Забирай свои игрушки

Когда-то и Земля, и небо, и деревья, и твари земные и небесные были совсем-совсем маленькими. Твердь земная покоилась тогда на спинах трех слонов. Те, в свою очередь, попирали своими двенадцатью (трижды четыре будет двенадцать, ведь так?) ногами-столбами панцирь большой черепахи. Черепаха плавала в океане, а океан тот находился на другой земной тверди, и эта другая твердь также возлежала на спинах трех слонов… С другой стороны, в нашем океане, на нашей Земле можно было разглядеть черепаху с тремя слонами, которые держали на спинах нечто похожее на громадный толстый блин.
И не было ни конца, ни начала у этой пирамиды – как в пространственном, так и во временном значении.
И стояла бы она до сей поры, если бы не появился некто, заявивший – наша Земля круглая.
Он был по-своему прав – ведь если посмотреть сверху, Земля была идеально кругла, как блин, только что выпеченный умелым поваром. Однако нашлись мудрецы, пожелавшие оспорить очевидное. Нет, сказали они, наша Земля – плоская и покоится на трех слонах. Круглая, упрямился некто, а слонов и вовсе не существует (и действительно, сверху их не видно). Плоская, кричали его оппоненты. Плоская, плоская, плоская!
Заметьте – слово «шарообразная» произнесено не было. Подразумевал ли некто именно «шарообразная»? Доподлинно это неизвестно. Но – подавляющее большинство поняло именно так.
Когда множество понявших достигло критической массы, количество мгновенно перешло в качество – земная твердь свернулась, и пирамида развалилась на бесконечное число шаров. Лишенные опоры, разлетелись шары-земли по пространству. Некто праздновал победу, мудрецы были посрамлены, а остальные уверовали, что так было всегда.

Что же стало со всеми слонами и черепахами, которые были объявлены несуществующими?
Как утверждают очевидцы, слонов поселили на краю света. Наверное, чтобы никто-никто не узнал, как все было на самом деле.
Или, может, они сами выбрали край света как место постоянного обитания, потому что обиделись на людей, лишивших их постоянного и столь ответственного места работы?
Мы этого не знаем, а слоны не скажут. Им просто некогда разговаривать. Потому что очень-очень заняты.

Они охраняют последний приют старых игрушек.


***

Оля сидела, уткнув нос в зеркало и расчесывала ресницы обратной стороной щеточки.
- Представляешь, - сказала она, - некоторые разделяют ресницы иголкой.
Она неестественно засмеялась низким горловым смехом, и мне почудилось, будто в горле ее что-то булькало. Щеточка в руке подпрыгнула.
Моя подруга никуда не выходила из дому, не завершив процедуры накладывания макияжа. На это у нее уходил минимум час.
Аристократка по самоощущению, поведению и одежде, Оля комплексовала лишь в связи с ФИО. Ей нужна была фамилия с окончанием «вская». Выйду замуж за военного с фамилией на «вской» или «вский», говорила она в детстве, буду жить в своем особняке, с фонтаном у входа и огромной верандой, где мы с тобой будем пить чай тихими летними вечерами.
Она читала Маркеса и Оруэлла в то время, когда все остальные вставали в очередь за «Юностью» с «Милым Эпом». Меня же невыносимо притягивали рассказы, в которых содержался малейший намек на любовь, но не плотскую, а духовную, на нежные, грустные и непростые отношения, невидимыми лучиками вырывающие двух человек из общей серой массы. Лирические стихи я переписывала в небольшую тетрадку.
У Оли никогда не было тетради со стихами.
Она не читала «Юность». Она читала «Иностранку». И вообще, она считала, что любовь – это похоть.
; Ты была в «Брависсимо»? Нет? Обязательно сходи. Там живая музыка. Между столов ходит пожилой скрипач. Играет просто божественно.
Оля отлепила нос от зеркала и закатила глаза.
; Он подошел очень близко ко мне, и мелодия лилась прямо в ухо. Вот в это.
Наманикюренный ноготь безупречной округлой формы показал, куда именно лилась музыка.
; А давай сходим вместе, хочешь? Одна ты не найдешь, город все время в движении... Не конгруэнтен сам себе... Тебя это не раздражает, кстати? Меня – да. Безумно раздражает. Так что, сходим? Завтра в шесть, после игрушечного часа.
; После чего? - не поняла я.
; Ах, да, ты ведь здесь недавно. Я сама к этим вывертам никак не привыкну. С пяти до шести по субботам объявлен игрушечный час. Сразу говорю: в это время из дома не выходи.
; Почему?
; Потому что по городу бродит приют игрушек.
; Ну и пусть себе бродит. Мы имеем к нему отношение?
; Наткнешься на него – поимеешь, - махнула щеточкой Оля. - Я бы давно избавилась от своей рыжей лисы, ты ее помнишь, надоела безумно, но как представлю себе этот зверинец... Даже жалко ее становится. Потри мне плечи, пожалуйста.
Я терла и вспоминала рыжую лису.
Давным-давно был у Оли поклонник. На первый взгляд – нормальный парень. Но когда он подарил ей это чудовище, мы решили, что он скрытый извращенец. Длина лисы от носа до хвоста - чуть больше метра, и половину этого метра составлял хвост. Мягкой лису назвать трудно – хвост у нее жесткий, тяжелый, утолщенный на конце, более всего похожий на полицейскую дубинку. Этим хвостом мы лупцевали друг друга во время шуточных – и нешуточных тоже – выяснений отношений.
; Так что? После шести завтра заходишь, я тебя жду. Ну, пока.

