Герберт. часть 4

               
               

               Я очнулась в панике и ужасе. Где я? Как сюда попала? Всё равно, надо бежать. Бежать пока они не догадались, что я задумала побег. Придётся пробираться ночами. Самое трудное - через границу.
Всё ещё соображая, как нелегально перейти через границу и пробраться сначала в Польшу, а оттуда в Белоруссию или Украину, там уже почти свои, я ощутила, как часто бьётся сердце, вот, вот вырвется из груди. Рассвет придал ясные очертания незнакомым предметам в комнате. Мой взгляд упал на стоящий в углу чемодан, потом на стол. На столе лежала тетрадь. Моя зелёная тетрадь со стихами. Ещё вчера, после прогулки в полях я записала в неё: « …нынче лето в Вестфалии не от божьих щедрот, и привычно едва ли для этих широт…» Господи, это был сон! Всего лишь бред страдающего от сильного жара человека. На часах высвечивались цифры: 6:15. Я села в постели, окончательно вспоминая, где я, и что. Конечно, всё это бред больного, но гадкое чувство внутри не отпускало душу, и заставляло колотиться сердце… Кто-то постучал в дверь, потом ещё раз, через несколько секунд человек, стучавшийся ко мне, ушёл. Сильно болела голова, подташнивало.
-Да, конечно! Он же содержит парацетамол. Как  я сразу не догадалась принять простой цитрамон. Через несколько минут боль отступила и я уснула крепким сном, без сновидений.

                В половине двенадцатого  меня снова разбудил настойчивый стук в дверь:
-Евгения, вы дома? Утром  вы не пришли на регистрацию, я волнуюсь. Это Герберт!
Он постучал ещё несколько раз. Я тихо встала с постели, как только за Гербертом захлопнулась парадная дверь. Осторожно наблюдая через плотные шторы, как он прошёл под окнами, несколько раз оглянулся, и уныло побрёл в сторону полей. Немолодой уже человек, с сутулой спиной, длинными крестьянскими руками, большими ладонями, он и был на самом деле  уже не немцем, а русским крестьянином. Сибирский суровый край, куда в тревожные времена выслали  семью Шуйц погубил при пересылке, в промёрзлых обозах двоих братьев, и мать Герберта. Отец сумел выстоять, поднять детей. Старшего сына отправил учиться в город. А потом снова наступили тяжёлые времена, гонения, высылки.  Только дальше Сибири всё равно некуда высылать, а вот недавно выстроенный дом легко передали семье передового колхозника. Отец долго не протянул, не в силах поднять полуразвалившуюся избу, с гнилыми брёвнами, и покосившейся крышей. Сестра была вынуждена выйти замуж за односельчанина, а мечтам Герберта - стать врачом, невозможно было исполниться. Агроном  Герберт  Шуйц  прожил свою жизнь в краю холодном и суровом, ухаживал за землёй, в своём и соседних районах  слыл хорошим специалистом, но корней, что называется, на этой земле не пустил. Не женился, не завёл детей, и. к сожалению, пронёс глубокую обиду, а может и неприязнь,  на Россию, на народ, через всю свою одинокую  жизнь.
                К вечеру мне стало лучше, я выпила чай и села писать письма. С улицы доносилась бравурная музыка немецкого образца  тридцатых-сороковых  годов, знакомая моему поколению по кинофильмам о войне. Мужской и женский голоса сливались в задорном ритме, кто- то на улице столь же весело подпевал им, и казалось, в такт пританцовывал:
«Лиебе Эльза, лиебе Эльза, траля ля тра ля ля ля…»
-Лиебе Эльза! Ты вот здесь на тёплой постели отлёживался, ел хорошо, на работе за письменным столом просиживал, да денежки собирал. Вон, какую машину купил! Дом на дорогой земле построил, и пляшешь себе – «Лиебе Эльза…», а я чуть ребёнком не помер, когда нас в Сибирский край гнали. В грязи и нищете жил, пока ты, такой же немец, как и я, физиономию здесь наращивал.
Такой острый поворот разговора привлёк моё внимание.  Я тихонько выглянула в окно. Полный немец,  распевавший Эльзу, под звуки автомобильной акустики мыл из ведра свой  шестисотый Мерседес    перед воротами гаража, находящегося, почему-то, в нашем дворе. Несмотря на преклонный возраст, он был статен, выглядел молодцом, и имел прекрасное настроение. Даже пьяные обвинения Герберта, казалось, не потревожили его самодовольство. Задетый таким пренебрежением со стороны брата по крови господин Шуйц  расходился всё пуще, да так бессвязно и нечленораздельно, что я, наконец, совсем перестала понимать слова. Общий смыл их дискуссии сводился приблизительно к следующему: сначала немец только смеялся ему в лицо и предлагал проспаться, прежде, чем с ним (немцем) говорить. Тот отвечал - я трезв всегда! Спиртное просто помогает высказать правду. Некоторое  время спустя, не знаю, что уж он ему наговорил, но благодушию и терпению толстяка пришёл конец. Он кричал, брызгая слюной, неприлично жестикулируя, указывая то на голову Герберта, то на свою задницу. Раскрасневшийся, потерявший респектабельность и лоск хозяин чёрного  Мерседеса иногда выкрикивал понятные мне фразы:
-Ты такой же немец, как я? Да, ты вообще не немец. Ты русский мужик,
 пьяница и хулиган. Ты бездельник, который приехал, чтобы я тебя кормил, на свою заработанную пенсию. Ты не будешь приносить никакой пользы Германии, только  всё пачкать, как у себя в России, и занимать место. Была бы моя воля – я бы гнал вас  отсюда!
Было в его словах и ещё что-то, более обидное, после чего пьяный Герберт отвернулся, сел на лавочку, закрыл  лицо руками, и заплакал.  Немец меж бурным разговором, закончив мыть машину, закрыл гараж и подался домой, покручивая  ключами от авто. Мне стало настолько жалко Герберта, что я едва удержалась от порыва спуститься и успокоить его, как ребёнка. Но, тут же поняла, что не отвяжусь от него такого. По правде говоря, и в нормальном состоянии он сильно докучал своими ухаживаниями, постоянным желанием хоть чем-нибудь услужить, угостить и угодить. Мои прогулки в полях были единственной отдушиной  тусклой жизни в Унна-Массен до тех пор пока господин Шуйц не заметил, что почти всё свободное время я провожу гуляя по полям, и стал, как бы случайно, выходить на улицу вместе со мной. Во время прогулок Герберт разговаривал по-немецки, что страшно раздражало меня, поскольку заставляло напрягаться, вспоминать слова, склонения, артикли, и, к тому же, подталкивало  внутренний протест  - а почему, собственно? И однажды я сказала:
-Почему вы говорите со мной  по-немецки? Мы уже выяснили, что я «юдишь», так говорите  со мной на русском.
-Женечка, вы приехали жить в Германию, теперь этот язык будет вашим родным до конца дней.
-При всём моём уважении к Германии и немцам, языку, на котором говорили Гётте, Моцарт, Кант - он никогда не станет мне родным.

