Калейдоскоп страстей. Сеанс магнетизирования

Сеанс «магнетизирования».

Откровенно говоря, я очень долго сомневался в целесообразности написания этих строк. Однако недавние события окончательно утвердили меня в решении начать ведение личного дневника, в первую очередь для обеспечения собственного душевного равновесия.
 Все приключения, которые в последствии оказались ключевыми и поворотными для моей сегодняшней жизни, случились почти год назад.
 Начало 1852 года было просто насыщено важными событиями, для меня –  ставшего учащимся младших классов Школы гвардейских прапорщиков.
 Сначала, строгий учитель и блестящий пианист, господин Герке, обратил внимание на мою скромную пьесу «подпрапорщик-полька». Внеся небольшую корректуру, он записал это творение в нотную тетрадь и передал известному в столице издателю изящных салонных пьес господину Бернарду. Так что с конца прошлого года я стал довольно популярным, в узких кругах, автором танцевальной музыки.
Но всё это ерунда и сущая безделица, по сравнению с тем, что сам Государь Император отметил мое усердие во время воскресного парада и церемоний в Михайловском замке, где я выступал в качестве вестового с ружьем «на кра-ул». Руководство нашей Школы, со своей стороны, поощрила столь достойный факт, предоставив мне недельный отпуск, которым я и воспользовался в начале апреля.
За месяц до этого, папенька, Петр Алексеевич, сообщил в письме, что здоровье его за последние месяцы сильно ухудшилось, и он списался со своим старым товарищем Аркадием Алексеевичем Альфонским, ректором медицинский факультет Московского университета, который пообещал собрать для него серьезный медицинский консилиум. В этой связи, батюшка предложил мне стать его компаньоном для поездки в Москву, намеченной на первые числа апреля. Я решительно согласился, поскольку путешествие из Петербурга в Москву предстояло осуществить по железной дороге - чудесному продукту современного технического прогресса.
 Вот так, солнечным апрельским утром мы и оказались на столичном железнодорожном вокзале, прибыв на платформу за два часа до отправления поезда. Все последующие время до объявления посадки, я, вместе с обязательной толпой зевак, сдерживаемых шинельными спинами полицейского кордона, как зачарованный наблюдал за волшебными приготовлениями паровой машины. Машинист и его помощники, в красивых фирменных тужурках, делали из технических операций настоящий спектакль, кульминацией которого был шумный сброс пара и финальный пронзительный свисток, вызывавшие неизменные крики и аплодисменты восторженных зрителей.
Наконец, начальник поезда зычным голосом объявил посадку, и мы встали в очередь на проход в наш плацкартный вагон. Мимо чинно проплывали обитатели купейного вагона, среди которых были важные чиновники различных рангов, шикарно одетые дамы и даже один генерал-лейтенант в сопровождении двух денщиков (несущих многочисленный багаж) и стройного адъютанта. К слову сказать, я тоже очень браво смотрелся в: форменной шапке, хорошо подогнанной гвардейской шинели, украшенной портупеей с саблей на левом боку, форменных брюках с лампасами и остроносых сапогах. Не хочу показаться хвастуном, но в тот день, несмотря на свой явно юный возраст и румянец в пол-лица, я удостоился нескольких очень благосклонный взглядов со стороны красивых дам.
Пассажиры нашего вагона, своим внешним видом в основном отвечали требованиям столичной моды, но было несколько и явных провинциалов, в число которых, к сожалению, попадал и мой отец. Петр Алексеевич носил: старомодный цилиндр, испанский плащ без рукавов, облегающие брюки и короткие черные сапоги со следами бесповоротно въевшейся в кожу уездной глины. Столь печальный вид дополнял большой «докторский» саквояж и старая трость, пушкинских времен, которая давно потеряла щегольской вид и использовалась как опора при ходьбе, то есть по своему прямому назначению. В какой-то момент мне стало неловко за отца, и я даже чуть поотстал для того, чтобы окружающие не догадались о нашем родстве. Но прошло всего несколько минут, и я, глядя на сутулую и какую-то незащищенную спину батюшки, испытал такое щемящие чувство любви и жалости, что резко подскочил к нему и крепко взял под руку. Папа поднял на меня благодарственный взгляд и мы, бок о бок, так и вошли в вагон – юноша и человек, доживающий свой век.