По дороге домой я решила забежать в булочную – купить сухарики для бабы Нюси. Булочная была на том же месте, что и вчера, значит, за ночь не успела переместиться, и это меня обрадовало. Я с трудом привыкала к нестабильности здешних улиц.

На прилавке лежали листовки. Я взяла одну и прочла: «Только один день! Только один час! Приют старых игрушек ждет вас и ваших друзей детства! С семнадцати до восемнадцати часов в городе силами приюта будет организован прием игрушек! Посетите наши приют, друзья из детства вас там ждут!»
; Не советую, - сказала продавщица.
; Почему?
; Да потому что. Людям там делать нечего. А игрушки и сами дорогу найдут.
; А листовки? Зачем они здесь?
Продавщица поморщилась.
- Приказ бургомистра. Приют содержат древнейшие, и бургомистр, видите ли, не может им отказать.
Я взяла одну листовку и сунула ее в авоську с сухариками.

; Это наподобие старьевщиков? - спросила баба Нюся.
; Каких старьевщиков?
; Тех самых, на телегах. Забирают старую одежду в обмен на леденцы, воздушные шарики и свистульки. А эти, поди, забирают старые игрушки. Жулье, одним словом.
Баба Нюся макнула сухарик в чай с молоком. Подождала, пока он размокнет, и добавила:
; У меня нет старых игрушек. Только фарфоровая лошадь, но я ее не дам. Это подарок. От бывших учеников.
; Да мне и не надо.
; Тогда зачем пойдешь?
; Не пойду.
; И правильно. И не ходи. Делать там нечего.

Не пойду, не пойду, не пойду, твердила я себе весь день.
А в пять часов вышла из дому.
За ночь город перестроился весьма любопытным манером. Все дома – а их здесь, оказывается, довольно много, – образовали круг, в центре которого находился теперь большой треугольный загон. По углам загона высились сторожевые башенки, возле каждой стояло по гигантскому слону. Стояли они так неподвижно, что я сперва решила – неживые. И только, подойдя вплотную к ближайшей башенке, заметила легкое шевеление огромных ушей.
Впрочем, они могли шевелиться и от ветра.
Между башенками была натянута металлическая сетка типа рабицы – примерно метра два в высоту. За решеткой, в центре загона, что-то хаотично перемещалось. Толпа – не толпа, скорее, большая куча. Пигмеи, решила я, и уже собиралась уходить, как вдруг толпа стала двигаться в мою сторону. Приближалась она не очень быстро, но целенаправленно, и я стояла, завороженно глядя на ее перемещение.
Это были игрушки.
Вперед вырвался клоун в тряпичном колпаке. Он припадал на левую ногу, и колпак с помпошкой на конце раскачивался в такт его шагам.
За ним ковылял, переваливаясь, большой плюшевый медведь. Коричневый плюш кое-где вытерся, но выглядел Миша молодцом. Справа от Миши на негнущихся пластмассовых ногах шла кукла Маша в выцветшем голубом платье, блондинка со свалявшимися кудрями. Кукла Катя, немецкая красавица, потряхивала каштановыми локонами по левую лапу медведя. Ах, как я любила расчесывать эти локоны, они были совсем как настоящие.
; Мама, - сказала Катя.
; Амма, - подтвердила Маша.
А за ними...
За ними шли еще и еще – пупсы какие-то, от мала до велика. Вот эту голышку Галю я любила купать, вот эту малявку – даже не помню ее имени – обряжать в кусочки ткани, вырезая в них дырочки для рук.
Кроватки, кубики с ободранными гранями, рваные мячики – вон тот, полосатый, был положен мне в новый год под елочку... И еще, еще... Я узнавала их всех. Как они были дороги мне когда-то. Друзья мои милые, я так рада встрече с вами, хотелось мне сказать, но слова застряли в горле и не хотели выходить.
Игрушки подошли вплотную к сетке и стали биться в нее, стучать пластмассовыми ручками, обивая краску, оставляя царапины на нежных щеках; делали попытки забраться на заграждение, падали, их подпирали сзади, лезли по спинам и головам и снова падали...
Как мне хотелось забрать их отсюда. Ну, пусть не всех, хотя бы Катю. Нет, Машу. Или Мишутку. Или клоунишку. Кого-нибудь. Забрать, накормить понарошку кашей, уложить спать и рассказать сказку на сон грядущий. Да, и обязательно подоткнуть одеяло – разве может быть настоящая забота о близком существе без этого немудреного вечернего ритуала?
; Хочешь - забирай, - сказал слон. Голос у него был хриплый и очень низкий.
; Всех?
; Нет, только одного. Выбирай, кого именно.
Ну, кого же, кого? Их так много, и каждый надеется, что я заберу именно его. Одного.