Из соседнего подъезда вышли трое молодых «казахских немца» - соседи Герберта по квартире, взяли его под руки и увели в дом.
                Утром следующего дня я могла спать дольше обычного, так как накануне постаралась оформить все бумаги в здании А и Б, и на 16 часов мне назначили встречу с инспектором социалзамта по распределению на постоянное жительство. Однако, часов в десять в дверь постучали:
-Хелло! Фрау Антонова, вы дома? Женский голос, с еле заметным польским акцентом, принадлежал помощнице хаузмастера  Ирене  Ховук.
-Фрау Антонова, я помощница хаузмастера, откройте, если вы дома!
Пришлось открыть. За спиной  краснощёкой дамочки стоял потерянный и озабоченный Герберт.
-О, как хорошо, что с вами всё в порядке! Ко мне пришел  господин Шуйс, он беспокоится, что вас не было в административном  здании вчера и сегодня утром. Вчера он стучался к вам, но никто не ответил, он очень волновался - мало ли что.
-Спасибо, фрау Ховук. Всё хорошо. Вчера мне немного  нездоровилось, я прилегла и уснула, не слышала ничего. Свои бумаги я подписала, поэтому больше не хожу в корпус « А».
-Я рада, что с вами всё хорошо. Какая красивая статуэтка. Это дерево?
-Да, резьба по дереву. Это липа.  Называется -  «Христос в пустыне».
-Сколько стоит? Я бы хотела такую купить. Это красиво, это искусство!
-К сожалению, это невозможно. Статуэтка существует в единственном экземпляре и является, своего рода, авторской работой - моей. Она не продаётся.
-Мой Бог! Вы сами сделали это чудо? Вырезали из дерева? Вы настоящий художник. Можете показать что-нибудь ещё из ваших работ?
-Нет, не могу, фрау Ховук, все остальные работы остались в Москве, мой чемодан не выдержал бы такой груз. Я жестом показала на стоящий в углу комнаты внушительных размеров чемодан, купленный перед отъездом. В тот момент мне вспомнилось прощание на перроне Белорусского вокзала. Дашка и Сергей несли мои вещи. Огромный тяжёлый чемодан достался, естественно, Сергею. Сначала он тащил из последних сил, держа за верхнюю ручку, а позже уже катил его через весь вокзал  на маленьких колёсиках в торцевой части, цепляя новыми  краями неровный вокзальный асфальт. Чемодан располагался в углу таким образом, что слегка испачканные края, были повернуты к стене, поэтому на первый взгляд выглядел солидным и вполне презентабельным.
-О, какой прекрасный чемодан! С таким можно поехать на любой курорт. Он очень вместительный. Всего, о чём вошедшая в раж фрау Ховук  говорила  я не понимала, но как обычно, в общении с немцами,  уже научилась улавливать общий смысл. Слова Португалия и Испания, по-видимому, относились к местам возможного применения этого чудесного предмета на предстоящем отдыхе фрау с семьёй. И тут мой слух уловил до боли знакомое: - Сколько стоит?
-Я заплатила за него 85 долларов. Она тут же перевела в марки.
-170 дойтч марок! Это дорого. Наверное, он американский?
- Нет, он сделан в России. С нескрываемой гордостью сказала  я.
-Тогда почему так дорого? Недоуменно и  бестактно парировала она.
-Ну, вы же приняли его за американский. И по качеству он не уступает американскому товару.
- А, может быть вы продадите его? Ведь вы уже приехали в Германию, он вам больше не нужен.
Конечно, чемодан был мне ещё нужен, хотя бы потому, что мне предстоял скорый переезд в другой город, и  не единственный, поскольку я уже твёрдо решила вернуться на Родину. Но мгновенно прикинув все за  и против ответила уклончиво:
-Простите, я не собиралась продавать свой чемодан, он мне ещё пригодится, скоро я уеду на постоянное проживание в другой город. Видите сколько вещей, я привезла с собой.

