Вереск Пурпурный, лирические хроники

               
                Одному моему рыжему другу и моей мечте               


                Часть I
                Эдди Бьёрнсон
                Глава I


     Эдди покинул дом в девять часов утра. Сразу после того, как осознал, что произошло. Записка от Хельги была короткой и холодной. В ней она не сообщала, почему уходит, зато значилось к кому. Халдер Яглан. После двадцати пяти лет брака, в котором Эдди и Хельга были счастливы, который подарил им двоих детей и ворох нежных воспоминаний, она ушла к Халдеру Яглану.
     Все трое учились на факультете естественных наук Трондхеймского университета. Яглан был во всём первым: лучший студент курса, непревзойдённый спортсмен, ведущий актёр студенческого театра и бесспорный красавец. Его бабушка по отцовской линии приехала в Трондхейм из Толедо. Она носила потрясающее по красоте имя: Кармен Алигьерро. В этом имени было столько поэзии и власти, что Халдер, время от времени, когда отца по близости не наблюдалось, таинственным шёпотом произносил: «Я - не сын своего отца, я - внук своей бабушки». И свидетели этого явного богохульства щёлкали языками, точно понимая теперь причины его буйного темперамента. Стоит ли говорить о том, что большая половина девушек факультета хоть однажды испытала на себе магию влажного взгляда Халдера Яглана. Лишь немногие устояли: кто на спор, а кто, дабы испытать силу воли. И только одна осталась спокойна. Просто спокойна - и всё. Это была Хельга Валер. Она не разглядела в Яглане мужчину своей мечты, чем смертельно оскорбила пылкого отпрыска испанского рода. Зато она увидела в нём умного собеседника и надёжного друга, коими Халдер действительно являлся.
     Хельга была высокой рыжеволосой зеленоглазой девочкой-женщиной. Её формы слишком рано округлились, её сознание оставило далеко позади её возраст, и сверстницы при беседе с ней всегда в недоумении пожимали плечами. В Хельге всё было большим: рост, руки, глаза, ум, сердце. При всей её внешней обыкновенности, она обладала чисто женским даром: умением обольщать. Причём, о его наличии в себе она даже не подозревала. Именно поэтому Хельга всегда оставалась естественной. А что может быть более привлекательным, чем естественность? Вследствие этого Хельга Валер стала неким женским эквивалентом Халдера Яглана, чем уравновесила численные потери в любовной борьбе на факультете.
    В отношениях же Хельги и Яглана была одна забавная деталь: несмотря на то, что Хельга не воспринимала Халдера в качестве потенциального бой-френда, Яглан почувствовал в Хельге женщину страстную, томную, полную тайных желаний определённого характера, которые он, Халдер, мог бы исполнить, как никто другой. На самом деле Хельга Валер была совершенной противоположностью испанским фантазиям Яглана. Её женское начало проявляло себя в исключительно материнском отношении к миру. Она испытывала ко всем окружающим нежные, тёплые, родственные чувства, которые диктовались постоянным предчувствием боли, упавшим в её сердце в глубоком детстве, когда на её глазах соседский мальчишка, страшный и ужасный Фритьоф Петерссон, раздавил выпавшего из гнезда галчонка. С того самого момента и проснулась в ней острая необходимость защищать всех обиженных и обездоленных, которая позже переросла заданные Хельгой границы. И теперь объектом её родительской заботы стал весь мир.
    Эдди Бьёрнсон издали наблюдал за Хельгой, не смея приблизиться к ней. Нет, он не боялся быть раздавленным многочисленной толпой её почитателей, он не заметил бы и ревнивого взгляда Яглана, коим удостаивался каждый неофит, входивший в состав армии поклонников Хельги Валер. Он просто однажды признался себе, что у него столько же шансов касательно Хельги, сколько у игрока в гольф продлить игру ещё на сутки в последнюю ночь солнцестояния. И он оставил идею завладеть вниманием первой девушки факультета. Но Хельга была другого мнения на этот счёт. В ней жила удивительная способность замечать незаметное. Нет, Бьёрнсон сам по себе являлся ярчайшим представителем расы викингов: высок, строен, русоволос, сероглаз. Он создавал впечатление спокойного величия. Именно это впечатление заставляло некоторых с опаской поглядывать в его сторону. Странные люди! Как часто их отпугивает чувство собственного достоинства, носимое другим человеком легко и спокойно. Однако, это было не единственной чертой характера Эдди, которую просмотрели его однокашники. Бьёрнсон являл собой национальный запас порядочности. Как только судьба предоставляла Эдди возможность продемонстрировать его, женщины (как правило, они являлись свидетелями этой демонстрации) краснели и качали головами. Иногда бесстыдство доставляет людям меньше неприятных переживаний, чем порядочность, обнаруженная в таком количестве, да ещё и в другом человеке.
     Ко всему прочему, Эдди был удивительно сентиментален и поэтичен, чего он безмерно стеснялся. Именно этим объяснялись его немногословность, сдержанность в оценках и суровость взгляда после какого-нибудь душещипательного фильма или выставки. Его любимым художником был русский Васнецов, любимым фильмом - «Людвиг» Лукино Висконти,  кроме Грига, которого Эдди боготворил, он с величайшим трепетом слушал Чайковского, шотландскую народную музыку и песни саами. Ещё одной огромной любовью Эдди стал Трондхейм. Он обожал этот город. Он влюбился в него сразу, как только приехал из Мольде поступать в университет. Первым его желанием, загаданным на мосту через Нидэльву,  было остаться здесь навсегда. Для верности он бросил в нишу Нидаросдомена целую горсть монет. Прощаясь с отцом на железнодорожном вокзале, Бьёрнсон был счастлив, как молодой жених, обретший прекрасную и преданную невесту. Отец Эдди, Эйнар, человек с мужественным смуглым лицом, небольшими, но пронзительно-синими глазами, тяжело опустил руку на плечо сына:
- Надолго расстаёмся, сын.
- Да нет, па. Я ж звонить буду, писать. - Эдди старался говорить тише и печальней, как того требовал случай. Но выходило плохо: радость тормошила его изнутри, и от этого он немного дрожал и пританцовывал.
- После смерти матери это первая наша разлука. Большая разлука.
- Не переживай, па! Ну я же писать буду, звонить.
      Приятный девичий голос предупредил пассажиров и провожающих о том, что до отправления поезда осталось пять минут. И только сейчас счастье Эдди слегка приостановило свой полёт и зависло над седой головой Эйнара Бьёрнсона. Отец возвращался в Мольде, в прошлое, в ту жизнь, которая сказала Эдди своё «прощай». Теперь в родном доме он будет скорее гостем, чем полноправным хозяином. Нет, конечно, там останутся его фотографии на стенах, его постель, укрытая покрывалом с северными оленями, его столовый прибор и личное место за столом. Но сам Эдди будет уже не тем скованным стеснительным мальчиком, к которому привыкли и отец и соседи. Здесь, в Трондхейме, он станет другим. Он уже стал другим! Он вкусит прелести бесконтрольного существования, познает любовь (он это точно знал), которая разочарует его или окрылит. Он изведает крепкую мужскую дружбу или столкнётся с предательством. И всё это - впервые в таких взрослых масштабах. И теперь каждая поездка домой превратиться для него в мучительную процедуру сравнивания. «А помнишь, каким неуклюжим и стыдливым ты был?» - Непременно спросит его Анна Дюрвик, тётушка Анна, троюродная сестра отца, полная красивая блондинка с густыми волосами и чётко очерченными губами. Она любила хихикать над Эдди, причём делала это совершенно безобидно. Эдди знал, что тётушка Анна тайно, но страстно влюблена в его отца. Пока была жива мать, она и носа не показывала в их дом. Но после трагических событий первой бросилась на амбразуру отцовского горя. Тётушка скребла полы, мыла посуду, готовила обеды, а отец сидел в любимом мамином кресле, бледный, худой, измученный, и тихо презирал Анну Дюрвик за переизбыток в ней жизненной энергии и женского здоровья. Анна словно не замечала такого отношения. Во всяком случае, ни отец, ни Эдди не разу не видели её обиженной или заплаканной. Эдди искренне восхищался ею, хотя ни коим образом не рассматривал Анну в качестве возможной замены матери. Эдди было пятнадцать.
    Его мать, Лив, являла собой полную противоположность Анны Дюрвик. Спокойная, медлительная, для впервые видевших её она создавала впечатление инертного и равнодушного человека. Но её глаза сводили первое впечатление на нет. Тёмно-зелёные, как море весной, они влекли своей необъяснимой печалью даже во время самых светлых и шумных праздников. Была в них какая-то неразгаданная тайна, что делало Лив далёкой и притягательной. Эйнар боготворил жену. Он всю жизнь пытался разгадать застывшую в глазах Лив боль и понял её только после похорон, когда разбирал бумаги, документы и письма покойной. В коробочке из-под сливочной помадки он обнаружил бережно хранившиеся записочки, поверх которых лежал засушенный цветок пурпурного вереска. Эти записочки были написаны тонким стремительным почерком и адресованы Лив Нурдли. Лив Нурдли... А между тем, если верить датам, стоявшим в правом верхнем углу каждого письмеца, она давно уже носила фамилию Бьёрнсон. Эйнар чуть не сошёл с ума. Так вот почему глаза Лив были всегда печальны. Она исправно выполняла обязанности хозяйки дома. Она прилежно принимала мужнины ласки, скованно и стыдливо, как ему тогда казалось, отвечая на них. Она родила ему сына и стала превосходной матерью. Но она не любила его! Почему, зачем Лив умолчала об этом в церкви во время венчания, когда святой отец спрашивал её, по доброй ли воле она берёт этого мужчину в мужья, дабы жить с ним в горе и в радости, в здравии и болезни, пока смерть не разлучит их?!
     Эйнар терзался всю ночь, а на утро проснулся с намерением отыскать того, кто украл любовь его покойной жены.
     Он долго разыскивал этого Оскара Нордхейма. О, как раздражало его имя! Было в нём что-то явно победоносное. Должно быть, его хозяин отличался недюжей физической силой и мощной притягательностью, раз столько лет удерживал мысли Лив Нурдли, по глоточку выпивая её волю, незаметно убивал желание быть рядом с любящим мужем, легко и светло ему улыбаться, гладить маленькой рукой его волосы и не мечтать ни о ком другом, засыпая с ним в одной постели.
    Поиски Оскара Нордхейма привели Эйнара в городок Крагёрё.  Встреча с ненавистным соперником оказалась не такой, какой он её видел. Воспалённое воображение Эйнара рисовало ему драматические сцены с темпераментными монологами, справедливыми обвинениями и страшными проклятиями над головой вероломного разбойника. На деле всё случилось иначе. У памятника «Мечта о море» он остановил маленького сгорбленного человека:
 - Простите меня, ради Бога, - начал Эйнар, сжимая в руках старую фетровую шляпу. - Я не здешний. Мне бы найти Оскара Нордхейма. Может быть, Вы что-нибудь слышали о нём, городок-то ведь не очень велик.
 - Как? - спросил маленький человек, словно очнувшись от скорбного сна.
 - Оскар Нордхейм... - Эйнару было страшно неловко и мучительно стыдно произносить это имя. - Вы, конечно, можете не знать его. Я просто спросил.
    Прохожий остро посмотрел на Бьёрнсона.
 - Кем Вам приходится Оскар Нордхейм?
     Эйнар от неожиданности быстро заморгал.
 - Друг семьи, - сухо сказал Эйнар и опустил глаза. Его руки скручивали из старой фетровой шляпы валики, складывали её и вдоль и поперёк, приближая головной убор к совершенной бесформенности.
 - Кто Вы? - Невольный собеседник Бьёрнсона продолжал внимательно обследовать его наружность.
 - Бьёрнсон. Эйнар Бьёрнсон. Из Мольде. Судя по всему, Вы знаете, где можно найти Оскара Нордхейма?
 - Несомненно, - тихо ответил тот и приложил ладонь ко лбу. - Это я.
     Эйнар словно окоченел. Первый человек, к которому он подошёл в Крагёрё, оказался тем, кого он так долго и жадно искал. И - о, святой Олаф! -  он выглядел совсем не так, как Эйнар его себе представлял. Где стать? Где мощь? Где власть в движениях и взглядах? Где мужская неотразимость, заставляющая женщин замораживать свои души, не допуская туда больше никого или выпроваживая оттуда тех, кто жил там раньше? Бедный, немощный и - бесполезный, как остов корабля, отслужившего свой век и забытого всеми - вот, кто стоял перед Эйнаром Бьёрнсоном. Вот кого любила Лив Нурдли всю свою жизнь. Вот кем был Оскар Нордхейм.
     Эйнар сжимал в руках то, что осталось от старой фетровой шляпы, и думал о том, что ему не о чем говорить с Нордхеймом, что ни о каких обвинениях, и уж тем более, проклятиях, речи и быть не может.
 - Мне надо переговорить с Вами, - глухо сказал Эйнар. - У меня известие для Вас... От Лив Нурдли... - Это сорвалось с языка как-то само собой.
- От Лив!... - Оскар побледнел и покачнулся. - От Лив... Она ещё помнит меня...
    Сердце Эйнара зашлось от ревности.
 - Где мы можем поговорить? - Почти беззвучно спросил он Нордхейма.
 - Пойдёмте, пойдёмте ко мне, - как-то по-праздничному   засуетился Оскар. - Такой дорогой гость! Пойдёмте, я живу здесь совсем недалеко!
   Всю дорогу Оскар рассказывал Эйнару о том, какой исключительный человек Лив Нурдли, сколько в ней гармонии и покоя, сколько порядочности и сердечности. Эйнар скрежетал зубами и молчал.
 - Заходите. Заходите. - Оскар открыл перед Эйнаром дверь.
     Дом Нордхейма был белым и очень уютным. Впрочем, как и все дома в Крагёрё. Из кухни навстречу хозяину вышла невысокая женщина лет тридцати пяти. Даже при беглом взгляде на неё становилось ясно, что она - родная сестра Нордхейма.
- Сигридур! Скорее накрывай на стол! - крикнул разгорячённый радостью Оскар. - Это очень дорогой гость. Он от Лив Нурдли.
     При этом имени лицо Сигридур сделалось скорбным, и она, покачав головой, побрела обратно на кухню.
 - Садитесь сюда, в кресло, поближе к окну. Отсюда великолепный вид на Флек-кер-фьёрд.
     Эйнар чувствовал себя неловко. Двойственность собственного положения его убивала. Он пришёл сюда как обвинитель, которому должны предоставить факты предательства и выслушать его приговор. Но, поглядев на этот тихий чистый, уютный дом, на Сигридур, явно незамужнюю и бездетную, на самого Оскара, Эйнару вдруг расхотелось стучать кулаком по столу, чиня справедливое возмездие.
 - Сейчас будем обедать, - трогательно суетился Нордхейм. - Сигридур отменно готовит лаки.
 - Здравствуй, папа, - послышалось с лестницы, ведущей на второй этаж.
     Эйнар и Оскар одновременно повернулись на голос. На лестнице стояла девочка лет семи. Пушистые волосы светлым туманом окутывали её круглое личико. Огромные серые глаза с любопытством изучали Бьёрнсона. Приветливо улыбнувшись, она сбежала вниз, потешно подгибая колени на каждой ступеньке.
 - Здравствуй, мой ангел. Поздоровайся с господином. Он приехал к нам из Мольде.
 - Здравствуйте. - Девочка обняла Оскара и прижалась к его плечу. - Как погода в Мольде?
      Эйнар невольно улыбнулся.
 - В Мольде погода ясная. А как тебя зовут?
 - Отвечай господину, - шепнул Оскар на ухо девочке.
 - Эрна Тор.
 - Здравствуй, Эрна Тор.
 - Эрна! - Крикнула из кухни Сигридур. - Детка, помоги мне с обедом.
      И девочка, мило улыбнувшись, скрылась за кухонной дверью. Оскар проводил Эрну взглядом, полным невыразимой нежности.
 - Я усыновил её три года назад, - сказал Нордхейм. - Её семья погибла в автокатастрофе. Она случаем выжила. Отец Эрны, Йохан, был моим другом. Мы вместе пережили оккупацию, вместе учились, меня он попросил стать шафером на его свадьбе.
- Бедное дитя, - качая головой, прошептал Эйнар.
- Она очень ласковая, - улыбнулся Оскар. - Так что же передала мне Лив? Вы сказали, что у Вас какое-то известие от неё.
    Бьёрнсон съёжился.
- Оскар Нордхейм, я, Эйнар Бьёрнсон из Мольде, являюсь мужем Лив Нурдли.
     Нордхейм побледнел.
- Ах, вот оно что... Вы, вероятно, приехали за объяснениями. Я, пожалуй, дам их Вам. Хотя ни объяснять что-либо, ни оправдываться смысла уже нет.
- Так уж и нет? - Эйнар пытался быть жёстким.
- Поверьте, перед Вами я совершенно чист. Перед нею и перед Богом мне не расплатиться никогда. А перед Вами я чист.
 - Но как же записки? Ваши записки, которые я нашёл в её вещах? Так долго и бережно хранят только письма от любимого человека.
 - Вы читали их?
- Нет. Мне было не удобно.
     Оскар внимательно посмотрел на Эйнара.
 - Вы очень порядочный человек. Она с Вами, должно быть счастлива.
      Эйнар сглотнул. Что-то не давало ему права говорить этому несчастному о том, что Лив больше нет.
 - Она ни разу мне не ответила. Ни разу за все эти годы.
      Нордхейм подошёл к окну и прижался лбом к стеклу.
 - Лет двадцать назад случилось то, что связало нас крепко, крепче, чем любовь, сильнее, чем ненависть, надёжнее, чем смерть. Должно быть, лет за пять до вашей свадьбы на руку Лив было два претендента, один из которых, естественно, удачливей другого. Угадайте, кому выпал жребий нести крест нелюбви? - Оскар тяжело посмотрел на Бьёрнсона. - Ваш покорный слуга никогда не отличался ни ростом, ни силой. Да я, честно говоря, и не страдал от этого. Моё чувство юмора давало мне возможность достаточно спокойно переносить насмешки в свой адрес. Чем чаще я смеялся над собой прилюдно, тем большим количеством друзей я обзаводился. Ведь известно, что если человек вслух рассказывает о своих не очень удачных физических особенностях, насмешники теряют к нему интерес. Зачем делать больно тому, кто давно обезопасил своё самолюбие? Меня любили в компаниях, приглашали на свадьбы и именины. Некоторые девушки были не прочь побыть со мной наедине пару часиков. - Оскар усмехнулся. - И вот однажды на шестое февраля один из моих друзей привёл Лив. Она была его троюродной сестрой и приехала с родителями встретить праздник в кругу родных. Она очень быстро вошла в наш круг, пела вместе с нами, смеялась. Но как же отличалась Лив от всех наших девушек! Я не мог определить, что именно было в ней другим: и пела те же песни, и смеялась тем же шуткам, а другой была, и всё тут! Я влюбился без памяти. Потерял покой, почти не спал по ночам. И это было не сладостным крылатым чувством, это была маета. Я понимал, что не пара ей. Не знаю, почему во мне жила эта уверенность. Я впервые по-настоящему ощутил свою ущербность именно рядом с ней. И меня уже не спасало чувство юмора. Не спасало, прежде всего, от самого себя. Я злился, а она была спокойна, что выдавало её совершенное ко мне равнодушие. Раздражение обостряло подозрительность, и я стал замечать её лукавые взгляды в сторону Стефана Гренли. И эти взгляды не оставались безответными. Я потерял рассудок от ревности. Я, который и на любовь-то не имел права, ревновал её, как законный супруг. Чем чаще Лив и Стефан уединялись, покидая нашу весёлую компанию, тем сильнее во мне возрастало желание отомстить. И я стал дожидаться подходящего момента. - Оскар достал большой клетчатый носовой платок и утёр им бледное мокрое лицо. - Я стал дожидаться удобного момента. Как-то вечером, накануне святого Олафа, я вызвал Стефана Гренли на откровенный разговор. Я хорошо разыграл сцену: вёл себя непринуждённо, расхваливал все его достоинства и сожалел о будущей участи. Стефан сначала не понял, к чему я клоню, но после моих намёков он сообразил, что дело касается Лив. Как только Стефан это смекнул, тот час же насторожился. Это было знаком. «Теперь он заглотнёт мою наживку» - думал я. И понеслось. Я, как змей-искуситель, шептал ему в левое ухо о том, как Лив непостоянна, привередлива и капризна, о том, что она тысячу раз скажет «Да», а в тысяча первый - «Нет» и рассмеётся в лицо, о том, что она вряд ли составит счастье такому честному, порядочному человеку, как он, Стефан Гренли. Он молча глотал мою «стряпню» и не давился. Он даже не поинтересовался, откуда я это знаю про Лив. А ведь я подготовил целый монолог на эту тему. Но он не понадобился.
     После нашей беседы Стефан стал избегать Лив, а я наблюдал, как она спадает с лица, не понимая, что происходит, и - терзался. Совесть моя не совсем умерла тем вечером накануне святого Олафа. Но моё униженное самолюбие было сильнее совести, и я истово успокаивал Лив, рыдающую в моё плечо, нашёптывая ей, что, может, Гренли не так и хорош, раз поступает с ней подобным образом. Может, он и не любил её никогда, может, она всё придумала, а на самом деле и не было ничего. Всё шло, как мною и ожидалось. Но я не предполагал, что настойчивости Лив не занимать. Она вынудила Гренли на разговор.  Он бросал ей в лицо страшные обвинения, сфабрикованные мною, даже не изменив формулировки. И на её вопрос: «Кто тебе всё это наговорил?», он торжественно назвал моё имя, как последнюю инстанцию, владеющую правом выносить приговоры. Лив была разбита, расколота на части, уничтожена. На следующий день она постучалась в мой дом. Я открыл дверь и услышал тихое «Будь ты проклят». Это сказала женщина, ради которой я предал собственную душу. Только после этих слов я начал медленно приходить в себя, осознавать, что мною сделано, и понимать, что ничего уже исправить нельзя. Совесть развернула в моей душе все свои флаги... Эта боль до сих пор жива во мне... Я носился тогда от Лив к Стефану и обратно, умолял простить меня, протянуть друг другу руки и начать заново. Но я сам тогда понимал всю нелепость этого «начать заново». Любовь, как и человека, легко убить. Больную любовь можно исцелить, мёртвую  воскресить нельзя. Всякий раз, стуча в двери Стефана, я слышал: «Ты опять лжёшь». А под окнами Лив я задыхался от её тихого и спокойного «Будь ты  проклят». Вскоре он уехал в Данию учиться. Она тоже покинула Крагёрё. А я остался со своей совестью наедине. Именно тогда, после бессонных ночей, я решил, что мне надо делать. Я буду всю жизнь вымаливать её прощения. Она, конечно, больше не захочет меня видеть, поэтому стал писать коротенькие записочки. Я отдавал их младшей сестре Лив, Инге, а она пересылала их туда, где  обосновалась Лив. Теперь я знаю, что это было Мольде. Я не просил её адреса, я не имел на это права.  Она ни разу не ответила мне. Это и правильно... Конечно. Но мне бы узнать, простила она меня или нет.
    Нордхейм замолчал. Он сидел в большом кресле напротив Бьёрнсона, маленький, сгорбленный и неподвижный, как химера на соборе Парижской Богоматери. Эйнару стало тоскливо.
 - Она простила Вас, - вдруг не своим голосом сказал Эйнар.  - Она Вас давно простила. И передала...
     Из внутреннего кармана пиджака Бьёрнсон вынул засохший цветок пурпурного вереска. Он приготовил ему роль последнего довода в пользу супружеской измены. Но сегодня все его планы шли прахом. Бьёрнсон положил былинку на протянутую ладонь Оскара Нордхейма.
 - Лив Нурдли простила меня... - Оскар затрясся от рыданий. - Она простила меня...
     Он приложил ладонь с вереском к глазам и замер. Бьёрнсон не нарушал долгого и тяжёлого молчания. Ему было бесконечно жаль этого несчастного человека.
     Оскар отвёл ладонь от лица и спросил:
- Так почему же она сама не приехала? Почему Лив не приехала сама?
- Она... - Бьёрнсон старался не смотреть в лицо Нордхейма. - Ей не здоровится. Как только будет возможность, она обязательно приедет.
    Лицо Оскара покрылось сетью морщинок. Он улыбался. Впервые за долгие годы улыбался светло и беспечально.
    Из кухни выглянула Сигридур и вопросительно посмотрела на Нордхейма. Он лукаво подмигнул Бьёрнсону:
 - Сигридур всегда была деликатна. Я убеждён, что обед уже давно готов и не раз подогревался. Сигридур, неси всё! Сегодня у меня праздник.
     Лицо Сигридур просветлело:
 - Эрна, дитя моё, давай-ка по-праздничному накроем стол, - потрепала она Эрну по пушистой голове...
     ...Бьёрнсон вернулся домой поздно вечером.
 - Где ты был, па? - сонно спросил Эдди. - Тётя Анна целый день спрашивала тебя.
 - Спи сынок...
      Долго горел свет на кухне Бьёрнсонов и погас только к утру. В эту ночь Эйнар дал себе обещание навещать Оскара Нордхейма и как можно дольше не говорить ему о смерти Лив Нурдли.



                Глава II

    После смерти матери Эдди замкнулся, перестал улыбаться и вдруг явно понял, что счёт потерям для него открыт. Теперь вопрос состоял не в том, с кем он будет встречать следующее Рождество, а  в том, без кого он будет его встречать. К друзьям Эдди стал ходить неохотно, а у себя их встречал и вовсе с миной явного неудовольствия. Наверное, именно поэтому к шестнадцати годам у него осталось только два друга, стоически переживших внутреннюю трагедию Эдди, его приступы молчаливой агрессии и безразличия. Со временем, когда боль от потери притупилась, Эдди, конечно, оценил преданность друзей и был им за это молчаливо благодарен.
     Карл Тольберг и Олаф Эриксон учились с Эдди в одном классе. Вместе, по малолетству, они забирались в чужие сады и объедались неспелыми яблоками, вместе задирали девчонок и мечтали совершить путешествие в Мексику. Мечтали долго и упорно, пока взрослые цели и задачи не встали на пути их детских фантазий и не свели воображение до уровня долженствования.
     Эдди поступил в Трондхеймский университет, Карл уехал в Берген, где нынче прекрасно учился и был гордостью юридического факультета, а Олаф осваивал общественные науки в Осло. Они всё ещё писали друг другу, но письма становились короче и реже. И скоро совсем сошли на нет. «Наверное, так и должно быть», - спокойно думал Эдди, хотя ни на миг не сомневался в том, что брось он однажды крик о помощи в сторону Бергена и Осло, и она придёт незамедлительно.
    Незадолго до поступления в Трондхейм, отец предложил Эдди поездку в Крагёрё, обещая объяснить всё по дороге.
 - Оскар Нордхейм - очень давний знакомый твоей мамы. Они были дружны в юности, - начал Эйнар, когда поезд на Крагёрё тронулся.
 - Он был в неё влюблён? - Не очень осторожно спросил Эдди.
     Эйнар нахмурился.
 - Немного. Ты же знаешь, что твою маму невозможно не любить.
 - И ты простил ему эту слабость?
 - Во-первых, это не слабость. Полюбишь - поймёшь. Во-вторых, какое я имею право прощать или не прощать Нордхейма за любовь к Лив. Это было в их жизни. Мама ещё и не знала о моём существовании.
 - Как ты его нашёл?
 - Случайно. Я знаю, сынок, что ты не любопытен, догадываюсь, что деликатен,  надеюсь, что порядочен. Поэтому очень прошу, не спрашивай Оскара о его прошлом и - настоятельно прошу! - не говори ему о том, что мамы больше нет.
     Эдди удивлённо поднял брови.
 - Он разве не знает об этом?
 - Нет, не знает, - сухо ответил отец. - И пусть подольше не знает. Это убьёт его.
 - Я не понимаю, па...
 - Я не прошу тебя понимать, Эдди, я прошу пообещать.
 - Ну, хорошо, я обещаю.
    Оскар Нордхейм встретил Бьернсонов, как самых близких, самых родных людей. Он не знал, куда усадить их, заказал Сигридур обильный ужин, сам отвёл их в комнату для гостей, хотя ему трудно было подниматься на второй этаж - его третий год мучил артрит.
    Эрна Тор молча следовала за ними, с любопытством разглядывая приезжих и немного удивляясь суете, которую они внесли в их тихий и почти безмолвный дом. Эдди с каким-то нежным состраданием смотрел на пушистую Эрну. «Бедный одуванчик, - думал он. - Мало же она видела гостей в своём доме, если так неотступно ходит за нами». Всякий раз, когда маленькая Эрна и Эдди встречались взглядами, он задорно ей подмигивал, а она потешно морщила носик и пряталась за спину Нордхейма. Им обоим нравилась эта игра.
     Ужин был великолепен. Сигридур превзошла саму себя, хотя это трудно даже представить: она обладала редкостным кулинарным талантом. За столом говорили обо всём: о таянии Юстедальсбреена, о чрезвычайно травном лете, о школьных успехах Эрны и о будущих победах Эдди, о ревматизме и подагре, о ценах на трондхеймском «Когте ворона», но только не о Лив Нурдли. Все старательно обходили эту тему стороной, как будто, прежде чем сесть за стол, договорились об этом.
    После ужина Нордхейм предложил посидеть на веранде и понаблюдать за вечерним небом, выкурить трубочку-другую  и помолчать о главном. Насчёт «помолчать» Эрна была не согласна. Она подошла к Эдди и, дёрнув его за рукав, прошептала:
 - А хочешь, я тебе покажу мой ящичек для разных важностей?
 - А разве такие бывают? - прошептал в ответ Эдди.
 - У меня есть. Пойдём. - Эрна взяла Эдди за руку. - Папа, я покажу Эдварду свою комнату, - обратилась она к Оскару.
 - Пообещай, что не будешь ему надоедать своими фантазиями, - улыбнулся Нордхейм.
 - Никаких фантазий, папа, просто комната, - серьёзно ответила Эрна. - Пойдём. - И она потянула Эдди на второй этаж, в свою маленькую комнатку.
 - С «Эдвардом» это ты удачно, - усмехнулся Эдди. - «Я покажу Эдварду свою комнату». Ты напомнила мне о том, что я уже взрослый дядька.
 - Но ты действительно взрослый дядька. Садись на пол. Я всегда сижу на полу. На полу сидят и мои друзья.
 - У тебя их много?
 - Нет, не очень.
     Эдди сел на круглый пушистый ковёр с изображением солнца и огляделся. Комнатка была крохотная, но бесконечно уютная. Низкий подоконник был усажен мягкими игрушками, расположенными в каком-то особом порядке, образуя, вероятно, маленькие или большие семьи. В правом углу от окна стояла постелька Эрны, покрытая плюшевым светло-серым покрывалом. У противоположной стены располагался стол,  на котором ровными стопками лежали альбомы, детские журналы и раскраски. Рядом со столом находился невысокий книжный шкаф, переполненный книгами Киплинга, Линдгрен, Твена, Милна и Кэрролла. Комната создавала впечатление норки маленького лесного эльфа - так всё было в ней трогательно и торжественно. Да и сама Эрна, лишь только переступила порог своего обиталища, мгновенно изменилась: стала серьёзной, основательной и немного манерной.
 - А вот теперь смотри. - Эрна выдвинула нижний ящик стола и достала оттуда металлическую коробку из-под леденцов. Она поднесла её к уху и легонько тряхнула. Раздался звук непонятной природы: словно ударились друг о друга кристаллик горного хрусталя, старый железный гвоздь и картонная кукла. - Вот оно - моё невозможное богатство.
    Эдди любовался таинственным видом Эрны, который делал её похожей на существо, живущее под корнем самого большого бука в окрестностях Крагёрё.
 - И ты вот так спокойно и бесстрашно покажешь своё богатство первому встречному?
 - Какой же ты первый встречный? Ты же сын Лив Нурдли, волшебницы, живущей в долине грёз.
      Эдди остолбенел. Да, его мать была исключительной женщиной, но увидеть в ней волшебницу, живущую в долине грёз, ему мешали повседневность и родственные узы. Иногда человек чужой, далёкий наделяется нами чрезвычайными особенностями, которыми на деле он, вероятно, и не обладает. А тот, кто живёт с нами под одной крышей, кто несёт на своих плечах мир и покой этого дома, кто творит каждый день незаметно такие необходимые чудеса, воспринимается нами в иной, реальной правде. Но не всегда эта правда бывает подлинной.
 - Тебе можно, Эдвард Бьёрнсон. - Эрна села рядом с Эдди и осторожно высыпала  содержимое коробки на ковёр. - Вот теперь смотри. Янтарная стрекозка. - Она подняла её над головой так, чтобы Эдди было удобней смотреть сквозь её медовое тельце с крохотными пузырьками воздуха внутри. - Мне привёз её Юхан с берегов Балтийского моря. Он мне сказал, что её носила в волосах сама богиня моря Юрате.
 - А кто такой Юхан?
 - Один мой знакомый. - И Эрна так по-женски «сделала глазки», что Эдди раскрыл рот. Откуда в ней это?
     Она осторожно положила янтарную змейку на дно коробки.
 - А вот посмотри, какая штучка. - Эрна поднесла к глазам Эдди обыкновенную булавку. Эдди пожал плечами. - Ну, конечно, ты думаешь, что это обыкновенная булавка. Не будь дураком! Я подобрала её на ступенях Нидорасдомена. Ею закалывал плащ сам святой Олаф.
 - Да ну! Вот оно как... - Эдди старался изо всех сил.
     Эрна посмотрела на него сверху вниз и хмыкнула:
 - Просто нужно внимательно под ноги смотреть. Столько сокровищ под ногами валяется. И перестань делать такое глупое лицо! Смотри лучше сюда. - Она поставила на ладонь Эдди крохотную лаковую табакерку. Табакерка была так мала, что цветочный орнамент по её бокам выглядел совсем нереально. - Говорят, в этой табакерке хранил свой табак сам Наполеон. Это мне Юхан подарил.
 - Твой знакомый?
     Эрна кивнула. «Ну и опасный же тип этот Юхан. Совсем задурил пушистую голову».
 - А вот посмотри. - Эрна двумя пальчиками держала лоскуток сероватой льняной ткани.
 - Это тоже Юхан подарил? - попытался пошутить Эдди.
 - Ну, ты совсем уже! - Эрна так на него рявкнула, что он подскочил. - Этот кусочек летнего плаща Ланселота мне подарила Марта. Она уехала в Данию и живёт там с новым мужем. Старого-то она выгнала. Ну, неважно. А вот ещё, посмотри. Этой штучкой я особенно дорожу. - Она положила в руку Эдди затупленный грифельный карандаш. Вернее, то, что от него осталось. - Как ты думаешь, что это?
 - Ну, я думаю, кончик носа Пиноккио.
 - Ты совсем глупый! - Эрна не на шутку рассердилась. - Этим карандашом Эдвард Григ писал своего «Пер Гюнта»!
 - Вот это раритет! И кто же тебе его преподнёс? Марта?
 - Нет, Юхан. - И Эрна улыбнулась так, словно на дне её младенческой улыбки запели все серены Эллады.
     «Эта девочка станет когда-нибудь взрослой. И тогда уж сразу под танк», - подумал ошеломлённый Эдди.
 - И вот смотри ещё. - Эрна надела на запястье тоненький алюминиевый браслетик, ровный, без всяких хитростей и украшений. - А это оставила мне в наследство мама. Смотри, какой необычный этот браслет. - Эрна бросила острый взгляд в сторону Эдди. - Ты, конечно, подумал, что это самый обыкновенный браслет. - Эдди виновато вздохнул. - Ты, как я погляжу, совсем ничего не понимаешь.
 - Так откуда у тебя это сокровище? - Попытался исправиться Бьёрнсон.
 - Этот браслет носила сама... - Эрна посмотрела на собеседника долгим влажным взглядом, а  потом так широко распахнула глаза, что тёмно-русые ресницы взлетели до светло-русых бровей. - Клеопатра...
 - Да ну!..- протянул Эдди. - А кто тебе об этом сказал? Только не говори, что Юхан. Я уже ревную.
 - В самом деле? Да нет, не Юхан. Я, просто, сама откуда-то это знаю.
 - Ну, истинность такой информации не вызывает никаких сомнений, - уважительно покачал головой Эдди.
     Эрна убрала свои сокровища обратно в коробку из-под леденцов.
 - А теперь твоя очередь.
 - В смысле? - Не понял Эдди.
 - Ты должен пополнить мою сокровищницу. Подари мне что-нибудь необыкновенное и достойное.
     Эдди сначала растерялся, но потом, приняв очень важный вид, достал из кармана джинсов небольшой камушек, напоминающий по форме сердечко. Он подобрал его по дороге к дому Нордхейма.
 - Вот, я дарю тебе это каменное сердце.
 - Ух, ты-ы! - Эрна схватила камушек и прижала его к груди. - Каменное сердце...А чьё оно?
 - Моё, - не долго думая, ответил Эдди.
 - Твоё? Ты что, с ума сошёл? Как же ты без сердца?
 - Уж лучше совсем без сердца, чем с каменным, - скорбно сказал Эдди и для пущей убедительности низко опустил голову и вздохнул плечами.
 - Почему же оно окаменело? - Эрна легонько коснулась его руки. - Как так получилось?
 - Долгая история. Меня любила фея, а я её не любил. Фея была ревнива и, заметив моё увлечение смертной девушкой, превратила моё сердце в камень, повелев мне всегда носить его в кармане, пока моя рука - сама - не отдаст его на хранение прекрасной девочке с пушистыми волосами. Ибо только она своей верностью и верой в меня может повернуть проклятье вспять и вновь оживить моё сердце. Уф-ф... - Эдди вытер пот со лба ладонью. Давно ему не приходилось рассказывать о себе небылицы.
      Эрна слушала, как зачарованная.
 - Ты правду говоришь? - Она подышала на камушек, словно надеялась расколдовать сердце несчастного Эдди прямо сейчас. - А что я должна делать, чтобы чары рассеялись?
 - Ты должна всегда думать обо мне с нежностью, не допускать упрёков, избегать дурных мыслей и встречать с распростёртыми объятьями.
 - Я обещаю тебе, обещаю, - затараторила девочка. - Я не хочу, чтобы ты до конца жизни ходил бессердечным!
 - А может, оно и к лучшему? - Хищно прищурился Эдди. - Может, пусть всё останется, как есть?
 - Ты что, совсем уже! - Вспыхнула Эрна, но, вспомнив обещание, испуганно закрыла ладошкой рот.
 - Думать с нежностью, не допускать упрёков... А сейчас - доброй ночи. Смотри, как мы засиделись. - Эдди поцеловал Эрну в макушку.
 - А знаешь, что? - В серых глазах Эрны закачались крохотные маячки. Эдди подумал, что это дивное создание всё-таки не позволит захлебнуться в своих глазах тем, кто однажды в них отразится. И этим спасёт многих от безрассудства. - Я заверну твоё сердце в кусочек плаща Ланселота. Знаешь, как делают саами. Это будет моё божество.
 - Стоп, стоп! - испугался Эдди.- Не твори из меня кумира... Ты, наверно, подумала о том, что в плаще Ланселота моему бедному сердцу будет не так холодно и грустно?
 - Откуда ты знаешь, о чём я подумала? - Эрна исподлобья  взглянула на Эдди и тут же закрыла глаза рукой. - Я научусь быть такой, какой нужно.
 - Я знаю, поэтому и доверил тебе своё сердце. Доброй ночи, Эрна Тор.
 - Доброй ночи, Эдвард Бьернсон.
      Когда Эдди вышел на веранду, ни отца, ни Нордхейма, ни Сигридур там уже не было. Оскар очень утомился: слишком много впечатлений за один вечер. Должно быть, он уже в постели. Сигридур гремела на кухне посудой и слушала Эйнара Бьёрнсона. Слушать для неё - дело привычное. Она мало говорила, мало задавала вопросов и уточняла, поэтому любой собеседник Сигридур мог выстраивать свой монолог так, как ему заблагорассудиться, без всяких логических связей и кульминационных моментов. Редко кому доводилось вызвать её на откровенность и заставить говорить о своём.
     Эдди стоял, облокотясь на перила веранды, и смотрел в небо. Оно подёрнулось ночным туманом и напоминало лицо темнокожей женщины под светлой вуалью. Воздух звенел, когда Эдди вдыхал его носом и продолжал звенеть, когда падал на дно его лёгких. Это было удивительное ощущение: казалось, что весь организм превратился в огромный полевой колокольчик, которым управляет тонкая струйка воздуха, льющаяся в него из самой середины неба.
    Эрна Тор. Кусочек далёкой планеты, случайно упавший на эту землю семь с половиной лет назад. Девочка, поражающая своей лукавой и, вместе с тем, чистой женственностью. Эдди покачал головой. Как бывает щедра природа. И как иногда несправедлива. Ведь, наверное, где-то бродит по земле человек, напрочь лишённый внутренней силы и внешней притягательности, которыми переполнена это девочка с пушистыми волосами.
    В кухне затих голос Эйнара, и Эдди с удивлением уловил тихий, глуховатый тембр Сигридур. Как это отцу удалось её разговорить? Эдди сладко зевнул и пошёл спать в комнату для гостей.
   ...Сигридур сидела за кухонным столом напротив Эйнара, сложив на коленях руки и опустив глаза. Она впервые говорила о себе так долго, и это её немного утомило.
 - Какие странные и нелепые игры затевает с нами судьба, - вздохнул Эйнар.
 - Да нет. Когда я узнала, что натворил Оскар, то поняла: понесу этот крест вместе с ним. Без меня ему было бы не выбраться из этого отчаяния, в которое он сам себя загнал.
 - Скажите, а он-то знал о Вашей любви к Стефану Гренли?
 - Даже не подозревал, что Вы! Он бы убил меня тогда за это. Для него в тот момент Стефан олицетворял  всё мировое зло. Страшно подумать, что бы с ним сталось, если бы он узнал об этом.
 - Как же Вы могли...дышать? Ведь жить молча, неся в себе одинокую любовь, видя того, кем ты грезишь с...другой...- Эйнар представил счастливую Лив и задрожал. - Это же невыносимо...Невыносимо...
 - Невыносимо, - эхом отозвалась Сигридур. - Но я видела счастье Стефана, я читала это по его лицу. Я видела, как он держит её за руку, я слышала, как он произносит её имя. Неужели я могла соперничать с ней! Да и моё признание, если бы я смогла на него когда-нибудь решиться, ничего бы не изменило. Может быть, Стефан печально улыбнулся бы мне в ответ и стал бы после этого относиться ко мне с состраданием, чем тяжело бы оскорбил меня. А может, возненавидел бы меня, как того, кто посягнул на заведомо чужое. И в том, и в другом случае оказалась бы виноватой я.
 - Ну значит, не так крепко Стефан любил Лив, раз поддался наветам Оскара. Как-то сразу поддался, не попытавшись хоть что-то выяснить. Да просто столкнуть Лив и Оскара лицом к лицу.
 - Именно это и убило во мне уважение к Стефану. Уважение, но не любовь. То, что я чувствовала тогда к нему, невозможно передать словами. Это была гремучая смесь из боли, обиды, презрения, желания и зависимости. Мне даже тогда не хватало без него дыхания. Но зато я твёрдо поняла: если он так поступил с Лив,  с девушкой, на которую без трепета глаз невозможно поднять, то по мне бы он просто прошёлся, не оглянувшись. Так что я благодарна Лив Нурдли за то, что она спасла меня.
 - Сигрид...
     Сигридур подняла на Бьёрнсона золотистые глаза. Он смутился.
 - Сигридур, а как же жизнь, идущая дальше? Как же новые встречи, которые лечат старые раны?
 - Ну... - улыбнулась Сигридур. - Не всегда новые встречи - лекарство от прошлого. Иногда они являются сигналом к самообороне. Со мной, во всяком случае, было именно так. В каждом новом чувстве я слышала отголоски любви к Гренли. Он всегда вырастал перед моими глазами, когда я пыталась найти во взгляде напротив собственное отражение.
 - Скажите, Сигрид... - Эйнар взял её маленькую руку. - Он даже сейчас стоит перед Вашими глазами?
     Сигридур вспыхнула, но руки не убрала.
 - Нет, - тихо, совсем тихо сказала она.
   ...Бьёрнсоны стали бывать в уютном и приветливом доме Нордхеймов почти каждую неделю. Эдди любил возиться с Эрной, всё больше удивляясь её странному взгляду на мир. Всякий раз, когда Эдди стучался в её комнату, Эрна торжественно открывала ему дверь, усаживала на пол и отчитывалась о состоянии его каменного сердца. Она с прерывающимся от волнения голосом рассказывала ему, как сегодня обнаружила, что в одном месте сердце начало «отходить», что при нажатии камень уже поддаётся, и до снятия чар осталось ждать совсем недолго. Потом они вместе придумывали, что они будут делать, когда сердце окончательно оживёт и забьётся по-человечески. И как-то раз Эдди предложил Эрне Тор выйти за него замуж. Тогда она сказала, что девушки перед положительным ответом должны обязательно помучить жениха. Это уж непременно. Эдди согласился достойно пережить этот традиционный период между предложением и положительным ответом. Эрна ограничилась катанием на плечах и комплексом несложных гимнастических упражнений: пять кувырков вперёд, пять кувырков назад и стойка на лопатках. После экзекуции Эрна торжественно протянула Эдди левую руку, и он надел на безымянный пальчик невесты колечко, сплетённое им тут же из цветной проволоки.
     Сигридур как-то оттаяла и похорошела. Она всё оживлённей встречала Эйнара и почти уже не смущалась его лёгких прикосновений. Бьёрнсон же открыто носил в себе тихую радость и вскоре открылся Сигридур в нежности, ничего не имеющей общего с просто дружеской симпатией. Не замечал этого только Оскар Нордхейм. Он совсем успокоился относительно Лив Нурдли. Ни Эйнар, ни Эдди, ни Сигридур, которая узнала о смерти Лив во время того памятного разговора на кухне, не открыли Оскару истинной причины её постоянного отсутствия: и много работы, и племянница из Тёнсберга пригласила на именины, и давление подскочило почти у самого поезда...Оскар верил всему безоговорочно. А может, и не верил, да никому не показывал вида. Может, и чувствовал, что что-то не так, да гнал от себя дурные мысли. Он столько вынес за эти долгие годы. Он больше не хочет носить в себе боль по имени «Лив Нурдли». Он просто успокоился - и всё. Однако, артрит не давал покоя. По ночам ломало суставы и поднималась температура, но именно теперь Нордхейм чувствовал себя, наконец-то, по-настоящему счастливым.


