Человечина для зверушек

Рассказ основан на реальных событиях
Слабонервным читать не рекомендуется.

После провала августовского путча ГКЧП (19–21 августа 1991 года) Советский Союз начал разрушаться не постепенно — он рухнул, как гнилая балка под тяжестью собственного веса. В национальных республиках, где десятилетиями сдерживались древние обиды и религиозные страсти, хрупкая советская оболочка лопнула. В Таджикистане это вылилось в национальную истерию, кровавые расправы и охоту на «чужих». Из официальной хроники — сухой, лживой и уже никому не нужной.

Ночная расправа
Дмитрий Иванович Раскольников был человеком простым, честным и трудолюбивым. Он не читал Достоевского, не знал философии, не искал славы. Он пахал землю, чинил трактор и по вечерам играл с дочкой в ладушки. Его жена по воскресеньям варила борщ, а сын мечтал стать водителем КамАЗа. Они были такими же, как миллионы других людей, — невидимыми, незаметными, но настоящими. Нормальными.
Именно поэтому он даже представить себе не мог, что однажды ему придётся повторить путь Родиона Раскольникова — не в метафорическом смысле, не в теории, а на деле.
В ту ночь он уехал на рынок, чтобы купить сахар, соль и немного ткани для дочери. Вернулся к рассвету. Дом стоял с открытыми дверями. Внутри — тишина. Такая тишина, что было слышно, как с потолочной балки капает кровь.

Все были мертвы. Жена — с перерезанным горлом у порога кухни. Сын — с проломленной головой у печки. Дочку… её даже не сразу нашли. Она спряталась под кроватью, но соседи-таджики всё равно её нашли. Её маленькое тело лежало в углу, как выброшенная кукла.
Дом был разграблен до последнего гвоздя. Только в сарае, под гнилым сеном, Дмитрий нашёл свой старый топор — тот самый, который отец оставил ему перед смертью. «На всякий случай», — сказал он тогда. Дмитрий не знал, что «всякий случай» наступит так скоро.
На улице кричали. Обезумевшие от безнаказанности, пьяные от власти и крови соседи топтали чужие огороды и выкрикивали:
— Русские — вон! Всех перережем! Это наша земля!
Милиция исчезла. Армия отступила. Закон растаял, как утренний туман над рекой. И когда закон исчезает, остаётся только кровь.

Дмитрий не плакал. Он не кричал. Он просто ждал. Под сеном, в темноте, пока луна не скрылась за тучами. Потом вышел. Сначала — огромная кавказская овчарка, сторожившая двор убийц. Один удар — и зверь рухнул без звука. Затем — дверь. Топор врезался в косяк, и дерево треснуло, как кость.
Внутри царила та же тишина, что и в его доме. Но здесь она была наполнена чем-то другим — запахом пота, вина и насилия.

В живых осталась только Галина. Шестнадцатилетняя девушка с соседней улицы, которую таджики оставили «для развлечения». Её лицо было в синяках, губы разбиты, но глаза горели. Она уже убила. Старший сын хозяев лежал на полу с ножом в боку — подарок от «игрушки». Глава клана и его сыновья спали после ночных грабежей… и больше не проснулись. Женщины — тоже. Галина не дрогнула. Она знала: в этом мире милосердие — приговор самому себе.
— Мы истребили их род под корень! — сказал Дмитрий, вытирая руки о штаны. — Но теперь нам нужно бежать. Жаль… я не могу предать земле ни своих, ни твоих. Ты со мной? Я нашёл в сундуке твой паспорт.

— Конечно! — ответила она, натягивая чужие сапоги. — Оставаться здесь — смерть. А я уже раз десять умирала. Я забрала деньги, золото… и своё, и их. Пригодится.
Одинокий месяц выглянул из-за туч, словно в последний раз взглянул на тех, кого отвергла эпоха. Фортуна, может, и не улыбнулась им, но хотя бы не отвернулась. Дмитрий знал горы. Он служил в Афганистане. Он умел двигаться бесшумно, спать без огня, обходить посты. Так они и ушли — двое выживших в мире, где выживали только звери.
Во время первой ночёвки в ущелье Галина сказала:
— Я хочу, чтобы моим первым настоящим мужчиной был ты. Им нужно было только моё тело… А я хочу быть женщиной. Настоящей. Ты меня научишь?
— У меня была дочка чуть младше тебя, — прошептал он, глядя на звёзды. — Я мечтал выдать её за своего сына… А ты, помню, целовалась с ним.
— Теперь никого нет. Только мы.

Она разделась и вошла в ледяной ручей. Она дрожала всем телом — от холода, от страха, от отчаяния.
— Никогда в жизни не чувствовала себя такой грязной… Ты меня согреешь?
Он обнял её. Не как любовник, а как последний человек на земле, обнимающий последнюю надежду.
На следующее утро они стали мужем и женой. Не по церкви, не по закону — по крови и боли.
— К автобусам нельзя, — предупредил он, гладя её мокрые волосы. — Дорога будет долгой. Если нас поймают… Лучше не думать об этом.
Каким-то чудом — или проклятием — им удалось выбраться из страны, где человеческая жизнь стала дешевле патрона. Они добрались до глухого хутора в Нечерноземье, где даже ветер не помнил, когда в последний раз видел людей.