-Пожалуйста, фрау Антонова, подумайте.  Я дам вам 100 марок. Ну, 130. Соглашайтесь. Как вас зовут?
-Евгения.
-Послушайте, Евгения, на 130 дойтч марок вы можете купить две дорожные сумки, куда отлично поместится весь ваш багаж, и ещё останется много денег.
Пожалуй,  эта предприимчивая фрау сказала то, что я уже успела сообразить сама. А ещё, с самого приезда я с ужасом думала, как я понесу этот неподъёмный чемодан по дальнейшему этапу.
-Ну, не знаю, если он вам очень нужен, могу продать.
Несказанно обрадованная  Ховук  тут же вытащила из кошелька красивую стомарочную  купюру, и ещё три по десять. Номинально, с этой незатейливой сделки я начала обратный  отсчёт времени.  - С первым облегчением! - сказала  я  себе, и, протерев чемодан влажной тряпочкой, вручила его счастливой фрау Ховук.

                На двери инспектора социалзамта  висела табличка - Fr.Hilda  Bauer.  Фрау Бауэр  что- то искала на письменном столе, не замечая  моего прихода.
-Здравствуйте, можно войти?
-Да, входите. Добрый день! - не поднимая глаз ответила она.
-Моя фамилия Антонова. Мне назначено время-16 часов.
-Да, хорошо, садитесь.
По первым фразам ей, как и многим немцам, показалось, что я хорошо знаю язык, благодаря приличному произношению и ежедневным тренировкам по пополнению словарного запаса. Инспектор Бауэр затараторила в ритме «репа» и приостановила поток красноречия  только заметив тяжёлое напряжение на моём лице.
-В чём дело? Вы понимаете меня?
-Немного.
Бауэр едва заметно улыбнулась, и перешла на плохой русский. Славянский язык был ей близок по происхождению, но всё же, не похож на польский. Результатом наших совместных усилий  стала смесь русского и немецкого языков, на которой мы довольно сносно понимали друг друга, к обоюдному облегчению. Хильда Бауэр  - женщина, примерно сорока  лет, польская эмигрантка, вполне миловидная, а главное  без чиновничьих амбиций и подчёркнуто презрительного отношения к эмигрантам любой нации.
Наташа из Вупперталя, наставляя меня в общении с местными чиновниками,  советовала приносить конфеты и прочие мелочи: - Они покочевряжатся, но возьмут. Все люди. Я вспомнила про купленные накануне конфеты, и достала коробку.
-Пожалуйста, это вам!…
-Нет, нет, это запрещено!  Нельзя!
-Почему нельзя? Это не дорогостоящий  подарок, не взятка. Просто небольшой презент. Так сказать в знак симпатии. Я улыбнулась Хильде и показала рукой жест от сердца к сердцу.
-Не знаю, как она поняла меня, но после некоторого колебания приняла конфеты, а главное окончательно перешла на русский.
-Большое спасибо!
 Последнее укрепило моё предположение - почти все чиновники здесь знают русский, лучше или хуже... ведь и в этой их «памятке» указанно, что юдиш-контингенту не  требуется сразу знания немецкого. Значит, как- то они предполагали с ними общаться, для того, видимо, и собрали в лагерях для переселенцев и эмигрантов из стран бывшего СССР польских и немецко-польских сотрудников. Но,  по всему понятно, что эту установку теперь негласно отменили. Видимо не справляясь с огромным потоком, хлынувшим на них именно из русскоговорящих  стран. Да и отношение простых немцев к заполонившим Германию иностранцам весьма неоднозначное. Точнее  сказать однозначно негативное.
