Андрей Платонов. Деревянное время

ДЕРЕВЯННОЕ ВРЕМЯ
(КАТЕГОРИЯ ВРЕМЕНИ КАК ЭЛЕМЕНТ ПОЭТИКИ
В ПРОЗЕ АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА)


Предметы, вещи, изделия, концепции и теории в космосе Платонова бессмысленно толковать с точки зрения привычных систем. Жизнь  20-30-х, учение Николая Фёдорова, мифопоэтика, Рудольф Штейнер и т. д. – всё это нельзя рассматривать в качестве ключей/отмычек к творчеству Андрея Платонова. Хотя, на первый взгляд, мир автора создан именно из этого материала. Есть большая опасность потерять Настоящего Платонова, который кроит мир по-своему, создавая совершенно новые взаимоотношения между, казалось бы, обыденными, знакомыми явлениями. Вещество Существования – это весь платоновский текст, всё творчество писателя.


Поражает – покорность всех существ – от червяка до человека – какому-то общему, беспощадному закону жизни, Року. Одинаково равнодушные интонации звучат в монологах героев о болезнях и смерти, о земных радостях, жизни и любви. Всё подёрнуто однообразной, буднично-серой пеленой.


Всё соединено в какую-то неразрывную протяжённость. Существует множество догадок по поводу этой платоновской однородности, – одни исследователи утверждают, что дело в специфике языка, другие выявляют философские или социологические подтексты. В настоящей статье хотелось бы попробовать ощутить корни этого единства через категорию времени. Данная статья – не попытка исчерпать проблему, а некий опыт дления мысли Андрея Платонова.


[Исследователи не раз касались проблемы времени в произведениях Платонова. См., например: Анджела Ливингстон «Время в “Чевенгуре”», Константин Баршт «Два пространства и два времени Александра Дванова» в кн. «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества. Выпуск 6. – М.: ИМЛИ РАН, 2005, Дмитровская М.А. «Категория времени и вечности в творчестве А. Платонова» // V Всесоюзная школа молодых востоковедов: Тез. Т. II. Языкознание. М., 1989. С. 76—79, Корниенко Н.В. «Категория времени в художественной системе М. Пришвина и А. Платонова: К филос. истокам одной полемики» // Пространство и время в литературе и искусстве: конец XIX в. — ХХ в. Даугавпилс, 1987. С. 58—61, Листов В.С. «Понятие о долготе времени и величине пространства» // Здесь и Теперь. 1992. № 1. С. 219—222, Новикова Т. «Пространственно-временные координаты в утопии и антиутопии: Андрей Платонов и западный утопический роман» // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9, Филология. 1997. №. 1. С. 67—77, и др.].


***
Вряд ли удастся  понять, что такое время в понимании Андрея Платонова. Оно – длящееся, ветвящееся. Есть время романа (целое) и время фразы, предложения, – узловатого, шероховатого, неравномерного и многосмыслового. Предложение Андрея Платонова способно само произрастать смыслами. Идея не предшествует акту письма, а как бы рождается в процессе произнесения фразы.


Совершившиеся события, моменты прошедшей жизни ложатся годичными кольцами, образуя особую, древесную текстуру произведений Платонова.


Деревянное время – не только застывшее и окаменевшее, – оно способно расти, развиваться.
Одно событие не сменяет другое, а нарастает на предыдущее.


Время в произведениях Платонова – это сгущённое, скомпрессированное время мысли, её напряжённого рождения, произрастания в самой себе. Почти все предметы и явления у Платонова существуют по принципу кольца Мёбиуса: сами на себя замыкаются, предстают в какой-то необычной, сломанной перспективе, но не в линейной «эшеровской», а скорее,  –  в «филоновской».


Время в романе «Чевенгур» понимается как вещество:
«Он увидел, что время – это движение горя и такой же ощутительный предмет, как любое вещество, хотя бы и негодное в отделку». (Ч, 42) [Здесь и далее цитаты из романа «Чевенгур» приводятся по изданию: Платонов А. П. Чевенгур. – М., 2004].