               
                Глава III

      После потешного обручения с маленькой Эрной, Эдди уехал в Трондхейм. Там его взяла в оборот студенческая жизнь, и образ пушистой девочки, удивлённой и удивляющей, постепенно уплыл сначала на второй план, потом на третий... А потом и вовсе превратился в забавное приключение накануне большой взрослой жизни. Поначалу в письмах к отцу он передавал ей искренние приветы и обещания, что всё помнит и верен только ей одной. Отец хмыкал, ничего не понимая, однако, брал письма Эдди с собой в Крагёрё, где бывал по-прежнему каждую неделю, и читал Эрне всё, что ей предназначалось. Эрна спокойно слушала Эйнара и, убегая в свою комнатку, кричала, что «всё помнит получше Эдди» и свои обещания умрёт, но выполнит. Через некоторое время приветы от Эдди стали скорее поклонами вежливости, и Эйнар перестал привозить его письма в Крагёрё, а передавал их содержание на словах, и как можно цветистее, чтобы не расстраивать Эрну. Но она довольно быстро всё поняла и начала тревожиться. Теперь маленькая хранительница «каменного сердца Эдди» не расставалась со своим сокровищем ни на минуту. Как и всякая любящая женщина, Эрна стала искать причину охлаждения к ней в себе самой. Она упрекала себя в том, что не достаточно ответственно относилась к такой важной миссии, как освобождение Эдди от заклятия ревнивой феи, что не всегда у неё получалось думать о нём нежно, что время от времени она допускала упрёки в его сторону, а приезда Эдди в Крагёрё стала бояться, как смерти. Эрна просто взрослела.
     Когда Эрна мучилась от тоски и тревоги, Эдди крушила любовь к Хельге. Для того, чтобы хоть как-нибудь приостановить её разрушительное действие, Эдди погрузился в учёбу и вскоре по показателям успеваемости и спорта стал дышать в спину тщеславному Халдеру Яглану. А ещё он серьёзно увлёкся музыкой. Это увлечение скоро переросло в страсть. Он не пропускал ни одного концерта в Олафхоллене,  был завсегдатаем фестиваля камерной музыки и нидаросского фестиваля блюза, подгадывал свой приезд домой, в Мольде, к началу джазовых праздников, по возможности часто выезжал в Берген и вместе с Карлом слушал симфоническую музыку в григовском концертном зале, а в Трольдхаудене он стал уже узнаваемым.
     Однажды, после очередного посещения музыкального музея Рингве, Эдди прогуливался по набережной Нидэльвы. Он думал о том, как странно изменилась его жизнь благодаря любви к Хельге. В отчаянии он бросился от неё в сторону музыки, которая должна была увести помыслы Эдди далеко от высокой рыжеволосой, несколько нескладной сокурсницы. Но, уводя его от любви к Хельге, музыка привела его к любви - вообще. Эдди часто думал о том, что вся музыкальная гармония строится на любви, иначе не было бы ей дороги в людские души. Человек, который считает себя мёртвым для общества, вдруг начинает чаще дышать, слушая Моцарта, мечтать под музыку Шопена, сопротивляться по Бетховена, жаждать под Вагнера, летать под Грига, плакать под Чайковского. А значит, то, что осталось в нём живого, сильнее того, что в нём пытается умереть. Эдди старался убить в себе любовь к Хельге, но музыка родила в нём стремление к космической любви, частью которой являлось и его злополучное чувство.
     Об этом размышлял Эдди Бьёрнсон, бродя по набережной Нидэльвы, когда его плеча коснулась чья-то рука. Эдди оглянулся и увидел красивого осанистого старика лет семидесяти пяти. На нём был тёмно-серый плащ в еле заметную клетку, белое кашне и чёрная драповая кепка с маленьким козырьком.
 - Здравствуйте, молодой человек, - сказал незнакомец, и морщинки вокруг крупных зелёных глаз стали от улыбки глубже и выразительней. - Дивная нынче осень, не правда ли?
     Эдди от неожиданности не знал, что ответить и пожал плечами.
 - Вы смутились, мой друг. Это и не мудрено. В Вашем возрасте приятней, когда к Вам подходят барышни, а не старцы. - Незнакомец медленно и глубоко засмеялся. - Позвольте составить Вам компанию?
    Эдди снова пожал плечами. Старик улыбнулся, снял кепку и протянул руку:
 - Разрешите представиться, Бьёрн Гарлем, служитель музея Рингве. Я заприметил Вас очень давно. Удивляюсь вашей верности и постоянству. Ведь Вы, наверное, знаете нашу экспозицию наизусть, но что-то Вас всё равно зовёт к нам.
    Только теперь Эдди вспомнил этого величественного немногословного человека, стоящего в зале музея, как один их экспонатов наряду с другими артефактами музыкального искусства. Эдди тогда ещё подумал, что этот старик, должно быть, олицетворяет собой величайший из инструментов, задуманных когда-либо  природой.
 - Здравствуйте, - Эдди с почтением пожал протянутую руку. - Я вспомнил Вас и рад нашему знакомству. Эдвард Бьёрнсон, к вашим услугам.
 - О! - С улыбкой протянул Гарлем. - Вы удивительно изысканный молодой человек. Так значит, тёзка Грига? С гордостью носите своё имя. Позвольте же мне узнать, что приводит Вас в наш музей почти еженедельно?
 - Я думал, что Вам всё равно, кто и сколько раз приходит в музей.
 - Э, не скажите... - Эдди и Гарлем неторопливо двинулись вдоль Нидэльвы. - Не скажите. В многоликой толпе, уж простите меня за непочтение, всегда отрадно заметить того, кто действительно искренен в своём приходе. Ведь основу любой публики составляют туристы, для которых посещение музея всего лишь вынужденная остановка в вынужденном процессе «знакомства с достопримечательностями». Ни душе, ни разуму, ни сердцу. А вот когда замечаешь того, кто видит во всём этом, прежде всего, любовь, за каждой вещью, каждой фотографией, каждой книгой - любовь, начинаешь ждать его, как родного человека, скучать о нём, если его долго нет, ликовать, узнавая  среди множества деликатных и равнодушных. - Гарлем остановился и посмотрел на Эдди. Глаза его были лучисты и грустны, как осеннее солнце. - В Вас, молодой человек, я увидел именно такого посетителя. Что же Вас так неотступно влечёт к нам?
 - Вы не поверите. Музыка. - Пошутил Эдди, но, взглянув на старика, осёкся. Как торжественно и радушно встретил он это заявление, нисколько не сомневаясь в его искренности и серьёзности.
 - Музыка, молодой человек... Музыка - особый мир. Кому-то она распахивает свои врата с любовью и удивлением, кому-то снисходительно оставляет лазейку, тем самым, давая шанс на возможную её благосклонность, а кому-то отвечает пустой тишиной. Мёртвой тишиной, если хотите.
 - Вы потрясающе видите музыку, - восхитился Эдди.
 - Я просто когда-то научился её слышать.
 - Когда?
 - Очень давно. В раннем детстве. Я помню, как, входя в комнату тётушки Фриды, подбегал к её роялю и гладил его, как большое таинственное, но доброе чудовище, крылатое и зубастое. Я был равнодушен к игрушкам, призывающим мальчиков активно проявлять агрессию и необузданность, которые ошибочно считают проявлением мужского начала. Мне претило всё, что рождало в воображении боль, страх и тоску. Я презирал пистолеты, сабли, рыцарские доспехи, потому что считал, что мужественным может быть и слово, и взгляд, и молчание. Легко мнить себя храбрецом, когда ты весь увешан оружием. Попробуй сохранить спокойствие перед лицом опасности, когда в твоём арсенале только то, что тебе дал Господь.
     Мама сразу поняла во мне музыканта и не противилась моему выбору. По вечерам, когда она приносила мне в постель кружку горячего молока, я рассказывал ей, что услышал за этот день. Именно услышал. Глаза часто меня обманывали, слух - никогда. Я рассказывал маме, о чём поёт оляпка, живущая у нашего пруда, о чём шумит берёза у колодца и как вторит ей колодезная вода, какая музыка будет сегодня в звёздном хороводе, будут ли звучать на небе свадебные плясовые, а может съедающие душу плачи, какие поются на проводах на войну или в другой мир, что, в сущности, одно и то же. Мама слушала меня спокойно и без удивления, как будто слышала всё это вместе со мной. Она никогда не делала из меня «особенного мальчика», хотя помню, как все вокруг охали, всплёскивали руками и предрекали великое будущее. Мама была мудрее всех их вместе взятых. Она знала, что будущее в руках Божьих, и каким оно будет, неизвестно никому, кроме Него. Она просто стремилась развить совершенно то, что жило во мне тогда крохотным и беспомощным существом. Мама отдала меня в музыкальную школу по классу фортепиано. Она училась вместе со мной. Мы вместе ездили в концертные залы Бергена, Осло. Вместе выбирали репертуар для поступления в консерваторию. Если бы ни её терпение и энергия, я не знаю, довёл бы я до конца своё музыкальное образование.
     Я блестяще отыграл экзаменационную программу и поступил в трондхеймскую консерваторию. Там я и познакомился с женщиной, перевернувшей всю мою жизнь. - Гарлем остановился. - Эдвард, давайте закажем по чашечке кофе.
    Эдди кивнул, и они зашли в ближайшее кафе. Пахло миндалём, вишнёвым табаком и покоем. Они заняли столик у окна. Гарлем положил кепку на подоконник и расстегнул плащ.
 - Как я люблю этот запах. - Он шумно втянул носом воздух. - Детством пахнет.
      За окном начался дождь, маленький безобидный дождик, словно его пропускали через огромное небесное сито. Бьёрн Гарлем молча смотрел на скучающую Нидэльву, на разноцветные капюшоны и зонты, на молодую пару, остановившуюся  напротив их окна, подставляющих руки и лица навстречу осеннему дождю. Гарлем светло улыбнулся.
 - Вы познакомились с женщиной... - деликатно кашлянув, напомнил Эдди.
 - Ах, да, простите. Люблю дождливую погоду. Я познакомился с Рут Лоренсен. Она училась на скрипичном отделении и была одной из лучших на курсе. Рут не отличалась внешней броскостью, но она носила в себе столько внутреннего очарования, что просто сердце замирало. Иногда мне казалось, что я один замечаю в ней это, и страшно злился на слепоту окружающих, которые смели подходить к ней запросто, шутить с ней, трогать её за руки и плечи. Поклонение перед ней держало меня на почтительном расстоянии, а ревность всё больше изводила меня.
    Эдди вдруг явно увидел себя и Хельгу. Нет, не бывает в любви ситуаций, единственных в своём роде. Всё уже когда-то случалось или когда-то случится.
 - Но однажды, измученный и потухший, я всё-таки решился подойти к ней, - тихо продолжал Гарлем, отпив глоток кофе из крохотной фарфоровой чашечки. - Когда я оказался рядом с ней,  мне показалось, что все планеты разом остановились в одной точке небосвода, что все действующие и потухшие вулканы разом проснулись и взбудоражили земную кору. Я думал, что не выйду живым из этой встречи. Она смотрела на меня тёплыми глазами и мягко улыбалась.  А я, заикаясь, говорил ей всякий вздор о ХТК Баха, об органных произведениях Букстехуде, о третьей части Сонаты № 14 Бетховена. Она прервала мой корявый словесный поток жестом руки и пригласила на свидание. Сама. И так просто, что я чуть не рухнул ей под ноги. Она так прямо и сказала: «Я приглашаю Вас на свидание».
    Гарлем замер с чашкой в руке. Казалось, он заново переживал всё то, что поведал сейчас своему молодому другу. Эдди пытался представить себе, каким был в юности Бьёрн Гарлем, и какой теперь стала Рут Лоренсен.
 - Наши отношения стремительно развивались, - продолжал Гарлем, когда прошлое немного отпустило его. - Через неделю мы просто не представляли жизни друг без друга. Да, вот так, молодой человек, пафосно, но истинно. Без моих предложений и её планирования мы уже точно знали о нашей совместной будущности. И с личной, и с профессиональной стороны. В консерватории нас считали почти состоявшейся семейной парой и называли просто «Гарлемы». Нам это ужасно нравилось.
     Мы успешно перешли на последний курс. Рут по-прежнему была лучшей и готовила очень сложную выпускную программу. Однажды на репетиции она потеряла сознание. Я страшно переполошился. Когда Рут пришла в себя, она умоляла всех не беспокоиться и объясняла это переутомлением. Правда, мы очень серьёзно относились к выпускным экзаменам и занимались в два-три раза интенсивнее, чем это было необходимо. После этого обморока Рут стали мучить жуткие головные боли. Ей было трудно даже стонать. Конечно, ни о каких занятиях и экзаменах речи уже не шло. Её определили в клинику. Я ходил по земле, как чёрный призрак. Меня одолевали дурные предчувствия. Я перестал учиться. Меня жалели, пытались как-то растормошить, стращали приближающимися выпускными, - всё было бесполезно. А скоро стало известно, что у Рут - опухоль мозга, и ничего её спасти уже не сможет...
     Дождь за окном разошёлся, и на улице почти не осталось прохожих, зато в кафе стало шумно и душно от невольных посетителей: кто-то заказывал кофе, кто-то стоял у двери, тряся мокрой головой, как большое двуногое животное, только что вылезшее из воды... Бьёрн Гарлем сидел с закрытыми глазами, откинувшись на стуле. Лицо его было сухим, но Эдди понимал, что этот человек плачет. Горько, безутешно и молча, как тогда, на похоронах своей милой Рут.
 - Когда её не стало, - открыл глаза Гарлем, - я до конца понял мамину мудрость. Она никогда ничего не планировала на будущее, она просто делала то, что необходимо на сегодняшний день. Рут умерла, и я остался без будущего, потому что не знал, что мне делать в нём без неё. Мало этого, я вдруг осознал, что вместе с Рут умерла и моя музыка. Ведь я рассчитывал на Рут во всём. Скрепя сердце я закончил консерваторию. «Хотя бы в память о ней», - сказала моя мудрая мама. Все выгодные предложения по окончании консерватории я отклонил. А их было немало. Я не мог начать карьеру большого музыканта без Рут. Я устроился в музыкальную школу учителем фортепиано. Работал долго и даже где-то с удовольствием. Многие мои ученики воплотили в жизнь всё то, что мы задумывали с Рут. А недавно я перебрался в этот музей. Возраст, знаете ли, всегда честен. Мы можем обманывать окружающих своей моложавостью. Окружающие могут нас обманывать из деликатности. Возраст не солжёт никогда. Была и другая причина моего прихода в музей Рингве. Видите ли, его создала женщина. А если музыка рядом с женщиной, значит где-то здесь моя Рут. - Гарлем глубоко вздохнул и печально улыбнулся. - Ведь я, дорогой Эдвард, ничего, кроме музыки, делать не умею.
     Эдди вдруг подумал о том, что он знает Бьёрна Гарлема очень давно, так знакома была ему его жизнь, так естественно и легко дышалось рядом с ним.
 - Ну что ж, мой юный друг, - медленно и глубоко засмеялся Гарлем. - Теперь Вы у меня в долгу, ведь Вы не ответили на мой вопрос: что так настойчиво Вас влечёт в музей Рингве?
 - Конечно, моя биография не так длинна и сложна, но ведь это исправляется временем, - улыбнулся Эдди. - У нас много общего. С одной лишь разницей: сначала в вашей жизни появилась музыка, а потом женщина. У меня - наоборот. Вы пытались уйти из музыки, чтобы заглушить в себе горе, я - наоборот. Я совсем не музыкант. Но мне кажется, что та лазейка в мир музыки, о которой Вы говорили, отворилась для меня. И я не хочу упускать этот шанс. Я хочу научиться понимать музыку, как любимую женщину, мучительно волнующую, желанную, но невозможно далёкую.
 - И в том, и в другом случае Вам понадобится целая жизнь, Эдвард, - вздохнул Гарлем. - Но мой Вам совет: не полагайтесь только на инициативу  со стороны этих двух прекрасных дам. И музыка, и женщина, безусловно, оценят Ваше коленопреклонение. Но, поверьте моему опыту, и той, и другой нужно большее. А именно - Ваш отклик, не только затылок, на который они будут натыкаться, обращаясь к Вам, но и глаза, в которых бы они прочитали готовность к действию. Иначе всё у Вас с ними будет наполовину. Важно не только научиться идти по направлению к ним. Важно научиться в ответственный момент вести их за собой. Так-то, мой мальчик.
    Дождь перестал, и солнце совсем по-весеннему весело отражалось в водах Нидэльвы, в мокрых мостовых и в глазах встрепенувшихся трондхеймцев. Эдди проводил Гарлема до дома и, переполненный желанием завтра же воспользоваться советом мудрого Бьёрна, зашагал по направлению к Нидаросдомену. Он знал, что сегодняшняя отвага, разбуженная благородным Гарлемом, завтра может сломаться о нежный или насмешливый взгляд Хельги, поэтому накручивал своё самолюбие заранее, чтобы запала хватило на завтрашнее объяснение.
 - Здравствуй, Эдди! Что же под ноги не смотришь? - И знакомый смех, словно окатил Эдди ледяной водой.
    Перед ним стояла Хельга. Совсем близко. Одна, что бывало крайне редко. Она улыбалась ему широкой светлой улыбкой. И Эдди вдруг стало страшно и весело, как бывало с ним в раннем детстве, когда отец подбрасывал его под потолок, и он с радостным визгом барахтался в воздухе, как птенец, которого только ставили на крыло.
 - Здравствуй, Хельга. Прости, я задумался.
 - О чём?
 - Скорее, о ком.
 - Это вдвойне интересно.
 - О тебе. - Эдди внутренне возликовал. Ему показалось, что в этот момент он покорил Эверест и стоит на его вершине, смеясь и задыхаясь от счастья.
 - Мне правда, приятно, - тихо сказала Хельга.
     И тут Эдди вспомнил Рут Лоренсен, и, посмотрев в зелёные глаза Хельги, шепотом произнёс:
 - Я приглашаю тебя на свидание.
     Хельга прищурилась. И склонила голову к плечу.
 - Я приглашаю тебя на свидание, - чуть громче повторил Эдди.
 - С радостью, - как будто выдохнула Хельга. - Честно говоря, я и не ждала уже, что ты на это когда-нибудь решишься.
    Эдди оцепенел.
 - Ты, в самом деле, думал, что я не понимаю, не вижу, не чувствую?..
      Эдди стоял не шелохнувшись.
 - Не пытайся обмануть женщину, Эдди. - Хельга вдруг стала трогательной и испуганной. - Не пытайся обмануть...любящую женщину.
     Она сорвалась с места и побежала, приподняв полы длинного голубого плаща. Эдди покачнулся и схватился за голову.
 - Хельга... - прошептал он. - Хельга! Стой! - И помчался её догонять.
   