Игрушечная пирамида росла. Мишутка забрался на кубики и кроватки, ему на плечи вскарабкались легкие пупсы и собачки, и вот уже клоунишка перекинул свою помпошку через ограждение. Один легкий толчок снизу – и он будет на свободе.
Слон, до сих пор стоявший неподвижно, сделал плавное движение хоботом. Дальше все произошло, как в замедленном кино – неспешный размах и несильный удар по сетке; раскинутые тряпичные руки клоунишки, старающегося удержать равновесие; пирамида, сперва качнувшаяся едва-едва, и зародившаяся надежда, что она не развалится, и понимание, что надежде этой не суждено сбыться.
Вот тогда-то я его и увидела.
Его безжалостно топтали, и он не делал попыток быть замеченным, а упал и валялся, служа ступенькой для других, более резвых игрушек. Жалко мне его стало, что ли? Или совесть заговорила – ведь это я когда-то отломала ему ухо.
; Вон того шахматного коня.
Слон кивнул.
; Ну, давайте, - нетерпеливо сказала я, и подумала: когда они откроют загон, я заберу еще кого-нибудь.
; Надо заплатить, - сказал слон.
; Сколько?
Я похлопала себя по карманам. Побренчала мелочью. Хватит или нет? Если нет, сбегаю домой.
; Немного. Две недели.
; Две недели?!
; Две недели. Твоей прошлой жизни.

Я задумалась.
Интересно, много это или мало?
И главное – с чем сравнить?
- А за Мишутку сколько?
; Два года.
; Ого. А за клоунишку?
; Три. Года. За Машу – три с половиной. За Катю...
; Понятно, спасибо. Мне коня.

Слон распахнул передо мной дверь в башенку.
; Пройди, оформим твою покупку.

Оформим покупку на игрушку, которая и так принадлежала мне. Я чувствовала какой-то подвох, но какой именно – не понимала.
В башенке была только одна комната. Светлая, но без окон. С белыми стенами. С креслом посередине. Больше никого и ничего. Эй, хотела крикнуть я, а где продавец, где касса, где стол упаковки?
; Сядь в кресло.
Я села.
Стены померкли – да-да, стены, потому что свет, оказывается, исходил именно от них Что было дальше – сон, воспоминание, видение? Я не знаю.

Вот папа открывает коробку, большую красивую коробку, которая была до сих пор спрятана от меня на шкафу. Коробку, разделенную на квадратики – светлые и темные, все в нежных узорах, напоминающих мне круги на воде от брошенного камушка. Внутри – ах, внутри на золотистом шелковом одеяльце лежали фигурки. Небольшие фигурки, и тоже двух цветов, и все в таких же нежных узорах. Это для меня? Это мои новые игрушки?
; Я научу играть тебя в шахматы.
Как замечательно! Папа тоже будет играть со мной! А ведь он никогда-никогда со мной раньше не играл. Только мама.
Я схватила одну фигурку, с круглой шапочкой и помпошкой, как на колпачке у клоунишки.
; Это король.
Схватила другую. У этой был кружевной воротничок.
; Это ферзь.
Схватила третью, чуть поменьше двух первых.
; Это слон.
Слон? Хм.
; Это ладья
; Что такое ладья?
; Потом в словаре прочитаешь.
Ух, а вот это – лошадка, да?
; Это конь. Он ходит буквой «г».
Конь почему-то стал мне ближе всех. Может, потому что он больше всех походил на то, как назывался. А может быть, именно потому, что ходил буквой «г». Все остальные ходили как-то просто – по диагонали или прямо, или вот пешка - «хожу все время прямо я, а бью наискосок». Но никто, кроме коня, не ходил больше никакой буквой.