-Ви должны бит  приехайт  двое  с ваша сестра?
-Да, но она приедет позже - сама в это не веря, сказала я.
Хильда ещё раз перелистала мои бумаги.
-У неё ест жених в Кёльн - Алекс Мезель? Поэтому ваш назначений в земля Северный Рейн Вестфалия, что они будут  вступит брак? То ест далше бит соединений  семья.
-Да, так и есть.
-Когда приехайт ваша сестра?
-Думаю в ноябре, или в начале следующего года.
-Нет, так долго вам  нелзя бит  в Ландештелле. Это запрэщэно! Надо получит назначене и уехайт  какой - нибуд город,  близко к Кёльн, а потом, ваша сестра приехайт и стат жена господина Мезеля вы, переехайт в Кёльн на права близкий родственик.
Мы знали, что Кёльн давно закрытый для эмигрантов город, как и все крупные города, но если там есть близкие родственники, то  пропустят. Оформляя  выездные анкеты, мы везде писали, что Катя будущая жена эмигранта, проживающего в Кёльне. Если бы такой привязки не было, нас распределили  бы в Восточную Германию.
Нисколько не огорчившись подобным обстоятельством - ни всё ли равно, из какого города удирать, я спокойно ответила:
-Хорошо.
 
Фрау Бауэр  встала  и пригласила меня к большой карте  Западной Германии, прикреплённой к противоположной стене комнаты.
-Это ест карта Северный Райн Вестфалия. Выбирайт любой город близко к  Кёльн.
-Здес!  Она провела по карте указкой, очертив небольшую окружность вокруг Кёльна.
Я выбрала самый маленький город в предместье Кёльна. Монхайм на Рейне.
-Монхайм ам Райн? Потшему?
-Мне всё равно, где я временно буду проживать, а этот, судя по всему, маленький город недалеко от Кёльна. Мне это подходит.
-Это зовсем маленкий город,  вы привыкнуть  жит  в столица, к развлечений, и много людей, вам бит там не весело. Выбирайт  любой большой  город с развитый  промышленность.  Этот, или этот, где бит легко  найти работа. В Германия  четыре тысяч  безработный свой население. Понимайт меня?

Фрау Бауэр  искренне хотела помочь мне, и сделать всё, что в её власти, недоумевая по поводу моего легкомыслия.
-Понимаете, я всю жизнь прожила в Москве, с населением восемь миллионов человек, не считая приблизительно 4-х миллионов туристов, транзитных, и гостей столицы.  Я устала от суеты, от шума, я  давно мечтала отдохнуть в уютной тишине маленького города.
- Монхайм да, маленький, вундербар город, он уже 840 лет, там старинный крепость, лошадь, скачки, очен  красивый место на берег Райн. От Кёльн и Дюссельдорф – тридцать минут на  авто. Ви может найти  работа в любой из этот город, а потом переехайт в Кёльн. Будем оформлят  в Монхайм?
-Да, пожалуйста.
Фрау  Бауэр вернулась к столу.
-Хорошо,  я  писат  переезд  на 18-ое.
-На 18-ое? А раньше нельзя, сегодня только 6-ое?
-Ранше нет, уважаемая фрау Антонова. Зейчас время отпуск. Взе наш автобус, в этот направлений из Ландештелле занят  до конца июль, я трудно найти для вас место на 18-ое юли.
Я вернулась домой в крайне подавленном состоянии. Даже не хотелось звонить в Москву. Мне светило пробыть в Унна-Массен ещё две недели, а потом неизвестно сколько в этом распрекрасном Монхайме.