У Платонова разветвлённая система времён; и если на первый взгляд всё выглядит однообразным, однородным, будто пропитанным водой обыденности, то при втором приближении можно увидеть оттенки или даже уровни длительности. Так, на самой поверхности текста лежит различение времени и Времени. Так называемое «бытовое» время цементирует некоторые эпизоды, например, в «Котловане»:


«Инвалид обождал время, пока Пашкин, поднявшись от занятия мыслью, проделал всеми членами беглую гимнастику и, доведя себя до свежести, снова сел». (К, 39) [Здесь и далее цитаты из повести «Котлован» приводятся по изданию: Платонов А.  Котлован. Текст. Материалы творческой истории. – СПб, «Наука», 2000].


«…Колхозники начинали зябнуть, а куры уже давно квохтали в своих закутах, предчувствуя долготу времени осенней ночи». (К, 73)
 

Оно проходит как бы вскользь, не задевая онтологического потока. Другое дело – «бытийная» длительность, сама становящаяся осью повествования, и тогда камни Времени, эти первородные валуны, – диктуют ритм раствору сюжета, образуя неровные линии в кладке текста-стены:


«Вощев, опершись о гробы спиной, глядел с телеги вверх – на звёздное собрание и в мёртвую массовую муть Млечного Пути. Он ожидал, когда же там будет вынесена резолюция о прекращении вечности времени, об искуплении томительности жизни». (К, 66)


«Дванов почувствовал тоску по прошедшему времени: оно постоянно сбивается и исчезает, а человек остаётся на одном месте со своей надеждой на будущее; и Дванов догадался, почему Чепурный и большевики-чевенгурцы так желают коммунизма: он есть конец истории, конец времени, время же идёт только в природе, а в человеке стоит тоска».  (Ч, 327)


Надо ещё сказать о связи, вернее – тождественности времени и возраста. О возрасте Платонов упоминает часто, причём не только о возрасте человеческом, а о возрасте окружающих вещей, предметов, природы, мелких остатков жизни, праха и т. д. Что же такое возраст по Платонову, если не застывшее, затвердевшее время?


«…Кресты стояли десятки лет над могилами, как деревянное бессмертие умерших». (Ч, 341)


Хранилищем времени, утверждающим сохранность настоящего мига и будущей жизни, у Платонова является образ памяти и сопутствующие ему обертона – воспоминания и памятники. Люди предаются воспоминаниям о других людях и предметах; вещи как бы сами притягивают человека, тоже помнят о людях, возвращая им тепло жизни. Таких примеров и в «Чевенгуре» и в «Котловане» – множество; сразу можно вспомнить Вощева с его внимательностью к праху, к остаткам прежней жизни и забытым вещам, – в своём мешке он носит целый музей «для социалистического отмщения». Чевенгурцы ставят памятники друг другу; в «Котловане»:


«Непрерывно действующее чувство жизни Чиклина доводило его до печали, тем более что он увидел один забор, у которого сидел и радовался в детстве, а сейчас забор заиндевел мхом, наклонился и давние гвозди торчали из него, освобождаемые из тесноты древесины силой времени, это было грустно и таинственно, что Чиклин мужал, забывчиво тратил чувство, ходил по далёким местам и разнообразно трудился, а старик забор стоял неподвижно и, помня о нём, всё же дождался часа, когда Чиклин прошёл мимо него и погладил забвенные всеми тесины отвыкшей от счастья рукой». (К, 50)


То есть память – своеобразный мешок для времени, где его можно скопить, сохранить для будущего.


Детали времени оказываются рассредоточенными, рассыпанными внутри произведений Платонова.  Время предстаёт как спрятанный механизм, некая тайная пружина, приводящая в действие сюжет.