Играть с папой было не так интересно, как с мамой. Но мама совсем не умела в играть в шахматы, и только отмахивалась. А папа... Как только он объяснил мне правила, так сразу же стал играть со мной, как с равной. Кончено, я все время проигрывала. Нет, я бы не плакала, если бы папе мои проигрыши – вернее, свои выигрыши – не доставляли удовольствия.
Но – когда никого не было дома, я взбиралась на тонкую полированную спинку дивна и, покачиваясь и замирая от страха, поднималась на цыпочки и тянулась за коробкой, расчерченной на квадратики, чтобы поиграть – нет, не в шахматы, а с шахматами. Здесь на шелковом одеяле спали беспробудным сном два королевства, темное и светлое. И я прикосновениями пальцев будила их, оживляла и наделяла характерами. Вот это - не ладьи, а офицеры. Они охраняют своих правителей. А это – вовсе не ферзь, а королева. В кружевном воротничке, тоненькая, стройная. Защищающая, если надо, своего короля.
Я выстраивала королевства друг против друга, они затевали сражения, а потом заключали перемирие, устраивали пиры и балы в честь окончания войны, совершали далекие прогулки – на кухню, в зал, а потом обратно, и, уставшие, засыпАли на золотистом шелке до следующего сражения.
Однажды я, стоя на спинке дивана, покачнулась и не удержала тяжелую коробку. Та упала – хорошо, что на диван. Фигуры выскочили и рассыпались, кто куда.
Я не сразу нашла коня – он закатился далеко под диван, и пришлось долго шарить щеткой, чтобы его достать. Когда же наконец я извлекла его, пыльного, то очень испугалась – одного уха у него не было, откололось при падении. Жалко был коня, верой и правдой служившего светлому королевству. Жалко было себя – влетит, попадет.
Мне, конечно, попало. И, конечно, на мои игры с шахматами был наложен запрет. Если ты не умеешь обращаться с вещами как следует, больше не трогай. Этот вердикт был вынесен мне папой и не подлежал обжалованию.
Больше я ни в шахматы, ни с шахматами не играла. Да и, если честно, получать все время «детский мат» мне порядком надоело. Загадочная и сложная игра так и осталась загадочной и сложной. И только перед безухим конем мне было стыдно.

Стены засветились, возвращая меня из прошлого в настоящее. Странно, что я здесь делаю? Зачем сюда пришла? Я встала и вышла из башенки.
; Забирай своего коня.
Слон опустил хобот в загон, слегка подул на кучу игрушек. Игрушки разлетелись от его дуновения, будто пушинки, образуя круг. В центре круга одиноко лежала фигурка шахматного коня с отколотым ухом. Слон аккуратно подцепил коня хоботом и протянул мне.
; Что это? - недоуменно спросила я.
; Твой конь. Ты заплатила за него две недели.
; Бред. Какой конь? Какие две недели?

Мне показалось, что слон усмехнулся. Он размахнулся и отправил коня обратно в загон.
; Может, хочешь выбрать другую игрушку?
Я задумалась. Игрушки поднялись на ноги и выстроились за решеткой в одну шеренгу. Они смотрели на меня своими стеклянными, тряпичными, пуговичными глазами абсолютно равнодушно, но я-то знала – каждый ждет, что я выберу именно его. И еще – я почему-то знала, что все равно не смогу их забрать. Тут явно был какой-то подвох, но какой именно – я не понимала.

Кто-то подергал меня за рукав.
Это была Оля.
Глаза у нее были заплаканные.
; Представляешь, эта скотина от меня удрала.
; Какая скотина?
; Лиса, какая же еще?! Свинья натуральная. Я только на минутку окно открыла, отвернулась, а эта собака выскочила, смела хвостом горшок с фиалками и смылась. Я знаю, она сюда удрала. Сюда?
Последний вопрос был обращен к слону.
Слон покачал головой - да.
; Верните ее! - потребовала Оля.
; Полтора года, - сказал слон.
; Что – полтора года?
; Ничего, - сказала я, - пошли отсюда.
; Отстань. Ты не понимаешь.
Оля оттолкнула меня и сказала слону:
; Я согласна.