Дорогу до Москвы я описывать не буду, поскольку в моей памяти навсегда сохранился только детский восторг от поездки по настоящей железной дороге, сделавшей меня участником самых прогрессивных начинаний в России. Да еще, наверное, удивление от скоростных возможностей паровой машины, позволившей нам проделать весь путь быстрее, чем мой папенька добирался по весенней распутице из губернского Пскова до Санкт-Петербурга.
Москва радовала теплой весенней погодой и показалась мне глубоко провинциальной, особенно на первой трети пути от Николаевского вокзала до Моховой улицы. Невысокие каменные дома вперемешку с деревянными домиками и домишками, у торцевых стен которых еще громоздились снежные сугробы, края которых, под влиянием солнца и талой воды, превратились в хрустящее кружево масленичных блинов. Кроме того, кое-где сохранились деревянные тротуары и самое главное – лужи и весенняя грязь почти на всем пути нашего следования.
Профессор Альфонский встретил нас в своем ректорском кабинете медицинского корпуса Университета. После бурных приветствий в российской манере – с троекратными поцелуями и крепкими объятьями, старые приятели сели обсуждать план медицинского обследования отца, предоставив мне возможность любоваться  многочисленными банками с заспиртованными мозгами, печенью, зародышами и прочей мерзостью, щедро расставленной на стеллажах вдоль стен кабинета. Через полчаса, когда меня уже стало подташнивать от вида человеческих внутренностей и подступившего чувства голода, мужчины окончательно согласовали весь план нашего московского визита.
Итак, в течение трех дней, под полной опекой профессора, отец должен был пройти все необходимые процедуры, включая заключительный консилиум специалистов. Меня, честно говоря, эти сроки очень устраивали, поскольку исключали возможность (высказанную накануне отцом) посещения по весенней распутице нашего имения в Торопеце. Сегодня же, до пяти вечера, то есть до окончания лекционных занятий, мы с папенькой были свободны, а затем вновь поступали в распоряжение Аркадия Алексеевича, который уже заказал обед в ресторации на Тверской улице.  Вечер нам предстояло завершить в салоне историка литературы и профессора Университета господина Щевырева (проживавшего поблизости в Дегтярном переулке дом №4), куда сегодня приглашен Константин Игнатьевич Сокологорский для проведения сеанса «магнетизирования» и представления публике таинственного Оракула, лицо которого всегда скрыто от зрителей черным саваном.
Завершая наш предварительный разговор, господин Альфонский заметил, что до Москвы дошли слухи о моих исключительных исполнительских способностях, и скромная московская публика желала бы сегодня насладиться моими музыкальными «экзерсисами». «Господи! Как же слава иногда опережает человека!» - подумал я и еще больше покраснел не в силах скрыть удовольствие, полученное от такого предложения.
Тот апрельский день стал для меня самым памятным за последние годы, поскольку подарил прежнего папеньку – бравого и веселого отставного офицера, всегда открытого для авантюр и приключений. Мы, как сверстники, смеясь и шутя, исходили вдоль и поперек торговые ряды на Моисеевской площади, рядом с Манежем, покупая: горячие бублики, калачи, смешные глиняные свистульки, цветные сахарные петушки на палочках и прочие безделицы. Далее были бесконечные восторги от красот Кремля и прогулка по модным магазинам на Кузнецком мосту, где батюшка приобрел себе новую серебряную цепочку с брелоками для карманных часов, маменьке – кружевную брюссельскую накидку, а я стал счастливым обладателем складного перочинного ножа с перламутровой рукоятью. Ровно в пять по полудни мы вернулись к университетскому корпусу, где любезный Аркадий Алексеевич, уже дожидался нас в своей шикарной коляске, с откинутым, по причине шикарной погоды, верхом.
Обед был обильным, и только в восьмом часу мы добрались до уютно особняка профессора Щевырева.