               
                Глава IV

      Они поженились сразу после окончания университета. Это была весёлая студенческая свадьба. Отец Эдди выглядел немного рассеянным, когда поздравлял молодых, обнимал родителей Хельги и смотрел издали, как шумно веселится молодёжь.
 - Что с тобой, па? - Крикнул ему почти в ухо счастливый Эдди.
 - Тебе привет от Эрны, - попытался перекричать хохот и музыку Эйнар.
 - От кого? - Не расслышал Эдди.
 - От  Эрны Тор из Крагёрё, - удивился Эйнар.
 - Ах, да! Спасибо. Как-нибудь заедем к Нордхеймам. Она всё такая же пушистая?
 - Она стала просто красавицей, Эдди. Она помнит тебя и ждёт.
      Эдди что-то кольнуло в сердце. Память всегда начинает дышать, когда её задевает чувство вины. Его крохотная тоненькая змейка просачивается сквозь прочные наслоения событий, случаев, мимолётностей к мягкому телу памяти, и всё в тебе вдруг останавливается, осыпается и рассыпается в прах. Ясным остаётся только образ, родивший эту змейку, которая совсем не жалит, а, свернувшись клубком, просто лежит на самом живом и податливом месте души, вдруг затрудняя дыхание и учащая сердцебиение.
 - Передай Эрне Тор, что я тоже помню её, - потухшим голосом отозвался Эдди - Но...Иногда так случается в жизни...
    Эйнар молча кивнул и похлопал сына по плечу. К ним подошла сияющая Хельга, и Эдди вновь опьянел от её улыбки. И вновь, как уже было когда-то, образ Эрны Тор отошёл на второй план, потом на третий...Оно и понятно. Он женился на женщине, которую любил до беспамятства. Никто не смеет отвлекать его от счастья.
     На следующее утро, сердечно попрощавшись со своими новыми родственниками и обняв счастливого сына, Эйнар Бьёрнсон уехал в Мольде. Вечером ему нужно было отправляться в Крагёрё. Оскар Нордхейм начал сдавать: артрит, сердце, давление. Эйнар относился к нему как к родственнику Лив Нурдли. Он искренне сочувствовал ему и бесконечно жалел. Но на дне этой жалости ворочалось подленькое чувство личного превосходства, которое Эйнар всячески пытался истребить. А оно прочно обосновалось в самых тёмных уголках души и вгоняло его в бешенство. «У меня-то всё получилось с Лив Нурдли. Она была счастлива со мной. Ну, или хотя бы спокойна. Ведь я ни разу не обидел её, не причинил ей боль. Лив Нурдли была мне благодарна, уж это точно! У меня от неё сын. Добрый, порядочный, крепкий настоящий мужчина. Он продлит мой род. А у Нордхейма нет ничего. Ничего и не будет. И я буду жалеть его, жалеть, как убогого, для которого не годятся больше никакие другие чувства». Эйнар готов был раздавить руками голову, чтобы положить конец этим пакостным мыслям и ещё отчаяннее принимался помогать Нордхейму, исполняя при нём роль старшего брата, друга, врача.
     Сигридур ждала приезда Эйнара с трепетом, страхом и радостью. Она любила его беззаветно. Бьёрнсон отвечал ей нежной любовью и глубочайшим уважением. В Сигридур было то, что Эйнар никогда не замечал в Лив. Способность к жертвенности и самоотречению. Любовь к Лив была сродни поклонению. Так любили все мужчины рода Бьёрнсонов. Так теперь любил и Эдди. Именно поэтому рядом с ними оказывались женщины вроде Лив Нурдли и Хельги Валер, которые, выбирая себе спутников жизни одним лишь повелительным взмахом ресниц,  не требовали от них  ничего, тем самым повергая избранников в священный трепет. Они всегда и во всём хранили внешнее спокойствие, даже если внутри погибала Помпея. Они были стойкими оловянными солдатиками с вечно поднятой головой и несгибаемой спиной. Помимо того, что они становились замечательными хозяйками, заботливыми жёнами и фанатичными матерями, они всегда оставались интереснейшими личностями и сногсшибательными женщинами. С такими трудно жить, потому что страшно потерять.
     Сигридур была из тех, кто тихо и незаметно отдаст себя на растерзание волкам, если это хоть как-то поможет любимому человеку. Они - почва под ногами возлюбленного, почва, не требующая удобрения. Их любовь молчалива, преданна и беззаветна. Их любовь неназойлива и незаметна. Они появляются, когда их хотят видеть и исчезают, когда не испытывают в них нужды, причём, без малейшего напоминания со стороны.
     Конечно, нельзя сравнивать Лив и Сигридур, и у Эйнара хватало мудрости не делать этого. Но приходит в жизни каждого человека момент, когда ничего больше не нужно, кроме благодатной и прочной почвы, которая никогда не уйдёт из-под ног.
     Эйнар как-то предложил Сигридур перебраться к нему в Мольде. Эдди в Трондхейме, теперь там у него семья, и Эйнару тоскливо одному болтаться по опустевшему дому. Сигридур мягко отказала, объяснив, что Оскар и Эрна держат её здесь, она не сможет их оставить даже ради Эйнара. Бьёрнсон согласился с доводами Сигридур и стал жить на два дома: будни в Мольде, выходные - В Крагёрё.
    Эрна вытянулась и очень изменилась. От её «пушистости» не осталось и следа. К четырнадцати годам она стала похожа на одинокого белого волчонка, красивого, умного и нервного. На любое проявление окружающего мира (от неосторожного слова или пристального взгляда до предложения дружбы или предательства), она реагировала всем открытым сердцем, не стесняясь показаться распущенной или неприличной. Сигридур понимала, что переходный возраст обостряет чувства и утяжеляет мысли, но она даже не подозревала о том, что и в восьмилетнем возрасте Эрна носила в себе слишком острые чувства и чересчур тяжёлые мысли. Переходный возраст просто разрывал её на части. Единственное, что обошло стороной Эрну, это активный интерес к эротике. Девочки её возраста уже пытались казаться взрослыми, понимая взрослость немного внешне и несколько вульгарно. Они отчаянно фиолетили веки, румянили скулы и делали начёсы на стриженых волосах. А главным персонажем их разговоров неизменно был Оле Хессель, высокий темноволосый подросток с ярко-зелеными глазами и полным ртом, что вызывало особый восторг. Оле знал о своём влиянии на девичьи сердца, и это льстило его почти уже мужскому самолюбию. Учился он неважно, но, обладая отличной памятью и очаровательной улыбкой, без всяких затруднений перебирался из класса в класс. Любая вещь, которую надевал на себя Оле, сразу становилось объектом общего внимания, и на следующий день все ребята-сверстники щеголяли в «кепке от Оле», в «шейном платке от Оле», в «жилете от Оле». Но кому-то всё это не шло, кто-то терял в этом собственное лицо, а кто-то просто походил на жидкую тень Оле Хесселя.
    И только Эрна оставалась равнодушной ко всем проявлениям его мужского обаяния. Что бы он ни надевал, как бы ни причёсывался, как бы ни старался отпускать в её сторону самые требовательные взгляды, Эрна никак на него не реагировала. Это страшно бесило Оле. И тогда он решил сделать всё возможное, чтобы добиться благосклонности этой гордячки, потом влюбить её в себя до беспамятства,  и - бросить у всех на глазах. Ему так понравилась его идея, что на первых порах он даже немного успокоился. Оле и в голову прийти не могло, что помимо него на земле есть ещё мужчины, которых можно любить глубоко и горько. А Эрна любила со всем надрывом своего огромного и колючего сердца. Она каждый вечер вынимала из «ящичка для разных важностей» «каменное сердце Эдди Бьёрнсона», укутанное в «клочок летнего плаща Ланселота», шептала ему нежные слова или просто дышала на него, и сквозь всю эту свою искреннюю заботу даже не почувствовала, что оно давно уже превратилось в обыкновенный камень, подобранный на дороге к её дому почти семь лет назад. Эрна так и жила обещанием, данным Эдди Бьёрнсону, и носила, не снимая, колечко из цветной проволоки. Она по-прежнему была обручена. Всерьёз и навсегда. Когда дядя Эйнар каждую неделю читал Эрне строки из писем Эдди, где тот называл её «невестой», «возлюбленной», «сновидением» и «прелестницей», она поводила плечами от удовольствия, а ночью спокойно шептала в подушку: «Мой. Совсем мой. Навсегда мой». Позже, когда Бьёрнсон передавал поклоны от Эдди на словах, её шепот в подушку стал тревожным и всё чаще прерывался всхлипами и глотанием слёз. Но всё же она настойчиво повторяла: «Мой. Всё равно мой. Навсегда мой». Когда отец Эдди на молчаливые, но требовательные взгляды Эрны стал отводить глаза, она мчалась в комнату, сжимала «каменное сердце» в руках и шёпотом кричала: «Ты же обещал, что - мой, что совсем - мой, навсегда - мой!» Потом она срывала с пальца колечко и бросала его, куда придётся, но через минуту спохватывалась и с плачем, похожим на вой, ползала на животе по комнате, отыскивая то, что было даровано даже не Эдди - Богом. Ей и в голову не могло прийти, что тогда, почти семь лет назад, всё, что произошло между ней и Эдди, было игрой, шуткой, забавным приключением, о котором другие, по прошествии времени, вспоминают с лёгкой грустью и благодарностью. Для неё же не существовало времени между восьмью и четырнадцатью годами. Чувства её с тех пор не изменились. Тогда для Эрны было всё совершенно серьёзно. Тогда была решена её судьба. И судьба Эдди, как ей казалось. Решена раз и навсегда. Но за всё это время она ни разу не подумала о том, что не может судьба стать общей для восьмилетней девочки и семнадцатилетнего молодого человека, потому что не может быть равновесия в их желаниях, чувствах и мыслях. Всё, что в сердце Эрны только приобретало смутные очертания, для Эдди было явно и ярко до рези в глазах, а о чём Эрна только догадывалась, Эдди уже имел полное представление и многое из этого отправил в архив своего опыта. Эрна в момент обручения была совершенно взрослой и серьёзной. Эдди - абсолютным ребёнком.
     Когда до Эрны дошли сведения о женитьбе Эдди, она долго не могла оправиться от шока. Предательство Эдди придавило её к земле. Она стала совсем молчаливой и дикой. Всё, что прежде лежало в коробке из-под леденцов, полетело в помойное ведро. Всё, кроме «каменного сердца Эдди». Выбросить его она не смогла, не посмела. Ощущение, что там, за твёрдой и глухой каменной оболочкой бьётся настоящее сердце любимого ею вечно, но ненавидимого сейчас Эдди,  было настолько сильным, настолько прочно вошло в её жизнь, что избавиться от камня ни теперь, ни позже она уже не имела права. Его сердце даровано ей. И оно не виновато в нелепых, неправильных, глупых поступках своего хозяина, потому что не в силах показать ему, куда надо идти, на кого смотреть, кому говорить о любви. Потому что оно бьётся не в его груди, а в её ладони. И теперь в «ящичке для разных важностей» жили только «каменное сердце Эдди» и проволочное колечко, подаренное им в день их обручения.
     Именно в момент бурных душевных переживаний Эрны Оле Хессель начал приводить в исполнение свой коварный план. Он нагонял на себя болезненную бледность с помощью выкупленной у старшей сестры пудры, он молча провожал Эрну из школы домой, он писал ей записки с целой пригоршней многоточий. В общем, делал всё, что ни одну нормальную четырнадцатилетнюю девочку не оставит равнодушной. Но на болезненную бледность Эрна отвечала недоверием, на молчаливое провожание никак не реагировала, а записки и вовсе рвала у него на глазах, даже не читая. Таким образом, безупречный план Оле Хесселя оказался провальным. Что касается Эрны Тор, то здесь любой план оказался бы провальным. Оле бесился. Ещё ни одна девчонка так с ним не поступала. И именно это открытие вдруг сделало Хесселя на шаг ближе к истине в понимании этой странной и дикой Эрны. Она была колючей, как чертополох, она была злой, как больная собака, она была красивой, как закат над Норвежским морем и единственной, кто не повёлся на его уловки. Его жестокая обида на Эрну улеглась и уступила место тихому удивлению, от которого до откровенной симпатии рукой подать.
     Между тем, за своими заботами Эрна не заметила, что её названному отцу, Оскару Нордхейму, становится всё хуже. Жизнь, которая была чередой обвинительных актов и сплошным отчаянным покаянием без надежды на прощение, подкосила здоровье Оскара. Он тихо умирал, стойко перенося боль и знание своего ухода. Но теперь он не мог пожаловаться на судьбу. Рядом с ним были верные и преданные люди. Единственное, что его тревожило, почему же так долго не приезжает Лив Нурдли. Арсенал идей, объясняющих её отсутствие, с катастрофической быстротой  пустел, и становилось всё трудней подыскивать благополучную и более или менее правдивую ложь, чтобы не вызвать подозрений у слабеющего Нордхейма. И тут уж Сигридур проявила чудеса воображения. Она сделал так, что Оскар чувствовал постоянное присутствие Лив. То Лив ушла в магазин за сливочными вафлями, которые он так любил, то поднялась отдохнуть, потому что почти всю ночь просидела у постели Оскара (он заливался краской и прятал счастливое лицо в подушку),  то пошла вместе с Эрной на берег фьорда (Эрна тем временем либо тайком выбегала из дома, действительно, на берег фьорда, либо неотлучно сидела в своей комнате).
    Но чем спокойнее была душа Нордхейма, чем чаще и светлее он улыбался, тем понятней становилось и ему, и окружающим, что скоро он покинет сей бренный мир.
 - Я счастлив, что ухожу - так, - шептал бледный Оскар, а Сигридур вытирала его высокий, весь в испарине лоб влажным полотенцем и умоляла его помолчать и поберечь силы. - Для чего? Зачем? Всё кончено. И кончено так, как я даже и не мечтал. Я только хочу, чтобы Лив закрыла мне глаза перед смертью. - И Оскар уснул светлым спокойным сном.
     Сигридур поведала Эйнару о последнем желании брата, и оба озадачились.
 - Нельзя ему говорить сейчас, что Лив уже давно нет в живых, - тихо сказала Сигридур, положив голову на плечо Бьёрнсона. - Он так счастлив теперь. Он никогда не был так счастлив.
 - Ты права, - гладил её по волосам Эйнар. - Но мы же не можем лгать ему перед смертью.
 - Мы так долго лгали ему, что Лив Нурдли жива... Я, кажется, сама начинаю верить в это.
     Эйнар глубоко вздохнул.
 - Ты был счастлив с нею? - Тихо спросила Сигридур, не глядя ему в глаза.
 -Да, я был с нею счастлив, - тихо ответил Эйнар, пытаясь поймать её взгляд. - Но я хочу быть счастливым и с тобой.
    Сигридур улыбнулась.
 - Ты бы понравилась ей, правда, - Бьёрнсон провёл ладонью по её щеке. - Она никого другого не пожелала бы видеть на своём месте. Только тебя.
 - Откуда ты знаешь?
 - Я просто хорошо знал Лив Нурдли.
     Они долго разговаривали, стоя у большого окна гостиной, обнявшись, как молодожёны. Потом так же долго молчали. И только одна печаль омрачала их светлые души: уход из жизни Оскара, человека, который своим давним проступком обрёк себя на мучительное существование, а их - на встречу друг с другом.
 - Знаешь, что мы скажем Оскару? Что Лив очень тяжело переносит его уход, что ей трудно подняться с постели, и она боится расстроить его своими слезами, - твёрдо сказал Эйнар. - Тем более, я думаю, что так бы оно и было.
 - Мы совершим грех, солгав ему перед смертью. Но пусть так и будет. Мы понесём этот грех вместе.
     Эйнар горько усмехнулся. «Наверное, Эдди счёл бы это пафосным и ненатуральным. Но он слишком молод и слишком мало знает Сигридур, чтобы понять, как это естественно, чтобы быть просто пафосом».
 - Конечно... - И Эйнар поцеловал Сигридур в макушку.
   ...На похороны Оскара Нордхейма прибыли все его немногочисленные друзья и знакомые. Приехали из Трондхейма и Эдди с Хельгой. Увидев их, Эрна внутренне превратилась в маленькую стальную пружинку, но внешне выпрямилась, расправила плечи, вздёрнула подбородок и пошла навстречу молодой чете Бьёрнсонов.
    Эдди впервые увидел Эрну после стольких лет разлуки и ахнул, когда узнал в невысокой девушке своего далёкого «пушистого одуванчика». Она была наголову ниже Хельги, но именно Эрна посмотрела на супругу Эдди сверху вниз.
 - Ох, Эрна, как же ты выросла! Я и моя жена приносим тебе соболезнование, -  немного сконфуженно произнёс Эдди и хотел было обнять Эрну.
      Она зашипела, как змея, которой наступили на хвост, и отпрянула в сторону:
 - Не смей, слышишь! Никогда не смей ко мне приближаться, предатель! Я буду терпеть тебя и твою рыжую жену столько, сколько вы здесь будете находиться, хоть полжизни. Но все эти полжизни не смей, слышишь, никогда не смей ко мне приближаться!
     Всё это было сказано так тихо, что даже Хельга, которая стояла от них в двух шагах, ничего не услышала. Эдди испугался ни на шутку. Он ехал сюда с намерением прижать к груди всхлипывающую несчастную девочку, потерянную и беспомощную в своём горе, а встретился с бушующей лавиной в маленьком теле. Той светлой и сказочной Эрны больше не существовало, и, ломая в себе роскошную стену объективных объяснений, которую он выстраивал все эти годы, Эдди признался, что причиной этому был он сам.
     После скорбной церемонии и печального застолья, приглашённые начали разъезжаться, и около одиннадцати вечера дом опустел.
     Эдди и Хельге постелили в комнате для гостей. Было далеко за полночь, а Эдди всё не спалось. Он осторожно, чтобы не разбудить Хельгу, встал с узкой постели и на цыпочках вышел из комнаты.
     Он сидел в кресле-качалке на веранде в тёплом тёмно-зелёном халате и курил. Небо было безоблачным и чёрно-бархатным. «Если долго смотреть на такое небо, можно, наверное, испытать то, что переживает космонавт-новичок: черно, бесконечно, одиноко».
     Как часто, играя с детством, взрослые неосторожны в своих обещаниях. Дети не проводят границы между игрой и жизнью. А зачастую жизнь им кажется не серьёзней игры.
    Эдди мучила тоска и совесть. Тоска по прежней маленькой пушистой Эрне и совесть перед взрослой, пережившей предательство и измученной ревностью девушкой. Ведь ей только четырнадцать! Откуда в ней столько женского? Не внешнего кокетливого и манерного, а настоящего, глубокого и горького? Эдди затянулся и выпустил изо рта красивое облако голубого дыма. Неправда, в Эрне с младенчества жила женщина. И в семь лет он видел в ней и стремительность, и обворожительность, и бурю, и покой, и веру, и любовь. Всё это было в ней изначально. Только теперь Эдди понял, что нельзя играть с женщиной, в каком бы возрасте она не пребывала.
 - Не спится?
    Эдди вздрогнул и оглянулся. На пороге в тёплом, длинном не по размеру свитере стояла Эрна.
 - И мне не спится, - не дожидаясь ответа, сказала Эрна и села на ступеньку веранды.
     Они оба понимали, что то-то нужно сказать, но оба не знали, что именно. Молчание грозило продлиться до утра. Тогда Эдди, набрав в лёгкие побольше воздуха, прошелестел:
 - Наверное, надо всё выяснить...
 - Забудь, - отрезала Эрна. - А впрочем...- Она резко встала, вплотную подошла к креслу, где замер Эдди, и, оперевшись руками на подлокотники, приблизила к нему своё лицо. - Что ж ты, женишок, так быстро остыл? Ты, верно, думал, я слишком глупа для любви, слишком мала для тебя? А вот оно, колечко-то обручальное. - Эрна поднесла к глазам Эдди левую руку, на безымянном пальце которой по-прежнему было надето проволочное колечко. Эдди зажмурился.
    Эрна качнула кресло так, что он с силой сжал подлокотники, боясь из него вылететь. Да что же она с ним делает? Эрна отошла от кресла Эдди и опять села на ступеньку веранды, уткнувшись подбородком в колени.
 - Я его сняла только один раз...Когда узнала, что ты женился. Швырнула его под кровать. Но я так привыкла, что оно всегда со мной... Ты сделал мне больно. Очень больно. Зачем ты мне сразу тогда не сказал, что это просто шутка и всё?
 - А ты бы поверила? - сухим голосом спросил Эдди.
 - Я бы не строила планов, не возилась бы с «каменным сердцем», не шептала бы ему всякие нежные глупости...Глупые нежности...
    Эдди сел рядом с Эрной. Он потихоньку разглядывал свою игрушечную невесту и удивлялся силе и могуществу природы, которые с особой выразительностью раскрываются именно в женщине. Эрна всегда была «складненькой», как называла её Сигридур, но к четырнадцати годам в ней словно проснулась спящая красавица. Она, действительно, была красива, без шуток. Она являла собой величие и трогательность, что так редко встречаются в красивых женщинах. Её хотелось превозносить и жалеть, в ней чувствовались покой и тревога. В общем, то, что он ни разу не наблюдал в большой и торжественной Хельге. Единственное, чем походили друг на друга эти две женщины, - совершенной естественностью.
 - Прости меня, Эрна, я виноват перед тобой. Я чувствую себя последней скотиной.
 - Чувствуй, чувствуй. Только подольше. Может, от этого я хоть немного успокоюсь, - ровным голосом произнесла Эрна. - Просто я не знаю, как жить теперь, когда тебя уже не надо ждать. Ведь я всю жизнь ждала. Я не умею не ждать. Может, научишь?
    Она повернула к нему своё взрослое прекрасное лицо, и он понял, что завтра, как только Хельга откроет глаза, они уедут отсюда, чтобы больше никогда не возвращаться.
 - Ты боишься меня? - Странно улыбнулась Эрна и в её огромных глазах зажглись те самые маячки из детства. - Не бойся. Я никогда не причиню тебе того, что ты причинил мне. У тебя хорошая жена. Такая, как надо. Хотя я не знаю, какой должна быть хорошая жена. - Эрна не отводила глаз от лица Эдди. Он смотрел на неё, не моргая. - А вдруг ты поторопился, Эдвард Бьёрнсон? Бог с тобой, как говорит тётя Сигридур. Я не буду твоей тенью. Но я всё равно стану ждать тебя. И придумаю, что в конце этой истории ты вернёшься ко мне... Из какого-нибудь дальнего похода, Эдвард Бьёрнсон. Вот такая сказка для «ящичка с разными важностями». А теперь иди. Вам, верно, рано уезжать.
    Эдди послушно встал и послушно вошёл в дом. Эрна почти до рассвета просидела на ступеньках веранды. Продрогла и немого успокоилась. Она поняла, что крушило её помимо предательства Эдди. Она просто не знала, чем и кем ей жить после него. Теперь Эрна приняла решение: она станет сочинять свою жизнь рядом с Эдвардом Бьёрнсоном. Счастливую жизнь без ложных обещаний и измен.
     Эрна проспала отъезд Эдди и Хельги. Эдди вздохнул с облегчением.
               


                Глава V
    После отъезда из Крагёрё, Эдди долгое время не мог прийти в себя. Хельга, заметив его состояние, деликатно обходила стороной разговоры о Нордхейме и его домочадцах. Она думала, что смерть несчастного Оскара произвела на мужа такое разрушительное впечатление и молча успокаивала его. Эдди не разуверял Хельгу, поскольку та не знала истории с «каменным сердцем» и потешным обручением. Эдди никогда не рассказывал ей об Эрне.
    Время и устойчивый характер Хельги сделали своё дело. Вскоре Эдди успокоился и вошёл в колею счастливой семейной жизни. Хельга была настоящей находкой: она успевала держать в чистоте и порядке дом, вкусно кормить мужа, принимать многочисленных гостей и оставаться любящей, заботливой и очень тактичной женой. Когда его коллеги по музею Краеведения и Археологии, где Эдди служил ведущим специалистом, время от времени обсуждали свои семейные неурядицы, он отмалчивался. Как только на него устремлялись взоры разгневанных соратников, перемывших все косточки своим прекрасным половинам, он пожимал плечами, разводил руками и, улыбаясь, говорил, что не виноват в своём безмятежном счастье. Из любой передряги чета Бьёрнсонов выходила с честью, просто потому, что у Хельги был мировой запас женского такта, а у Эдди - чувства юмора. «Такт и юмор - вот, что спасёт любую семью», - нравоучительно потрясая пальцем у виска, говорил Эдди коллегам. И те, шумно вздохнув, вновь и вновь причисляли брак Эдди и Хельги к лику самых скучных и долговечных во всей Норвегии.
    На третьем году замужества Хельга родила сына. Это был запланированный и долгожданный ребёнок, впрочем, как и всё в этом семействе. Малыша назвали Эриком, и он рос здоровым, крепким и несколько своевольным, что немного огорчало мать, но невозможно радовало отца. Это было первое противоречие, которое погружало новоявленных родителей в принципиальные, но совершенно корректные споры.
 - Ты не понимаешь, Хельга, - стаскивая сына то со стола, то с книжных полок, говорил Эдди. - Так проявляется его волевой характер.
 - Так проявляется его строптивый характер, - стирая ползунки и распашонки, отвечала Хельга, - который, безусловно, надо корректировать.
 - Ладно, будем корректировать, - охал Эдди, подбирая осколки вазы из белой глины авторской работы, о которую Эрик запнулся, забираясь на этажерку. - Но без ущемления индивидуальности.
 - Посмотри на него и скажи, позволит ли этот сорванец хоть кому-нибудь ущемить свою индивидуальность, - отвечала Хельга, подтирая на кухне молоко, которое Эрик вылил из кружки на пол.
    Вот так радостно и оживлённо шла жизнь в этой замечательной семье. Через полтора года Хельга опять стала матерью и подарила своему счастливому супругу дочь, которую назвали Кристин.
 - Теперь мы образец классической семьи, - сказал довольный Эдди.
     Кристин, в отличие от своего старшего брата, являла собой  воплощение покоя и благости. Она крепко спала, хорошо кушала и была чрезвычайно послушным ребёнком, что немного огорчало мать и невозможно радовало отца.
 - Ты не находишь, дорогой, что при такой модели поведения Кристин вполне может вырасти приспособленкой, не имеющей собственного мнения? - Кричала со двора Хельга, вылавливая Эрика из грязной лужи, образовавшейся после дождя.
 - Не драматизируй, - откликался с кухни Эдди, чинивший стульчик Эрика, который тот выбросил из окна. - В ней уже сейчас просматриваются черты скромной женщины и хорошей жены.
 - А чем она будет заниматься в свободное от хозяйства и мужа время? - Спрашивала его Хельга, замачивая в ванной грязные шорты и рубашку Эрика.
 - Она будет философствовать, - отвечал ей с крыши супруг, поправляя телевизионную антенну, в которую Эрик запустил мячом.
    Вскоре Эдварда Бьёрнсона пригласили на его родной факультет, а Хельга начала свою деятельность в научном отделе Геологической Службы Норвегии. Их жизнь текла ровно, вспениваясь лишь нечастыми событиями семейного порядка, такими, как, например, долгожданная свадьба Эйнара и Сигридур. Она, наконец, поборола свою стыдливость, и мягкому, но настойчивому Эйнару всё-таки удалось привести Сигридур к алтарю. Им обоим было за шестьдесят, но в этот дивный сентябрьский день они выглядели по-настоящему прекрасными и молодыми.
     Эдди приехал на церемонию с тревожным чувством. Даже по прошествии семи лет после того знаменательного разговора с Эрной, Эдди боялся столкнуться с ней. Он уверял себя, что Эрна повзрослела и успокоилась, что она оставила все притязания к нему в прошлом, что у неё есть бой-френд, потому что у такой красивой девушки не может не быть бой-френда. Но, чувствуя Эрну, как самого себя, Эдди был почти убеждён, что всего этого у неё нет, и его попытки уверить себя в обратном напоминают колыбельную песню перед долгим томительным сном без сновидений. Однако он надеялся на время и природу. К величайшему его облегчению, Эрна не присутствовала на венчании. Она стажировалась в Ирландии и, со слов Сигридур, из-за несовпадения мнений в каком-то вопросе с каким-то профессором, её просьбу об отпуске домой отклонили. О, как это похоже на Эрну! От Сигридур Эдди узнал, что Эрна получает образование в Осло, специализируется на ирландском эпосе, является лучшей на курсе и не имеет бой-френда. Последнее несколько озадачило Эдди. Так же Сигридур поведала о том, что после долгих и упорных уговоров Эрна дала согласие на продажу дома в Крагёрё, и теперь они будут жить в Мольде, в доме Бьёрнсонов. И, если, конечно, Эдди не против, Эрна займёт его комнату. Пока, правда, она будет наведываться туда не часто: стажировка, учёба...А там, даст Бог, и замуж выйдет... Хотя, зная Эрну, по-видимому, не скоро. Эдди дал своё согласие. Да оно и нужно-то было только формально. Но сердце Эдди затрепетало. Похоже, тень Эрны никогда не перестанет его преследовать. Даже против её воли. С тех самых пор Эдди перестал бывать в Мольде. Он часто звонил и присылал открытки, но, к глубокому огорчению отца, уклонялся от визитов. Он объяснял это невозможной занятостью, недомоганием, неприятностями на работе и любой другой будничной ерундой, а сам бесконечно скучал. Любые порывы плюнуть на опасность Эрны и, наконец, обнять отца, он пресекал на корню. Эдди нещадно боялся Эрну, боялся её глаз с крохотными маячками, боялся низкого тёплого голоса, когда она была спокойна, а её шипенья боялся ещё больше. Он боялся, что она не простила его, но её прощения боялся панически. Он трепетал перед женщиной, моложе его на десять лет! Все эти годы он старался не думать об Эрне, спрятать её в какой-нибудь самый дальний уголок памяти, и, пророй, ему казалось, что его старания увенчались успехом. Но нет. Её образ слегка мутнел перед лицом домашних радостей или проблем, таких, как голова Эрика, разбитая в уличной драке, успешное поступление Кристин в консерваторию  на отделение вокала, затем поступление Эрика в университет,  его собственные научные успехи... А в остальное время Эрна присутствовала в жизни Эдди как невидимый член его семьи. Она стала его нарывом, который всегда болит, но никогда не назреет...
      Однажды в декабре, вечером, накануне 46-летия Хельги, в дверь позвонили.
 - Эдди, открой, - крикнула из кухни Хельга. Она составляла меню на завтрашнее торжество. - Наверное, Кристин с репетиции или Эрик от девушки.
 - Или Яглан с Марса!
    Ах, этот голос! Хельга вздрогнула всем телом и выбежала в прихожую. Халдер и Эдди колотили друг друга по бокам и неприлично хохотали.
 - Эдди, дружище, а ты молодцом! Всё так же строен и скромен, примерный семьянин! Знаю, знаю о твоих успехах в научной деятельности. Счастлив и горд. Хельга...Душа моя! Время не властно над тобой. Ты, по-прежнему, приходишь ко  мне во сне и бессовестно трясёшь перед моим носом своими рыжими кудрями. Девочка моя! Я же внук своей бабушки, помнишь? У вас уютно и светло. Где же ваши отпрыски? Я слышал, их двое? Ну, молодцы!
    Халдер ввалился в гостиную и бухнулся на диван.
 - Ох, ребята, как я вам завидую.
 - Халдер, чаю? - суетилась раскрасневшаяся Хельга.
 - Чаю? Нет, девочка моя! Кофе и чуть-чуть коньяку. Водится у вас такое?
      Хельга побежала на кухню готовить кофе.
 - Да, старина, помотала меня жизнь... - Яглан хлопнул по плечу Эдди.
     Эдди взглянул на него попристальней и подумал: «Да, Халдер, жизнь тебя помотала». «Внук своей бабушки» изрядно поседел и пополнел, в отличие от Бьёрнсона, который, действительно, для своих лет выглядел очень молодо. Карие глаза Яглана глядели из-под опущенных век лениво и как-то безнадёжно, хотя сейчас в них и бултыхалась радость. Чисто выбритые щёки слегка провисли, предавая ему сходство с бульдогом. Но всё же что-то осталось в нём от того неотразимого молодого Яглана, решающего деликатные вопросы с девушками одним только взглядом. Испания по-прежнему кипятила его кровь.
    Хельга принесла поднос, на котором дымились три чашки превосходного кофе, стояла маленькая бутылочка коньяка и вазочка с шоколадными конфетами.
 - Ужинать будем позже, - обворожительно улыбнулась она Яглану.
 - На ужин я не рассчитывал. - Халдер опустил веки ещё ниже. - Но если меня приглашает такая женщина - остаюсь.
     Эдди покачал головой:
 - Распутник Яглан, ты нисколько не изменился.
 - Пойми, дружище, это сильнее меня.
 - Ну, давай, Халдер, рассказывай, где ты, что с тобой, как ты нас нашёл, - тормошила его Хельга.
 - Найти вас не составило ни малейшего труда. Я здесь проездом. Решил заглянуть на любимый факультет. А мне там: «А ты знаешь, кто читает экономическую географию?» А я им: «Да почём мне знать!» А они мне: «Эдвард Бьёрнсон, получите и распишитесь!» Ну, я встал на дыбы: «А подайте-ка мне его адрес, да в срочном порядке!» Хельга, девочка моя, ты же помнишь, когда я рычу, барышни падают замертво. Они там страшно перепугались. И вот я здесь! - Халдер шумно глотнул кофе.
 - Семья есть? - Спросила Хельга.
 - Семья...- Как-то погас Яглан.
     Семья... Для него с самого детства семья была самым значительным в жизни. Как оплот, как клан, как то, что всегда защитит и всегда останется надёжным тылом. И он не сомневался, что уж ему-то светит самая крепкая, самая надёжная и большая семья. Но Яглан оказался слишком азартен для того, чтобы стать примерным семьянином. Даже не очень примерным. Этот азарт проявлялся во всём: в спорте, в учёбе, в работе, в любви. Последнее наделало много неприятного шума в его биографии и подмочило его репутацию. Ещё в университете он легко воспламенялся при виде выразительных глаз, длинных ног или просто будущих перспектив избранницы. Но чем та охотнее шла на контакт, тем быстрее и беспощаднее Яглан сбрасывал её с пьедестала. Правда, один раз его шоу прервалось, когда он решил своими обычными средствами заарканить Хельгу. Но Халдер вспоминал этот случай с благодарностью за то, что узнал о существовании так называемых исключений, после чего начал - азартно! - изобретать способы и для этого немногочисленного слоя его потенциальных партнёрш. По окончании университета он устроился в одно из столичных туристических агентств. На него тут же появился спрос (директором турагентства была женщина). Но не только за исключительные внешние данные. Он прекрасно владел испанским, английским и французским, довольно сносно говорил по-немецки. Вследствие чего ему довелось обслуживать заграничные туры. Яглан сопровождал небольшие туристические группы, путешествующие по Европе автобусом. Он был красив, умён, обворожителен и обходителен, - словом, женская часть любой группы, порученной ему, задыхалась от восторга. Ну, ещё бы! С таким торсом, по словам одной пожилой фру, можно соблазнить и статую Свободы. И вот однажды, во время одного из запланированных туров,  с Халдером Ягланом случилось то,  к чему он никак не был готов, просто потому, что никогда к этому не готовился. Он увидел её сидящей на небольшом красном чемоданчике возле автобуса, на котором им предстояло ехать в Германию. Она была тоненькой и бледной, и поначалу не вызвала ничего, кроме сочувствия. Её белые брови над, казалось, вечно испуганными глазами стояли вечным домиком, и прозрачная ладонь при любой, самой банальной ситуации прижималась к тонким бледно-розовым губам. Она стала единственной женщиной, которая не возбудила в Яглане вожделения. И это потрясло его. Потрясло так сильно, что путешествие по Германии в его исполнении было более чем скромным. Всю дорогу, и туда, и обратно, он молча наблюдал за ней, случаем узнав, что зовут её Эва Анфинсен, что, по всей вероятности, это последняя её поездка, потому что у неё смертельно опасная болезнь и скоро она ложится в клинику на какую-то сложную операцию. Она только что закончила колледж и собралась посвятить свою жизнь истории изобразительного искусства. Если судьба предоставит ей такую возможность. Всё это Халдер узнал случайно. Он впервые почувствовал, что не смеет подойти к Эве так же, как к остальным. Под конец поездки она стала замечать долгие и нежные взгляды Халдера и улыбалась ему в ответ. Улыбка делала её смешной и уж совсем трогательной. Сердце Халдера заходилось от нежности. Он очень болезненно переносил всё это, потому что подобное случалось в его жизни впервые.
     Когда автобус подъезжал к Осло, Халдера било в страшнейшей лихорадке. Он представить себе не мог, что больше не увидит Эву. Эва Анфинсен, сама того не зная, дала Халдеру Яглану шанс испытать то, что люди называют любовью, не обмолвившись с ним не единым словом, ни разу не протянув ему руки. Они молча стояли у открытой автобусной двери друг против друга, и её испуганные глаза были полны слёз. Подъехала машина, и седовласый моложавый мужчина ласково позвал её. Она не оборачиваясь, кивнула. А Халдер, как глупец, стоял и моргал, так и не решаясь заговорить.
 - Не нужно ничего, - наконец, заговорила она. - Потому что...скорее всего ничего и не будет.
 - Дайте мне хотя бы один день, - прошептал Халдер. - Хотя бы один день...
     Она покачала головой и села в машину. Яглан встретился глазами с седовласым моложавым мужчиной. Он так же, как и Эва, покачал головой, потом сел за руль, и они уехали.
    Халдер быстро нашёл адрес Эвы Анфинсен, купил огромный букет розовых роз и пошёл делать ей предложение. Дома он застал совсем пожилую женщину, бледную, седую, в серой кофточке, застёгнутую так, как впопыхах застёгивают маленькие дети. Она прижимала руки к груди и тихо плакала. Сквозь слёзы Халдер различил название клиники, отделение и номер палаты и ринулся туда. В голове у него стучало: «Только бы успеть». В слово «успеть» он спрятал множество значений. От самого главного на данный момент: успеть увидеть, до самого естественного и желаемого: успеть прожить с ней целую жизнь. Но он понимал, что, скорее всего, всё это нужно успеть за несколько часов, которые остались Эве здесь, на земле.
    Она узнала его и обрадовалась. Он её не узнал и ужаснулся. Эва лежала почти прозрачная. Огромные глаза её были уже окнами в мир иной. Её голову покрывала голубая косынка в маленький цветок, напоминающий пурпурный вереск. Волос почти не осталось. На стуле у изголовья её постели сидел тот самый седовласый моложавый человек и гладил её по плечу каким-то механическим, неживым движением. И сам он был неживой, так, дышащий по какой-то нелепой оказии.
 - Смотри, папа, Это Халдер.
    Яглан протянул руку для пожатия. Отец Эвы, не поворачивая головы, протянул в ответ свою. Халдер опустил на грудь Эвы букет роз, но, испугавшись, что он проломит ей грудную клетку, переложил его к ногам
 - Как ты нашёл меня? - Голос Эвы был каким-то хрустящим. - Ах, да...Я же заполняла анкету перед поездкой в Германию.
 - Не говори сейчас ничего, - шёпотом произнёс Халдер. - Мне важно сейчас одно слово, которое ты можешь означить движением головы. Эва...- Халдер опустился на колени перед её постелью. Она подняла руку и погладила его  по щеке. Её ладонь была ледяной и совсем призрачной. - Эва, я люблю тебя.
    Затем Халдер резко выпрямился и обратился к отцу девушки, который за всё это время не проронил ни слова.
 - Простите, я не знаю Вашего имени, господин Анфинсен. Я люблю Вашу дочь и прошу у Вас её руки.
    Господин Анфинсен поднял на Яглана неживое лицо, пусто посмотрел на него и отвёл в сторону глаза, так и не дав понять Халдеру, согласен он или нет.
    Эва тихо заплакала. Слёзы тяжёлыми хрустальными каплями стекали по вискам на подушку, даже не оставляя на её лице мокрых дорожек.
 - Халдер, мне осталось жить несколько дней.
 - Позволь мне прожить их вместе с тобой.
 - Хорошо. Только я отклоню твоё предложение.
 - Почему?
 - Потому что твоя судьба ещё впереди.
 - А если нет?
 - Не думай сейчас об этом.
    Халдера трясло, как в лихорадке. Он был так молчаливо несчастен, что ему позволили переночевать в коридоре, на кресле под огромным декоративным папоротником. Господину Анфинсену вскоре сделалось плохо, и он стал пациентом той же клиники, только другого отделения. Весь следующий день Халдер носился от Эвы к господину Анфинсену и обратно. К вечеру того же дня отец Эвы тихонько прошептал: «Я согласен». И Яглан всё понял. На третьи сутки Эва умерла. Её отец не выдержал удара и ушёл вслед за ней на следующее утро. У Эвы была лейкемия. Господин Анфинсен скончался от разрыва сердца.
    С тех пор Халдера Яглана как подменили. Внешне он старался придерживаться прежнего стиля, чтобы знакомые не задавали лишних вопросов и не ворошили память об Эве. А в душе его была пустыня. Страшная, огромная, вечная, без малейшего намёка на жизнь.
    Со смерти Эвы Анфинсен прошло двадцать лет, и сердце Яглана впервые оживилось при виде Хельги и Эдди. И в этот вечер, накануне 46-летия Хельги Валер-Бьёрнсон, он, действительно, был счастлив.
 - Халдер, я постелю тебе в гостевой.
 - Спасибо, милая, - улыбнулся он Хельге, и она поднялась наверх.
 - Хорошо у вас. Тихо. Спокойно.
 - Это потому что Эрика нет, - сказал Эдди.
 - Сорванец?
 - Сорви голова.
 -Яглан, - Эдди серьёзно посмотрел на Халдера. - Ведь ничего не потеряно.
 - Брось, дружище. Такие, как я, могут любить только раз. Да и потом...Мне кажется, что я испортил бы ей жизнь. И это, знаешь ли, несколько успокаивает меня.
 - Я никогда не думал, что с тобой такое может случиться, честно.
 - «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам», - Яглан шумно встал.
 - Да... Пожалуй, пора отдохнуть. Спокойной ночи, внук своей бабушки.
 - Спокойной ночи, счастливчик Эдди.
     И они обнялись.
     Эдди долго не мог уснуть и всё думал о превратностях судьбы, о тех немыслимых метаморфозах, которые приключаются с людьми, не способными к изменениям или не предусмотренными  для них. Он вспоминал о скорбях, пережитых им самим «на пороге туманной юности», когда любовь виделась ему злейшим из зол. Но какими мелкими и игрушечными теперь казались ему его скорби в сравнении с тем, что пережил Халдер Яглан. И такие испытания выпали на долю человека, который зачастую не мог нести ответственность за то, что делает сам, а уж тем более быть ответственным за кого-то другого. Во истину, неисповедимы пути Господни.
    Эдди, засыпая, не заметил, как Хельга выскользнула из-под одеяла и, набросив на плечи халатик, босая вышла из комнаты. А на следующее утро он нашёл записку, в которой значилось,  что она уходит к Халдеру Яглану, не объясняя причин.