В связи с циклическим временем, часами и перемещением в пространстве-времени уместно вспомнить о колесе, которое также является одним из любимых платоновских образов. Начиная от колеса паровоза:


«Передний паровозный скат, называемый катушкой, заставил Захара Павловича озаботиться о бесконечности пространства. Он специально выходил ночью глядеть на звёзды – просторен ли мир, хватит ли места колёсам вечно жить и вращаться?» (Ч, 35)


До колеса часового механизма. Колесо – древний солярный символ и есть сильное искушение продлить мысль в сторону круга, феноменологии круглого у Платонова, но ограничимся лишь кратким упоминанием, так как обручи, катящийся бак из Чевенгура, деревянные и чугунные колёса, – буквально лежат на поверхности произведений автора, – читатель сам способен их отыскать.


«Сельские часы висели на деревянной стене и терпеливо шли силой тяжести мёртвого груза; розовый цветок был изображён на облике механизма, чтобы утешать всякого, кто видит время». (К, 28)


Органическое, естественное время человек пытается уловить сложными изделиями-механизмами. Судьба Захара Павловича, – мастера, –  отмечена вехами таких самоделок:


«Часто он даже задерживал чей-нибудь случайный заказ, – например, давали ему на кадку новые обручи подогнать, а он занимался устройством деревянных часов, думая, что они должны ходить без завода – от вращения земли». (Ч, 5)


Александр Дванов идёт вслед за приёмным отцом, конструируя сложный механизм, который должен был при помощи линз преобразовывать энергию солнечных лучей в электроэнергию, «но электричества из него не произошло».


Рояль, за настройкой которого Захар Павлович просидел месяц, тоже оказывается в ряду механизмов, связанных с природой времени:


«Захар Павлович ударял по клавише – грустное пение поднималось и улетало; Захар Павлович смотрел вверх и ждал возвращения звука – слишком он хорош, чтобы бесследно растратиться». (Ч, 11-12)


Другие звучащие часы описаны в разговоре Захара Павловича с церковным сторожем:


«Сторож знал Захара Павловича как человека, который давал волю своим рукам для всякой работы, но не знавшего цену времени.
– Вот тебе – звон для чего! Колоколом я время сокращаю и песни пою…» (Ч, 14)


В звуке интересна его способность длиться, мелодически запечатлевать время. Музыка – это звучащая протяжённость времени.


Разрубать и анализировать субстанцию времени Андрея Платонова – занятие спорное и рискованное. Всякое разделение/рассечение неминуемо ведёт к утрате ощущения целого, органической слитности, естественной жизненной протяжённости, столь характерных для прозы писателя. Однако совсем обойтись без межевых камней вряд ли получится – того требует любая попытка аналитического вмешательства. Дальше речь пойдёт о таких особых свойствах платоновской категории времени, как движение и дление, замедление и убыстрение, уменьшение и увеличение.


***
 «С утра до заката стоит на дворе суета насекомых и в почве идёт возня червей, залезающих в глубины грунта» [из рассказа «Крюйс» <1926 г.> А. Платонов Сочинения. Т. 1 1918-1927. – М.: ИМЛИ РАН, 2004. – С. 88].


Описывая природные явления, Платонов всё даёт в движении – «суета», «возня», «залезающих» – вокруг творится всемирное шевеление, прорастание. Это метафора мышления, суетящегося догадками и врастающего в «глубины грунта» необъяснимого.


Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытие
В один клубок, но мысль была бессильна
Соединить два таинства ее. [Заболоцкий Н. А. Полное собрание стихотворений и поэм. Избранные переводы. – СПб.: Академический проект, 2002. – С. 190]


Несмотря на общую статику и однообразность повествования, почти все действующие лица, а также «декорации» романа находятся в непрестанном движении. Изображение никогда не бывает чётким, на поверхности слов – постоянная рябь. Двигаются отдельно, странно-независимо – части человеческого тела (как на картинах Марка Шагала), земля с нахлобученными кое-как деревьями и травами (Вламинк), выпотрошенные механизмы (Фернан Леже). Не подчиняясь единому ритму, вещи в прозе Платонова создают расщеплённое, дискретное, пространство независимых друг от друга вибраций-миров.
 