Хозяин лично встречал прибывающих гостей и представлял их присутствующим. Публика, в основном, состояла из преподавателей Университета с женами, нескольких студентов, которые в последствии ассистировали в гипнотических опытах, завсегдатаев литературных салонов и просто любителей светских вечеринок. Честно говоря, из всех кому мы с папенькой были представлены в тот вечер, в памяти остались только хорошо знавшая Пушкина - Вера Яковлевна Сольдейн, обходительная и образованная женщина, интересовавшаяся литературой и музыкой. Ну и еще её дочь - Александра Христофоровна с мужем Александром Ивановичем Мясоедовым, дежурным офицером Отдельного Гвардейского корпуса, да и то лишь потому, что он, как и я, был в военной форме. Когда благородная публика оказалась в полном сборе, гостеприимный Щевырев пригласил всех в столовую – «откушать легкий ужин». О Боже! «Легкий» ужин состоял из четырех перемен и мог смело называться «званым обедом».
С тех пор я не перестаю удивляться московскому хлебосольству, когда, несмотря даже на Великий Пост, каждый хозяин стремиться накормить гостя до почти животного состояния.
Наконец трапеза закончилась, и мы дружно перешли в большую гостиную, где все уже было готово к началу сеанса «магнетизирования» и встрече с загадочным Оракулом. Стены помещения были задрапированы красным бархатом, темные шторы на окнах плотно задернуты, а из освещения оставлены два канделябра на круглых столах по бокам тускло горящего камина. Импровизированная сцена с двумя стульями перед высокой японской ширмой из черного шелка находилась в глубине зала, а зрители расположились на многочисленных диванчиках и креслах, расставленных по периметру салона.
Во время демонстрации своих опытов, профессор Сокологорский вводил ассистентов в гипнотическое состояние, заставляя воображать, что они играют на скрипке, плывут в реке или лезут на дерево. Все происходившее было забавно, но не более того, поскольку аналогичные фокусы я видел еще ребенком, во время приезда в наш уездный Торопец «индийского» факира. Тем не менее, салон встретил номер бурными аплодисментами, и Сокологорский подняв руку, торжественно произнес: «Дамы и господа! Сегодня, впервые в Москве Великий Оракул, которому вы сможете задать любые вопросы и узнать все о прошлом и будущем!». Помощники торжественно убрали ширму, и перед нашими взорами предстало - высокое кресло, в котором сидела бесформенная фигура целиком скрытая  черным крепом.
Первым вопрос о своей дальнейшей судьбе задал плотный лысоватый господин, с пухлыми губами и белым крестиком фрачной копии Станислава в лацкане дорогого сюртука. Кстати для себя, я его почему-то окрестил «Статским советником».
Оракул чуть помолчал, а затем мрачным, механическим голосом,  произнес: «Милостивый государь, вы умрете в возрасте пятидесяти лет, в тюремной больнице города Тобольска от гангрены обеих ног». Пророчество прозвучало, словно обвинительный приговор прокурора и все застыли в невольном напряжении. Гробовое молчание, лишь слегка нарушаемое тихим покашливанием да шорохом женских платьев, красноречиво говорило о нежелании присутствующих узнать правду о своей дальнейшей судьбе. Неловкое молчание, прервала неожиданная просьба Веры Яковлевны, рассказать какую-нибудь историю из жизни людей в 21 веке.
Предсказатель, подумав, торжественно произнес: «Пусть будет по-вашему. Сегодня вы услышите историю под названием «Невеста», которая произойдет в 2002 году».
Вначале мне показалось, что нашему вниманию предоставлена куртуазная история о поисках молодым человеком мулатки с рыжими волосами. Однако чем дальше мы погружались в рассказ Оракула, тем больше сгущалась мрачная, тревожная атмосфера повествования. В результате мулатка оказалась злобным вампиром - порождением ада, а молодой герой – отважным охотником на этих ночных тварей.
 Незнакомец закончил свой рассказ, и потрясенные слушатели так и остались, неподвижно сидеть в абсолютной тишине. Затем один из студентов, опустошив залпом, бокал с вином, порывисто вскочил и прокричал: «Господа, давайте попросим продолжения истории!» и пьяно мотнув головой, плюхнулся на свой стул. Напряжение в гостиной несколько спало, и по комнате волнами пошел шепот и тихие разговоры, из которых до меня доносились сущие обрывки типа: «Господи, какой натурализм и пошлость… Изумительная фантазия, особенно в части технического прогресса… Как леденит кровь этот образ Невесты. Наверное, я сегодня лишусь сна! Презабавная получилась эротическая сценка с осмотром девицы. Неправда ли, Александр Иванович? На мой вкус – слишком натуралистично, уважаемый Аркадий Алексеевич…».