               
                Часть II
                Хельга Валер
                Глава I
       Хельга была старшей из троих детей семейства Валер. А значит доставалось ей чаще и больше остальных. Фразу «Ты старшая, ты должна быть умней» она ненавидела всеми силами своей большой души. На самом деле Хельга любила младших братьев-близнецов Ивара и Отто, хотя в будущем им «грозила тюрьма», как обещала обоим мать, частенько отхаживая их мокрым полотенцем. Они играли в жестокие игры, за что им жестко доставалось. А за одно и Хельге, которая должна была помогать матери не только по хозяйству, но и в воспитании этих молодцов. Ивар и Отто походили друг на друга, как две капли воды. Мать различала их только по родинкам: у Ивара она красовалась на правой щеке, у Отто - на левой. Но в горячие моменты пока там сообразишь, где правая щека, где левая, поэтому иногда Ивару попадало за Отто, а Отто за Ивара, ну и, как водится, Хельге за них обоих. Но мальчишки чётко знали, что нет на свете человека честнее, твёрже в обещаниях и бесстрашней в уличных потасовках, чем их сестра, которая была старше близнецов на четыре года.
    Мать Хельги, Йоханна, строгая, суровая и очень красивая женщина, любила своих детей особой любовью. Она была убеждена, что любая дурь, обнаруженная в ребёнке, прекрасно выбивается из мягкого места. И чем крепче удар, тем меньше сомнений остаётся в детских головах. Она не признавала полутонов. Белое не может иметь никаких оттенков. Точно так же и с чёрным. «Как ни разбавляй мрак, он мраком и останется», - часто говорила Йоханна, наставляя Хельгу, как будущую женщину, на путь истинный.
     Отец Хельги, Трюгве, являлся человеком совершенно противоположного склада. Мягкий, податливый, всегда виновато улыбающийся, он был великим молчальником и тружеником. Но всё, что вечерами мастерил Трюгве, страшно раздражало Йоханну.
 - Ну, вот, опять началось детство! Что за деревянных болванчиков ты выпиливаешь? Только лишний хлам в доме!
     На ворчание жены Трюгве отвечал своей виноватой улыбкой и продолжал работу. Зато Хельга обожала игрушки, которые вырезал её отец. Она с увлечением играла ими, придумывая сложные, запутанные и непременно волшебные истории. Она любила их, как живых, давала им имена и попеременно брала к себе в постель. Братья хохотали над сестрой, когда она прижимала к груди очередной персонаж своих фантазий, только что изготовленный отцом. Но хохотали беззлобно: должен же быть у Хельги хоть один серьёзный недостаток.
    Трюгве был на полголовы ниже своей жены, рыжеволосым и немного смешным. Все их знакомые, да и сам Трюгве, и на пятнадцатом году брака не могли понять, почему Йоханна отдала ему предпочтение. Ведь её благосклонности добивались всеми признанные красавцы и силачи Хахолмена, такие, как Сигурд Хансен, Ларс Бете и Бернар Бьюкенен. Однако она обошла холодным молчанием их предложение. А за Трюгве вышла без лишних размышлений. Йоханна начала пилить своего мужа прямо в первую брачную ночь. «Ну, - судачили старые рыбачки, - недолго проживут Валеры. Если несчастный Трюгве не сбежит от неё, она просто его загрызёт, а кости выбросит в море на корм рыбам». Но всякий раз, когда Трюгве уходил в море, Йоханну гнула к земле тоска. И не было в посёлке ни одной рыбацкой жены, которая так бы убивалась по ушедшему в море мужу.
    Хельга боялась матери и обожала отца.
 - Ничего, дочка, - говорил Хельге отец, гладя её по волосам, когда она прибегала пожелать ему доброй ночи. - Это только кажется, что мама чересчур сурова. На самом деле у неё душа нежная, как пурпурный вереск, растущий на наших холмах. Уж я-то знаю, поверь.
     И она ему верила.
     Годам к семи у Хельги обнаружился удивительный голос. «Моя канареечка», - так стал называть её отец. Он умалял жену показать Хельгу старой Тулле Олсен, что жила на окраине Хахолмена. Она казалась Хельге такой старой, что девочка не удивилась бы, если б ей сказали, что Тулле родилась в каком-нибудь году до Рождества Христова. Рассказывают, что когда-то она была примадонной королевской оперы, но без памяти влюбилась в бедного человека и, презрев славу и богатство, обвенчалась с ним и уехала подальше от соблазнов сюда, на побережье. Они не долго были счастливы. Её муж умер от туберкулёза на пятом году их брака. Она дала обет безбрачия. На какие средства существовала Тулле, для всех оставалось тайной, ведь уроки по вокалу местным ребятишкам она давала бесплатно. Был даже случай, что Тулле подготовила к поступлению в консерваторию Марту Нордслеттен, которая стала позже ведущей солисткой Норвежской оперы.
    Трюгве полгода умолял Йоханну дать согласие на обучение Хельги у Тулле Олсен. Наконец та согласилась. Вернее, отмахнулась:
 - Делай, что хочешь! Но с условием, что Хельга не снизит успеваемость и не будет отлынивать от домашних обязанностей.
    Занятия у Тулле были невероятно интересными. Помимо вокала, старая Олсен учила девочку нотной грамоте и слушанию музыки. Особенно нравились Хельге рассказы её учительницы о композиторах, и о том, как впервые они ощутили себя причастными к другому миру.
 - ...странному, большому, звучащему на все лады миру, который сначала пугал, потом завораживал, а потом не оставлял выбора. Музыка, девочка моя, как большой волшебник-невидимка. Он всегда среди людей, всегда. Он смотрит на нас и выбирает, к чьей макушке прикоснуться своим чудесным посохом. Твоей макушки он коснулся, дитя моё. И даже задержал на тебе свой взгляд дольше обычного.
     Тулле Олсен решила сделать из Хельги Валер вторую Марту Нордслеттен. Но она не взяла в расчёт стальную волю Йоханы, которая строго-настрого запретила дочери думать о карьере певицы. А Тулле всё равно занималась с Хельгой, делающей из года в год невероятные успехи. Занималась и вздыхала вослед талантливой ученице, чей гений никогда не заблистает в операх Рихарда Вагнера.
     Хельге исполнилось пятнадцать, когда соседский подросток Фритьоф Петерссон, давно не дававший ей прохода своей ненавистью, объявил ей нешуточную войну.
     Их вражда имела уже достаточно долгую историю. Началась она, когда им обоим было по пять лет. Тогда этот злой и неуправляемый мальчишка на её глазах раздавил выпавшего из гнезда галчонка. Земля ушла из-под ног Хельги, а он хохотал, как безумный, над её горем и над смертью, чью неотвратимость они оба пока не понимали. Хельга возненавидела Фритьофа, как изверга рода человеческого. А ему словно доставляло удовольствие издеваться над бедной впечатлительной Хельгой. То он, завидев её, забирался на крышу сарая с новорождённым котёнком в руках и похвалялся бросить его вниз, что грозило несчастному неминуемой смертью. То обещался переловить всех бабочек в округе, насадить их на булавки, прикрепить их к фанерной доске и принести её ночью в комнату Хельги. И всё в таком духе. Чем старше они становились, тем серьёзнее были угрозы со стороны Фритьофа и ярче ненависть со стороны Хельги, от которой годам к пятнадцати она всё же устала и ушла в глухое равнодушие.
    Как-то вечером, когда Хельга возвращалась с занятий от Тулле Олсен, она заметила впереди на дороге тёмную фигуру. Стояла глубокая осень, поэтому различить в октябрьских потёмках человека, явно поджидающего девушку, было крайне сложно. Хельга на мгновение остановилась. Кто бы это мог быть? Может, Рагнер Фриш? Он всегда задерживался с Ханной Сверудрун у  Риты Юэлл. Рагнер был давно влюблён в Ханну, но его разгульный образ жизни и кулаки, которые действовали независимо от его воли, сделали Фриша в глазах родителей Ханны не самой лучшей партией. Вот и приходилось встречаться у закадычной подруги Ханны, Риты Юэлл. Она очень сочувствовала влюблённым и, будучи девушкой чрезмерно романтичной, даже экзальтированной, окружала их атмосферой, способствующей раскрепощению чувств. Сама Рита, увы, была лишена природой привлекательности и совсем не обладала женской хитростью,  чтобы обмануть скупую природу, вследствие чего, сосчитав свою уже двадцатую зиму, она ни разу не вкусила ответной страсти, хотя сама загоралась мгновенно. Состояние вечной безответности и сделала её верной дуэньей Ханны Сверудрун и покровительницей её возлюбленного.
    Но нет, это, наверняка, не Рагнер Фриш. Он выше, шире в плечах. К тому же тот, на дороге, сутулился, что никогда не водилось за Рагнером,  который всегда ходил гоголем. А может, это Ян Йевер, странный, одинокий и какой-то скорбный, несмотря на свою молодость. Он рано научился читать. Его отец рассказывал, что уже в шесть лет он декламировал сонеты Шекспира наизусть. Вообще, он очень отличался от остальных молодых людей Хахолмена: невероятно умный, с тонкой ранимой душой, подвижной нервной системой и с каким-то неизбывным горем в сердце. Кто-то рассказывал, что когда-то он безумно влюбился в одну английскую туристку, которая заехала в посёлок, купить свежей рыбы. Туристка была старше его лет на двенадцать, худая, коротконогая, короткостриженная и невероятно болтливая. Но в ней Ян увидел отблеск какого-то другого мира, своего, шекспировского, полного высокой поэзии и высоких чувств. Те, кто наблюдали эту англичанку, не нашли в ней и сотой доли того, что напридумывал себе Йевер. Однако он был поэтом. А для поэта хватает иногда одного солнечного блика, случайно упавшего на лицо самого банального человека, чтобы душа воспарила на крыльях неземной любви. После того, как англичанка уехала, не заметив существования Яна Йевера, он будто умом тронулся. Стал совсем молчаливым, выходил гулять тёмными вечерами и очень не любил солнечные ясные дни.
     Иные поговаривали, что в раннем детстве он просто вывалился из кроватки и ударился головой о табурет. Отец Хельги очень жалел Яна, а мать называла его то убогим, то лентяем, в зависимости от её настроения.
     Да нет, вроде бы не похож на Йевера. Слишком резки движения. Хельга набрала воздуха в лёгкие и двинулась навстречу стоявшему на дороге. Кто бы это ни был, он не чужой. Да и Хельга всегда могла постоять за себя. Но каким же огромным показалось ей её несчастье, когда она узнала в этой тёмной одинокой фигуре Фритьофа Петерссона. Она хотела пройти мимо, но тот жестом остановил её.
 - Постой-ка, мать Тереза, заступница всех несчастных и обездоленных, - противным голосом сказал Фритьоф.
 - Дай пройти, - холодно ответила ему Хельга.
 - Конечно, дам. Только чуть погодя.
 - Мне не о чем с тобой разговаривать.
 - А мне есть о чём. - И он протянул руку к папке с нотами, которую Хельга прижимала к груди.
     Она резко оттолкнула Фритьофа, и папка, выскользнув из её рук, упала в грязную лужу.
 - Ты поганый, дрянной, мерзкий, как же я ненавижу тебя! - Закричала Хельга, стирая грязь с папки носовым платком.
     Фритьоф вдруг заикаясь, зашептал:
 - Хельга, я не хотел, чтобы так. Мне хотелось помочь, я хотел проводить, Хельга...
    Девушку смутили ни странно человечные слова, которые в исполнении Петерссона звучали искусственно, ни заискивающий тон главного хулигана посёлка. Её сломило то, что Фритьоф назвал её по имени. Хельге казалось, что он просто не знал, как её зовут. Он придумывал ей различные неприятные клички, которые её сначала страшно обижали, потом раздражали, потом утомляли. А сейчас она просто не обращала на них внимания. Но по имени он не называл её никогда.
 - Ты что это, белены объелся? - тревожно спросила Хельга Петерссона.
 -  Я же сказал, что мне нужно поговорить с тобой, - всё так же заикаясь, отозвался Фритьоф.
 - Не здесь же. Пойдём ко мне. Правда, мама не любит поздних гостей, но папа уговорит её.
     Хельга шла впереди, всё ещё стирая грязь с нотной папки носовым платком. Петерссон плёлся за ней, не смея поднять головы. Плёлся и, слой за слоем, терял свой статус самого отчаянного хулигана Хахолмена.
    Дверь Хельге открыл Трюгве.
 - Папочка, это ко мне. На полчасика. - Хельга головой указала на топтавшегося за её спиной Фритьофа. Трюгве виновато улыбнулся и закрыл за ними дверь.
     В своей комнате Хельга молча кивнула Фритьофу на стул, на который тот сел как-то криво, и безвольно опустил плечи.
 - Ну, о чём ты хотел со мной поговорить? Только быстро, - жёстко скомандовала ему Хельга.
    Фритьоф угрюмо смотрел на неё исподлобья. Никогда в его пятнадцатилетней жизни не было такого «неподъёмного» момента. Даже слёзы матери не давались ему так тяжело, как молчание перед этой рыжей невозможной, невероятной девчонкой. А то, что он хотел ей сообщить - Фритьоф этот точно знал - перевернёт всю его жизнь с ног на голову. Но каким бы огромным и сухим ни казался ему язык, какими бы мелкими и рваными ни были слова, приходившие ему на ум, каким бы идиотом он сейчас ни выглядел, он должен это произнести.
     Хельга смотрела на глядевшего волчонком Фритьофа и понимала, что что-то происходит в его тёмном,  непонятном сердце. И каким жалким он теперь ей показался.
     Принятое решение всегда выводит душу на уровень острия лезвия. Когда оно только ищется, душа мечется, словно одинокий человек на огромной площади мёртвого города: страшно, темно и - никто не поможет. Когда же оно созревает, душа собирается и замирает на краю вчерашнего дня. И последнее, на что ей надо решиться в этот момент - преодолеть словесный барьер, самое сложное препятствие из всех, задуманных когда-либо природой.
    Душа Фритьофа как раз искала способ преодоления этого барьера. Хельга слово услышала зов о помощи, молчаливо бившийся в глазах Петерссона. Она подошла к нему и положила руку на плечо. Он вздрогнул, словно сквозь него пропустили электрический ток.
 - Не надо, я сам, я сам...- заметался на стуле Фритьоф.
     Хельга не на шутку испугалась:
 - Да что же с тобой, в конце концов?
 - Хельга, я не знаю, как буду смотреть на тебя после этого, потому что не знаю, как ты будешь на меня смотреть. Но мне... Просто мне уже тяжело носить это в себе. - И он вытащил из внутреннего кармана куртки тонкую школьную тетрадь, бережно обложенную прозрачной обёрточной бумагой. Он сунул её Хельге в руку, сорвался с места и стремительно убежал. Хельга слышала из окна, как хлюпала грязь под ботинками Фритьофа Петерссона.
    Она села к столу и открыла первую страницу тетради, на которой красивым (что никак не соответствовало его натуре) почерком было написано: «Дневник Фритьофа Петерссона». Хельге обожгло сердце. Этот противный отвратительный тип, оказывается, склонен к такому романтическому занятию, как ведение дневника. Значит, не всё в нём умерло. А может, напротив, он дошёл до той грани цинизма, за которой с удовольствием фиксируют свои бесчинства и анализируют беспредел. Хельга долго сидела над первой страницей дневника, пока, наконец, не решилась начать чтение. Вот, что она прочитала:
     1 сентября 1977 года
    Вчера вернулись от тёти Фриды из Осло. Никогда не думал, что буду так скучать по ней. Она как заноза в моей голове. Не могу определить, люблю её или ненавижу. Сегодня в школе она была такой красивой. Я задыхаюсь, когда вижу её. Иногда мне хочется утопиться, только бы не видеть её. Я ненавижу любовь.

     16 сентября 1977 года
     Сегодня я ударил её брата Ивара. Ни за что. Просто потому, что он её брат. Что со мной? Я тупею, когда вижу её, дурнею, перестаю быть похожим на человека. Вчера она шла рядом с этим придурком Хансом Бьорклундом. Я думал, что голова моя взорвётся. Я почти ослеп от ярости, когда он прикоснулся к её руке. Я ненавижу любовь.

     10 ноября 1977 года
    Сегодня мой день рождения. Мне пятнадцать. Никого не хочу звать. Мама удивляется. Я мечтаю когда-нибудь провести мой день рождения с ней одной. Я бы так украсил свою комнату. Я зажёг бы свечи и сам дарил ей подарки, какие она пожелает. Я так люблю её волосы, её волосы...цвета заката...

     8 декабря 1977 года
     Сегодня на спор прошёлся по снегу вокруг школы босиком. Шуму было! Даже к директору вызывали. Какой там спор! Я же это для неё. Она стояла и смотрела своими глазами...Будто ничего не понимает. Она вообще ничего не понимает!

     7 января 1978 года
     Вчера выписали из клиники. Был дома только на Рождество и Новый год. Отозвался мне тот снежок вокруг школы! Подхватил двухстороннее воспаление лёгких. А она, должно быть, и не вспомнила. Видел её сегодня. Ходит, светится. А меня опять трясёт. Каждый раз трясёт, как вижу её.

     3 февраля 1978 года
     Ещё раз замечу с ней придурка Бьорклунда, затащу его на сарай и сброшу оттуда. Он хватает её, словно ему это позволено! А вдруг позволено? Значит, и её сброшу. И сам сброшусь.

    17 марта 1978 года
    Сегодня слышал, как она поёт. Совсем умом тронулся. Кто просил толочься под окнами фру Олсен! Зачем, как дурак, шёл за ней? Какая она красивая, когда поёт. У меня сердце стучало в животе. Я боюсь её, потому что боюсь себя, боюсь наброситься на неё и зацеловать до смерти...Проклятущая жизнь!

    14 апреля 1978 года
    Вчера часа три беседовал с Яном Йевером. Мне кажется, я начинаю его понимать. Он сказал, что уйдёт в монастырь, потому что единственная любовь, которая не приносит мук, это любовь к Богу. Ещё он сказал, что мне нельзя любить женщину, потому что я - собственник. Я взбесился сначала. А он улыбался, когда смотрел на меня. Потом он сказал, что я раздавлю её своей любовью. Потому что моя любовь и для меня-то неподъёмна. Любовь должна делать человека лучше, а я становлюсь хуже. Я не спал всю ночь. Больше всего на свете я хочу, чтоб она жила. И была счастлива. Но Ян Йевер! Я хочу, чтоб она жила со мной и была счастлива со мной!

    3 мая 1978 года
    Сегодня её день рождения. Мне так хочется прийти к ней домой с маленьким букетиком пурпурного вереска, который она так любит. Положить его ей на подушку. Хочу, чтоб она надела голубое платье и распустила волосы. Я люблю её.

    6 июня 1978 года
    Странный всё-таки этот Ян Йевер. Сегодня он смотрел на неё долго-долго, будто запоминал. А потом сказал мне, что она похожа на Деву Марию в Нидаросдомене. А ещё сказал, чтоб я не мучил её. Я разве её мучаю? Ведь я себя извожу!.. Но всё-таки после того давнего разговора с Яном я стал прислушиваться к нему. И к себе...

     13 июля 1978 года
     Милая, милая... Почему я не умер сегодня от радости? Она двинула по морде этому придурку Бьорклунду! Да так лихо! Будет знать, как цепляться к ней. Да и я изредка поколачивал его, как будто без причины. А причина-то вот она: рыжая, невозможная, невыносимая...
   
      6 августа 1978 года
      Я чувствую, что меня надолго не хватит.  Я должен ей открыться. При одной мысли об этом меня начинает бить, как в лихорадке. Но другого выхода я не вижу. Остаётся только готовиться к слову «нет», которое я ненавижу.

      12 сентября 1978 года
      Я скажу ей всё. И всё от неё приму. Как меня поддерживает в этом Ян Йевер! Он говорит, что во мне многое изменится, когда я ей скажу, независимо от ответа. Мне станет легче, независимо от ответа. А ей труднее, независимо от ответа. Но мы должны это пережить всё равно. Я люблю её ещё больше, если только это возможно. И, кажется, начинаю понимать то, о чём мне говорил Йевер. Если ей будет лучше без меня, я уйду. Хотя чувствую эти слова, как через воду: звучат во мне, но будто не про меня. Мне кажется, я готов к слову «нет»...

     Хельга проплакала всю ночь, а на завтра сказалась больной. Мать была страшно недовольна. Её дети редко болели и почти не пропускали школу по этой причине. Но вид Хельги действительно насторожил её. Она запретила дочери подниматься с постели и лечила её целый день настоями и растираниями. На самом деле Хельге нужно было плечо, в которое она могла бы выплакаться. И этим плечом, как всегда, оказался отец.
 - Я ненавидела, презирала его, - сдавленным голосом говорила она Трюгве. - Я же не знала, ничего не знала. Даже не предполагала. Что же теперь будет, папа?
 - А будет то, что должно быть, доченька. - Голос Трюгве звучал, как бальзам на рану. - Слушай своё сердце. Но один совет: не иди навстречу Фритьофу только из жалости. Да, он измучен, но он достаточно силён, чтобы пережить твой отказ. Такие люди умирают от жалости. Да, он может не согласиться стать твоим другом, он задохнётся от ревности. Но кто знает, что будет с этим мальчиком через твою любовь. Судя по всему, будет что-то. И очень неплохое. Одно я тебе скажу утвердительно: человек, который начал понимать Яна Йевера,  способен на многое. Не бойся сказать ему правду. Бойся обидеть его ложью. Теперь тебе придется побывать на месте Фритьофа. Я думаю, разговор этот будет для тебя испытанием.
 - И ещё каким...- прошептала Хельга в плечо отцу.



                Глава II
      После истории с дневником Фритьофа Петерссона, Хельга Валер с трудом выдерживала его присутствие. Она всё никак не могла решиться на разговор, а он - на то, чтобы узнать свою участь. Так и ходили они, почти касаясь рукавами, бледнея при встречах, но неизменно отводили глаза, давая друг другу понять, что нужные слова ещё не родились. Она тяготилась своей нерешительностью, он благословлял её: так, хотя бы, создавалась иллюзия их возможного будущего. Пока не сказано «нет», всё ещё может быть. Фритьоф вечерами просиживал у Яна Йевера и молчаливо просил о помощи, а Ян сухо говорил: «Терпи и жди». И Фритьоф терпел и ждал настолько смиренно, насколько позволяла ему его горячая кровь.
      Однако Хельга понимала, что момент объяснения неотступно приближается, а она всё никак не могла определиться в чувствах к Петерссону. Слишком долго они были врагами, или он убеждал её, что они враги. Слишком долго он терзал её, и слишком страшной оказалась его любовь. Хельга, как человек гармоничный, не могла даже помыслить о том, что любовь, самое светлое и радостное чувство на земле,  может так крушить, раздваивать и изматывать душу. Она испугалась слов Йевера, прочитанных в дневнике Фритьофа, что тому нельзя любить женщину. А может, и правда нельзя? Слишком горячей, обжигающей и грозящей была его любовь. Слишком земной. Хельга мечтала не об этом. Но сострадание к Фритьофу, невероятное по масштабам, замешанное на жалости, тоске и чём-то совсем материнском, сбивало её с ног. Она рыдала почти каждую ночь, и каждую ночь была готова предоставить свою душу Фритьофу в вечное пользование. Но наступало утро, и её опять начинали изводить страхи и сомнения в искренности и безопасности его любви.
     Как-то вечером, накануне Рождества, мать Фритьофа заглянула к нему в комнату.
 - Сынок, к тебе гости.
 - Никого не хочу видеть.
 - Хорошо, я так и передам. Но мне не ловко будет это говорить Хельге Валер.
    Фритьоф подскочил, как ошпаренный.
 - Да...То есть...Конечно...Ты...там...Разумеется...На пороге...Мама!
 - Я всё поняла, сынок, - сказала, улыбнувшись, мать. - Я так ей и передам.
     Сейчас здесь появится Хельга! О, если бы можно было расщепиться на молекулы, превратиться в пар или уйти в иное состояние, при котором не бледнеют или краснеют с разницей в полсекунды! Ему казалось, что от биения его сердца задрожат стёкла в окне, и воздух в его комнате стал тяжёлым и маслянистым.
 - Прости, что так поздно, - сказала прозрачным голосом Хельга и остановилась на пороге комнаты.
 - Входи, пожалуйста. Здесь есть стул. Ещё стол. Аквариум. И много чего есть. - Фритьоф не соображал, что говорил.
 - Мне хватит стула. - Хельга держалась значительно лучше. - Слушай, я пришла, чтобы...
 - Может, чаю? Конечно, чаю! - И он выбежал из комнаты.
     Фритьоф забился под лестницу. Его страшно колотило, и он молился, чтобы этот вечер поскорее закончился. Он знал, что Хельга принесла ему ненавистное «нет», знал это, как то, что у неё рыжие волосы, и что он отправится за Яном Йевером в монастырь. Но где-то на дне своего страха он почувствовал колючий хрусталик радости, что это, наконец, случилось и больше не надо ничего додумывать, а просто начинать учиться жить без неё.
     Он выбрался из-под лестницы и побрёл на кухню. Почти неподвижными руками он разлил в чашки чай, поставил в центр подноса сахарницу и вазочку с вареньем. Оставалось самое трудное - взять поднос в руки.
 - Я сама отнесу. - Голос Хельги прозвучал над самым его ухом. Он улыбнулся и подумал: «Может, ей предложить нож, чтоб она уж доконала меня, наконец».
 - Пожалуйста, я прошу тебя, пойдём и покончим с этим, - бесцветно сказала Хельга, порывисто взяла поднос, и быстро, очень быстро стала подниматься по лестнице в комнату Фритьофа. Он следовал за ней, как на эшафот, тихо улыбаясь, словно забыл выключить улыбку.
 - Знаешь, Фритьоф, - сказала Хельга, сидя за столом и глядя на остывающую чашку чая, - я сделаю вот что...- И она залпом выпила крепкий душистый напиток. - У меня тоже трясутся руки, и по-другому бы не получилось.
    Петерссон проделал то же самое.
 - Ну что ж, все формальности соблюдены...- обречённо произнесла Хельга. - Теперь о главном.
    Фритьоф закрыл глаза. Хельга заплакала. Впервые при постороннем человеке. Да и каким он был посторонним! Теперь Петерссон присутствовал во всём, что она делала и о чём думала. Поэтому совсем не стеснялась своих слёз.
 - Я первый раз не знаю, что мне делать. Я не могу разобраться в себе, потому что не могу разобраться в тебе. Когда я прочитала твой дневник, я подумала, что мне легче умереть, чем принять решение.
 - Я понимаю.
 - Ты же никогда не говорил мне о том, что в тебе делается, о том, какой ты на самом деле. Я же видела и слышала от тебя только страшные, ужасные вещи. А оказывается, всё совсем не так, ну совершенно не так!
 - Я понимаю.
 - Да ничего ты не понимаешь, Петерссон! - Вскочила Хельга. - Я считала раньше, что ты слепой и глухой, ничего не видишь и не слышишь, и живёшь одной какой-то бездонной яростью. А на самом деле вышло, что это я слепая  глухая, я, которую ты, насмехаясь, называл «защитницей всех несчастных и обездоленных», не заметила рядом с собой самого большого несчастья. Я защищала всех от тебя, я сама защищалась от тебя, а тебя от тебя защитить не смогла, потому что не видела ничего, ничего не видела!
 - Я понимаю, - одними губами сказал Фритьоф.
     Она носилась по комнате, словно рыжий вихрь, а он сидел на стуле, как приговорённый, опустив голову, сложив руки на коленях и не ожидая ничего, что помогло бы ему оправдаться.
     Хельга остановилась у окна. Снег словно висел в воздухе, и казалось, что время замерло. Оно всегда замирает в самый важный момент, чтобы помочь людям собраться с мыслями и не наделать глупостей. Это особенно заметно зимой, когда идёт снег.
 - Я так привыкла выбрасывать колючки, идя тебе навстречу. Я до сих пор не могу поверить, что теперь этого делать не надо, - тихо проговорила в окно Хельга. - Знаешь, Фритьоф, а ты здорово изменился...
    «Всё так, как говорил Ян Йевер, - подумал Петерссон. - Я изменюсь независимо от ответа».
 - ...это заметили все. Ты стал каким-то стеклянным. И глаза у тебя стали будто другого цвета. А какие у тебя глаза?
 - Серые.
 - А я думала, чёрные.
 - Может быть, они такими и были.
     Хельга отошла от окна и села напротив Фритьофа. Он так и не поднял головы.
 - Давай ничего не будем говорить друг другу сейчас. Давай не будем подгонять события. Давай дадим друг другу время привыкнуть... Как говорит мой мудрый отец: «Всё будет так, как должно быть». Знаешь, ещё что?
    Петерссон, наконец, посмотрел на Хельгу долгим и страшным взглядом, словно он впервые увидел своё истинное отражение в её зрачках.
 - Знаешь, что? - Шёпотом продолжила она. - Мне даже нравится, что ты общаешься с Яном Йевером. Несмотря на его необычность, он мне кажется честным и мудрым.
 - Это действительно так.
 - Ну что же... - Хельга поднялась. Встал и Фритьоф. У него страшно затекли ноги, и болела спина. Он никогда так долго не сидел на одном месте, не шелохнувшись. - Мне пора.
 - Я рад, что ты пришла. Пусть по-прежнему главное не известно, всё равно кое-что выяснилось.
 - Наверное.
 - Я провожу тебя. Не отказывайся.
     Хельга молча кивнула.
      Они шли по улице, не говоря друг другу ни слова.  Слишком многое было сказано и услышано в этот вечер. Их души парили рядом и просто отдыхали. Снег медленно осыпался с небес на землю, и оба они несли в сердцах благодарность судьбе, что всё это с ними произошло зимой, накануне Рождества, когда так мало внешнего света, но много внутреннего, когда их разгорячённые щёки успокаивал декабрьский ветер, когда вечера полны волшебства, а значит, можно загадывать на счастливое будущее.
 - До свидания, Фритьоф Петерссон, - сказала Хельга на пороге своего дома.
 - До свиданья, Хельга Валер.
    И они расстались до следующего дня, не прижавшись друг к другу щекой, не пожав друг другу руки, даже не махнув на прощанье. Они просто, не оглядываясь, шагнули в разные стороны: Хельга - в свои тяжёлые сны о Фритьофе Петерссоне, Фритьоф - к дому Яна Йевера.
 - Нет-нет, Фритьоф, просто ты стал на многое смотреть по-другому. Ты стал мудрее и старше, только и всего. Вот, что я тебе скажу. Любовь ждут все на земле, но почти все проходят мимо, путая её кто с физическим влечением, кто с обычной симпатией, кто с необходимостью быть с кем-нибудь, чтобы не вкусить одиночества, кто с вечной потребностью в рабстве. Проверь себя. Любовь запрокидывает голову и даёт возможность человеку смотреть на облака или звёзды двадцать четыре часа в сутки. Всё остальное заставляет внимательно смотреть под ноги. Где ты сейчас?
 - Ян, я только однажды за всё время нашего разговора посмотрел ей в глаза.
 - А всё остальное время изучал рисунок на ковре под ногами?
    Фритьоф молча кивнул. Ян вздохнул и положил руку на плечо Петерссона.
 - Жди. Терпи и жди. Ты сделал всё правильно. И ты сделал всё. Остальное зависит от неба.
 - Ян, расскажи историю с той англичанкой, - тихо спросил Фритьоф.
    Йевер светло улыбнулся и покачал головой.
 - Как же легко люди верят случайно отпущенному слову, стоит его обрядить в таинственные одежды и произнести с глубоким придыханием.
 - В смысле? - Не понял Петерссон.
 - Да не было никакой англичанки, - негромко рассмеялся Ян Йевер. - Вернее, англичанка, конечно, была. Та самая, которая приезжала за рыбой. Это я пустил слух о моей невозможной любви к ней.
 - Сам? Зачем?
 - Чтобы отвлечь от истинной причины моего душевного недомогания. - Йевер вытянулся на диване и уставился в потолок. - Ты же помнишь, обо мне всегда ходила нездоровая слава. Меня до сих пор считают юродивым только за то, что я непохож на других. Родителей жаль. Они мучаются страшно. Они, конечно, любят меня, но многое во мне их не устраивает.
 - У родителей всегда так.
 - Слишком многое, Фритьоф. Я вижу этот мир по-другому, понимаешь. Все живут, словно наблюдая его со стороны, и включаются в его внешние события, только внешние. А я словно в центре светящегося столба, и знаю, что сердце каждого из нас бьётся в тысячи раз быстрее, что душевные силы каждого из нас превышают мыслимые пределы, и любви в нас закачено, истинной любви, понимаешь, столько, что и представить себе невозможно. Только почему-то, приходя в этот дивный мир, мы слепнем сразу же, как открываем глаза. Для многих из нас этот светящийся столб размывается, сердцебиение уравновешивается сообразно удобному ритму жизни, в котором не предусмотрены поэтические синкопы, любовь падает до необходимости справлять свои физиологические нужды. Если бы ты знал, как прекрасен становится человек, случайно набредший в себе на этот светящийся столб, когда его лицо преображается в лик, озаряясь внутренним вечным светом истинной любви. Ты уже немного знаешь об этом. Был и ещё один человек рядом со мной, дышащий тем же воздухом. Рядом...Это я так. Помнишь, учительницу в нашей школе, которое преподавала изобразительное искусство? Лана Ольтенберг, так её звали.
    Фритьоф кивнул. Он помнил молоденькую Лану с хрустальным голосом и такой светлой кожей, что создавалось впечатление её нездоровья. Она не долго проработала в школе: то ли получила более выгодное предложение, то ли какие-то личные причины заставили её перебраться в Тромсё. Дальнейшая судьба Ланы была неизвестна Фритьофу. Да и, пожалуй, никому в посёлке.
 - Мне только исполнилось одиннадцать, когда она пришла к нам в школу, - продолжал Йевер, по-прежнему, глядя в потолок. - Я увидел её, и меня не стало. Я увидел в ней всё, о чём читал прежде. А читал я много. Я увидел в ней гармонию этого мира и гармонию собственной души. Я полюбил её всем сердцем. Моя любовь не выходила на уровень слова - она родилась вне этого уровня. Да и потом...Я, всё-таки, осознавал и разницу в возрасте, и остроту этического момента. Но многие стали замечать во мне перемены. Я же был ребёнком и не до конца контролировал свои эмоции. Я стал плохо спать, потерял аппетит, стал апатичным, отвечал невпопад, и только при появлении Ланы во мне просыпалась жизнь. Заметила это и она. Как-то после занятий она подошла ко мне, заглянула мне в глаза и хрустальным голосом спросила, что меня беспокоит. Я думал, что задохнусь прямо здесь, посреди школьного коридора. Вероятно, я сильно побледнел, потому что она очень испугалась и схватила меня за локоть. Когда я почувствовал прикосновение её пальцев, я взвыл, как ошпаренный, и убежал, глотая слёзы и посыпая свою голову проклятиями. После этого случая я, как мог, избегал встречи с ней. Но её уроки проходили регулярно каждую неделю, и с них я не имел права уходить, как законопослушный ученик. Я прятал глаза, отворачивался, закрывал лицо руками, в общем, вёл себя, как обыкновенный влюблённый ребёнок. Она же восприняла это очень остро и болезненно. Ей подумалось, что я презираю её как учителя и человека. Я видел, как она страшно переживает, потому что я нравился ей. Как ученик, конечно. И однажды я решился на отчаянный шаг. Я написал ей письмо, в котором объяснял причину такого моего поведения. Я уже тогда обладал довольно цветистым слогом. И к тому же я разбавил свои романтические вольности цитатами великих поэтов разных эпох. Мне показалось тогда, что это самое возвышенное письмо, написанное когда-нибудь возлюбленной. Но по меркам взрослого человека оно напоминало, скорей, достаточно элегантно составленное издевательство, так много было в нём притворных междометий и слащавых многоточий. Когда я подбросил ей эту записку, она, прочитав, именно так это и поняла. И огорчилась ещё больше. Я тогда не знал, что сделал не так. Я не понимал, что в изъявлении чувств единственно возможным принципом является простота. Лишь заумь, которая любит себя в любви и любовь в себе, которой и «предмет»-то нужен только как отражение собственных переживаний, пускается в изыски, обнаруживая себя и обижая «предмет». Откуда ж мне тогда знать об этом.
     Как-то я застал её плачущей возле окна. Я подошёл к ней и коснулся её плеча. Она вздрогнула от неожиданности и оглянулась. Я обмер. Я понял, что люблю её больше жизни.
 - Ведь это ты написал? - спросила она, утирая слёзы ладонью.
     Я молча кивнул.
 -Всё, что ты написал, правда?
     Я молча кивнул.
 - Так правду не говорят, мой мальчик. Правда проще и лаконичней. Не увлекайся словами. В них слишком много смыслов. Ты понял слово так, а я - по-другому. Достаточно только глаз, трёх слов и действий. В первую очередь, действий. Это на будущее.
    Потом она меня перекрестила, чего я никак не ожидал, поцеловала в лоб, словно заклеймила, и ушла.
     Ян замолчал надолго. Фритьоф даже подумал, что тот уснул, устав от волнительных воспоминаний, если бы не глаза Йевера, по-прежнему смотрящие в потолок.
 - Что же было дальше? - осторожно спросил Петерссон.
 - Что было дальше? Она уволилась, а я метался, как проклятый, от стены к стене вот в этой самой комнате. Потом я узнал, что она была монахиней в миру.
 - Не может быть, - остолбенел Фритьоф.
 - Почему же не может? Может. И тогда я понял, что такие женщины, как Лана, живут только на небе. Значит, мне нужно небо полюбить больше, чем землю.
 - Получилось?
 - Небо оказалось шире и глубже, чем я думал о нём раньше, - улыбнулся Ян. - И даже, чем думаю сейчас. Поэтому на следующий год я еду в Осло поступать на Богословский факультет.
     Ян Йевер, действительно, поступил на Богословский факультет и учился там блестяще. Через год туда же поступил и Фритьоф Петерссон, оставив Хельге Валер следующее письмо:
«Дорогая Хельга! Сказать, что я благодарен тебе, значит, ничего не сказать. Всё случилось так, как и должно случиться, как говорит твой мудрый отец. Любя тебя, я не заметил главного твоего предназначения в моей жизни. Когда мы отправляемся в одиночку в далёкое путешествие на поезде, нам поначалу бывает страшно и тоскливо. Ведь нет никого из близких или родных. Но вот в наше купе стучится проводник, который, видя наше состояние, предлагает нам горячего чая и своё общество. И становится вдруг светлей и радостней. Но дорога заканчивается. Дорога, которая, благодаря проводнику, была лёгкой и счастливой. Надо покидать вагон и прощаться с проводником. А наше эгоистичное сердце не может с ним проститься, потому что привыкло к нему, приросло, полюбило. Мы цепляемся за него, слезами и угрозами заклиная двигаться в нашем направлении, и не хотим понять, что он с того поезда, который уже сделал своё дело в нашей жизни, и ему надо двигаться дальше. Какими же несчастными становятся упрямые пассажиры и проводник, который всё-таки поддался уговорам и сошёл с поезда.
    Ты была для меня тем самым проводником. Поначалу я пытался заставить тебя сойти на моей станции, хотя твоя - далеко впереди. Через тебя, через любовь к тебе я многое понял на земле и на небе. И спасибо тебе, что ты не обманула себя, позволив мне любить, преодолевая твою нелюбовь. Я желаю тебе счастья, которое обязательно будет. Уповаю на нашу встречу, но, наверное, она случится нескоро. Всегда твой Фритьоф Петерссон».
     Хельга поцеловала письмо и положила его в «Дневник Фритьофа Петерссона», который бережно хранила в нижнем ящике письменного стола. 