«Восстание вещей», начавшееся в произведениях поэтов-футуристов В. Хлебникова и В. Маяковского, продолжается в прозе Платонова, но совсем по-другому. В мире Платонова начисто отсутствуют прямые линии, перспектива кажется изогнутой и покорёженной.


Колеблющаяся действительность романного пространства, сплошь состоящего из независимо движущихся деталей, на самом деле оказывается единым организмом. Все реалии платоновского мира выглядят как бы приживлёнными к огромному, бесконечному телу. Автор будто пробует привить человечество и мир вещей (вторая природа) к окружающему, первозданному  Космосу. Если Там окажется – пустота, тьма, – то ветвь сознания обречена погибнуть.


Кто череп, рождённый отцом,
Буравчиком надменно продырявил
И в скважину спокойно вставил
Душистую ветку Млечного пути. [ Хлебников В. Собр. соч. в 6 т./ Под ред. Р. В. Дуганова. – М: ИМЛИ РАН, 2000-2005, Т. 2, С. 22]


Непрестанное движение, перемещение с места на место людей и вещей, переделка Вселенной на свой лад не воспринимается в ряду идеи прогресса-совершенствования. Тут что-то иное; с одной стороны, бессмысленная растрата сил, употребляемых на еженедельную пересадку деревьев в «Чевенгуре», пустое мельтешение, блуждание без цели, а с другой стороны – предчувствие Со-бытия, апокалиптическая дрожь, которой охвачены не только люди, но и дома, растения, птицы, реки, почва.


***
В вязком языке произведений Платонова зарождается пространственно-временная аномалия. Время ведёт себя совершенно особым образом – те события, которые «в реальности» занимают иногда десятилетия или столетия, – происходят мгновенно, вдруг; и, наоборот, «мгновенные» явления способны сильно замедляться. То же самое относится и к пространству: комкаются огромные города, спрессовываются массы людей и животных, сминаются деревни и дремучие леса, с другой стороны – бесконечно размыкаются границы каких-нибудь мелочей, – муравейник уподобляется человечеству, червяк оказывается «нужным человеком», «пахарем».


И дело здесь не только в пантеизме, взаимодействии макрокосма и микрокосма, натурфилософском всеединстве. Может быть, творчество Платонова – это и не литература вовсе (как её понимает девятнадцатый век), а какое-то другое явление, отдельное…


В пространстве платоновских текстов действуют кинематографические законы: мир может быть воспроизводим, перемотан вперёд и назад, поставлен в режим ожидания-паузы. Однако плёнка, при монтаже разрезанная на куски, местами засвеченная, – всё равно не теряет своего однообразного единства, – произведения Платонова, – саморазвивающаяся данность. Гораздо важнее загадочные свойства самой плёнки, чем запечатлённая на ней хроника страшных событий двадцатых-тридцатых годов.


Шероховатая, чёрно-белая лента романа «Чевенгур» сохранила не только отпечатки сельских и городских пейзажей, но и облик человека того времени.


При удивительном органическом единстве языкового изложения, персонажи платоновской прозы выглядят схематично, – это не живые люди, а только каркасы характеров, едва обозначенные скелеты идей. В этом Платонов близок Достоевскому, что было не раз отмечено исследователями.


Главный роман Платонова – это немое кино о безвоздушном пространстве-времени. Немота пронизывает всю материю книги: герои пробуют говорить, но останавливаются на полуслове, задыхаясь в «неправильном» языке, окружающее их вещество будто не пропускает звуков (даже крика!) – всякое сообщение между людьми  оказывается невозможным, и даже окружающий человека мир, Вселенная – безответны; роман предстаёт собранием мыслей, монологов в закупоренных накрепко пробирках.