 Я же, под впечатлением от услышанной истории, практически отключился от реальности и пребывал в грезах и мечтания: «Вот бы хоть одним глазком увидеть эти чудесные механизмы и машины будущего! И конечно, джунгли и диковинных животных таинственного острова! К сожалению, все уже предрешено в моей скучной жизни. Служба, отставка, членство в дворянском собрании нашего уездного Торопеца, семья, дети, и если доживу – внуки. Затем, недолгая старость и смерть в своей постели. При этом из всех чудес природы – в памяти останется лишь весенняя корюшка с запахом свежего огурца!».
Оракул, как бы отвечая на призыв захмелевшего студента, глухо, прерывающимся голосом произнес: «Устал. Холодно. Очень холодно, а во рту все просто горит от сухости. Пить». Сокологорский мгновенно прореагировал на просьбу рассказчика, и его помощники подкатили к креслу незнакомца столик, уставленный химическими склянками с разноцветными жидкостями, одновременно скрыв высокой ширмой (упомянутой мною ранее) свои дальнейшие манипуляции, от любопытных глаз присутствующих.
Тем временем, Константин Игнатьевич Сокологорский, громко постучав ножом по бокалу с коньяком, потребовал тишины и выступил перед гостями с короткой речью, суть которой сводилась к необходимости пожертвований на благо развития и процветания его научного «гальванического» общества, без усилий которого, просто невозможно была бы сегодняшняя встреча с великим Оракулом. По кругу пошел серебряный поднос для визиток, на который щедро посыпались ассигнации. Когда очередь дошла до моего папеньки – Петра Алексеевича, я во второй раз, за последние несколько дней, испытал чувство стыда и неловкости, наблюдая как мой отец аккуратно достает из кошелька пару серебряных рублей, в то время как поднос - сплошь был усыпан четвертными билетами, среди которых даже серели две лебёдушки – сторублевые «Катеньки».
Знать бы мне тогда, глупому румяному максималисту, что отец уже сполна профинансировал предприятие Сокологорского, заплатив ему за консультации (в последствии оказавшиеся совершенно бесполезными) полновесные двести целковых.
Хозяин, господин Щевырев, громко пригласил всех к десерту, и гости чинно направились  к двум столам, сервированным по обеим сторонам тихо горящего камина. На одном столе стояли батареи десертных вин, портвейнов, коньяков и мадеры, а также нашли себе место коробки сигар и турецких пахитосок. Эта сервировка, в традициях «Аглицкого» клуба, привлекла практически всю мужскую часть общества, а противоположный пол сгруппировался вокруг второго стола, предлагавшего изобилие восточных сладостей, пастилы, варений, цукатов и фруктов в сахаре. Ну и конечно, здесь главенствовали чаи и кофея, щедро разливаемые в тонкие чашки императорского фарфорового завода.
 Прошло совсем немного времени и в компании мужчин, как это всегда происходило в салонах обеих столиц, разгорелся громкий спор об исторической миссии русского народа. Особенно криклив был тот самый «Статский советник», который первый спросил Оракула о дальнейшей своей судьбе. Оратор напирал на мудрость и «державность» наших крестьян, абсолютно отрицая возможность отмены крепостного права и превращение Империи в конституционную Монархию.
Неожиданно, в самый разгар дискуссии, из-за ширмы вновь раздался резкий, механический голос Оракула, заставивший всех присутствующих непроизвольно вздрогнуть и прекратить все разговоры, напряженно вникая в смысл чеканных фраз незнакомца. «Милостивый государь! Прежде чем разглагольствовать о «державности» нашего народа, попрошу рассказать благородному собранию, как третьего дня вы посадили к себе в карету на Петербургском тракте, недалеко от Путевого дворца, девицу желтобилетницу Варвару Фролову, а затем, там же в карете, удовлетворили с ней свою похоть самым неестественным способом. После чего, живьем выпотрошили её скальпелем как рождественскую утку, а тело выбросили на пустыре возле Ваганьковского кладбища».