                Глава III
    В тот же год, когда Фритьоф поехал в Осло за Яном Йевером, Хельга блестяще сдала экзамены в Трондхеймский университет на факультет естественных наук. Она ещё долгое время оставалась под впечатлением истории с Петерссоном, плакала по ночам, сомневалась в правильности своего решения и его выбора. Может быть, надо было дать ему шанс, может быть, она, действительно, его судьба и он ушёл за Йевером от досады. Но письмо, которое Хельга взяла с собой в Трондхейм, как и дневник Петерссона, говорили совсем об обратном: Хельга Валер меньше, чем его судьба. Он сам обозначил границы её влияния на свой выбор. И главное: Фритьоф ушёл не за Яном Йевером. Он ушёл туда, куда по-настоящему просилось его сердце. Эти доводы она оспаривать не смела, в виду их совершенной правдивости, и поэтому скоро успокоилась. Тем более, что новая жизнь постепенно погружала её в свои бурные воды и заставляла включаться в события, которые сменяли друг друга быстрее, чем она привыкла.
     Достаточно дёшево Хельга сняла маленькую квартирку на улице Санк-Йоргенсвейте и стала жить «совсем как  взрослая». Конечно, ей не хватало братьев-сорванцов, вечного ворчания матери и виноватой улыбки отца. Но уже очень скоро она стала «обрастать» друзьями, что при её благополучном характере было совсем не сложно.
    С Марией Мунте они сошлись сразу. Что здесь быстрей сработало, трудно предположить: то ли внутреннее сходство, то ли внешний контраст.
     Мария была маленькой и складной блондинкой. Не очень густые, но красивого оттенка волосы она забирала в хвост, который во время ходьбы качался в разные стороны. Светло-голубые глаза из-под прямых бровей всегда смотрели немного удивлённо, отчего у случайных собеседников Марии и незнакомых прохожих, на которых останавливался её взгляд, складывалось ощущение, что они встречались прежде и Мария удивлена и обрадована их очередной встречей. Именно поэтому с ней часто здоровались люди, никогда не знавших ни её, ни её родных.
     Мария была малоразговорчивой, но щедро улыбавшейся девушкой, что никогда не оставляло её в одиночестве. Они с Хельгой забавно смотрелись рядом: высокая статная рыжеволосая Хельга и маленькая белёсая Мария, почти на голову ниже своей подруги. Но то, как они смотрели на окружающий мир, чем дышали в нём и о чём думали - всё находилось в одной плоскости, называемой родством душ. К тому же у Марии было потрясающее по красоте лирическое сопрано. А значит, к общим интересам прибавилась ещё и музыка. 
     Мария жила в районе Сульсиден вместе со своей бабушкой. Её родители, оба археологи, редко бывали дома, поэтому все психологические проблемы, связанные с периодом взросления и становления личности, Мария решала сама. Как умела. Старая фру Мунте ужасно боялась вопросов подрастающей внучки, и всякий раз, видя её удивлённый взгляд, она сразу отправляла её почитать умные книжки или поделать что-нибудь руками. С книжками Мария ещё мирилась, потому что очень любила читать, но вот с «поделать что-нибудь руками» у неё не ладилось. Поскольку многие женские таёны, интересующие девочек в подростковом возрасте, так и остались не раскрытыми из-за постоянного отсутствия матери, Мария Мунте и к университетскому возрасту осталась чистым ребёнком. Она ни разу не влюблялась в школе, потому что всегда держалась особнячком. И не то, чтобы она ждала принца на белом коне. Тогда она просто не знала, что с ним делать, если он появится.
   Хельга сразу же взяла Марию Мунте под своё крыло. Так она оказалась в студенческом авангарде.
   Однажды они прочитали на доске объявлений, что Отто Крог, руководитель студенческого хора, приглашает первокурсников на прослушивание. И обе решили попробовать.
    Прослушивание проходило в актовом зале. Отто Крог, высокий тёмно-русый всклокоченный молодой человек лет двадцати пяти, сутуло сидел в кресле первого ряда, положив ногу на ногу. Он жестом приглашал желающих попасть в число хористов на сцену, где стоял беккеровский чёрный рояль, за которым восседала пышногрудая дама с огромным кулем седых волос на макушке. Если бы она была не так флегматична, то куль скатился бы с её головы прямо под ноги Крогу. Потенциальный хорист передавал даме ноты, дама медленно поворачивала голову в сторону Отто, и тот приятным баритоном декламировал:
 -  Прошу Вас, фру Данст.
    Фру Данст возлагала длани на клавиатуру, и музыка начинала творить с ней чудеса. Она была потрясающим концертмейстером: чутким, тонким, мгновенно реагирующим на вокалиста, - словом, совершенным профессионалом.
     Крог слушал солиста, прикрыв длиннющей ладонью глаза, потому было трудно определить степень его заинтересованности. Если поющий вызывал у него больше позитивных эмоций, он предлагал ему спеть ещё что-нибудь. Если тот его не устраивал, Отто, вежливо улыбаясь, говорил:
 - Спасибо. Мы непременно обратимся к Вам в случае необходимости.
    Хельга взяла для прослушивания песню Эдварда Грига «В лесу». Мария так же остановилась на григовской  лирике и выбрала «Первую встречу». А ещё они подготовили дуэт Феликса Мендельсона «Осенняя песня». Так, на всякий случай.
   Первой вышла к роялю Мария Мунте и дрожащими от волнения руками передала монументальной фру Данст ноты.
 - Прошу Вас, - послышалось из зала.
    И Мария запела. Её голос был похож на стаю разноцветных бабочек, несомых волной воздуха то высоко вверх, то глубоко вниз. Они то рассыпались радужным дождём, то собирались в трепещущий столбик, напоминающий солнечный луч, пущенный через детский калейдоскоп.
    Когда Мария закончила своё выступление, фру Данст, передавая ей ноты, вдруг опасно качнула головой. Слава Богу, седовласый куль на её голове остался в порядке, но сердце концертмейстера, похоже, было не на месте.
 - Вы ни могли бы продемонстрировать ещё что-нибудь? - тихо отозвались а полутёмном зале.
 - Да, но, если позволите, вместе со своей подругой, Хельгой Валер. Мы приготовили Мендельсона.
 - Ну что ж, - усмехнулся Крог. - Я надеюсь, что Мендельсон приготовлен Вами по всем законам музыкальной кулинарии.
    На сцену вышла Хельга и встала рядом с Марией. Зрелище было презабавным.
 - Прошу Вас, фру Данст.
    И Мендельсон закружился по залу ворохом опавшей листвы и обещаньем новой встречи, которая, возможно, никогда не случится. Если голос Марии звенел, как последние лучи солнца, обнимающие землю и дающие надежду на будущую жизнь, то голос Хельги стелился глубоким туманом, гася и надежду, и будущую жизнь.
   Фру Данст дважды качнула головой, и на её щеках разлился румянец удовольствия.
 - Ну что ж, - тихо сказал Отто. - Любопытно послушать теперь одну Хельгу Валер.
    Когда Хельга пела, перед её глазами стоял маленький домик Тулле Олсен, старинные часы на стене её гостиной, кабинетный рояль тёмно-коричневого цвета и счастье, которое Хельга вдыхала в этом доме. Её голос клубился по залу, как северное сияние, и у Крога перехватило дыхание.
 - Я нашёл то, что долго искал, фру Данст, - звенящим шёпотом сказал Отто.
 - И я так думаю, - ответила фру Данст, и голос её оказался удивительно молодым и деликатным.
    С тех пор Хельга Валер и Мария Мунте стали полноправными солистками студенческого камерного хора. Они отдавались этому увлечению всем сердцем и замечали, как Отто Крог восхищённо смотрит на них. Хельга, в отличие от Марии, считала себя искушённой в делах любви. К тому же она всегда была окружена многочисленной армией поклонников во главе с неотразимым Халдером Ягланом. Она не обнаружила в восхищении Отто Крога ничего мужского, один голый профессионализм. Однако Мария вдруг почувствовала в себе женщину, и женщину хорошенькую, и нахлынувшее воображение стало рисовать ей идиллическую картину высокой любви, центром которой был, конечно, он, Отто Крог.
   Увлечение Крогом стало первым, может быть, не очень глубоким, но чрезвычайно искренним чувством, вспыхнувшем в сердце Марии. Да и ни влюбиться в него было не возможно. Несмотря на некоторую неуклюжесть, он носил себя с великим достоинством. Отто имел высокий рост, густые тёмно-русые волосы и глаза цвета охры. Во время работы над произведением его тонкие ноздри раздувались, он становился неистовым и неудержимым, как молодой арабский скакун. Вопреки совсем небольшой разнице в возрасте, хористы относились к нему с должным пиететом и даже немного боялись его. На концертах Отто Крог был невыносимо хорош. Каждый жест его руки так и просился на полотно художника. Он словно ждал, когда его удачно зафиксируют, неважно, где: на плёнке фотоаппарата или просто в памяти. Было в этом что-то от немого кино и всегда почему-то проходило на «ура».
    Но скоро Хельга начала замечать, что во время репетиций Мария стала рассеянной и плаксивой, а Отто словно ждал удобного момента, чтобы уколоть, обидеть, довести до слёз лучшее сопрано хора. На все попытки узнать, что произошло, Мария отвечала бессвязными репликами и рыдала Хельге в плечо, отчаянно тряся белокурой головой. Однажды она не пришла на лекции, и Хельга, после занятий отменив все встречи и чаепития, отправилась в Сульсиден.
 - Хельга, девочка моя, - причитала старая фру Мунте, провожая её в комнату Марии. - Ведь она целый день не встаёт с постели. Бледная, вся в слезах, лежит и молчит. Я не знаю, что ей и дать-то, какие микстуры, порошки...Хотела доктора вызвать. Так она разразилась такими рыданиям! Я уж не стала.
 - Не волнуйтесь, фру Мунте, - погладила старушку по плечу Хельга. - Я попытаюсь что-нибудь узнать. Может, просто нервы. - И Хельга, постучавшись, вошла в комнату Марии.
   Она не узнала свою улыбчивую подругу. Мария лежала на постели, повернув голову к стене. Лицо её было бледным, измученным и мокрым от пота и слёз. Что-то причиняло ей страшную боль. Хельга присела на край кровати.
 - Мария, - тихо позвала Хельга. - Мария, это я. Я очень волновалась.
 - Хельга, - прошелестела Мария. - Хельга, иди домой. Я хочу просто умереть. И никто не должен мне мешать.
 - Я не «никто». И я помешаю.
    Мария молчала. Тогда Хельга взяла её голову в свои большие руки и потянула на себя так,  что той пришлось сесть на кровати.
 - Смотри мне в глаза и отвечай, - жёстко сказала Хельга, не выпуская из рук головы Марии. - Ты влюблена? Ты влюблена?
 - Да.
 - Он тебя не любит? Не любит?!
 - Не любит.
 - И ты хочешь умереть? Хочешь?!
    Мария ничего не ответила. Из глаз её катились огромные слёзы.
 - А как же тот, который ждёт тебя? - жёстко продолжала Хельга. - Вот ты здесь киснешь по негодяю, который верно, и мизинца твоего не стоит, а тот, настоящий, идёт тебе навстречу и думает, что ты тоже ждёшь. Когда оба идут навстречу, земля крутиться быстрее. А ты лежишь и плачешь! Сейчас время между вами умерло, потому что ты лежишь и плачешь.
 - Ах, если бы всё было так, как ты говоришь, - лепетала Мария. - Ах, если бы всё было так...
 - А что не так? Что не так, Мария?
 - Хельга...- Мария во все заплаканные глаза смотрела на подругу. - Хельга...Я беременна.
 - Что?!
 - Ну, что ты теперь скажешь о том настоящем, который ждёт меня?
    Внутри у Хельги словно вырос могучий ледник. Бедная маленькая Мария...Кто тебя надоумил, невинную, кто оставил одну, напугав, исковеркав, лишив радости ожидания, а потом и материнства?
 - Кто отец ребёнка?
    Мария забилась в тихой истерике:
 - Как это страшно, что ты говоришь...Отец ребёнка...Как это страшно...
 - Так кто он?
 - Отто Крог, - выдохнула Мария.
 - Кто?!
 - Отто Крог, - безжизненно повторила она.
    Хельга схватилась за голову. Отто Крог, который считал достойной себя только музыку, который любил эту музыку в Марии Мунте, который считал её самой музыкой, как он мог прикоснуться к ней своими грязными помыслами! Он же видел, чувствовал, как она беззащитна. Это же невозможно не увидеть и не почувствовать. Отто Крог, чуткий музыкант, оказался чёрствым и жестоким человеком.
    Хельга прижала голову подруги к своей груди.
 - Расскажи мне всё. И мы будем думать, что делать дальше.
 - Это началось сразу после концерта в зале консерватории, помнишь? - Начала Мария, всхлипывая и сморкаясь. - Мы тогда пели псалмы Грига.
 - Да, помню. Концерт был, действительно, удачным.
 - Помнишь, мы ещё долго гуляли после него, делясь впечатлениями?
    Хельга кивнула.
 - Мы расстались тогда у моста Галем Бюбру, где тебя поджидал Яглан, - продолжила, немного успокоившись, Мария. - У меня было дивное настроение. Я шла, улыбаясь, не замечая никого и ничего. Вдруг моего плеча кто-то коснулся. Я ещё подумала, что это ты вернулась зачем-то. Когда я оглянулась, то не без удивления увидела перед собой Отто. Он в этот вечер был особенно хорош.
 - Мария, - сказал он мне негромко. - Я хочу проводить тебя. Ты ведь не откажешь в этом триумфатору?
    Я, помню, тогда улыбнулась, потому что подумала, что это он в шутку про себя - так громко. Я же тогда не знала, что не в шутку. - И Мария опять уткнулась в плечо Хельги.
    Хельга гладила её по голове до тех пор, пока она опять не обрела способность говорить.
 - Конечно, я с радостью разрешила ему. Ещё я сказала тогда, что мы, хористы, тоже немного триумфаторы. Он так усмехнулся нехорошо. Я подумала, что, может, неправильно поняла его усмешку, а может, и усмешки-то никакой не было, а просто почудилось. Он так вольно взял меня под локоть, что я испугалась поначалу.  Ты же знаешь, что ко мне никто не прикасался раньше. Тем более так, по-хозяйски. Но я ничего не сказала ему. Побоялась, что обижу. Отто говорил мне о том, какие перспективы открываются теперь перед нашим хором, и перед нами с тобой, что он задумал подготовить с нами сольную программу. И как заговорят о нём. Обо всём этом он говорил так, словно всё уже состоялось, и его место на музыкальном Олимпе уже ждёт его. Я молчала всё это время. Честно говоря, я не восприняла всерьёз его преувеличенный пафос. Мне показалось тогда, что он просто иронизирует над всем происходящим: мол, это ещё не предел, будем заниматься дальше, будем дальше двигаться к музыкальным высотам, не расслабляясь. Ну, и всё такое.
    Мы расстались у порога моего дома. Он поцеловал меня в щёку, потом взял двумя пальцами за подбородок, знаешь, как в кино, и долго смотрел мне в глаза. Мне стало страшно. Я очень испугалась. Он сказал мне «До завтра». А я подумала: «До какого завтра? Ведь завтра у нас нет репетиции». Но не сказала ему. Боялась обидеть.
    На следующий день он поймал меня после лекций и пригласил прогуляться. Помнишь, я отговорилась тогда от кафе, куда нас пригласил Яглан?  Так вот. Я отправилась с ним гулять по городу. Он купил мне мороженое и тёмно-красную розу на длинном стебле. Тогда он ещё сказал, что любит высокие цветы и маленьких женщин. И опять посмотрел на меня вчерашним взглядом, от которого мне опять стало не по себе. Но знаешь, что я почувствовала в этот раз? Меня волновал этот взгляд. Да, пугал, будоражил и волновал. Проводив меня до дома, он попросился войти. Я сказала, что в это время бабушка отдыхает, и поэтому я не смогу их познакомить. Он опять усмехнулся нехорошо, и я опять подумала, что померещилось. Когда мы оказались в комнате, он вдруг подошёл близко-близко и начал дышать мне в затылок. Я словно окаменела. Он зашептал мне на ухо, что я воплощение его мечты, что во мне он увидел, как он сказал, «персонификацию своей идеи», и отныне я должна быть всегда рядом. Должна быть! О том, что он должен, речи не было. Мне было страшно, больно и неприятно. Только тогда я поняла, что просто боялась. Не любила, боялась.
   Мария вновь заплакала. Отдышавшись, она продолжила:
 - Когда всё закончилось, он довольный и холодный, попрощался со мной и напомнил о том, что завтра репетиция. Теперь ему не нравилось всё: и как я стою, и как пою, и как зачёсываю волосы, словно после всего случившегося я перестала быть «персонификацией его идеи».
    Однажды я подошла к нему и предложила посидеть в кафе, чтобы обсудить кое-какие проблемы личного характера.
 - Проблемы? - Ледяным голосом спросил он. - А разве у тебя есть проблемы?
 - У нас, - тихо поправила его я.
    Он рассмеялся и сказал, что на решение «наших проблем» нам хватит и пяти минут у любого окна в университете.
 - Хорошо, - согласилась я, а у самой ноги подкашивались от обиды и унижения.
    Я долго ждала, когда он освободится.
 - Только быстрей, - словно отрезал он. - У меня важная встреча.
    Я попыталась выяснить, почему у него изменилось ко мне отношение. Если я тогда сделала что-то не так, то это только потому, что я ничего не знаю об этом, что со мной это впервые. Тогда он сказал мне страшным тихим голосом:
 - Отвечу, что тогда было не так. Тебе нужно было подольше сопротивляться.
    Развернулся и ушёл. А я не сопротивлялась, потому что боялась обидеть его.
    В скором времени я почувствовала себя опустошённой, больной, беспомощной. Любая мелочь могла выбить меня из колеи и вызвать слёзы. Я сходила ко врачу  и узнала, что беременна. Я разрыдалась прямо в кабинете, на что врач мне сказал, чтобы я сообщила будущему отцу. Ведь доктор не знал, что будущий отец и в грош меня не ставит, что же будет, когда он узнает о ребёнке...
 - Скажите, - настаивал врач.- Он имеет право знать.
    Ну что ж, имеет, так имеет. Я с трудом дождалась конца репетиции и подошла к Отто. Отозвав его в сторону, я открыла ему своё состояние. На мгновение мне показалось, что в его глазах промелькнула жалость.
    «Жалость, - обрадовалась  тогда я. - Пусть хоть жалость». Но потом он отвёл глаза и сказал, что теперь это моя проблема. И вот теперь я не знаю, что мне делать со своей проблемой.
    Хельга поднялась с постели Марии и подошла к окну.
 - Теперь это не только твоя проблема. Как ты вообще могла подумать, что ты одна?
 - Я не знаю, что мне делать.
 - Для начала надо поставить Отто Крога на место. Триумфатор! - сказала она, глядя в окно. - Возьми больничный и приведи свои нервы в порядок, они тебе ещё понадобятся.
   На следующий день на репетиции разбирали «Эхо» Орландо Лассо. После аффектированной речи о музыке этого композитора и его месте в музыкальной истории, Отто Крог, как всегда, спросил:
 - Может быть, у кого-то возникли вопросы?
    Хельга подняла руку.
 - Прошу тебя, Хельга.
 - Уважаемый господин капельмейстер, - церемонно начала Хельга. - Каковы условия выхода из капеллы?
    По хору пронёсся ветерок междометий, а Крог замер в очень принуждённой позе.
 - Позвольте узнать причину Вашего решения? - Вдруг перешёл на «Вы» Отто.
 - У меня нет желания работать под началом человека, которого я считаю двуличным, жестоким и аморальным.
    В зале зазвенела тишина.
 - И ещё, - спокойно продолжила Хельга. - Небезызвестная Вам Мария Мунте нашла более достойное применение своему обворожительному голосу. На днях её пригласили...перевестись в консерваторию на вокальное отделение. И она дала согласие. - И Хельга, чеканя шаг, захлопнула за собой дверь актового зала.
   Когда она торопилась в Сульсиден, увешанная пакетами с яблоками и сливами, её догнал Эрлинг Свантенсен, студент-выпускник, очень крепкий баритон, скромный темноглазый юноша, немного близорукий и очень трогательный в своём вечном прищуре.
 - Хельга, тебя трудно догнать, даже если на тебе тонна всевозможных фруктов, - отдышавшись, сказал он. - Давай помогу. Куда направляешься? А где Мария?
 - Мария больна, и я иду к ней.
 - А что с ней? Слушай, а ты сегодня здорово. Как же мы теперь без вас? А правда Марию приглашают в консерваторию?
 - Ух, ты! - Хельга остановилась. - Я и не знала, что ты такой болтливый. А выглядишь иначе.
    Эрлинг смутился.
 - Я всегда болтаю...когда волнуюсь.
 - А почему ты волнуешься?
 - Ну...ведь ты идёшь к Марии.
 - Э-эрлинг! - Протянула Хельга. - Она тебе...
 - Очень давно. Ещё с прослушивания. Я очумел, когда услышал её голос.
 - Так ты в голос влюбился? - Сникла Хельга.
 - Но ведь голос является её частью.
    Хельга остановилась.
 - Ну, вот предположим, Эрлинг, только предположим: она теряет свой голос. Разные причины бывают. И что? С потерей голоса теряется и весь интерес к Марии Мунте?
 - Подожди, Хельга. Ведь человек остаётся человеком, с голосом он или нет. Ведь без голоса её не станет меньше. Голос просто иллюстрация внутреннего мира, как глаза, например. Но ведь внутренний мир не станет мельче, если один из его внешних каналов закроется. Он ведь всё равно сумеет найти другой выход. Это может быть всё, что угодно: увлечение фотографией, коллекционирование, стихи, спасение животных, помощь одиноким, рождение и воспитание детей.
   Хельга вздрогнула и испытующе посмотрела на Эрлинга.
 - Что ты об этом знаешь?
 - Моя старшая сестра, Инга, была художником, подающим большие надежды. Она жила живописью. И думала, что так будет всегда. Но у неё обнаружили сахарный диабет, и она лишилась правой руки. Инга была подавлена. Ведь для того, чтобы научиться владеть левой рукой, так же искусно, как правой, понадобятся годы. Нужно начинать всё с самого начала. Сквозь слёзы, неудачу, депрессию она мелкими шагами двигалась вперёд. Но в один вечер изменилось всё.
    Как-то в воскресение к нам в дом пришёл сын маминой подруги, которая умерла год назад от рака лёгких. Вообще, его просто преследовали несчастья в личной жизни, зато в профессии ему невероятно везло. Гюнтер был инженером на нефтяной установке. Он часто допоздна задерживался на работе, и его маленький сын основное время проводил с няней, пожилой и ворчливой дамой. Жена бросила их, когда мальчику едва минул год. Моя мама очень жалела Гюнтера и приглашала с сыном на воскресные обеды, когда он был свободен, конечно. На одном из таких обедов Гюнтер и Инга и познакомились.
 - Я предвижу счастливую развязку, - улыбнулась Хельга.
 - Правильно предвидишь, - улыбнулся в ответ Эрлинг. - Они вместе вот уже пятый год. Сын Гюнтера, Пелле, называет Ингу мамой. И она поняла, что дети имеют чудесный дар - смирять с действительностью.
 - А ты как думаешь?
 - А что я, - несколько смутился Эрлинг. - Я хочу, чтоб у меня было много детей.
 - Ну, значит, ты тот, кто нам нужен.
 - В смысле?
 - Ты улыбайся почаще, - подмигнула Хельга Эрлингу. - У тебя славно получается. - И она позвонила в дверь дома, где опять плакала Мария Мунте.

 
                Глава IV
     Эрлинг оказался тем мужчиной, на которого так надеялась Хельга и которого так ждала Мария. Он стал частым гостем в доме Мунте, необычайно понравился бабушке, и через месяц не было ни одного вечера, который Свантенсен ни проводил бы в обществе Марии. В его присутствии она чувствовала себя тепло и уютно, он ни о чём не спрашивал, хотя многое понимал, наблюдая девушку в непостоянстве её состояний, в резких перепадах настроения и обильных слезах по любому поводу. Мария не знала, как признаться Эрлингу, который ей начинал серьёзно нравиться. Когда он смотрел на неё, не скрывая того, что чувствовал, она сгорала от нежности и угрызений совести.
 - Хельга, - как-то пожаловалась она подруге, - Я не могу больше скрывать. Да скоро уже в этом не будет смысла. Я скажу ему правду и попрошу, чтобы он оставил меня. Так будет правильно. Так будет честно.
     Хельга весь вечер бродила под окнами дома, в котором решалась судьба двух взрослых людей, томящихся друг по другу, и нерождённого младенца, уже реагирующего в теле матери на тихое имя «Эрлинг».
     Свантенсен закрыл за собой дверь и сел на ступеньку крыльца так тяжело, словно посадил рядом с собой весь земной шар. Он выглядел усталым и светлым. Хельга тихонько опустилась около.
 - Уф-ф, - потёр виски Эрлинг. - Еле уговорил её.
 - Уговорил на что? - осторожно спросила Хельга.
 - Хельга. Я люблю её. Я люблю всё, что рядом с ней, всё, что когда-то касалось её, всё, мимо чего она молча проходила и задевала рукой. Так неужели я не полюблю то, вернее, того, кто в ней?
    Хельга воткнулась лбом в его плечо и тихонько заплакала.
 - Ну, вот опять! - шутливо рассердился Эрлинг. - Я не понимаю, почему это кажется геройством, как сказала Мария? Это нормальное решение нормального мужчины, который любит единственную женщину его жизни. Давай, вставай.
    Хельга всё ещё причитала в его плечо.
 - Давай, давай, вставай. Пойдём пить кофе на набережную. Надо отметить.
 - Что ответить? - сморкаясь в носовой платок, спросила Хельга.
 - И ты ещё спрашиваешь? Женюсь я!
 - А как же... - Хельга посмотрела на окно комнаты Марии.
 - Она сейчас отдыхает. Трудно сопротивляться самой себе. Много сил на это уходит.
     И они отправились в кафе.
     Через месяц справили весёлую студенческую свадьбу. Мария выглядел просто очаровательно. Бывают женщины, которых беременность делает совсем прозрачными и трогательными. Она из этой породы. Эрлинг был нежен, заботлив и влюблён по уши.  Они смотрели друг на друга сияющими глазами, и все понимали, что ещё одной счастливой семьёй на земле стало больше.
    Мария ушла из университета, обещая вернуться, как только это станет возможным.

 - Я немного скучаю по Марии, - как-то пожаловалась Хельга Халдеру Яглану, прогуливаясь с ним по рождественскому Трондхейму.
 - Как она сейчас? - Немного сухо спросил Яглан. Ему было не до Марии. Он добивался взаимности от Хельги и не тратил сил на лишние переживания и чужие заботы.
 - Они в Осло. Эрлинг пишет диссертацию и преподаёт в колледже. Ольге уже три месяца. Она прехорошенькая, копия Марии. Всё нормально.
 - Ну, значит, всё нормально.
    Они замолчали. Было морозно, снег под ногами пел свою привычную песню, и от этого становилось легко и спокойно. Природа всегда поёт свою привычную песню. Это люди пытаются всё время что-то изменить, изменяя, в конечном итоге, самим себе. Хельга очень любила тишину. И Мария всегда понимала её. Они вместе с удовольствием слушали дождь, такой разный, если наблюдать его на улице или из окна тёплой гостиной. Как по-разному он отбивает ритм на мостовой, словно мягкой лапой по маленькому барабану, обёрнутому шуршащей фольгой, и по стёклам окон, как острыми коготками маленькой ручки капризной красавицы. Они любили улавливать звуки листопада, такие нежные и хрупкие, что их можно услышать, только затаив дыхание. Время осенью боится резких движений. Это касается и колебания воздуха, рождаемого человеческим дыханием, поэтому Хельга и Мария осенней порой говорили в полголоса, чтобы не спугнуть дрожащее, как осиновый лист, время.
    Зиму девушки любили за то, что она делает сказку ощутимой, за то, что она сближает людей, ведь расстояние между ними, одетыми в толстую зимнюю одежду, сокращается, за то, что снег под ногами всегда поёт привычную песню, обещая постоянство в самом главном.
   Халдер Яглан был другим. Не только потому, что он был мужчиной. Эрлинг умел видеть и слышать то, что примечали Хельга и Мария. Халдер был по сути своей другим. Его жарила испанская кровь, заглушая своим рокотом все остальные звуки внутреннего и внешнего мира. Он, конечно, пытался что-то понять, когда Хельга останавливалась и заглядывала в его глаза с очаровательным, но нелепым, по его мнению, вопросом во взгляде. Но, к сожалению, именно в этот момент он с особой силой и яркостью ощущал в ней только женщину, сильную, эмоциональную, горячую. Такую, какой Хельга на самом деле не была. Халдер не понимал её, но страстно мечтал о ней, как о тайне, которую обязательно должен раскрыть. Он и никто другой.
    Хельга любила слушать Яглана, когда тот рассказывал о своей бабушке, Кармен Алигьерро. Она действительно являла собой образец незаурядной личности. Живя в Испании, в Толедо, за богатым и по всем показателям достойным мужем, она бросила его, случайно обнаружив на каминной полке забытые им письма от любовницы. Её не испугала ни возможная бедность, ни перспектива воспитывать двоих детей в одиночку. Со стороны мужа начались преследования: то ли он действительно любил свою жену, а всё остальное было «пеной шампанского», то ли просто не хотел терять наследников своего фамильного бизнеса. Кармен покинула горячую Испанию, взяв только самое необходимое, и перебралась на самый север Европы, в Норвегию. Через какого-то знакомого, которому выплатила большую половину своего капитала, она уладила дела в Толедо, получила развод и начала строить жизнь заново. Обладая невероятной силой духа и уникальными административными способностями, Кармен решила открыть в Осло школу танца фламенко, которая вскоре завоевала серьёзную популярность среди добродушных, но прохладных жителей норвежской столицы. Именно в этой школе она и познакомилась с Виктором Ягланом, который, без памяти влюбившись в красивую испанку, через месяц после их знакомства повёл её под венец.
 - Твоя бабушка - великая женщина, - не уставала восхищаться Хельга. - О ней романы нужно писать и фильмы снимать.
 - Да, она - великая женщина, Хельга, - гипнотизируя её своими маслиновыми глазами, полушёпотом произносил Яглан. - А я - её внук.
    Хельга хохотала в ответ и тормошила его жёсткие волосы.
 - Зачем ты ходишь за мной, Халдер? - Наклонив голову, спросила однажды Хельга.
 - Как же ни ходить за тобой, если ты повсюду? - Вздыхал Яглан, непонимающий и не принимающий её равнодушия.
    Как-то, стоя на террасе башни Тюхолт, Хельга сказала:
 - Знаешь, Халдер, я вот всё думаю, есть ли в человеке такое чувство, которое позволяет ему увидеть другого человека с высоты птичьего полёта? Ну, вот так, как мы сейчас видим Трондхейм во всём его трогательном великолепии, его окрестности, и всё это вызывает в нас трепет. А чтоб увидеть человека вот так же, со всем его душевным ландшафтом, со всем величием его внутреннего мира, обозреть масштабы его личности? А, Халдер? Есть чувство, напоминающее эту террасу? - она, лучисто улыбаясь одними глазами, посмотрела на Яглана.
   Он остолбенел. Хельга в этот момент была хороша до невероятности. На ней волновалось от ветра оливковое платье в мелкий белый горошек, а на распущенных волосах возлежал - именно возлежал! - пушистый венок из тысячелистника, тимофеевки, пижмы и пурпурного вереска. Она походила на Маддер акке, прекрасную и мудрую богиню земли из саамских мифов.
 - Ну, что же ты молчишь, Яглан? - Хельга тихо засмеялась. - Это любовь. Я о любви тебе говорила.
    Халдер напрягся и вцепился ей в локоть.
 - Ты с ума сошёл, мне же больно, - глухим шёпотом ответила она на его порыв. - Я не про такую любовь, о которой ты думаешь. Мне иногда страшно с тобой, Халдер. Ты смотришь на меня так, потому что я единственная ответила тебе «нет»?
    Халдер замотал головой.
 - Тогда не смотри на меня так.
    Молчавшее на бурное проявление его чувств сердце Хельги раздражало Яглана. Кто же, как ни он должен разбудить женщину, дремавшую девственным сном на дне её души! Чья же, как ни его горячая кровь должна вскипятить холодное молоко, медленно текущее в жилах этой снежной девы! Но он никак не подозревал, что опасность подстерегала его там, где он её совсем не видел: в лице замкнутого, спокойного и неторопливого Эдварда Бьёрнсона, чей мужской темперамент, по меркам Яглана, был на нуле.
    Эдди, как его называли однокурсники, учился в параллельной с Хельгой и Ягланом группе. Он мало где появлялся после занятий и вообще, вёл достаточно незаметный образ жизни. Его добивались, о нём вздыхали, но он на все знаки внимания отвечал спокойной отстранённой улыбкой, которая совсем не приглашала к общению. Но когда оно предлагалось ему с целью дружбы, он охотно шёл на контакт. Эдди встречал Хельгу в коридорах университета, иногда в студенческом кафе и на занятиях камерного хора, когда она посещала его (до известных событий с Марией Мунте). Эдди всегда сидел на последнем ряду в зрительном зале.  Он явился свидетелем энергичной сцены между Хельгой и Отто Крогом, после которой она вышла из состава этого очень популярного среди студентов коллектива. Эдди был ошарашен смелостью Хельги. Ошарашен и очарован. После этого случая он стал пристальней всматриваться в высокую девушку с рыжими волосами. Но какая же девушка не заметит проснувшийся к ней интерес, даже если этот интерес старательно маскировался. Теперь, встречая Хельгу в перерывах между лекциями, он прятал глаза, а она в ответ сверлила его своими.
    Халдер, неотступно наблюдавший за Хельгой, стал замечать неладное. Он никогда не любил её задумчивости, потому что немногословная, она становилась совсем непонятной. А теперь к отрешённому выражению лица присоединились какие-то мечтательные вздохи, рождённые явно не им. Он затаился и стал вычислять. Он стал искать мужчину, более яркого, более выразительного, чем он. Но это было невозможно. Яглан значился первым мачо на факультете. Тогда, неожиданно вспомнив о необычном представлении Хельги о мужской привлекательности, он стал «ощупывать дегенератов». Истина открылась случайно. Как-то раз, по окончании занятий у выхода из университета Халдер, предложив несколько вариантов культурной программы на вечер, ждал решения Хельги. Она беспокойно шарила взглядом по холлу, будто кого-то искала.
 - Хельга, что с тобой? Я жду!
    И тут Яглан увидел, как она вся подобралась, а в глаза её словно плеснули солнцем. Он проследил за её взглядом, который упирался прямо в светло-русый затылок Эдварда Бьёрнсона. Тот, под пронзительностью взгляда обернулся и, увидев Хельгу, тут же опустил глаза. И светящееся лицо Хельги, и опущенные ресницы Эдди о многом сообщили мгновенно взбеленившемуся Халдеру.
 - Я его убью, - прошипел Яглан, сжимая кулаки.
 - Тогда я убью тебя... - Хельга так на него взглянула, что Яглан понял: женщина на дне её души всё-таки проснулась. И разбудил эту женщину не он, Халдер Яглан, внук своей бабушки, а застенчивый Эдди Бьёрнсон, который, должно быть, и не целовался ни разу.
    Гнев Яглана подстёгивала вынужденная бездейственность: Хельга строго-настрого запретила приближаться к Эдди, грозя разрывом тех отношений, которые у них всё-таки сохранились (ему тяжело давалось понятие «дружба»).
    А Хельга впервые почувствовала то, в чём пыталась убедить себя, терзаясь по Фритьофу Петерссону, и то, что, как ни старался, не мог ей предложить Яглан. Она почувствовала в себе волну нежности, нарастающую каждый день. Она видела эту волну, когда закрывала глаза и уходила в мистический танец образов, рождаемых темнотой и дрожаньем ресниц. Она впервые плакала от счастья, показавшегося ей больше её самой. И как хорошо, что этот Эдди тепло смотрит на неё из-под полуопущенных век, как хорошо, что не протягивает навстречу руки и не говорит пустых фраз, от которых болит голова и сразу теряется интерес. Хельга поймала себя на мысли, что ей нравится эта медлительность их общего чувства, томительность и щемящая нежность. И молчание, за которым только три слова. Она не хотела торопить события, хотя для неё это ничего не стоило. Хельга умышленно шла на поводу у сладкой тревоги и светлого недоумения, зная, что на смену им придут иные ощущения, более яркие, точные и конкретные. Это всё равно будет. Позже. Много позже. Уж она постарается.
    Хельге казалось, что и Эдди переживал те же дивные мгновения, не подозревая, что мужское сердце устроено несколько иначе. Эдди, конечно, почувствовал дистанцию, которую предлагала ему Хельга, и он не мог откликнуться на это предложение. Но в большей степени им руководило понимание ситуации под названием «Без шансов». Не имея возможности погасить в себе заведомо провальную любовь, он предоставил право действия Хельге. Обычно это право оставалось за мужчинами.
 - Слушай, - сказал ей как-то Халдер, старательно скрывая раздражение, - почему ты так смотришь на этого блаженного? Что есть в нём, чего нет во мне?
    Хельга улыбнулась и растормошила его жёсткие чёрные волосы:
 - Халдер, ты поймёшь, когда перестанешь что-то от меня требовать, а предложишь нечто взамен.
 - Как ты несправедлива! Ведь я каждый день предлагаю тебе себя, всего и навсегда.
     Хельга поморщилась, а потом шепнула ему на ухо:
 - Тогда предложи мне свободу.
 - В смысле? - Растерялся Яглан.
 - Если ты любишь, пожелай мне счастья и предложи свободу.
    Халдер побледнел. Он понял, что битва проиграна, и женщина, разбуженная не им, как и полагается по всем законам войны, досталась победителю.
    А Хельга ходила по облакам, и каждый её шаг отдавался в сердце волшебным звоном «люблю», «люблю», «люблю». И только тогда, когда сладкое, но тревожное томление по вечерам переросло в тяжёлую ночную тоску, Хельга поняла, что время активных действий настало. Она взяла горсть монет и пошла в Нидаросдомен. Выходя оттуда, Хельга приняла твёрдое намерение завтра подойти к Эдди самой. И столкнулась с ним прямо на пороге собора. Аллилуйя!