На новом месте
Заброшенный дом они привели в порядок. Не ради уюта — ради выживания. Из соседних изб, оставленных беженцами, они принесли всё, что можно: печь, стол, старую железную кровать. Галина набила сенник свежим сеном — «чтобы пахло жизнью».
— Что будем делать? — спросил Дмитрий, лёжа на спине и глядя в трещины на потолке. — Найти нас здесь вряд ли смогут… Но на картошке с луком далеко не уедешь.
— Будем зарабатывать деньги! — сказала она с той же решимостью, с какой вонзала нож в плоть. — Разведём нутрий. Мясо — на продажу, шкурки — на на шапки. А выделывать кожу меня ещё в детстве научил отец. Говорил: «Руки не для украшений, а для дела».
Дело пошло. Зверьки плодились. Они работали от зари до зари, не пили, не курили, не жаловались. В отличие от соседей, которые уже через год после распада Союза превратились в алкашей, бормочущих о «проклятых девяностых».
Но хаос не знает границ. Даже в этой глуши о нём узнали рэкетиры.

Приехали на «Форде», в кожаных куртках, с пистолетами за поясом.
— С тебя — пятьсот баксов в месяц. Или сожжём хлев, а тебя — вместе с ним.
Уехали, смеясь. «Приезжие — лёгкая добыча».
— Что будем делать? — спросил Дмитрий ночью. — Теперь они не отстанут. А если приедут с автоматами?
— То же, что и всегда, — ответила Галина. В её глазах не было страха. Только лёд. — Мы с тобой связаны кровью. А ты помнишь, как они на меня смотрели? Как на кусок мяса.
— Ты красавица... Но их трое. И с пистолетами.
— А нас двое. И я не разучилась обращаться с ножом. Да и топор в хозяйстве пригодится.
Ночью долго скрипели пружины старой кровати. Не от страсти — от напряжения. Они готовились к бою, как солдаты перед штурмом.

Разборка на дому

Рэкетиры вернулись на следующий день. Уверенные в себе, наглые, пьяные от собственного всевластия.
— Муж в городе, деньги собирает, — сказала Галина, опустив глаза и теребя край халата. — Хотите — подождите.
— Зачем терять время! — засмеялись они, жадно разглядывая её фигуру. — Раздевайся, красотка!
— Только не бейте… — прошептала она, расстёгивая халат. — Я сама всё отдам…
Первый, расстегнув брюки, повалил её на кровать.
— Ах! Какой ты сильный! — застонала она, выгнувшись и засунув руку под подушку.
— Давай! Трахни её! — кричали остальные. — Успеем, пока муж не вернулся!
Секунду спустя эротика обернулась бойней. Насильник дёрнулся — не от оргазма, а от боли: в бок ему по самую рукоять вонзился нож.
— Свинья! — Галина выскользнула из-под тела и одним движением перерезала ему горло. Кровь хлынула фонтаном.
Остальные замерли. Эти секунды, растянувшиеся в вечность, стоили им жизни.
— Вам конец! — взревел Дмитрий, врываясь в комнату с топором. Черепа лопались, как спелые арбузы.
— Ну вот и всё, — сказала Галина, вытирая кровь с лица. — Проблем нет. Только пол отмывать придётся.
— А что с трупами?
— Наши мышки с утра голодны.
Разделка заняла несколько часов.
— Не сложнее, чем свинью, — сказала она, ловко орудуя ножом. — Папа учил: «Если уж резать, так по-настоящему».
Из «военной добычи» достались «Форд», несколько сотен долларов, два пистолета и патроны. Машину разобрали на запчасти кооператоры — они не задавали лишних вопросов. На вырученные деньги Дмитрий купил потрёпанные «Жигули» со спиленными номерами.

Больше рэкетиры не появлялись. Их просто не стало.
Беда пришла внезапно
Прошло два года. Они почти поверили, что можно начать всё сначала. Галина забеременела. Дмитрий мастерил колыбель. Впервые за долгое время он улыбнулся.
Но эпоха не прощает надежд.
На последних неделях у неё начались кровотечения. Он гнал машину в больницу, рискуя жизнью. Но было уже поздно. Галина умерла на операционном столе — от потери крови, от халатности, от того, что в девяностые даже врачи не верили в будущее.
Только тогда Дмитрий понял: он потерял не жену. Он потерял последнее, что связывало его с человечностью.
Он замкнулся. Перестал бриться. В магазин ходил раз в неделю — за водкой, сигаретами, хлебом. С людьми не разговаривал. Говорят, в такие моменты у человека «съезжает крыша». Но на самом деле крыша не съезжает — она рушится. Под тяжестью одиночества.