В шесть часов я зашла за Олей.
Она сидела, уткнув нос в зеркало и, отчаянно мусоля аппликатор, накладывала на веки зеленые тени. Эти тени – изумруд с золотом – очень шли к ее серым глазам.
; А где лиса? - спросила я.
; Какая лиса? - не отрываясь от зеркала, раздраженно спросила Оля.
; Рыжая. С хвостом-дубиной. Которая в игрушечный приют удрала.
Оля молчала.
; Ты еще окно открытым оставила, а она, свинья, выпрыгнула. Ну?
; Не нукай. Не знаю никакой лисы. И свиньи тоже.
Зато я знаю, подумала я.
Они там, в башенке, вычищают память, связанную с купленной игрушкой.
Ты выходишь и забываешь ее. И оставляешь в приюте.
Но, извините, за игрушки-то заплачено!

Я выскочила из дома. Приюта игрушек, кончено же, не было.
; Куда они пошли? - спросила я какого-то прохожего.
; Кто?
; Слоны! Вместе с приютом. Куда?!
Прохожий посмотрел на меня испуганно и махнул рукой в сторону шоссе.

Они шли медленно, покачивая ушами и помахивая хвостами. Башенки с воспоминаниями белели на их спинах.
; Стойте! - заорала я.
Один из них повернул голову.
; Отдайте лису! И коня!
; Время ушло, - ответил слон.
; Раньше надо было думать, - добавить другой.
Я остановилась. Ну зачем мне конь с отбитым ухом? Зачем Олина лиса? Ради справедливости? А им зачем?
; А вам-то, вам они для чего нужны?
; Мы лишены своего старого мира, - сказал первый слон. - Мы будем стоить новый мир. В нем не будет никчемных людишек. Они только и умеют, что разрушать. В основе нашего мира будут лежать их детские воспоминания, самые светлые и чистые. И мир наш будет светлым и чистым. И держать его на спинах будет легко и приятно. Ясно?
; Ясно. Но за коня и лису вы уже получили воспоминания. Отдайте их мне.
; Время ушло, - повторил первый.
; Уважаемые, дорогие слоны, - сказала я ласково. - Вы же заинтересованы в воспоминаниях. Давайте я у вас еще что-нибудь куплю.
; Что?
; Мишутку.
; Хорошо.
; Сперва отдайте коня и лису.

Коня я крепко зажала в кулаке. Так крепко, что уцелевшее ухо больно кололо мне большой палец. Лису прижала к груди. И побежала обратно так быстро, как только могла.
Кончено, они догнали бы меня в два своих огромных шага. И раздавили бы, как мокрицу, просто опустив ногу.
Но не стали этого делать.
Только один слон протрубил мне вслед:
; А как же Мишутка?
; Время ушло!- крикнула я через плечо. - Приходите завтра!

; Слушай, интересная лиса! - Оля жадно разглядывала рыжую свинью, пару часов назад сиганувшую из окна. - Хвостом можно драться!
В подтверждении она стукнула меня хвостом-дубинкой по голове. Совсем как в юности. И громко засмеялась булькающим смехом.
Значит, стерты не все воспоминания?
; Ну что, идем в «Брависсимо»?
; Нет, - сказала я, - не идем. У тебя шахматы есть?
; Где-то были. Тебе зачем?
; Давай сыграем.
; Да я и не умею толком...
; Я тоже.
Одного из белых коней я заменила на своего.

Я сидела у Оли до тех пор, пока на улицах не стемнело окончательно. Мы ели салат и неаристократично вылизывали языками тарелки - жаль было оставлять самое вкусное. И одновременно играли в шахматы. Играли глупо, неумело, с дурацкими возгласами «пешке-место», «куда идешь, кому говорю», «ай, вот я ворона», «а вот так можно ходить? ну, я пошла», проигравшего - вернее, проигравшую - били рыжим хвостом по голове. Игра эта доставила нам обеим неизмеримо большее удовольствие, чем живая музыка пожилого скрипача в «Брависсимо». И совсем неважно было, кто выигрывает, а кто проигрывает. Хотя, если честно, Оля играла лучше.
Я так и не вспомнила, чем же мне так дорог этот одноухий конь, и отчего я пожелала забрать именно его, а не куклу Машу, например.
Но я вспомню, я обязательно вспомню.