 
                Глава V
    Жизнь с Эдди Бьёрнсоном и до и после свадьбы была наполнена каким-то особым воздухом, который Хельга ни разу не вдохнула в родительском доме. В нём чувствовалось столько нежности, тепла и тишины, что она не уставала благодарить небо и Эдварда за её безмятежное существование, как под крышей мира, так и под крышей небольшого уютного домика в Трондхейме, доставшегося Эдди в наследство от бабушки. Как только Хельга переступила порог своего нового жилища,  тут же поняла, что любит его всей душой и на всю жизнь. Она впервые ощутила строгую прелесть самостоятельности и безотчётности в плане организации интерьера. Эдди дал ей полную свободу, и она обставляла, переставляла, декорировала, оформляла комнаты, повинуясь своему вкусу и выбранному стилю. Хельга очень любила дерево, его фактуру, цвет, запах, и очень скоро их дом превратился в крохотный деревянный замок, наполненный ароматами бука и сосны, а так же предвкушением сказки, которая в этом доме уже где-то началась и вот-вот выпорхнет на поверхность.
   Эдди никогда ещё в своей жизни не носил в себе столько любви и уверенного спокойствия, что всё идёт так, как должно идти, как задумано Богом и природой. Он впервые ясно чувствовал, как его отпускает назойливое ощущение, что при всём его благополучии, чего-то всё-таки не хватает, что-то упущено им из виду, а значит, желаемой гармонии нет и не может быть. Теперь всё было на своих местах.
    Жизнь молодой семьи Бьёрнсонов текла размеренно и неторопливо, как они и мечтали, несмотря на вспыльчивый норов старшего сына, Эрика. «Весь в бабушку», - вздыхал Хельга, имея в виду непростой характер своей матери.
    Собрав на десятилетний семейный юбилей самых близких и родных, в числе которых, естественно, были Мария, Эрлинг и двенадцатилетняя Ольга, невысокая красивая девочка, похожая, скорее, на Эрлинга, чем на Отто Крога, Бьернсоны пообещали пригласить тот же состав гостей на двадцатилетие совместной жизни. Так оно и случилось, и их семейному долголетию стали потихоньку искренне завидовать.
   Хельга ни разу после свадьбы не виделась с Халдером Ягланом. Он страшно переживал её замужество, пытался понять, почему не заслужил права быть рядом с любимой женщиной. Но так и не находил причин такого выбора Хельги. Выбора нелепого и. наверное, слишком поспешного. Во время свадебной церемонии Яглан, мотаясь по своей комнате, неистово желал молодожёнам всяческого несчастья, предвкушая ту минуту, когда Хельга, утомлённая и раздражённая, постучится в его дверь и бросится к нему на шею со слезами и тихими мольбами о прощении. Такими мыслями Халдер немного успокаивался. Он чувствовал, что рано или поздно так и произойдёт, что нужно немного подождать. И он ждал, пока на его пути не возникла Эва Анфинсен.
    Двадцатипятилетие семейной жизни Бьёрнсоны отметили очень скромно. Эдди пригласил Хельгу в ресторан, где они в очередной раз признались друг другу в любви, поблагодарили друг друга за уважение и терпимость, и этот праздник запомнился им даже больше, чем прежние шумные юбилеи.
    Приезд в их дом Халдера Яглана накануне 46-летия Хельги был, в общем, ею ожидаем. В последнее время она всё чаще вспоминала о Фритьофе Петерссоне, о Яглане, и в её сердце настойчиво звучал вопрос: почему именно сейчас её так неотступно преследуют призраки прошлого, почему именно теперь, когда её несёт к пятидесятилетней отметке на возрастной шкале, мысли об этих двух мужчинах, давно вычеркнутых ею из своей биографии, беспокоят и тревожат. Она боялась поделиться с Эдди этим странным наваждением и решила разобраться в себе сама.
    Вскоре Хельга поняла причину всего, что с ней происходило за последние дни. Её любовь к Эдди состояла из множества ощущений: покоя, доверия, нежности, радости, - всех и не перечислить. Но в ней не хватало того, что она испытывала и к Петерссону, и к Яглану. В ней не было жалости. И на того и на другого она смотрела, как на несчастных, у которых один из сердечных клапанов закупорен, в чьих лёгких на один глоток чистого воздуха меньше, чем у неё или Эдди. Эдварда не надо было жалеть. Состав его крови полностью соответствовал составу крови Хельги. Их чувства и помыслы обитали в одном пространстве. В Эдди она не видела ничего, что нуждалось бы во вздохе сожаления или сочувственном покачивании головой. До Эдварда она не знала, что в отношениях между мужчиной и женщиной можно обойтись без всего этого. Однако теперь, именно теперь, после двадцати пяти лет счастливого брака, ей вдруг остро захотелось увидеть тех, кого она жалела так по-матерински и даже немного по-хозяйски. «Наверное, если бы я увидела их счастливыми, я бы успокоилась», - подумала как-то Хельга. Ах, если бы она заметила в Эдди хоть что-нибудь, что ждало бы её утешения, что требовало бы её деятельной помощи, что находилось бы на грани срыва. Но нет, Эдвард Бьёрнсон был неуязвим. Дети...Дети давно выросли и не нуждались в её отчаянном материнстве. Да и потом, материнские чувства к детям и мужчине так непохожи, что заменять их друг другом не стоит и пытаться. 
   И вот накануне её 46-летия в двери их дома постучал Халдер.
   После рассказа Яглана об Эве Анфинсен, то, чего Хельга так боялась и искала в последнее время, обрушилось на неё с неимоверной силой. Яглан был жалок, несостоятелен в любви и имел довольно смутные перспективы на счастливое будущее - вот, где её жалость могла разгуляться, вот, где с лихвой требовалось её сострадание, её слёзы, плечо, носовой платок с печальным ароматом пурпурного вереска. И Хельга раскрылась навстречу лавине горестей, которую носил в себе неотразимый Халдер Яглан.
     В ту ночь ей не спалось. Она лежала с закрытыми глазами и боялась пошевелиться, чтобы не заставить Эдди задавать вопросы о её самочувствии. Хельга слышала, как вернулась Кристин. Сейчас она постоянно поздно возвращалась: солисты её курса готовили моцартовского «Дон Жуана», где Кристин исполняла роль донны Анны. Она очень увлеклась этой работой. И потому что боготворила эту музыку, и потому что руководителем постановки был студент-выпускник дирижёрского отделения Трувор Бетте. Он выбрал «Дон Жуана» в качестве дипломного проекта и весь отдался работе над оперой, увлекая в неё и тех, на кого указала его музыкальная интуиция. В числе счастливчиков оказалась и Кристин. Трувор носил в себе огромное дарование, которое гипнотическим образом влияло на всех, кто находился рядом. В нём было столько музыкальной отваги и мальчишества, что, казалось, он без тени сомнения и должного пиетета мог бросить вызов и самым именитым дирижерам и оперным постановщикам. Он искрился идеями, рождающимися тут же, на площадке. Иногда Трувор оспаривал свою концепцию прямо на репетиции, и ему нужна была одна ночь, чтобы всё переиначить и выудить из обледеневшего озера давно известной оперы такую жемчужину, о существовании которой, должно быть, не догадывался и сам композитор.
    Трувор Бетте был внешним великаном и внутренним ребёнком, что делало его совершенно неотразимым.
    Кристин, естественно, влюбилась в него всей своей смиренной душой. Она с младенчества умела скрывать свои чувства. «Ну, может быть, этот случай поможет ей немного раскрыться», - подумала Хельга, случайно узнав об увлечении своей дочери.
    Следом за Кристин ввалился в дом и Эрик. Он никогда не утруждал себя деликатностью, которой была переполнена его сестра. Несмотря на поздний час, Эрик громко ходил по гостиной, громко двигал стулья в кухне и громко рылся в холодильнике, проклиная женскую натуру. Он опять поссорился с Эльзой. Вообще, этой девушке давно нужно было отлить памятник из чистого золота за её терпение. Пережить несносный характер Эрика могли немногие. Он не стеснялся выяснять отношения с Эльзой прямо по телефону, когда вся семья находилась рядом. Он орал, как подстреленный вепрь, обвиняя Эльзу во всех грехах, о которых бедная девочка, верно, и не подозревала. На все увещевания матери и «мужские разговоры» отца неистовый Эрик огрызался и хлопал дверью, добровольно запирая себя в своей комнате на сутки без еды. Но через день он начинал так же бурно тосковать по Эльзе, уверяя её по телефону, что он - последний подлец и неблагодарная скотина, не обращая внимания на то, что вся семья находится рядом.
   Как-то Хельга, в один из моментов благодушного состояния Эрика, сказала:
 - Сынок, не дай Бог в твоей судьбе настанет время, когда тебя сможет простить только мать.
   Эрик посмотрел на Хельгу с благодарностью:
 - Прости меня, мама. У вас с отцом должен быть другой сын. Но уж так сложилось. Пожалуйста, хоть ты меня не бросай.
 - Ни за что на свете, - шепнула Хельга и поцеловала его в висок.
 
   После того, как дети разошлись по своим комнатам, и в доме наступила обычная ночная тишина, Хельга осторожно выскользнула из-под одеяла, накинула халат и спустилась в кухню.
    За окном стояла звёздная ночь, такая ясная и бархатная, что хотелось прижаться щекой к её щедрой на сны и загадки темноте. Сугробы казались синими-синими, как застывшие волны Норвежского моря в июле. Отчего-то хотелось плакать. Хельга достала из холодильника молоко и налила его в высокий бокал. Молоко пенилось и разносило по кухне аромат уюта и детства.
    Ах, Яглан, Яглан! Если бы он знал, как неслучайно было его появление на пороге счастливого дома Бьёрнсонов. И что будет с этим домом завтра, когда он его покинет? И что будет завтра с Хельгой?
    Хельгу лихорадило от волнения и тревоги, но ей страшно хотелось, чтобы следующий день немного задержался за горизонтом.
 - Тоже не спится?
    От неожиданности Хельга дёрнулась, и молоко выплеснулось на её халат.
 - Прости, я не хотел тебя напугать! - Яглан засуетился вокруг неё с полотенцем. - Слушай, а тебе идёт этот халатик.
 - Бесстыдник! - Хельга тихо рассмеялась и, шутя, ударила его по руке.
 - Позволишь присесть?
    Она молча кивнула.
 - Знаешь, я вот тоже часто забредаю в кухню и пью не молоко, правда, а пиво. Боюсь, как бы бессонница меня совсем не сокрушила.
 - Бессонница - это плохо, Халдер. Это очень плохо.
 - Да уж чего хорошего. Однако, она единственная дама, которая предана мне окончательно и бесповоротно. - Халдер грустно улыбнулся. - Мне кажется, я немного расстроил тебя своим вчерашним рассказом. Прости, не хотел.
 - Да нет, не то, чтобы расстроил. Скорее, растрогал. История, действительно, печальная. И Эву жаль до невозможности, и её отца. И тебя, Яглан, жаль. Но знаешь, что меня порадовало в твоей истории?
 - Ну-ка, расскажи, а то я уже двадцать лет не могу найти во всём этом хоть что-нибудь позитивное. - Он выпил из её бокала остатки молока.
    Хельга достала из холодильника молочную бутыль и, наполнив молоком бокал, пододвинула его к Халдеру. Тот, усмехнувшись, сделал глубокий глоток.
 - Ты научился видеть женщину изнутри. И согласись, изнанка намного заманчивее, чем то, что мы представляем собой снаружи.
 - Странный вы всё-таки народ, женщины. Пытаетесь держать себя в форме: фитнес, макияж, маникюр...Пускаете мужчинам пыль в глаза, а потом требуете от нас зоркости и мудрости, чтобы разглядеть вашу изнанку, которая оказывается заманчивее антуража. - Халдер внимательно посмотрел на Хельгу. - Хотя надо признать, что и ты, и Эва Анфинсен - исключения из этого правила.
 - Ну и слава Богу, Халдер. Пей молоко. Оно успокоит. И твоя бессонница изменить тебе с кем-нибудь другим. Хотя бы этой ночью.
 - Спасибо, Хельга.
    Они надолго замолчали. Было слышно, как тикают часы в гостиной.
 - Расскажи мне о вас, Хельга. Ты не жалеешь, что тогда ушла от меня к нему?
 - А ты до сих пор не простил Эдди? - Улыбнулась Хельга.
 - Да что ты! Это уж я так...Сколько времени прошло. Сколько всего было.  - Халдер покачал головой и опять сделал глоток. - Столько всего, что вот теперь я вместо пива пью молоко.
   Оба усмехнулись.
 - Ну, так расскажи мне о вас.
   Хельга пожала плечами.
 - С чего бы начать?
    И тут она поймала себя на страшной мысли: а ведь ей не с чего начать и не чем закончить. Ей вообще нечего сообщить Халдеру Яглану, потому что ни разу за их с Эдди семейную жизнь не произошло ничего, что можно было бы отнести к разряду событий. Только теперь она задумалась над тем, что безмятежность их совместного существования, которой она так гордилась, оказалась на деле причиной того, что ей не о чем рассказывать. Хельга почувствовала вдруг неприятный холодок в районе солнечного сплетения. Она прекрасно понимала, что сейчас, повинуясь этим предательским и насквозь порочным мыслям, она изменяет мужу, изменяет двадцати пяти годам семейного счастья, изменяет, наконец, самой себе. Хельга напрягла своё воображение и попыталась представить несчастного Эдварда, глотающего сердечное, с тёмными мешками под глазами и впалыми бледными щеками. Но Эдди никогда не был таким и вряд ли когда-нибудь будет. Даже её предательство он перенёс бы красиво и достойно, как и все неприятности, время от времени случавшиеся в их жизни. Жалость молчала.
 - Хельга, что с тобой? - Спросил Яглан, коснувшись её плеча.
    Она перевела на него пустой взгляд.
 - Яглан, я ухожу к тебе.
    Хельга и сама не могла объяснить, как эти слова произнеслись. Когда всё было сказано, сердце Хельги поймало только эхо восклицания Халдера.
 - Постой, постой, постой, постой! - По лицу Халдера пробежала судорога. - Ведь ты сейчас не от души, признайся, не от души... Послушай, я был убеждён, что вы счастливы!
   Хельга смотрела на него пустыми глазами.
 - Мне только что показалось, что наша история с Эдди закончилась, - бесцветно произнесла она.
    Яглан не на шутку переполошился.
 - Ты не думаешь, что говоришь! А как же дети? И их будущие дети?
 - Это всё останется при мне. Я же не перестану быть матерью.
 - Хельга, ведь ваша семья - удача. Может быть, самая большая в твоей жизни. Хельга, я не подлец. Пойми, я сейчас тоже был бы женат.
 - Но ты ведь не женат.
 - Буду с тобой откровенным. Ты не перестала быть для меня интересной. Даже более того. Но мы с тобой совершаем сейчас двойное предательство. Не только ты по отношению к Эдди. Но и я по отношению к памяти Эвы.
 - Я не думаю, что Эва была бы против увидеть тебя счастливым.
    Халдер откровенно недоумевал.
 - Хельга, - тихо произнёс он. - Откуда в тебе столько холода, столько жестокости? Пожалей Эдди.
 - В том-то и дело, Халдер, - шёпотом отозвалась она. - В том-то и дело...Я испытываю к Эдди всё, что угодно, только не жалость. У нас слишком совершенные отношения, чтобы к чему-то стремиться.
    Халдер опрокинул голову на руки...
    Этой ночью Хельге так и не пришло в голову, что совершенные отношения дают право на то, что не предлагается ни одиночеством, ни случайными связями, ни чем бы то ни было ещё, - право на неуязвимость, право на постоянно работающее защитное поле, которое никогда не подведёт.
    А ранним утром Хельга впервые не услышала, как снег под её ногами пел свою привычную песню, обещая постоянство в самом главном, которое она оставляла в доме, где безмятежно спала самая счастливая семья в Норвегии.
   Яглан едва поспевал за ней, неся маленький чемоданчик, куда она наскоро побросала вещи первой необходимости.




                Часть III
                Эрна Тор
                Глава I
    Эдди Бьёрнсон покинул дом в девять часов утра, сразу после того, как осознал, что произошло. Записка от Хельги была короткой и холодной. В ней она не сообщала, почему уходит, зато значилось к кому. Халдер Яглан.
     Он благодарил небо, что дети не проснулись раньше него и не прочли записку первыми. Она лежала на пустом столе в кухне, как белый флаг, выброшенный целомудрием Хельги перед обворожительным коварством Яглана. Жена Эдди впервые поступила так неосторожно, оставляя свидетельство своей измены на самом видном месте. А может быть, наоборот знала, что в субботу дети будут спать дольше обычного и дадут возможность своему отцу в одиночестве прийти в себя после такого неожиданного удара. Хельга всегда всё знала.
    Прочитав записку в первый раз, Эдди подумал, что это шутка, розыгрыш, правда, не очень удачный. И даже спокойно выпил чашку горячего кофе. Но когда слова совершенно осели в его сознании и стали ощутимы, как колючие кусты чертополоха, он вновь взял в руки записку: «Я ухожу к Халдеру Яглану. Не ищи причину в себе. Просто прости». И тут у Эдди перехватило дыхание. Как? Что? Почему? Когда он пропустил в душе Хельги тревожные сигналы? Он, который читал её глаза, как книгу? Что вообще должно было произойти, чтобы разумная Хельга вдруг разом перечеркнула их жизнь и бросилась в неизвестность? Она и в юные годы не была взбалмошной. Ну, Яглан! Хорош гусь! Только он не учёл, что Эдди, «слишком интеллигентный, чтобы быть настоящим мужчиной», не отдаст так легко лучшие 25 лет своей жизни.
    Эдди завёл машину и помчал по направлению к трондхейскому дому Яглана на улице Норде. Он знал, что Яглан живёт сейчас в Осло, да и то только в промежутках между туристическими турами. Но сейчас он был убеждён, что успеет перехватить их здесь, попытаться вразумить Хельгу и вернуть её обратно.
     Эдди затормозил перед домом Яглана и нарочно громко хлопнул дверцей машины. Но за секунду перед тем, как его палец нажал кнопку звонка, горькая мысль пронзила всё его существо. Бедная Хельга! Как она будет выглядеть там, за порогом этого дома, стоя рядом с Халдером с опущенными от порочного смущения глазами? Ведь Эдди сейчас находился на положении жертвы. А это, по сути, очень выгодное положение, в котором есть важнейшее преимущество: жертва имеет право прощать. А Хельга в этой ситуации была совершенно бесправной, а возможность только оправдываться делала эту ситуацию ещё более безвыходной.
    Эдди нажал кнопку звонка, который отозвался в его голове словно Нидаросский колокол. Дверь открыла мать Халдера Яглана, фру Ирма. Она выглядела растерянной и немного суетливой. Её большие серые глаза смотрели на Эдди в упор, вопрошая его и умоляя.
 - Фру Ирма, - начал Эдди ломким голосом, который никак не хотел его слушаться. - Я прошу прощение за вторжение, но мне необходимо теперь же побеседовать с Халдером и...и фру Бьёрнсон.
 - Но их нет дома, - прошелестела фру Ирма и быстро-быстро захлопала пушистыми блёклыми ресницами. - Они уехали примерно час назад. Спешно собрались и уехали.
     Эдди был оглушён. Он опоздал. Если Хельга решила так быстро покинуть Трондхейм, значит она не оставляла ему ни малейшего шанса. Он тупо смотрел на фру Ирму, и где-то там, за главной мыслью, тихо ползла другая: как же Яглан не похож на свою мать, тихую маленькую женщину с чуть подрагивающей головой и тусклыми серыми глазами. Она казалась такой беспомощной и одинокой и так жалко смотрелась на фоне пустых комнат, что это несколько отвлекло Эдди от разрывающегося в нём отчаяния.
 - Вы совсем одна здесь живёте? - Глухо спросил он.
 - Почти всегда.
 - Это неправильно.
 - Я привыкла. У меня кроме Яглана детей нет. И внуков нет тоже...- Она осторожно посмотрела на Эдди. - А у Вас есть дети?
 - Да, у меня есть дети. Дочь и сын.
 - Вы счастливый...А знаете, что, - встрепенулась фру Ирма, - давайте я Вас чаем напою. Или кофе.
 - Можно кофе?
    Кухонька фру Ирмы, небольшая, но светлая и уютная, была, должно быть, её самым любимым местом. В плетёном кресле-качалке лежало незаконченное вязание, на круглом обеденном столе - раскрытая книга, а рядом с ней - колода пасьянсных карт.
 - Вы совершенно правы, - угадала фру Ирма мысли Эдварда. - Здесь не слишком много места. Пустого места. Здесь мне не так одиноко. Днём я почти совсем не выхожу в комнаты. Только когда отправляюсь спать. Всё остальное время провожу здесь. Сейчас я сварю Вам кофе.
     Фру Ирма засуетилась у плиты.
 - Скажите, - после недолгого молчания спросил Эдди, - как она выглядела.
     Фру Ирма застыла, словно ей выстрелили в спину.
 - Ваша жена - очень красивая женщина. И умная...Но то, что она сделала, это её большая ошибка. Она не будет счастлива с Ягланом. Она его не уважает
    Фру Ирма дрожащей рукой разлила кофе в маленькие фарфоровые чашечки и села напротив Эдди.
 - Как Вы всё это заметили? - Усмехнулся Эдвард. - Ведь, как Вы сказали, они задержались здесь ненадолго.
 - Ну что Вы, молодой человек! Это же видно сразу. Я слишком долго живу на свете. Вернее, слишком долго наблюдаю жизнь. - Она бесшумно глотнула горячий кофе. - Знаете ли, Халдер унаследовал характер своего отца. Хольгер был своевольным, самолюбивым и властным. Ему было трудно возражать. Скорее, почти невозможно. Как только он сталкивался с чьим-либо мнением, он выходил из себя. Я боялась его. Меня воспитывали в строгом послушании, и я привыкла подчиняться. Именно поэтому наш брак продержался так долго. Он, наверное, любил меня по-своему. Какой-то особой любовью. Ах, если бы он знал, как часто в мыслях я устраивала ему головомойку, настаивая на своих мнениях! Но в жизни...Приглашая в дом влиятельных гостей, которые и не просились ему в друзья (просто они были важны для его бизнеса), Хольгер представлял меня как примерную жену и предоставлял мне право молча, с обязательной улыбкой, обслуживать их. А я потихоньку за ними наблюдала. И вскоре стала догадываться, что мнение, составленное мною при внимательном наблюдении за всевозможными партнерами мужа, как правило, совершенно соответствовало действительности. Однажды я попыталась предостеречь Хольгера относительно одной сделки, которая показалась мне подозрительной. Так муж устроил мне такую выволочку, что я навсегда погасила в себе желание касаться всего, что имело отношение к его работе.
    Он очень хотел наследника. И получил его. Подрастая, Халдер начал замечать, что отношения между мной и его отцом далеки от идеальных. Но поскольку сын боготворил Хольгера, он принимал это, как должное. А я стала с тревогой наблюдать за характером Халдера. И приходила в тихий ужас. Он рос таким же своевольным и властным, как и его отец. Когда я одёргивала его, Хольгер осаждал меня. Иногда мне казалось, что я в этой семье - лишняя...Хотите ещё кофе?
     Эдди покачал головой. Его чашка была нетронутой.
 - В этом и кроется причина потребительского отношения Халдера к женщинам. В нашей семье, если её можно было назвать семьёй, к женщинам относились только так. Халдеру, как и его отцу, нужна женщина, которая тихо работает за его спиной: моет, скребёт, стирает, рожает детей. Другая его удивит и обескуражит.
 - Фру Ирма...- Эдди посмотрел на анемичное лицо матери Яглана. - А может быть, и надо было однажды удивить и обескуражить Вашего мужа? Может быть, хоть тогда что-нибудь изменилось бы?..
     Фру Ирма тяжело подняла на него глаза.
 - Сейчас я тоже так думаю, Эдвард Бьёрнсон. Но, к сожалению, мудрые мысли относительно своей жизни либо запаздывают, либо не приходят вовсе. Видите ли, я воспитывалась в послушании и привыкла во всём подчиняться мужу. И всё-таки однажды я почувствовала, как во мне рождается надежда на счастье Халдера. Ведь он всегда был чрезмерным эгоистом, а такие, как правило, несчастны.
 - Вы об истории с Эвой Анфинсен?
    Глаза фру Ирмы залучились, и морщинки вокруг них сделали её лицо необыкновенно трогательным.
 - Вы правы, я об этом светлом ангеле. Но место ангелов на небесах. Им слишком тяжёлым кажется наш воздух. Я ни разу не видела Халдера таким нежным и заботливым. При появлении в его судьбе Эвы, моя жизнь тоже изменилась. Мне перепадало от его любви к Эве столько тепла, сколько я не испытывала никогда. Отец взбеленился, когда узнал, что Халдер решил жениться на ней. Он тогда активно занимался поиском выгодной для сына партии. Но уж тут нашла коса на камень. И Хольгер впервые отступил перед натиском сына, так похожего на него. Именно Эва удивила и обескуражила Халдера. Но это удивление досталось ему слишком дорогой ценой. После смерти Эвы Анфинсен у нас с ним в первый и последний раз состоялся душевный разговор. Он плакал у этого окна, а я отпаивала его ромашковым чаем. Он тогда поклялся, что с любовью покончено навсегда, а я тихо уговаривала его не клясться. После недели опустошительного горя, он сказал мне здесь же, на кухне:
 - Ты видела меня слабым. Больше этого не повторится.
    И уехал в очередной тур. По-моему, в Швецию. Нет, наверное, образ Эвы всё-таки оставил какой-то след в его душе. Ничего в этой жизни не происходит просто так... Но он привык относиться ко мне, как к чему-то прикладному и не способному глубоко чувствовать и сопереживать. Он больше ни разу мне не открылся.
   А сегодня... - Фру Ирма поднялась и подошла к окну. - Сегодня он удивил меня. Я никогда не наблюдала его таким. Он был растерян и подавлен. И двигался он, знаете, как-то беспомощно и суетливо. Очень суетливо. И всё это в то время, когда на него смотрела любимая, должно быть, женщина. Я не знаю, что произошло, но в Халдере и правда что-то надломилось. И я подозреваю, что не он был инициатором всего этого.
    Эдди округлил глаза и поднялся из-за стола.
 - Вы хотите сказать, что Хельга сама?..
 - Я ничего не хочу сказать, Эдвард. Я только подозреваю. Присаживайтесь и простите меня, старуху. - Фру Ирма погладила Эдди по плечу. - Мне кажется, что жена Ваша уже сейчас сожалеет о совершённом. Видите ли, приходит время, когда женщина начинает желать чего-то большего, чем имеет. Я говорю только о счастливой женщине, потому что несчастливая не имеет ничего. Ей вдруг хочется обновления отношений, волнующего холодка в крови, ну и тому подобное. У каждой женщины свой возраст, когда её начинает так полоскать. Не всякий мужчина выдерживает эту нервотрёпку. Не всякая женщина может противостоять этому искушению. Она оправится. Ваша Хельга оправится, думаю.
 - А если нет? - Глухо спросил Эдди.
 - А если нет...То у Вас будет достаточно времени, чтобы научиться жить без неё.
    Эдди горько усмехнулся. Фру Ирма протянула ему маленький листок бумаги.
 - Вот возьмите, Эдвард. Здесь адрес Халдера в Осло. Они направились туда. Может, Вам действительно удастся вернуть Хельгу. Ведь у вас же семья.
     Эдди тяжело простился с фру Ирмой и решил немедленно ехать в Осло. Но чем дольше он думал об Осло, о Хельге, о Яглане, тем сильнее росло в нём сопротивление. Зачем сейчас мчаться за Хельгой, если она ждёт от него именно этого? Может быть, её, как и Халдера Яглана, стоит удивить и обескуражить хотя бы раз в жизни? И Эдди в одночасье решил изменить свой маршрут. Он очень давно не видел отца. Телефонными разговорами не заглушить растревоженное чувство долга, но Эдди всё равно откладывал поездку в Мольде, в родной дом, к любимому и уже три года как овдовевшему отцу. Эдди надавил на газ, и в нём проснулось что-то мальчишеское и бесшабашное. Он не хотел сейчас думать о том, что отныне его жизнь будет делиться на «до» и «после» ухода Хельги, не зависимо от финала этой опереточной истории. Ему не хотелось думать, что всё надо как-то объяснять детям, наверняка отпаивая успокоительным Кристин и заталкивая Эрика под холодный душ. Он устал об этом думать. Он хотел просто ехать и смотреть на знакомую дорогу. Чем дальше он отъезжал от Трондхейма, тем чище становилось у него на душе, и ему казалось, что с каждой минутой, которая приближала его к родному Мольде, он становился моложе и счастливей.
    Дом встретил Эдди молчанием. Это встревожило его. После третьего звонка он услышал за дверью неторопливые, но достаточно уверенные шаги. «Ну, слава Богу!» - выдохнул Эдди. Но дверь ему открыла Анна Дюрвик, старая тётушка Анна, по-прежнему трепетно любившая его отца, несмотря на его вторую женитьбу.
 - Тётушка Анна, а где па? - Забеспокоился Эдди.
 - Папа приболел. Постоял на ветру и простудился. Ведь он же упрямый, твой отец, не слушает никого. Здравствуй, сынок!
   Эдди рассеянно внимал причитаниям тётушки Анны, раздеваясь на ходу и поднимаясь в комнату отца. Эйнар лежал на постели, закутанный двумя одеялами.
 - Эдвард, - протянул он руки к сыну и зашёлся в кашле.
    Эдди опустился на колени перед постелью отца и положил голову ему на грудь. Она часто вздымалась, а за нею словно работал какой-то старый проржавевший механизм, который забыли смазать или выключить.
 - Па, это я...Ну-у, совсем расклеился.
 - Где Хельга? Где дети? Ты один? Надолго? - Борясь с кашлем, спрашивал Эйнар.
 - Всё потом, родной. Останусь настолько, насколько это будет необходимо.
    Отец недоверчиво взглянул на Эдди.
 - Ладно, расскажешь, когда будешь готов к этому.
 - Пойду, принесу горячее молоко с топлёным маслом, - сказала Анна Дюрвик и неторопливо пошла на кухню.
 - Я стал часто хворать после смерти Сигридур, - тихо проговорил Эйнар. - Скажи мне, сын, почему выпало так, что я второй раз похоронил свою жену? Мне тяжело думать об этом. - И отец повернул голову к стене. Наверное, он плакал.
    Эдди не мешал ему. Ему очень нравилась Сигридур. Мягкая, добрая, покладистая, она чем-то напоминала фру Ирму. Но то ли судьба была щедрее к Сигридур, то ли жил внутри неё едва заметный стальной прутик, который гнулся да не ломался, но избежала она печальной участи одинокой матери Халдера Яглана.
 - Па, утешайся тем, что и мама, и Сигридур были счастливы с тобой, - наконец, тихо произнёс Эдди.
 - Почём ты знаешь, сынок?
 - Почём-то знаю.
    Эйнар повернулся лицом к сыну, и Эдди увидел сухие тоскливые глаза.
 - Анна дала телеграмму Эрне.
    Эдди как током ударило. Эрна! Он со своими несчастьями и думать забыл об этой девочке. А между тем она жила в его комнате вот уже почти четырнадцать лет.
 - А где сейчас Эрна? - как-то стеклянно спросил Эдди.
 - Она в составе международной экспедиции капает что-то в Ирландии. Дома появляется совсем нечасто, но когда приезжает, привозит столько всего! Не забывает старика.
    Это прозвучало, как укор, ведь Эдди не был дома лет пять точно. Эрна всегда где-то что-то раскапывала, но когда приезжал Эдди, её не оказывалось дома. Эдди тайно радовался их невстречам. Он по-прежнему боялся её порывистости и силы женского очарования, которое она пускала вход одним взмахом длиннющих ресниц.
 - Па, а она по-прежнему живёт в моей комнате?
 - Сынок, это давно уже её комната.
 - Ах, ну да, конечно, - смутился Эдди. - А можно, я загляну?
    Эйнар улыбнулся и махнул рукой.
    Эдди долго мялся у двери, которую когда-то открывал одной ногой. Теперь там уже было не его государство, и он понимал, что посягает сейчас на суверенитет могущественной державы, во главе которой стояла несгибаемая могучая маленькая Эрна Тор. Эдди набрал в лёгкие воздуха и кончиками пальцев толкнул знакомую дверь в незнакомый мир. Конечно, комната преобразилась. Богатое воображение Эрны сделало из неё островок покоя и тишины посреди гудящего моря постоянно меняющейся жизни. Казалось, всё здесь стоит на века: и большой деревянный стол, заставленный крохотными фигурками из стран, в которых она «копалась», и деревянная кровать, длинная и узкая, напоминающая ложе аскета, и книжный шкаф, заставленный книгами по археологии, Английской, Ирландской и Шотландской истории и мифологии, искусству, поэтами и писателями больше прошлого, чем настоящего. На крохотном пуфике, похожем на пушистого кота, лежало карманное издание Стейна Мерена. Должно быть, забыла взять его в долгое путешествие. Эдди раскрыл книгу и на случайно отворившейся странице прочитал:
                *Ночью за окном снегопад

                Хлопья с высоких  деревьев летят
                И ты ушла из своей жизни,
                Чтобы прийти ко мне

                Ты наклонилась из сна
                И белого мрака ночи
                Улыбаясь, стоишь надо мной

                в ночи, светящейся, как любовь,
                Где тень твоей жизни тихим снегом
                падает на меня.