Осенью его машину остановила придорожная проститутка.
— Не хотите расслабиться?
Он пригласил её к себе. «Попаришься в баньке. Отдохнёшь как следует».
Она согласилась. В машине сняла куртку и рассмеялась:
— Никогда ещё не трахалась на звероферме!
«Вот расплачусь с ней — и на комбикорм не хватит», — подумал он. И вдруг понял: корм — вот он. Живой. Тёплый. Бесполезный.
— А остаться со мной не хочешь? Зверей разводить?
— Ещё чего! — фыркнула она. — Я не для деревни.
Этот отказ стал для неё последним. Отчаянный крик никто не услышал. Даже собаки молчали.
С тех пор дорожные проститутки стали пропадать регулярно. Раньше девушек увозили, но они возвращались. А тут — тишина. Как будто их поглотила земля.

Милиция начала расследование. Сравнили маршруты, показания, номера машин. Пришли к выводу: убийца — фермер с глухого хутора.
Первый обыск потряс следственную группу. В доме нашли одежду двух десятков женщин — платья, бельё, туфли разных размеров. На машине — перебитые номера. Собаки учуяли ямы с обглоданными человеческими костями. Нутрии жирели — шерсть у них была блестящей, как у зверей, питающихся мясом.
До суда Дмитрий Иванович не дожил. По официальной версии, он упал с нар и разбился насмерть. Но все знали: приговор вынесли сокамерники. Может, за то, что он был монстром. А может, за то, что когда-то был человеком.
Сейчас мало кто хочет вспоминать те времена. Не потому, что стыдно. А потому, что больно. Потому что в каждом из нас есть частичка Дмитрия и Галины. Потому что в хаосе любой нормальный человек может стать чудовищем. И главное — не то, что он сделает. А то, что его заставит это сделать.


Эпилог. Двадцать лет спустя
Хутор, где когда-то стоял дом Дмитрия Ивановича, давно зарос бурьяном. Нутриеву ферму разграбили ещё в конце девяностых — кто-то увез клетки, кто-то сжег сарай, чтобы согреться. Железная кровать ржавеет под дождём, а в подвале до сих пор пахнет сыростью и чем-то едким — как будто земля не может переварить прошлое.
Местные жители не любят говорить об этом месте. Если спросить, они отводят глаза и бормочут: «Там всё сгнило. И земля, и люди». Школьники обходят его стороной, хотя и не знают почему. Просто чувствуют: там нехорошо.
В районной газете за 1998 год есть короткая заметка: «По подозрению в серии убийств задержан житель хутора N. Подследственный скончался до вынесения приговора». Ни имён, ни подробностей. Как будто речь идёт о бешеной собаке, которую пристрелили и закопали.
Архивы милиции — опечатаны. Дело № 417-97 значится как «закрытое в связи с невозможностью установления всех обстоятельств». На самом деле никто не хотел копаться в этом деле. В девяностые убивали каждый день. Один фермер с топором — капля в море крови.

Но память не умирает. Она просто переходит в другие формы.
В соседнем селе живёт мальчик Лёша — ему тринадцать. Его мать работает уборщицей в районной больнице. Она никогда не рассказывала сыну, что в 1993 году её отец (дядя Лёши) был одним из тех рэкетиров, которые приехали за «данью» к фермеру. Его тело так и не нашли. В семье говорят: «Уехал в Москву, пропал без вести». Но мать Лёши иногда плачет по ночам — тихо, в подушку. А мальчик слышит. И запоминает.
Он не знает имён. Не знает подробностей. Но в его снах часто появляются мужчина с топором и девушка с ножом. Они не кричат. Они просто смотрят. И в их глазах не злоба, а усталость. Усталость целой эпохи.
В школе Лёшу дразнят: «Сын бандита!» Он не отвечает. Но однажды, когда старшеклассник толкнул его в грязь и плюнул в него, Лёша схватил камень и ударил. Не в лицо — в висок. Тот упал без звука. Как будто его тело помнило, как падают предатели.
Никто не понимал, откуда у мальчишки такая ярость. Учителя списывали это на «трудный характер». Мать — на наследственность. Но на самом деле это была память. Та самая, что не записана в книгах, но живёт в костях, в крови, в том, как человек сжимает кулаки, когда слышит слово «справедливость».
А в архиве областного музея лежит потрёпанная тетрадь с пометкой «Личное дело. Не подлежит выдаче». В ней — протоколы допросов выживших свидетелей, фотографии одежды погибших проституток, схема раскопок. На последней странице — карандашная надпись, сделанная следователем уже на пенсии:

«Мы не судили их. Мы просто позволили им исчезнуть. А они ушли — и унесли с собой часть нас. Ту, что отвечала за совесть».
Сегодня, в 2025 году, о Дмитрии Ивановиче и Галине не помнит никто. Даже те, кто жил рядом. Их имён нет ни на памятниках, ни в учебниках, ни в молитвах. Они — в тишине между словами, в том, как мать отводит глаза, когда сын спрашивает: «Почему тогда все молчали?»
Потому что молчание — самая долгая форма страха.
А насилие — самая долгая форма памяти.