Однако задумаемся  глубже над алхимией Платонова: так ли непроницаемы стеклянные стенки колб в лаборатории автора? Вещество существования пропитывает все слои текста, онтологически здесь всё взаимосвязано, взаимозависимо, и в этом смысле, герои Платонова – сообщающиеся сосуды, наполненные однообразной водой тоски всего человечества по бессмертию.  Пролетариат – тесная масса сплетённых туловищ в ожидании преображения мировой материи.


Ускорение естественных процессов в «Чевенгуре», наверное, немного неточный термин. Речь идёт, скорее, о мгновенном. Герои Платонова ныряют в коммунизм вдруг, прямо здесь и сейчас, – это напоминает озарение, внезапный инсайд, проникновение в самую суть явления. Такие прыжки, неожиданные скачки в тексте – не редкость. Ровная ткань повествования в таких местах как бы заламывается, сминается, образуя резкий перепад во времени – складку, своего рода точку или узел.


«Социализм придёт моментально и всё покроет. Ещё ничего не успеет родиться, как хорошо настанет!» (Ч, 122) [Здесь и далее курсив мой – А. П.] – восклицает Копёнкин.


«… Только второстепенные люди делают медленную пользу» (Ч, 124).


«Ускорение жизни высшими людьми утомляет её…» (Ч, 124).


Почти всегда в «Чевенгуре» движение, скорость – спутники коммунизма, а статика, покой и созерцательность – «капиталистическая теория». Может быть, поэтому сцена расправы с буржуями так растянута, как бы замедленно воспроизведена; в ней много крупных планов и кровавых стоп-кадров.


Время в «Чевенгуре» ходит слоями, оно многоэтажно, запутанно, один уровень может плавно перетекать в другой или быть с ним спаянным. Нередки лакуны – пустые провалы безвременья – чёрные дыры. Читатель обречён блуждать в лабиринте времени.


***
Другая характерная черта мира Платонова – это уменьшение и увеличение объёма/объёмов. Дыхание тела текста.


В статье «Время, расстояние и форма в искусстве Пруста», Хосе Ортега-и-Гассет говорит об особом «близоруком» зрении писателя, когда привычные вещи рассматриваются, будто под микроскопом, настолько детально, что человеческая рука оказывается пейзажем «с пересекающимися долинами кожаных пор, увенчанных сельвой волосяного покрова». У Платонова микромир дан без уподобления, растительная субстанция остаётся растительной, – лес = трава:


«Когда Захар Павлович присаживался покурить, он видел на почве уютные леса, где трава была деревьями: целый маленький жилой мир со своими дорогами, своим теплом и полным оборудованием для ежедневных нужд мелких озабоченных тварей». (Ч, 14)


Только зрительные ощущения часто уступают место телесным; герои «Чевенгура» смотрят, слышат и думают – телом. Телесные ощущения необычны, как бы гиперболизированы, увеличены.


«Чепурный взял в руки сочинение Карла Маркса и с уважением перетрогал густо напечатанные страницы». (Ч,  237)


«Чепурный сел у плетня и двумя пальцами мягко попробовал росший репеек: он тоже живой и теперь будет жить при коммунизме». (Ч,  247)


***
Своеобразна ночь в ожидании коммунизма в Чевенгуре. На что похоже ночное бдение Чепурного? Очевиден христианский подтекст. В этом эпизоде время как будто останавливается или даже исчезает совсем, – наступает период безвременья, ожидания. Все мысли устремлены в будущее, люди живут завтрашним днём (подлинные хлебниковские будетляне!)


Чепурный, как и большинство героев Платонова воспринимает мир тактильно, через прикосновения и ощущения тела: он трогает цветок, кормит собаку. Чепурный разговаривает с растениями, птицами и животными, даже с вещами! Но человека нигде нет, только пустота голых улиц города. Почему так?