«Статский советник» сначала побледнел, затем страшно покраснел, и в результате, упав на колени как подкошенный, пополз по ковру на четвереньках в сторону ширмы, отбивая земные поклоны и беспрестанно приговаривая: «Ложь, всё истинная ложь и оговор. Ваше Сиятельство всё только в мыслях, только в мыслях. Никаких физических воздействий! Грешен, Ваше Сиятельство! Грешен, но только помыслами своими! Если и было что, так это сущие пустяки - небольшая царапинка от грудей до пупка». Голос ползущего затих и, издав высоко поднятым задом непотребный звук, господин, полностью лишившись чувств, повалился на бок.
Состоялась немая сцена как в «Ревизоре» Гоголя, а затем началась форменная катавасия. Слуги только успели оттащить в кресло обмякшее тело статского советника, как стало дурно одной из женщин. Все это сопровождалось беготней, криками с требованием нюхательной соли и немедленного вызова врача. Самое забавное, что половина гостей и была теми самыми врачами, которые, за высокие гонорары спешат по первому требованию в дома богатых и благородных москвичей.
Вечер уже казался безнадежно испорченным, когда неутомимый Альфонский громко воззвал к присутствующим: «Господа, по счастливому стечению обстоятельств, среди сегодняшних гостей присутствует Модест Петрович Мусоргский, юный, но очень талантливый музыкант и композитор. Давайте дружно попросим его усладить наш слух одним из своих творений». Дамы стали дружно скандировать: «Просим! Просим!» и даже кто-то из мужчин присоединился к их дружному хору.
Совершенно растерянный от свалившегося на меня внимания, я сел за рояль и быстро пробежав пальцами по клавишам, убедился, что инструмент отменно настроен. Напряжение мгновенно улетучилось и я начал маленький концерт со своего пока единственного известного сочинения – «Подпрапорщик – полька». Публика тут же потребовала повторить её на бис, и только после трех повторов, я смог перейти к другим мелодиям включая: вальсы, кадрили, другие польки и даже импровизацию на тему гопака.
Веселье было в самом разгаре и уже несколько пар кружилось в вальсе, когда Оракул, высоким визгливым голосом, таким же, как у моей крепостной няньки, прокричал из-за ширмы:
У моей милашки ляжки
Сорок восемь десятин
Там хотели сеять клевер
А я хреном засадил.
Я тут же уловил ритм частушки и превратил ее в задорную кадриль, вызвав этой импровизацией дополнительные восторги у слушателей. Завершив мелодию, я остановился передохнуть и услышал настойчивое требование Оракула: «Я хочу видеть этого музыканта».
На моих глазах произошел немой диалог между Альфонским и Сокологорским, которые во время моих музыкальных «экзерсисов» стояли возле рояля.
Первый, высоко подняв брови, как бы спросил (в ответ на требование Оракула) - «Ну и что будем делать?». Второй, широко разведя руки в стороны, как бы ответил: «Ничего не поделаешь. Нужно показать». Альфонский махнул рукой, соглашаясь с собеседником, и Константин Игнатьевич наклонившись ко мне, тихо прошептал: «Пойдемте, Модест Петрович, я познакомлю Вас с Оракулом. Убедительная просьба – все, что вы увидите и услышите, должно остаться тайной для всех, включая ваших самых близких друзей и родных. Вы готовы принять обет молчания?» «Да!» - не задумываясь, согласился я и понял, что прямо в этой гостиной меня ждет встреча, которая станет поворотной во всей моей дальнейшей жизни. Неожиданно, мною овладели детские страхи перед чем-то неизвестным, и я просто лишился способности управлять своим телом. Сокологорский, как профессионал, тонко почувствовал состояние моей психики, мягко, но настойчиво, поднял меня со стула и, по-отечески приобняв за плечи, решительно повел в сторону зловещей ширмы.