 - Эйнар! - Вдруг донеслось из гостиной внизу. - Эйнар, я приехала!
    Эдди выронил книгу из рук.


* стихотворение Стейна Мерена «Пейзаж со снегом», пер. И. Бочкарёвой
               


                Глава II
     После того, как Эдди и Хельга спешно покинули дом Нордхеймов, проводив в последний путь многострадального Оскара, Эрну стала душить тоска. Она потеряла человека, который стал для неё любящим и заботливым отцом. Это горе вообще трудно перенести. Особенно в одиночку. Как ей сейчас нужно плечо того, кто помог бы удержать землю под ногами, пробиться сквозь глухую стену отчаяния и невозможности думать о будущем. Эрна словно окаменела. Окаменело для неё время, её горе, а вместе с ним и её сердце. Один поцелуй волшебного принца - и забрезжил бы огонёк надежды, появилась бы причина дышать в сторону грядущего и ждать счастья. И искать-то этого принца не надо. Ведь он был рядом в те далёкие детские годы, обручился с ней, а значит, долгожданный поцелуй должен был состояться. Но её принц катил сейчас со своей женой в свой Трондхейм,  был счастлив и смешон в своём глупом счастье, и скоро совсем забудет о девочке Эрне, которой он когда-то клялся в вечной любви.
    Она смотрела в окно, как Эдди бережно подсаживает Хельгу в машину, и молча глотала слёзы. Путь он думает, что она проспала. Пусть поймёт, до какой степени ей всё равно, раз она проспала. Пусть себе едут, и скатертью им дорожка!
     Эрна бросилась на неубранную постель. «Так, хорошо, - думала она, а сердце колоколом ходило в её груди. - Хорошо. Он предал, забыл, как и не было. Я никогда не буду ждать его. Я выжгу саму память о нём. Я влюблюсь отчаянно, до потери сознания. И тем самым отомщу ему. Потом приглашу его на свою свадьбу. Сама подпишу большую красивую открытку. В ней расскажу ему, что мой будущий муж - самый лучший человек на земле, уж во всяком случае, лучше некоторых. А когда он придёт на свадьбу со своей старой женой и увидит меня!...О, тогда я буду отомщена! Уж я постараюсь выглядеть у алтаря... Выглядеть у алтаря...»
    Тут Эрна задумалась о том, кто же пожертвует собой ради её ущемлённого женского самолюбия? Кто согласится стать тем «самым лучшим человеком на земле»? Она села в постели и темно улыбнулась. Оле Хессель. Ах, этот Оле Хессель, красавчик Оле, перед которым прыгает почти вся женская половина старшей школы. Он как-то пытался и её приручить, да оказался в проигрыше. Ведь он же не знал, с кем имеет дело. Правда, в последнее время с ним происходит что-то непонятное. Может быть, сработали женские чары, о которых когда-то говорила ей старая рыбачка Вилья из Бьорнсунда, куда они приезжали погостить к подруге Сигридур? Эрне тогда едва исполнилось шесть лет. Она складывала на берегу замок из прибрежной гальки и выброшенных из воды водорослей, когда услышала за спиной скрипучий старческий голос. 
 - Откуда же ты приплыла к нам, рыбная девочка?
    Эрна резко обернулась, и замок её рассыпался.
 - Я не рыбная девочка! - В сердцах крикнула Эрна и топнула ножкой.
    Старуха неторопливо рассмеялась:
 - Замок можно заново отстроить. А на рыбную девочку ты всё же очень похожа. Как тебя зовут?
 - Эрна, - шепнула девочка, внимательно рассматривая собеседницу.
 - Эрна, - щёлкнула та языком. - Какое красивое имя. А меня Вилья. Согласись, оно тоже ничего.
    Вилья была высокой и осанистой и со спины казалась моложе своих годов лет на пятнадцать. На голове она носила длинный тёмно-зелёный платок. Блуза на Вилье была примерно такого же цвета. Длинная серая юбка, словно парус, развивалась на ветру. Вообще, она походила на постаревшую Сольвейг, и это сходство поразило Эрну.
 - А кто такая эта «рыбная девочка»? - поинтересовалась Эрна, когда её взгляд остановился на носках больших резиновых сапог, торчащих из-под полощущейся юбки Вильи наподобие  двух проржавевших якорей. - Откуда она взялась?
 - Это давняя история. Волшебная история. Говорят, рыбная девочка живёт на одном из островов в Норвежском море. На каком, никому неизвестно. Она дочь подводного чудища и морской девы. От матери она унаследовала необычайную красоту, а от отца волшебные силы. Она изредка выходит на этот берег и бродит, с целью найти очередную жертву своих девичьих чар.
 - А какие это были чары? - хрустящим шёпотом спросила Эрна.
 - Деви-ичьи чары! - Подняв указательный палец, таинственно выдохнула Вилья.
    Эрна вдруг почувствовала, как воздушная завеса над морем покачнулась, и она увидела маленький островок, покрытый нежным ковром пурпурного вереска, и огромный плоский камень посередине острова, на котором стоял крохотный белый домик, а из его окна выглядывала рыбная девочка с серебряными волосами, золотыми глазами и лукавой улыбкой. Девочка манила Эрну розовой прозрачной ручкой, и трудно было сопротивляться этому приглашению. Её зрачки словно выбрасывали невидимые нити, которые прочно обвивали сердце того, кто нечаянно попадал в поле её зрения.
 - ...и до того были сильными её девичьи чары, что многие молодые рыбаки с побережья сходили с ума от тоски или бросались в море, чтобы найти остров, на котором живёт рыбная девочка. - Вилья пристально посмотрела на Эрну. - Скоро полнолуние. Именно в ночь полной луны можно увидеть, как по берегу босиком ходит рыбная девочка.
    Эрна, не моргая, смотрела на Вилью. Та широко и светло улыбнулась.
 - Это всё легенда. Но, увидев тебя, я на мгновение подумала, что легенда ожила. Ты очень на неё похожа.
    Вилья погладила Эрну по щеке. Рука у неё была грубая, но тёплая. Она попрощалась с девочкой одними глазами и куда-то побрела вдоль берега.
     Эрна опрометью бросилась к Сигридур. Та вместе с подругой пила чай, и они громко над чем-то смеялась. Увидев запыхавшегося ребёнка, обе женщины остановили смех и наперебой стали расспрашивать Эрну, что заставило её так быстро бежать.
 - Рыбная девочка, - на вдохе сказала Эрна.
 - Кто? - В один голос спросили женщины.
 - Рыбная девочка, - на выдохе повторила Эрна.
 - Что за ерунду ты говоришь, - с тревогой прижала ладонь к её лбу Сигридур. - Что ещё за «рыбная девочка»?
 - На неизвестном острове. А ещё у неё девичьи чары. Скоро полнолуние, и она будет бродить вдоль берега, подыскивая жертву среди молодых моряков.
 - Пресвятая Дева Мария! - Всплеснула руками подруга Сигридур. - Кто тебе это наговорил?
 - Старая Вилья, - шёпотом произнесла Эрна.
 - Ну, всё понятно, - откинулась на спинку стула подруга Сигридур. - Там, где старая Вилья, там может появиться не только «рыбная девочка», а и само подводное чудище.
 - Вот! - Закричала Эрна, словно её ошпарили. - Вот! Это её отец! Отец рыбной девочки - подводное чудище! А мать - морская дева!
 - Ну всё, хватит, - рассердилась Сигридур. - Сейчас же умывайся и в постель. И чтоб никаких больше разговоров про дев, чудовищ и девочек. Я знаю только одну девочку, которая может напугать и взбудоражить кого угодно.
     Эрна, опустив голову, побрела укладываться.
     Поздно вечером, когда Эрна видела уже десятый сон, женщины сидели на ступеньке крыльца и переговаривались.
 - А кто такая Вилья? - Спросила Сигридур.
 - Несчастная Вилья, - печально покачала головой её подруга. - Лет двадцать пять назад она потеряла мужа и сына. Она даже не смогла их похоронить. Они пошли рыбачить в море и не вернулись. Ни катера не нашли, ни тел. Пропали и всё. Тогда она в уме и тронулась. Ходит по берегу и сочиняет всякие небылицы.
     На следующий день они собрались домой. Эрна очень жалела о том, что не может попрощаться с Вильей, но Сигридур в дороге её успокоила:
 - Вилья не любит прощаться. Пусть она думает, что ты осталась в посёлке, только почему-то ей не встречаешься. Вилье так будет лучше.
    Эрна согласилась.
     И теперь, обдумывая кандидатуру Оле Хесселя для осуществления своего плана, она вдруг вспомнила историю о рыбной девочке, соприкосновение взглядом с которой опрокидывало сердце, вливало в душу тяжкую тоску и уводило в глухое отчаяние.
    Оле Хессель действительно изменился по отношению к Эрне: перестал задирать, пытаться выводить из себя, паясничать в её присутствии. Это поначалу поставило её в тупик, а потом стало поводом для злорадства, которое, впрочем, скоро угасло, потому что Эрна по сути своей была лишена этой склонности.
    Нельзя сказать, чтобы Хессель ей не нравился. Но он нравился многим, и это здорово смущало Эрну. Ей вовсе не хотелось быть такой, как многие. И поэтому она затащила симпатию к Оле в самую непроходимую чащобу своей души и завалила проход туда насмешками, ехидными замечаниями и двусмысленными комплиментами. Хессель бесился, а Эрна, внутренне сожалея, ничего не могла с собой поделать. Она была не такой, как все.
    Эрна вскочила и бросилась к столу. Ей сейчас же захотелось написать письмо к Оле, чтобы он немедленно примчался к ней и прижал её к своему сердцу. Сегодняшним утром ей были жизненно необходимы объятия. Ей было горько, больно, одиноко, она не хотела горя, но горе поселилось в душе Эрны и душило её.
    Эрна положила перед собой лист бумаги и залилась слезами. Она мечтала писать письма только Эдди. Она и сейчас мечтает писать только ему, ждать ответы, целовать строчки о его невозможной любви, чтобы всё, как в самом красивом кино. А вместо этого она вывела на листе бумаге «Дорогой Оле!». Утерев рукавом пижамы мокрое лицо, Эрна отложило начатое письмо, потому что после «Дорогого Оле!» жажда мести вдруг улеглась. Всего-то и надо было на бумаге выпустить пар.
    До самого окончания школы Эрна водила Оле Хесселя на коротком поводке. Девчонки ей страшно завидовали,  называя за спиной «чокнутой», «ненормальной», «сумасшедшей». За спиной, потому что Эрна была ещё и «дикой», «взбалмошной», «бешеной». Мальчишки же завидовали Оле, поскольку из всего мужского населения школы Эрна замечала только его.
    Окончив школу, Эрна поступила в Осло. Она мечтала заниматься археологией. «Хочу копаться в древностях, которые были свидетелями существования настоящих мужчин». Хессель последовал за ней, не имея к археологии ни способностей, ни интереса. Позднее, уже обучаясь на втором курсе, Эрна серьёзно увлеклась Ирландской историей и мифологией. И полностью погрузилась в мир легенд и сказаний. Она стала вольной слушательницей на факультете филологии и делала невероятные успехи в своём новом увлечении. Не отставала Эрна и по своей прямой специальности, что вызывало уважение к ней и со стороны филологов и со стороны археологов. Хессель только руками разводил. Ему трудно давалось всё, в чём Эрна плавала, как рыба в воде.
    Девушка не могла не догадываться о причинах, толкнувших Хесселя в науку, которая была ему непонятна и неинтересна. И чем дальше она наблюдала его страдания, тем сильнее чувствовала угрызения совести. Надо было остановить парня на пороге факультета и честно признаться ему, что шансов у него крайне мало, точнее, их нет вовсе. Но тогда обиженная женщина крушила в ней все понятия о милосердии, сострадании и благородстве. Тогда ей было не до Хесселя. Единственным местом, где Эрна чувствовала себя утешенной и защищённой, она считала маленькую квартирку, которую сняла за довольно приемлемую цену у одной одинокой старушки по имени Магда. Собственно, своей-то в этой квартирке у Эрны была уютная светлая комнатка с большим окном и странным, удивительным, очень трогательным запахом сухого сена и песка, в котором она копалась в детстве во дворе дома Нордхеймов. Эрна сразу полюбила эту комнату, и всю уютную маленькую квартирку, и молчаливую фру Магду, её лучистые зелёные глаза, нежную улыбку, которая никогда не сходила с её лица, и тайну, осторожно и трепетно носимую её сердцем. Эрне всегда страшно хотелось разгадать эту тайну, но она не смела подойти к старушке с расспросами, потому что знала: придёт время, и фру Магда за горячей чашечкой кофе всё расскажет сама. Если только сочтёт это необходимым.
     Между двумя женщинами установились удивительно нежные отношения. Во многом они глядели в одну сторону, несмотря на большую разницу в возрасте: Эрне было семнадцать, фру Магде - семьдесят один. Эрна очень любила готовить вечерний чай, во время которого она рассказывала фру Магде события минувшего дня и с трепетом ждала момента, когда хозяйка дома положит на её руку длинную холёную длань, длинно вздохнёт и спросит, не желает ли девушка выслушать повесть о её долгой и многотрудной жизни. Но всякий раз фру Магда заканчивала чаепитие деликатной улыбкой, что неминуемо означало завершение нынешней беседы.
     Как-то тёмным ноябрьским вечером Эрна решилась рассказать фру Магде об Эдварде Бьёрнсоне и Оле Хесселе. Старушка внимательно слушала Эрну, впервые спрятав нежную улыбку и погасив лучистый взгляд.
 - Девочка моя, - тихо произнесла фру Магда, когда Эрна закончила свой бурный, страстный и не всегда последовательный монолог. - На всё в этой жизни можно сделать скидку. На всё, поверь старухе. Только не на любовь. Любовь никогда не бывает ошибкой. Точно так же любовь никогда не бывает несчастной. Всё это - опыт, дорогая моя. И опыт богатейший. Нужно только уметь наблюдать себя. Как мы самовыражаемся в любви, таковыми мы, по сути, и являемся. Любовь - это зеркало, в котором отражается наша сущность. Если мы в любви эгоистичны, мстительны и мелки - спасибо той любви, которая вскрыла в нас это. Если в любви мы жертвуем собой, своим покоем, своим сердцем ради покоя и сердца избранника - спасибо ей за то, что она подсказала нам это. При любом раскладе, милая, мы должны быть благодарны тому, кто разбудил в нас любовь, даже если потом он её в нас убил.
 - Фру Магда, - осторожно спросила Эрна. - А у Вас было когда-нибудь...Вы любили?
    Старушка лучисто посмотрела на девушку и нежно улыбнулась. И Эрна поняла, что желанный миг исповеди фру Магды наконец-то наступил.
 - Конечно, Эрна. Я любила. И храню верность этой любви до сих пор. Уж очень необычным человеком был мой предмет. Я не буду называть его имя. Оно слишком громкое. Скажу только, что мой возлюбленный принадлежал к одной из самых знатных фамилий Норвегии. Мы были очень молоды, очень. Мне только исполнилось восемнадцать, когда я увидела его и влюбилась. Это не было страстью, которая, вымотав сердце и нервы, растворяется в воздухе, как мыльный пузырь. Это сразу было серьёзное и глубокое чувство, на основе которого, должно быть, и строятся крепкие счастливые семьи.
 - Он не ответил взаимностью? - тихо спросила Эрна.
 - Ответил. Такой же любовью, какую носила в своём сердце и я.
 - Так что же Вам помешало быть вместе?
 - Кровь, наивная моя девочка, кровь.
    Эрна в недоумении вскинула брови.
 - Я всего лишь дочь торговца. И не важно, что мой отец был самым успешным и богатым торговцем Бергена. Мой возлюбленный был сыном особ, приближённый к королю. Мы встретились в Балестранде, в городе, который до недавнего времени, я посещала каждый июль. Потому что именно в июле мы с ним познакомились. Сейчас возраст даёт о себе знать. Сердце, головокружение, суставы...
 - Расскажите о нём.
 - О, он был великолепен: строен, красив, высок, сероглаз. Он был сказочно обходителен и галантен. Волшебный принц, да и только! Он тайком убегал из Балхолма, где остановилась его семья, и мы бродили по тихим улочкам Балестранда, шутили, смеялись, целовались... Конечно, это не могло долго продолжаться. Лицо влюблённого читается, как открытая книга. А Балестранд - городок маленький. Вскоре у моего возлюбленного произошёл суровый разговор с отцом, во время которого было названо имя девушки из знатного рода. Она должна стать его женой не позже, чем через год. Он наотрез отказался вступать в брак, объясняя своё ослушание наличием невесты. Отец был в гневе. Он грозился оставить его без наследства и кричал, что позаботится о самом нищенском существовании своего блудного отпрыска. Но на это я пойти не могла. Для меня семья - самое святое, что есть у человека. И мысль о том, что я стала причиной раздора в семье возлюбленного, страшно угнетала меня. Тем более, что и мои родители были не в восторге от наших отношений. Но они так любили меня, так доверяли моему благоразумию и так желали мне счастья, что смирились бы с любым моим выбором. Однако я умолила отца как можно быстрей возвратиться в Берген. Я не хотела даже проститься. Я так плакала, что отец решился продать наш домик в Балестранде, чтобы мы больше никогда сюда не приезжали, дабы не бередить моё сердце. Мой возлюбленный не знал даже, что я живу в Бергене. Конечно, он женился на той девушке, которую для него готовили. Я приезжала на венчание. Было много народу. Все говорили о том, какая это красивая пара, а я давилась слезами. Правда, я заметила, что он был печален и бледен, и, стыжусь, внутренне поблагодарила его, что он всё ещё помнит обо мне...
 ...На следующий день после занятий, Эрна подошла к Оле Хесселю, который уныло присутствовал среди девушек, заглядывающих ему в глаза и назначающих свидание с далеко идущими последствиями. Он механически кивал головой на откровенные улыбки, со всем соглашаясь и всё отрицая одновременно.
 - Оле! - Крикнула Эрна. Её не было видно за передовым отрядом факультетских красавиц.
    Оле вспыхнул и покачнулся в сторону голоса.
 - Эрна! В другой раз, Марта. Рита, тебе идёт декольте. Линда, я подумаю о твоём предложении...- Оле пробирался, как сквозь джунгли, пока Эрна не выдернула его за руку из колыхавшегося цветника длинноногих девиц. - Эрна...
 - Оле... Прости меня... Навсегда прости... Насовсем. Нам нужно поговорить. Очень срочно, иначе я не решусь на это никогда.
 - Пойдём, пройдёмся, - похолодев от волнения, сказал Оле. Он понял, что сегодня решится его судьба. И он впервые испугался женщину. Женщину, которая едва доходила ему до плеча, носила крохотный размер обуви и обладала невероятной внутренней силой.


                Глава III
     Эрна и Оле сидели в кафе, молча поглощая кофе с молоком. Эрна топила взгляды в маленькой фарфоровой чашке, Оле ломал их о затылок Эрны, потому что та ни разу не подняла головы.
 - Эрна, - наконец заговорил Оле, - ты хотела срочно поговорить со мной.
    Эрна кивнула.
 - Мы здесь уже с полчаса, а разговор как-то не клеится. Может, мне помочь?
    Эрна замотала головой и тихо сказала:
 - Я просто думаю, с чего правильнее начать.
 - Послушай, ты никогда не думала, с чего правильнее начать. Следуй традиции.
    Эрна подняла голову и посмотрела на Оле.
 - Хессель, я знаю, почему ты в Осло, почему на археологии и почему всегда мучаешься, когда я оказываюсь рядом.
    Оле выдохнул.
 - Милая, об этом знала вся школа, об этом знает полфакультета, а ты мне говоришь об этом только сейчас.
 - Но ведь так не должно быть! Так неправильно!
 - Я просто хочу, чтобы ты всегда была рядом.
 - Всегда...- Эрна злобно усмехнулась, но тут же стёрла ухмылку и заменила её тихой улыбкой. - Я ненавижу слово «Всегда». Я не верю ему.
 - Почему?
 - Сейчас расскажу. - Эрна выпила кофе, отодвинула чашку и откинулась на спинку стула. Теперь-то уж она неотступно глядела на Оле Хесселя, которому стало вдруг жутко и холодно.
 - Со мной это случилось давно, в раннем детстве. Один человек, как мне тогда казалось, особенный человек, подарил мне предмет, до сих пор напоминающий о его присутствии в моей жизни. В детстве я была великой фантазеркой, и убедить меня в волшебном происхождении этого предмета ему не составило ни малейшего труда. Я поверила ему сразу и безоговорочно.
 - А что он подарил тебе?
 - Камень.
 - Камень? Странный подарок.
 - Не странный, когда узнаешь, что это был за камень. Он сказал, что это его сердце, заколдованное одной ревнивой феей, потому что он не полюбил её так, как ей этого хотелось.
 - Он что, дурак?
    Эрна напустила столько холоду в глаза, что Оле сразу понял: не стоило так об этом незнакомом, хоть уже и враждебном человеке.
 - Он сказал мне тогда: только я, я одна смогу вернуть ему его сердца, если буду беречь этот камень, как зеницу ока, если буду вспоминать о нём нежно и с любовью, и не буду упрекать, как бы мне ни хотелось. В противном случае, сердце навсегда останется каменным.
 - Эрна, ну это же обычный обман, выдумки, ерунда, вымысел!
 - Вымысел не всегда бывает ерундой, Хессель. В моём случае особенно. Я с четырёх лет строила свой мир, полный сказок, мифов, легенд. И все они, как волшебная винтовая лестница, вели меня на верхушку этого мира, где ждал тот, кто возьмёт меня на руки и понесёт через всю жизнь, не позволив ступить ни на острые камни, ни в густую грязь.
    И вот он пришёл с каменным сердцем в руках, умоляющий меня о помощи. Так неужели я не спасу его, если от этого зависит всё наше будущее вечное счастье!
    Эрна покачала головой и грустно улыбнулась.
 - Послушай, - шёпотом спросил Оле, - а кем он был, этот человек?
 - Он старше меня на десять лет. И он самый лучший человек на земле.
    Хессель мучительно поморщился.
 - Ну, и что же его каменное сердце? - Он вложил в этот вопрос максимум иронии и вновь споткнулся о леденящий взгляд Эрны.
 - Я ухаживала за ним, как за самым дорогим существом в моей судьбе, и делала всё, что он просил выполнить. Ни разу я не упрекнула его, и все мои помыслы о нём были совершенно нежны и переполнены любовью. И однажды он оценил мои страдания, сказав, что лучшей подруги на всю жизнь ему не найти. Он сплёл мне колечко из цветной проволоки и надел его на мой палец. Так мы обручились и дали клятву в вечной верности.
 - Послушай, ну это же детский лепет! Совершеннейший детский лепет! - Недоумевал Хессель, а Эрна продолжала, не замечая его раздражения:
 - И я стала ждать, когда он приедет и заберёт меня с собой. Но время шло, а его всё не было. И тогда я всерьёз забеспокоилась. Может быть, я делаю что-то не так, может быть, когда-то во сне я сказала о нём не то, что он от меня ждал, и ревнивая фея полонила его навек? Мои детские страхи оказались ненапрасными. Он женился.
 - Ну, естественно! - Хлопнул себя по колену Халдер. - А что ты ожидала от человека, старше тебя на десять  лет?
 - Что ожидала? - Сверкнула глазами Эрна. - Верности клятве, которую мы когда-то дали друг другу!
 - Пойми, для него всё это было не серьёзно...- нежно сказал Хессель, погладив её по руке. - Он просто играл с тобой, как играют взрослые люди с детьми.
 - Но для меня-то всё было всерьёз, - дёрнулась Эрна. - Для меня-то это была не игра. Ведь я тогда жила настоящей жизнью. Я радовалась, печалилась, ждала, любила, жертвовала, как это происходит со всеми взрослыми женщинами!
    Эрна надолго замолчала. А Хессель подумал, что с такими «тараканами» в голове эта девушка стала для него ещё более привлекательной, ещё более необыкновенной и желанной. Но острое чувство ревности уже начало вить верёвки из его нервов и добавлять к чистой и большой любви привкус горечи и надсады.
 - Ну и что же теперь с этим человеком? - спросил Хессель.
 - Что теперь? А разве что-то изменилось? Только люблю я его теперь без надежды.
 - Ты по-прежнему любишь его? - развёл руками Хессель.
 - По-прежнему. И с этим мало, что можно поделать.
    Оле совсем сник.
 - Вот только...
    Что-то обещающее вдруг заплавало в воздухе рядом с головой Оле Хесселя. Он схватился за эти слова Эрны, как утопающий за соломинку.
 - Что «только»?
 - Я тебе очень благодарна за те чувства, которые ты испытываешь ко мне.
 - Что - «только»?
 - Может быть, ты... сможешь... мне заменить его...
    Хессель выдохнул:
 - Знаешь, любую другую женщину за такие слова я бы никогда не простил. Но для тебя... Я готов попробовать.
    В своих новых отношениях Эрна Тор и Оле Хессель чувствовали себя немного странно. Они смущались, терялись и носили их, как одежду с чужого плеча. «Ничего, привыкну», - думала Эрна, безжизненно вкладывая свою ладонь в руку Хесселя, когда он провожал её из университета домой. «Ничего, привыкнет», - думал Оле, возвращаясь к себе и неся на щеке воспоминание о её прохладном поцелуе.
   А фру Магда, гладя по вечерам плачущую Эрну по голове, говорила:
 - Дитя моё, я подозреваю, что происходит. Я не имею права тебе советовать, детка, но поверь моему старому сердцу: ты не из тех, кто утешается новым, любя всем сердцем прежнее. Новая любовь может вырасти только на могиле прежней. Но твоё прежнее чувство живо. Живо, как и много лет назад. Я не знаю, как тебе помочь. Но не совершай ошибки. Не мучай ни себя, ни бедного мальчика Оле Хесселя, который, кстати, вряд ли потянет тебя.
 - А вдруг получится? - Захлёбывалась слезами Эрна. - Ну вдруг получится?
 - А вдруг нет? И что тогда?
 - Но Эдди женат! У него семья! У него дети! Почему я одна должна волочь на себе нашу клятву? Она с каждым годом становится всё неподъёмней...
 - В любви, деточка моя, как в ювелирном деле, нельзя делать резких движений. Особенно в твоём случае. Если Вы с Оле действительно должны быть вместе, то, поверь, этого никто не остановит и не отменит. А если нет, все ваши усилия соединится падут прахом, причинив вам обоим немалую боль.
     Как-то вечером Оле пригласил Эрну к себе домой. Он жил на Карлюхансгате в квартире своей бабушки по отцовской линии.
 - Бабушки сейчас нет, - сказал Оле. - Она всегда вечером в День святого Мартина уходит к своей подруге, фру Ингебьёрг. Это у них повелось после того, как муж фру Ингебьёрг, Мартин, отошёл в мир иной.
 - Мне всё равно как-то неудобно, - поёжилась Эрна, заходя в чистенькую квартирку, где теперь обитал Оле. - Мне больше нравится, когда в доме кто-то есть. А то я напоминаю себе вора.
 - Но ты же со мной, глупая.
    Оле накрыл стол в гостиной и зажёг свечи. Эрне вдруг стало как-то не по себе.
 - И всё-таки это не очень удачная идея, Оле.
 - А по-моему, наоборот.
   Оле выглядел сногсшибательно и опасно. Эрна начала догадываться, почему свечи, и почему для приглашения был выбран именно день святого Мартина, когда дома никого не было.
    Хессель протянул Эрне бокал вина.
 - Я не буду пить, - резко сказала Эрна и встала из-за стола.
 - Я прошу тебя. Так ты немного расслабишься, - елейным голосом настаивал Оле.
 - А зачем мне расслабляться?
    Хессель смотрел на Эрну жаркими глазами. Эрна задохнулась от возмущения.
 - Знаешь что, Оле? Если ты собираешься так торопить события, то я выпью это вино на помин наших с тобой отношений.
    Эрна выхватила бокал из рук Оле и залпом выпила его.
 - Я ухожу, Хессель. И сегодня ночью буду крепко думать, стоит ли нам продолжать...
    Не успела Эрна договорить, как оказалась в крепких и удушливых объятиях Оле. Он порывисто целовал её в шею, виски, глаза, а она извивалась, как змея, кусалась и царапалась, как кошка. Оле был обескуражен невероятной физической силой, которую явила маленькая Эрна, и от неожиданности ослабил хватку. Эрна, укусив Оле за плечо, вырвалась из его рук, и, тяжело дыша и сверкая глазами, зашипела ему в лицо:
 - Всё кончено, Хессель. Всё кончено. И только посмей ко мне подойти... Убью...
    Эрна выбежала из квартиры, а Хессель обмяк и сел на пол посреди гостиной, прижавшись лбом к ножке стола, на котором горели красивые красные свечи, и стоял пустой бокал Эрны.
     После этого случая Эрна, завидев Оле Хесселя, начинала шипеть и на любую попытку оправдаться сквозь зубы бросала «Уйди». И в этом «Уйди», Оле чувствовал ненависть всего мира, своё окаянство и бесповоротность её решения.
     Фру Магда с нежной улыбкой и лучистым взглядом пыталась увести Эрну в сторону от клубящегося над её пушистой головой презрения.
 - Прости его, Эрна. Можешь не произносить это вслух. Прости его в сердце своём.
 - Простить?! - Тут же вскипала Эрна. - Никогда! Ни-ког-да! Да как он посмел, как посмел! Ненавижу его! С каждой минутой всё сильнее ненавижу!
 - Он обыкновенный мужчина, Эрна. А ты - привлекательная женщина. Его ошибка в том, что он не с того начал. Но, боюсь, ты не оставила ему выбора.
 - Как? Вы его оправдываете?
 - Ни в коей мере! Но ты сама предложила ему роль второго Эдди Бьёрнсона. Не друга, а некой замены. А значит, Оле Хессель решил, что имеет право на всё, что досталось бы Эдди, не будь он женат.
     Эрна молча соглашалась и надолго уходила в себя.
     Жизнь Оле превратилась в совершеннейший кошмар. После своего проступка он понял, что действительно любит Эрну Тор. Он страстно желал объясниться, он хотел рассказать ей о том, что его свела с ума её близость, её необыкновенность и трогательность. Он готов был искупить свою вину любым способом, лишь бы она простила. Оле перестал заниматься, ходил на лекции через день и завалил зимнюю сессию. Друзья и преподаватели призывали его собраться, взять себя в руки, а Оле даже не пытался сопротивляться разрастающейся в нём апатии. В конечном итоге он оставил университет и уехал в Крагёрё. Говорят, что позже Хессель перебрался в Данию, получил там образование и женился на женщине вдвое старше себя. Больше Эрна его никогда не видела.
    В отличие от Оле, Эрна совсем погрузилась в учёбу. Особенно серьёзно она занялась ирландской мифологией. Мифы и легенды этого удивительного края давно привлекали её своим волшебством, которое, казалось, жило на этой земле совершенно открыто и носило черты абсолютной реальности. Эрна мечтала поехать в Ирландию и побродить по холмам, где, может быть, до сих пор прячутся дивные представители Туата де Даннан, а их мудрый и прекрасный Дагда скорбно наблюдает за вымиранием мужского начала нынешних хозяев мира. Она мечтала подойти к самой границе зачарованного леса Картерхо и, прижавшись к земле, понаблюдать за торжественной колонной эльфов, возглавляемой коварной сластолюбивой королевой фей. Эрна решила для себя, что однажды совершит это удивительное путешествие...
    ...Июль в нынешнем году был тёплым и туманным. Она любила просыпаться в своём доме в Крагёрё рано-рано, чтобы увидеть, как молочно-белый туман медленно тяжелеет и опускается на траву, отчего та становится седой и блестящей, как волосы фру Магды, по которой Эрна очень скучала.
 - Я ужасно хочу есть!
    Эрна ворвалась в кухню, где Сигридур жарила яичницу и варила кофе.
 - Опять, наверное, проснулась ни свет, ни заря. Чего тебе не спится?
 - Я люблю слушать утреннюю домашнюю тишину, тётя. Ощущение, будто мир рождается заново. И так каждое уро, представляешь? С каждым новым рассветом - новый мир.
 - Выдумщица ты у меня. - Сигридур поцеловала Эрну в макушку и села напротив. Та с урчанием и мяуканьем поглощала яичницу.
 - Эрна, детка, мне нужно с тобой поговорить, - осторожно начала Сигридур.
 - Да, тётя, я слушаю тебя очень внимательно. - Эрна отломила хлебную корочку, нацепила её на вилку и стала подбирать остатки пищи с тарелки. - Сегодняшняя яичница - верх кулинарного искусства!
 - Эрна... Эйнар сделал мне предложение.
    Эрна застыла с вилкой на весу.
 - Наконец-то, - прошептала она, глядя на тётю лучистыми глазами. Почти такими же, как у фру Магды. 
    Сигридур покраснела и опустила глаза.
 - Так значит, ты не против?
 - Я - против?! - Эрна вскочила из-за стола и крепко её обняла. - Я долго ждала этого и счастлива теперь вместе с тобой.
 - Я думала, что эта история с Эдвардом...
 - Ой, да причём здесь Эдвард! - Нахмурилась Эрна. - Эдвард здесь совсем не причём. Совершенно.
    Сигрид почувствовала, как тяжело сейчас далась Эрне улыбка.
 - Но это ещё не всё, девочка моя.
     Эрна вопросительно посмотрела на Сигридур.
  - Даже не знаю, с чего начать... Мы с Эйнаром хотим жить в одном доме. И чтобы ты была рядом.
 - Господи, тётя! Почему таким скорбным голосом? - Рассмеялась Эрна. - Ну, конечно, в одном доме, а как же иначе?
 - Не в Крагёрё. В Мольде.
 - Что?!
     Эта новость словно ужалила Эрну. В доме Эдди? Чувствовать его запах, дышать тем же воздухом, ощущать его присутствие во всём, что там находится?! К этому помудревшая Эрна всё-таки не была готова.
    Сигридур заметила опасный огонёк в её глазах. Он всегда вспыхивал, когда Эрна упрямилась, капризничала и была решительно настроена не сдавать своих позиций.
 - Я полагаю, тётя...- медленно и тихо начала Эрна. Этот тон всегда очень смущал и тревожил Сигридур. И не только её. - Я смею полагать, что «эта история с Эдвардом» даёт мне право отказаться.
     Сигридур опустила голову.
 - Я надеюсь, - зашептала она в ладонь, - ты не подумала, что мы с Эйнаром хотели причинить тебе боль. Просто... Просто, так уж заведено: жена уходит к мужу.
 - Не правда, - стальным голосом отозвалась Эрна. - Сейчас это уже не принципиально. А почему бы вам не переехать в Мольде одним? А я бы осталась здесь, в Крагёрё. И все были бы довольны.
 - Я не была бы довольна.- Тихо настаивала Сигридур. - Я сойду с ума от беспокойства. И потом: ты уедешь в Осло, и дом на полгода останется без присмотра. Девочка моя... - Сигридур подошла к Эрне и положила свою руку на её плечо. - Эдди живёт в Трондхейме с семьёй. Он редко выбирается в Мольде. Да и потом... Сколько времени уже прошло... Дело-то давнишнее. Грех любить женатого, Эрна.
 - Любить никогда не грех, - глухо сказала Эрна. - Грех распускать себя. - Эрна вздохнула и улыбнулась. - Хорошо, тётя. Я согласна. Тем более, действительно, и Эдди, и я будем редко бывать в Мольде. Я не думаю, что мы вообще будем пересекаться. Я согласна ехать за тобой куда угодно. - И она чмокнула тётю в висок.
    На венчание Эрна не попала. Её как «вздорную, инакомыслящую особу» не отпустили со стажировки в Ирландии, куда она всё-таки попала, как и мечтала. Просто она поспорила с преподавателем о характере божества Дагда. Этот спор проходил на глазах множества стажёров, которым, надо сказать, горячность и убеждённость Эрны пришлась по сердцу. Преподаватель же прилюдно разорвал заявление Эрны о предоставлении ей небольшого отпуска по семейным обстоятельствам. Наверное, как последний аргумент своей правоты.