Сцена первого рассвета, первого дня коммунизма в Чевенгуре, где главный персонаж – Пиюся, – окрашена человеческой кровью. Всё происходит как бы наоборот: солнце, вместо того, чтобы «всходить», «взлетать» над горизонтом – давит мир. То есть, оно – тяжёлое, оно обладает массой, веществом, – вот что важно.


Чтобы дать жизнь коммунизму, людские массы беспощадно кромсаются ножом. Чепурный, как опытный хирург, неоднократно пытается вырезать раковую опухоль буржуазии. Срезая слой за слоем человеческое вещество, переводя всё яблоко на кожуру, он оставляет в городе только двенадцать человек (апостольское число!) После пустоту хотят заполнить прибывшим пролетариатом – своеобразное переливание крови телу народившегося коммунизма.
Но и тут людей ожидает неудача, – ведь для начала нового времени необходимо уничтожить, остановить старое. А это возможно только полностью завершив историю. Значит, Чепурному это не до конца удалось? И описанное в романе ожидание чуда – ночь перед рассветом, эта «молитва» Чепурного – на самом деле не безвременье. Часы человечества продолжают свой ход.


Чепурный, когда он ходит ночью по опустевшему Чевенгуру, – не иначе, как Христос в Гефсиманском саду. И когда хочет оживить умершего ребёнка – сам того не подозревая, – пытается повторить подвиг Христа, воскресившего Лазаря. Но – напрасно.


Получается, что в романе «Чевенгур» Евангелие будто вывернуто наизнанку. Двенадцать апостолов-бандитов с пулемётными лентами, любовь заменившие на убийство (и тут всплывает поэма Александра Блока!) Но, –  самое удивительное, – Платонов так выстраивает свою мысль, что нельзя не сочувствовать его героям. Все размышления начинаются как бы от начала начал, кажется, никакой науки не существовало до них. Неслучайно исследователь Л. В. Карасёв [Карасёв Л. В. Движение по склону. О сочинениях А. Платонова. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т. 2002] говорит о детском восприятии/видении мира героями Платонова; самодельная, вернее, домотканая онтология образует фон прозы Платонова.  Люди в Чевенгуре ожидают, что само пространство-время начнёт меняться от наступившего коммунизма. Однако никаких чудес не происходит.


Попытка построить вечный двигатель всегда заканчивалась провалом/котлованом, но что мешает попробовать ещё и ещё раз? Коммунизм в «Чевенгуре», да и сам платоновский текст – не есть ли проект очередного  perpetuum mobile?


В сцене, где  гаснет электричество во время партсобрания, отчётливо прослеживается аналогия с мыслительным процессом. Развитие мысли связано с вращением динамо-машины на электростанции.  «Горел матовый электрический свет, чуть пульсируя в своей силе», «электричество припогасло до красного огня», «электричество тихо потухло» (Ч, 171-172). Речь оратора прерывается в наступившей тьме, в повисшей паузе, – ни Гпонер, ни Фуфаев, ни Дванов не могут уловить смысл слов докладчика. И только после устранения неполадки на станции – воцаряется ясность в головах (умах) слушателей. Этот эпизод не единственный, у Платонова почти все явления жизни сращиваются с процессом мышления.


Трудно читается Платонов. Медленно растут смыслы. Как и всё в жизни, текст подчиняется этому неумолимому ритму времени и пространства. Как слои горной породы тысячелетиями откладывались, так и строки ложатся неровными, «необработанными» предложениями, буквально запечатлевающими ход авторской мысли. Неравномерные сгустки сознания, – не застывшие, – живые – слова Платонова.


В мире Платонова человеческая мысль и есть время. Это основная категория, пронизывающая всё и вся. Время-мысль – та самая глина, из которой вылеплены «Чевенгур», «Котлован» и другие произведения. «Чевенгур» – это звук медленного вращения гончарного круга истории –вечный двигатель, изобретённый Платоновым.

                2009