Оказавшись изолированным от остальных гостей плотным шелком японской ширмы, я неподвижно замер перед сидящей фигурой, полностью скрытой от глаз покрывалом черного крепа. Сокологорский, картинным жестом факира, сдернул саван и я, чуть не лишился чувств увидев – человеческую голову, чья шея (через горловину) была опущена в большую склянку с бурым мутным раствором. Первым моим желанием было - дико закричать и бросится прочь от этого дьявольского наваждения, но ноги меня не слушались, а крик застрял в горле, когда я с изумлением увидел, как голова смешно сложив губы трубочкой, тихо прошипела – «Тссс…», призывая меня соблюдать тишину и спокойствие. Любопытно, что этот простое мимическое действие совершенно успокоило меня, и я стал с любопытством разглядывать лицо моего фантастического собеседника.
Темные, длинные волосы на косой пробор, закрывающие практически половину лица, высокие скулы, выразительный изгиб бровей, удлиненный тонкий нос и обвислые усы, над сухими, потрескавшимися губами и чуть недоразвитым подбородком -  таковы были мои первые впечатления от увиденного. Причем, это было даже не лицо, а скорее маска, покрытая толстым слоем пудры и грима, которые всё равно не могли скрыть следы неминуемого тлена и разложения уже давно мертвой плоти.
Но все мои наблюдения и впечатления рассыпались как прах, когда я посмотрел в глаза Оракула. Господи, какие это были глаза – живые, темные, бездонные, скрывающие в своей глубине все тайны мироздания. Глаза – сулившие одновременно радость и нестерпимые страдания, вечную жизнь и мучительную смерть. Глаза – безумного гения, способного с точностью до часа предсказать всю твою дальнейшую жизнь!
Голова, обдав меня крепким запахом горького миндаля, начала тихо вещать: «Юноша. Вы отмечены Богом и, как все избранные, обречены - творить и страдать. Не гонитесь за славой – она сама найдет вас». Затем, немного помолчав, и как бы предвосхищая мои возможные вопросы, голова продолжила: «Вам уготовано сорок два года, а ваш батюшка скончается в марте 1853-го. Все. Хватит. Устал». Желтые, пергаментные веки закрыли мой доступ в бездны вечности, и аудиенция была закончена.
Наверное, взгляд Оракула обладал особым гипнотическим воздействием, поскольку все дальнейшие события того вечера сохранились как отдельные эпизоды или вообще стерлись из моей памяти. Подлинную картину случившегося мне удалось восстановить, при содействии моего папеньки, только за завтраком утром следующего дня.
 Оказалось, что, появившись из-за ширмы, я, в сомнамбулическом состоянии, абсолютно не реагируя на вопросы и обращения окружающих, проследовал к десертному столу, где опустошил большой бокал коньяка. Затем проследовал к роялю, наверное, решив продолжить выступление, и, промахнувшись мимо табурета, упал навзничь в алкогольном забытьи. Все попытки привести меня в чувство ни к чему не привели и хозяин, господин Щевырев, любезно предложил нам с папенькой для ночлега одну из гостевых комнат. Господи, какой конфуз перед благородным московским обществом! Что они теперь подумают о столичных гвардейских прапорщиках? Прошло более года, а стоит мне вспомнить тот московский вечер, как тут же все лицо идет красными пятнами от неловкости и стыда за мое свинское поведение.
Сегодня минула ровно неделя, как наша семья на пустынном и заснеженном деревенском погосте отправила в последний путь любимого папеньку - Петра Алексеевича. Ни уездные, ни губернские врачи так и не пришли к единому мнению относительно причин его кончины, и в медицинском заключении осталось туманное: душевная болезнь и хандра, лишившие жизненных сил.
Вот и сбылось первое предсказание Оракула, а мне судьбой еще отмерено 28 лет. Много это или мало? Не знаю! Бывает, как в день похорон, время просто останавливается, и минуты кажутся часами. Но случается совсем по-иному и сев на минутку за рояль, ты вдруг с изумлением обнаруживаешь, что за окнами уже давно глубокая ночь.
Завершаю свои воспоминания, а на столе передо мной лежит папин серебряный «Брегет», неуклонно поглощая секунды и минуты моей короткой жизни.
P.S. Гуляя прошлым летом по Невскому, я зашел в книжный магазин за нотной бумагой и пролистывая новинки, увидел на титульном листе «Мертвых душ» (о ужас!) – портрет Оракула! С тех пор, его тайна стала для меня еще более зловещей и загадочной. «ТК»