                Глава IV
     Эрна ещё не раз возвращалась в Ирландию, которую полюбила всем своим огромным сердцем. Она даже замыслила книгу, которая называлась бы очень звучно: «Легенды Ирландии. Действительная реальность». И верно, после короткой подготовки, носившей, скорее, моральный, а не информационный характер, Эрна засела за работу. Усидчивости ей было не занимать, тем более, что тема книги очень долго  не давала ей покоя. Последний курс университета заставлял серьёзно крутиться, но, уставшая после лекций, семинаров и подготовки к ним и с трудом доползавшая до своей светлой комнатки в доме фру Магды, Эрна ныряла в иную, «Действительную реальность». И силы восстанавливались, и светлел разум, и раскрепощалось воображение. Она задумала эту книгу как пособие для тех, кто хочет научиться видеть чудо. Основой повествования была, конечно, объективная информация об особенностях ирландской мифологии,  о главных легендарных и сказочных сюжетах. Но всё остальное: стиль, форма, композиция, - всё вырастало на почве личных впечатлений об этом сказочном и героическом крае и её бесконечной любви к нему. Даже когда наступали каникулы, Эрна не выходила из-за письменного стола в комнате Эдди, которую она теперь занимала на правах хозяйки.
 - Девочка моя, - шептала в узкую щель едва приоткрытой двери Сигридур. - Марта Холивел, твоя одноклассница, позавчера замуж вышла, а ты всё сидишь и пишешь, сидишь и пишешь.
 - Твоя Марта - шальная, - потусторонним голосом отзывалась Эрна, не прекращая работы.
 - Она не шальная, она замужняя, - тихо вздыхала Сигридур и прикрывала дверь.
 - Нет, с ней бесполезно говорить, - жаловалась она на кухне Эйнару, готовя на ужин лаки, который так любила Эрна. - Она больная до работы. Так ведь и останется в девках.
 - Послушай, Сигрид, девочка сейчас спокойна и счастлива. И потом, ей всего двадцать три, - утешал её Эйнар, нарезая тонкими ломтиками брюност, который так любила Эрна, и выкладывал её на тарелку. - Я очень люблю, когда по вечерам мы собираемся вместе. Я так скучал по всему этому.
    Сигридур гладила его взглядом и думала: «Всё правильно. Пусть девочка не торопится. Где гарантия, что ей повезёт так же, как и мне?»
     Эрна очень любила конец июля в Мольде. Именно в эти дни там разворачивался международный джазовый фестиваль. Город превращался в один большой концертный зал. Розы и джаз - таким был в июле Мольде. Целую неделю жители, музыканты и гости фестиваля, забыв ритм обыденной жизни, подчинялись ритму биения сердец и звенящих, укачивающих и заводящих джазовых синкоп. В эти июльские вечера Эрна позволяла себе отложить рукопись и побродить по шумным, гудящим, поющим и танцующим улочкам Мольде, который с каждым днём становился ей родней и ближе.
    Как-то вечером, возвращаясь с прогулки и проходя мимо центральной городской площади, она увидела молодого человека совершенно растерянного вида. Он ходил по площади, согнувшись в три погибели, и шарил руками по мостовой, привлекая внимание любопытных и не очень любопытных прохожих. Его тёмные длинные волосы мешали поискам, и он то и дело заправлял их за уши нервным движением.
    Эрна подошла к молодому человеку, и согнутым указательным пальцем постучала его по спине. Молодой человек оглянулся, и Эрна увидела огромные синие глаза, в которых плескалось отчаяние.
 - Я могу Вам чем-нибудь помочь?
 - Ох, и не знаю...Не знаю... Видите ли, я потерял важную вещь. Очень важную вещь.
 - Эта вещь имеет название? - Эрна начала озираться вокруг.
 - Конечно! Это мундштук от моего саксофона. Видите ли, саксофон когда-то принадлежал моему деду. Он играл на нём, пока у него хватало дыхания...
    Теперь по площади ползали двое.
    После того, как потеря была найдена, они зашли в ближайшее маленькое кафе и заказали по чашечке капучино.
 - Как Вас зовут? - спросила Эрна.
 - Гуннар Рудерик. А Вас?
 - Эрна Тор.
 - Какое красивое имя.
 - Спасибо.
    Гуннар Рудерик оказался совсем юным, но уже очень увлечённым джазменом, как он себя называл. Ему было шестнадцать лет. Приехал он специально на этот фестиваль из Осло. Приехал самовольно, без отцовского позволения. Отец Гуннара с раздражением относился к серьёзному увлечению сына музыкой. Он готовил его к медицинской карьере.
 - Я понимаю его, - рассказывал Гуннар, когда они с Эрной прогуливались по набережной. - В юности он пережил страшное горе. Его мать, моя бабушка, умерла от удушья, когда отцу не было ещё и тринадцати. Она задохнулась во время одного из астматических приступов. Отец обожал её. Дед рассказывал, что моя бабушка была удивительной женщиной: доброй, весёлой и очень талантливой. Она играла на скрипке и гитаре. И очень хорошо пела. После её смерти отец решил стать врачом, чтобы лечить всех родных и близких, чтобы они жили долго и счастливо. И он действительно стал превосходным врачом-отолорингологом. Но совсем недавно ему пришла в голову странная мысль: кто будет лечить родных и близких, когда его не станет? И он решил, что это буду я.
 - А Ваш отец не поинтересовался, что по этому поводу думаете Вы сами?
 - Видите ли, Эрна, мой отец считает, что профессия врача - самая достойная в ряду достойных,  и ему показалось бы нелепостью моё сопротивление.
 - И что же Вы решили?
 - Я решил действовать иначе. Я стал участвовать во всех джазовых фестивалях, которые проводятся в Норвегии. Я хочу достигнуть успеха, понимаете? Настоящего успеха, чтобы отец понял, в чём моё истинное призвание. Ведь музыкой тоже можно врачевать.
 - Ещё как!
    Они долго гуляли по городу, разговаривали о джазе, о любви, о родителях, и снова о джазе...
 - Гуннар, мне пора. Да и Вам тоже, - сказала Эрна, ласково глядя в огромные синие глаза подростка. - Где Вы остановились?
 - В «Мольде Ас». Я копил деньги на эту поездку целый год.
 - А знаете что, Гуннар... Давайте встретимся завтра на том же месте, где мы увиделись сегодня. И Вы мне сыграете на дедушкином саксофоне...
 - Родди. Я назвал его Родди.
 - ...на дедушкином саксофоне по имени Родди. - Эрна светло улыбнулась.
 - А можно я Вас провожу, Эрна Тор?
 - Нет, Гуннар, я очень не люблю, когда меня провожают. Обычно провожаю я.
 - Тогда проводите меня...
    Эрна тихо и низко рассмеялась.
 -  Ну что ж, если меня просят такие глаза, я не в силах отказаться. Пойдёмте.
    Она взяла его под руку, и они медленно побрели в сторону «Мольде Ас», где остановился мальчик Гуннар Рудерик из Осло с дедушкиным саксофоном по имени Родди.
    На следующий день в назначенный час они встретились на центральной городской площади, в том самом месте, где Эрна увидела ползающего растерянного Гуннара. Он был одет в чёрную шёлковую рубаху с короткими рукавами и в светлые, немного помятые брюки. Волосы мягкими волнами покоились у него на плечах, и его необычайно красивые глаза светились тайной.
    На Эрне было лёгкое голубое платье, которое делало её воздушной и ослепительной.
 - Так-так, Эрна Тор, - лукаво улыбнулся Гуннар. - Вы принарядились, чтобы произвести на меня впечатление?
 - Глупый мальчишка! - Расхохоталась Эрна. - Я принарядилась, чтобы подстегнуть Ваше вдохновение!
 - Вам это удалось. - И Гуннар широко улыбнулся.
   Эрне нравился этот мальчик. Было в нём что-то странно родное и очень печальное. Эрна впервые в жизни пожалела о том, что у неё нет младшего брата. До сих пор она не испытывала нужды ни в сёстрах, ни в братьях, поскольку являла собой самодостаточность с лёгким налётом эгоизма. Но Гуннар со своими прекрасными печальными глазами, шепчущими: «Я знаю правду», был уже за гранью её эгоизма и вызывал удивление и умиление.
 - Ну что ж, - тихо сказал Гуннар своему Родди, - самая важная часть аудитории уже здесь. Давай-ка её потрясём.
    И он заиграл. Это была импровизация. Гуннар стоял, высокий и тонкий, как камыш, покачиваясь в такт волновым движениям музыки. Его веки с длинными тёмными ресницами были опущены, но Эрне почему-то казалось, что он глядит на неё во все свои невозможные глаза. Теперь Эрна поняла, почему Гуннар дал имя дедушкиному саксофону. Просто этот инструмент был живым, дышащим, волнующимся и волнующим, печальным и светлым. Музыка Гуннара разлилась по всей площади. Она была странной и непонятной: в ней не читалось ни сентиментального манка, ни эротического зова, ни дружеского приглашения. Но вместе с тем она переполнялась выразительной интимностью, плывущей  по направлению только к одной женщине на этой площади, в этом городе, в этой стране, в целом мире, к женщине в голубом лёгком платье.
    Когда последний звук растворился в небе, их оглушил шквал аплодисментов. Люди подходили к Гуннару, жали ему руку, дружески хлопали по плечу, говорили комплименты, обещали будущее. А он, как сквозь стаю разноцветных колибри, вглядывался в самое красивое и самое важное для него лицо. Эрна улыбалась ему через всю толпу новоявленных поклонников, а он улыбался ей в ответ.
 - Я хочу, чтобы мы встретились завтра, и послезавтра, - робко сказал Гуннар, когда Эрна вечером прощалась с ним у дверей «Мольде Ас».
 - Конечно, мы встретимся завтра, Гуннар.
 - И послезавтра?
 - И послезавтра.
    Гуннар потоптался у порога гостиницы.
 - Ну что с Вами? - Заботливо спросила Эрна.
 - Сколько Вам лет? - Гуннар страшно смутился и опустил глаза. Ресницы царапали ему щёки.
 - Гуннар, - широко улыбнулась Эрна. - Ну как Вам не стыдно! Хотя знаете, вот сейчас, пристыдив Вас, я слукавила. Ведь я вовсе не считаю зазорным мужчине спрашивать возраст у женщины. Мне двадцать три года.
   Гуннар странно сверкнул глазами.
 - Ну, ведь это ничего? - Тревожно спросил он.
 - Что - ничего?
 - Ну-у, что Вам - двадцать три, а мне - шестнадцать.
 - Конечно, ничего.
 - Вы, правда, так считаете? - Гуннар даже задрожал от неожиданной радости.
 - Безусловно. Для дружбы возраст не имеет никакого значения.
 - Для дружбы?!..- Голос Гуннара оборвался.
 - Да. А Вы о чём подумали?
 - А...Ну, да, конечно... Дружба, что же ещё? До свидания.
 - До завтра?
    Гуннар кивнул и уныло побрёл в гостиницу.
    Назавтра Эрна принесла Гуннару бутерброды с брюностом и ватрушки, которые испекла Сигридур. В магазине они купили сок, и пировали целый день на скамье недалеко от его гостиницы. Они ели, пели, хохотали, придумывали друг о друге всякие небылицы, и в конце каждой короткой фантастической истории добавляли «Честное слово!», после чего столбенели в смеховой истерике, полулёжа на лавочке с открытыми ртами и слезящимися от хохота глазами.
   Вдоволь насмеявшись, они отправились гулять по набережной, держа друг друга за руки.
 - Эрна, а давай я приеду в Мольде на следующий год?
 - Только попробуй не приехать!
 - Ты будешь меня ждать?
 - Конечно, буду!
 - А ты не забудешь меня?
 - Никогда! Зачем ты всё это спрашиваешь, Гуннар? Ведь ты сам всё знаешь.
 - Эрна... - Гуннар остановился. - Я никогда ещё не был так счастлив. Никогда и ни с кем.
 - Гуннар, - улыбнулась Эрна, - ты говоришь, как престарелый муж своей пожилой жене на пятидесятилетнем юбилее их совместной жизни.
 - Не смейся, подожди... - Он мял её пальцы в своих больших холодных руках. - Тебе не стыдно ходить со мной?
 - Дурак! Да мне вся Норвегия завидует!
 - Ну, это ты так говоришь, чтоб меня не обидеть.
 - Ну, знаешь ли, братец! Я никогда не была ни слащавой, ни сентиментальной. С чего это мне бояться тебя обидеть! Ты же не убогий. Пойдём, я провожу тебя. - Она потянула его за руку. Он остановил её.
 - Эрна, завтра мой последний день в Мольде. А вдруг, когда я вернусь в Осло, я не смогу без тебя... дышать?
    Эрна посмотрела на него, и сердце её затикало в висках, словно бомба замедленного действия. Рыбная девочка, спрятавшись на дне её души, вновь вышла наружу, махая своей прозрачной розовой ручкой в обоих её зрачках. Бедный мальчик Гуннар Рудерик стал жертвой этих проклятых девичьих чар. Эрна возненавидела себя, как когда-то Эдди Бьёрнсона или Оле Хесселя.
 - Гуннар, Гуннар, - тихо запричитала она. - В моих нежных чувствах к тебе ты разглядел повод. Ты расслышал в моих ласковых словах подвох, двусмысленность. Неужели я была такой неделикатной? Прости меня Гуннар, прости меня.
 - Что ты, что ты! - Испугался её тихого отчаяния Гуннар. - Ты была предельно честна. И ты здесь совсем не при чём. Я говорил о себе. О том, что случилось со мной. Это моя беда. Ты здесь совсем не при чём. Это был просто вопрос. Ты ни в чём не виновата.
    Эрна смотрела на Гуннара, на его подрагивающую бровь, на его тонкий нервный нос и круглый подбородок, и жалела, жалела, жалела, что не в силах подарить ему то, что он в ней искал.
 - Я не могу, Гуннар, - простонала Эрна, уткнувшись лбом в его плечо.
 - И не надо, - погладил её по голове Гуннар.- Ничего не надо. Всё самое лучшее уже случилось.
    Эрна подняла на него заплаканные глаза.
 - Откуда в тебе столько мудрости, Гуннар Рудерик?
 - Меня год назад бросила любимая девушка.
 - Ох, прости, - прошептала Эрна.
 - За что? - Улыбнулся Гуннар. - Она сказала мне тогда, что я слишком тороплив и требователен. И правда, я был совсем бешеным. Но любил её... Думал, что на всю жизнь. Так бы оно и было, наверное, если бы она не бросила меня. Я тогда голову потерял, обезумел просто. Хотел покончить с собой, если бы не дедушка. Тогда он отдал мне свой саксофон.
 - Родди...
 - Да, Родди. Отдал и сказал: «Как только научишься слышать музыку, услышишь и сердце женщины». Сначала я играл против воли. Дед говорил тогда, что пока это как горькие пилюли, противные, но необходимые. Но потом, знаешь, во мне что-то зазвучало. Что-то особенное, молчавшее прежде. И я понял, что моя бывшая девушка была права, когда говорила, что я слишком тороплив и требователен. Я не умел тогда слышать желаний другого, потому что мои желания говорили во мне слишком громко. Знаешь, Эрна, музыка - особый мир. Она убивает или воскрешает. Одно из двух. Со мной произошло второе. И слава Богу.
 - У тебя абсолютный слух, Гуннар, - тихо сказала Эрна. - И не только в музыке. У тебя абсолютный слух во всём. Я буду молиться за тебя.
 - И я буду молиться за тебя. Ты придёшь завтра?
 - Конечно. На нашем месте. В наше время.
 - Принеси ватрушки тёти Сигридур, пожалуйста.
 - Обязательно.
    Весь следующий день они молчали: молча ели ватрушки, молча ходили по набережной, молча пили кофе за плетёным столиком уличного кафе. Вечером они молча прижались друг к другу щеками у входа в «Мольде Ас», а когда за Гуннаром закрылась гостиничная дверь, Сердце Эрны словно раскололось. Гуннар был человеком её пространства, они могли вести безмолвные разговоры и понимать друг друга с одного взмаха ресниц. Но она не могла его любить. Она любила человека, чьё каменное сердце так и лежало в её «ящичке для разных важностей» вместе с обручальным колечком из цветной проволоки.
    Гуннар Рудерик не приехал в Мольде на следующий джазовый фестиваль. Эрна запаниковала, когда на его месте в центре городской площади увидела другого музыканта, играющего на другом саксофоне другую музыку. Всю неделю, пока продолжался фестиваль, Эрна не могла найти покоя. Вскоре она решилась искать Гуннара через его отца. Мальчик рассказывал, что его отец известный и уважаемый в Осло врач-отолоринголог. Она не застала Ханса Рудерика в поликлинике, потому что, как ей сообщили в регистратуре, он уехал из Норвегии в Германию, в Мюнхен, вместе с сыном. («Господин Рудерик всегда порывает с людьми, которые сделали ему больно, или с местом, где постигло его несчастье»).  Эрна похолодела. («Дело в том, что единственный сын доктора Рудерика, Гуннар, попал в автомобильную катастрофу и, вследствие этого, ослеп»). Эрна вскрикнула и разрыдалась. Ей принесли стакан воды. Немного придя в себя, она спросила, не бросил ли Гуннар занятия музыкой. «Нет, - ответили ей. - Мальчик ушёл туда с головой. Да, когда он уезжал, всё бормотал какое-то имя... Эрна... Да, точно, Эрна. Он очень не хотел, чтобы эта Эрна узнала о его недуге. Он боялся, что она будет беспокоиться и бросится его искать. Вот последнего он особенно боялся. Панически, прямо. Так что когда будете в Мольде, если встретите эту Эрну, ничего ей не говорите. А то мальчика удар хватит. И так довольно натерпелся».
    Эрна возвращалась домой, убитая горем, первым настоящим горем после смерти Оскара Нордхейма. Она долго плакала на плече Сигридур и уверяла её, что приносит одни только несчастья тем, кто её любит.
 - Потерпи,  девочка моя, - утешала её мудрая Сигридур. - Просто Господь проверяет тебя на прочность. Ведь нести истинное счастье так же сложно, как и истинное горе. Характер груза разный, а вес - один. Научись переносить горе, тогда вынесешь и счастье.
 - Я не такая, как ты, Сигридур...
 - Да и слава Богу. Молись за него, как и обещала, и непременно услышишь его молитву о тебе.
    Эрна закрыла глаза и тихо сказала:
 - Музыка научила его слышать. Она не откажет ему в зрении.
    И крепко уснула.


                Глава V
     Через год Эрна Тор дописала свою книгу, но издавать почему-то не торопилась. Она с удовольствием давала читать копию рукописи всем, кому это было интересно, но и только. Так и ходили по рукам неизданные «Легенды Ирландии» Эрны Тор.
    Эрна с блеском окончила университет и посвятила себя археологии, не забывая, впрочем, филологические навыки, приобретённые ею попутно. С возрастом она становилась спокойнее и терпеливее. Однако, была по-прежнему хладнокровна к тем, кто предлагал ей руку, сердце и всё остальное. Среди знакомых и коллег Эрны стали ходить слухи о какой-то таинственной и жуткой истории, которая якобы произошла с ней в юности. Это был обычный набор банальных житейских ужастиков: возлюбленный умер, или бросил, или опозорил, или оказался деспотом и сексуальным маньяком. Именно поэтому, по слухам, в каждом мужчине Эрна видела теперь отражение того кошмара, который она пережила в юности. Эрну забавляла вся эта возня вокруг её холодности и равнодушия, и на попытки потихоньку разузнать, что же с ней случилось на самом деле, она только пожимала плечами и таинственно улыбалась. В общем, поддерживала о себе  мифы и легенды, творимые о ней без её участия.
    Сигридур всё ещё надеялась выдать Эрну замуж, но когда той минуло тридцать, все её мечты увидеть внуков растаяли, как утренний туман. Всякий раз отправляя Эрну в очередную экспедицию, Сигридур рассчитывала, что девочка привезёт оттуда хотя бы надежду на скорое устройство личной жизни. Но она всегда возвращалась домой с набором одних и тех же впечатлений, среди которых не было места светлой печали любовного характера.
 - Эрна, девочка моя, - убивалась Сигридур, - с кем же ты останешься, когда нас с Эйнаром не будет?
 - Уйду в монастырь, - тихо улыбалась Эрна. - Тётя, милая, почему в твоём сознании «личное счастье» заключается только в замужестве? Личное счастье - это счастье личности. А как личность я очень даже счастлива, и даже склонна к развитию.
 - С тобой нет смысла говорить об этом, - отмахивалась Сигридур.
    Скоро эти разговоры закончились.
     Эрна постепенно привыкла быть одна. Мысли о мальчике Гуннаре Рудерике всё ещё тревожили и умиляли её. Она часто представляла его себе: высокого, красивого, возмужавшего. Достигшего необыкновенных высот в музыке и прочтении женских сердец. На деле всё примерно так и было.
     В Германии Гуннар сделался одним из самых значительных и популярных джазовых саксофонистов. Он даже основал школу, где обучались игре на этом инструменте и дети и взрослые. Сам же он не расставался со своим старым Родди. Несмотря на слепоту, которую так и не удалось вылечить, он действительно имел оглушительный успех у женщин. Но, обладая мужским обаянием, Гуннар никогда не пользовался им напропалую. Поэтому обиженных и оскорблённых им девушек просто не существовало.
   Гуннар Рудерик женился на Эльзе Трафик, ученице его школы. Она была одного с ним возраста, высокой, тонкой, со странными разноцветными глазами и немного тяжеловесной для её телосложения походкой. Она влюбилась в него сразу, как только пришла записываться в «Школу Гуннара Рудерика». Теперь при его появлении она замолкала и застывала на месте, а он чувствовал невероятную энергию любви, исходившую от Эльзы широкими мощными волнами. Эльза понимала, что не имеет права претендовать даже на роль любовницы этого великого человека. Гуннар же рассудил по-своему. Он сам пригласил Эльзу Трафик на свидание, где и предложил ей стать его невестой. Эльза, и так немногословная, совсем потеряла дар речи. Она испугалась и заплакала. Гуннар успокаивал её, как больного ребёнка. И она, всхлипывая, дала своё согласие. Он очень красиво ухаживал, увеличивая в Эльзе градус восхищения и собственной неуверенности. Она была убеждена, что всё с ней происходящее - волшебно, но неправильно. Гуннар чувствовал сомнения Эльзы, и ему было бесконечно жаль её. Нежность к Эльзе всё сильнее заливала его сердце. И вот однажды, когда он признался, что не представляет для себя лучшей жены, что он любит её и уважает, она всерьёз поверила в то, что это не ошибка, не недоразумение, а правда, которая, скорее, похожа на сказку.
   Через два года после свадьбы в молодой семье Рудериков родилась дочь, которую Гуннар назвал Эрной...
    Эрна Тор вспоминала и Оле Хесселя. Но ничего, кроме жалости и сожаления не приходило ей на сердце при мыслях о нём.
     Эдди Бьёрнсон... Что касается этого человека, то он жил в душе Эрны помимо её воли. И его «каменное сердце» с плетёным обручальным колечком по-прежнему покоилось на дне «ящичка для разных важностей» в её письменном столе. Конечно, Эрна и сама понимала, что теперь память об Эдварде Бьёрнсоне больше походила на женское чудачество, наподобие хранения фотографий первого в жизни мужчины или постера с любимым киноактёром. Эдди счастлив. И прошло слишком много времени. Да нет, обиды на него уже нет. Но опасное очарование клятвы, данной им над её окольцованной ручкой, не испарилось. И с этим ничего нельзя было поделать. Что-то должно случиться в жизни только один раз. Никто не виноват, что с ней это произошло в детстве.
    Тем временем состояние здоровья Сигридур ухудшалось. Ей поставили диагноз «мерцательная аритмия». Она по-прежнему казалась спокойной и неунывающей, но Эрна часто слышала по ночам тревожный голос Эйнара и видела свет, пробивавшийся сквозь дверные щели их комнаты и горящий до рассвета. Но утром Сигридур опять суетилась на кухне, собирая стол для семейного завтрака. Когда же Эрна предлагала ей помощь в свои короткие отпуска между экспедициями, Сигридур не на шутку сердилась:
 - Что же это такое?! Этим самым ты пытаешься убедить меня, что я уже стара и немощна и плохо справляюсь со своими обязанностями?!
 - Боже сохрани того, кто попытается тебя в этом убедить! - Смеялась Эрна и целовала Сигридур в висок.
 - Ты занимаешься своим делом, - притворно хмурясь, говорила Сигридур, - а я - своим. Договорились?
    Эрна молча кивала и потихоньку скребла, чистила и мыла, пока тётя этого не видела.
    О следующей своей экспедиции Эрна мечтала давно. Её пригласили принять участие в раскопках где-то под Нижним Новгородом в составе международной группы археологов. Эрна относилась к России по-особому. Страна, имеющая такую территорию, должна быть населена могучими людьми с несгибаемой волей и удалью в глазах. Каково же было удивление Эрны, когда её представили начальнику экспедиции, русской Ирине Трофимовой. Ирина приходилась ей ровесницей. Она имела до того хрупкий стан, что становилось непонятно, как в нём помещаются все надлежащие человеческие органы. Это трудно было назвать телосложением. Конституция Ирины являла собой все признаки «теловычитания». Даже невысокая Эрна чувствовала себя рядом с крошечной Ириной королевским гренадёром. И очи этой русской были полны явно не удалью. Скорее напоминали глаза умирающей морской свинки: такие же круглые и тоскливые. Эрне сразу же захотелось взять её под своё покровительство. Она никак не могла понять, за какие такие грехи Ирине Трофимовой навалили на плечи непосильную ношу в виде должности начальника экспедиции. Но именно здесь Эрна осеклась, потому что предположения о могучести и воле, которыми, по её мнению, должны обладать русские, оказались совершенно верны. На протяжении всей экспедиции Ирина демонстрировала чудеса находчивости, предприимчивости, позитивного упрямства и неистощимого юмора. Она являлась душой и умом группы, и даже мужчины, многократно превышающие её как по вертикали, так и по объёму, склоняли перед Ириной свои непокорные седые, лысые и вихрастые головы.
    Эрна была потрясена и страной и городом. Но одно единственное короткое сообщение из дома развеяло эти грандиозные впечатления в одну минуту. Её любимая Сигридур, милая, добрая, терпеливая, неунывающая Сигридур умерла ночью от приступа мерцательной аритмии. Эрна собралась в мгновение ока и прилетела на её похороны. Эйнара невозможно было узнать.
 - Эрна, я думал, что она будет жить вечно, - плакал сухими слезами Эйнар. - Я думал, что моя Сигридур никогда не умрёт... Почему я опять хороню любимого человека?..
    Ей и самой не могло прийти в голову, что Сигридур когда-нибудь не станет, что по утрам она не будет готовить завтрак, а по вечерам не причитать над головой о замужестве и женской природе, что этот дом вдруг перестанет освещаться её удивительной светлой улыбкой, а праздники онемеют без её звонкого смеха и тихих песен.
     После похорон Эрна полгода не отходила от несчастного осунувшегося побледневшего Эйнара. С уходом Сигридур из него словно выкачали всю жизненную энергию, оставив только способность плакать сухими слезами.
    Но Эрну ждала работа, которая была частью её жизни. И она, перепоручив Эйнара на срок своей очередной экспедиции в Ирландию Анне Дюрвик, в тревоге уехала из Мольде. При любой возможности она звонила домой, справлялась о состоянии Эйнара и всякий раз брала честное слово у фру Анны, что та сразу сообщит ей, если что-нибудь случится. Теперь одна половина её сердца по-прежнему увлечённо работала, а другая постоянно болела о доме.
    В самый разгар работы Эрна получила тревожное сообщение из Мольде. Она, как и в случае с Сигридур, в момент собралась и вылетела домой. «Только бы ничего серьёзного», - думала Эрна, с силой сжимая подлокотник кресла в самолёте. «Только бы ничего серьёзного», - шёпотом причитала она, трясясь в автобусе. Эрна вдруг как-то остро ощутила, что Эйнар - последний родной человек на всём белом свете, и если с ним что-нибудь случится, она, наверное, перестанет быть такой уж независимой и самодостаточной, как думали о ней другие, и в чём она до недавнего времени была совершенно убеждена.
    Эрна открыла дверь и с порога крикнула:
 - Эйнар! Эйнар, я приехала!
    В этот момент в её маленькой комнатке наверху Эдди Бьёрнсон выронил из рук книгу Стейна Мерена.
- Эйнар! - Громко топала по лестнице тяжёлыми ботинками Эрна. - Я приехала! Я бегу! А где фру Анна?
   Она залетела в комнату Эйнара, чуть не сбив с ног фру Анну, державшую в руках поднос с пустой посудой.
 - Эрна! - подскочила Анна Дюрвик. - Хорошо, что я уже покормила Эйнара, а то бы пришлось мыть пол супом. Здравствуй, девочка!
 - Эрна, радость моя! Ты насовсем или опять улетаешь? - Протянул к ней руки повеселевший Эйнар.
 - Милый, добрый мой старый ворчун, - крепко обняла его Эрна. - Я хочу увидеть тебя бегающим по лестнице, как юный лось. Я буду здесь ровно столько времени, сколько тебе для этого понадобится.
    Они рассмеялись.
 - Я очень соскучилась, Эйнар, очень. - Она смотрела на него и плакала сквозь улыбку.
   В дверь комнаты постучались. Эрна оглянулась. И мир ослеп, оглох и онемел.
 - Здравствуй, Эрна Тор, - прошептал Эдди.
 - Здравствуй, Эдвард Бьёрнсон, - одними губами сказала Эрна.
   В этот вечер они не произнесли больше ни слова.
   Эрна не спала почти всю ночь. После похорон Оскара Нордхейма они с Эдвардом ни разу не пересекались. Так, должно быть, хотело небо. Так хотели и они сами. Но, Господи, как изменился Эдди, как он изменился! В юные годы он казался Эрне неотразимым, как актёр с обложки глянцевого журнала: и взгляд у него был с поволокой, и непокорная светло-русая чёлка упрямо падала ему на глаза, и от этого он красиво вскидывал голову. Эрна видела его невозможно красивым, даже дух захватывало! А теперь... Ни былого лоска, не впечатляющей неотразимости. Он казался домашним и совсем родным. И его тёплая улыбка, и усталый взгляд, и медленный шёлковый голос, - всё это делало его привлекательнее в тысячу раз. Эрна задохнулась от волны нежности и отчаяния. Вот сейчас наступит рассвет, и он соберётся и уедет в Трондхейм. Может, даже не попрощавшись. Всё правильно. Всё так и должно быть. Но как теперь ей жить? Как, если сегодня она до конца осознала степень своей любви к этому человеку, которого она ищет в глазах каждого мужчины, пытающегося встать рядом с ней? Эрна уткнулась в подушку и тихонько заскулила. Ей впервые стало жаль саму себя.
    В окнах посветлело. Эрна забылась ломким утренним сном, когда случайные проблески яви через неплотно сомкнутые веки кажутся началом нового сновидения. Ей грезился Эдди. Он тихо вошёл в комнату и положил на стол небольшой букетик пурпурного вереска. Не дыша постоял над ней, что-то шепнул, улыбнулся и покачал головой. Потом протянул к ней руку, видно, хотел погладить её по макушке, как это делал тогда, в далёком прошлом, и тихо вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Дивный сон, сказочный.
    Когда Эрна проснулась, солнце стояло уже высоко в небе. Господи, она проспала отъезд Эдди! Он подумает, как в тот раз! Только сегодня она смертельно этого испугалась. Эрна выскочила из комнаты прямо в пижаме и бросилась вниз по лестнице в гостиную. На диване рядом с окрепшим Эйнаром сидел Эдди в домашних тапочках и что-то тихо рассказывал отцу. От неожиданности Эрна запнулась о ступень и чуть не скатилась с лестницы вниз, прямо под ноги вскочившему Эдварду.
- Ну что ж... - После неловкого молчания сказала она, смущённо отступая к лестнице. - Всем доброе утро.
     Эдди с Эйнаром звонко рассмеялись.
 - Доброе утро, Эрна Тор, - отсмеявшись, сказал Эдди. - Пойдём, я напою тебя кофе. Со сливками. Как ты любишь.
    Эрна опустилась на ступени. У неё кружилась голова.
 - Эдвард Бьёрнсон, ты мне снился под утро. И если я сейчас у себя на столе обнаружу букет пурпурного вереска, то я тебе скажу...
    Эдди смотрел на Эрну и обнимал её глазами.
 - ... я скажу тебе...Уезжай отсюда, пока я не наделала глупостей.
    Она вскочила и кинулась в свою комнату.
 - Ты - единственный мужчина, которого она любила все это годы, - тихо сказал Эйнар. - И любит теперь. И будет любить всегда. А сейчас скажи мне, сын, за что тебе такое счастье?
 - Я и сам не знаю, - прошептал Эдди и отвернулся.

    Венчались Эдвард Бьёрнсон и Эрна Тор ровно через год после их встречи в Мольде. Венчал их отец Фритьоф Петерссон. У него были удивительно лучистые глаза и тихий прозрачный голос. Гостей на свадьбу пригласили немного: счастливый Эйнар Бьёрнсон под руку с преданной Анной Дюрвик, Кристин со своим мужем Трувором Бетте, Эрик с несчастной, но любящей Эльзой и Хельга с Халдером Ягланом, нашедшим в ней то, что искал во всех женщинах мира и потерял с Эвой Анфинсен. Яглан привёз Эдди поклон от своей матери, фру Ирмы, которую они перевезли в Осло, чем старушка была чрезвычайно взволнована.