Дорога в Никуда. Гл 9. Возвращение - 79

LXXIX
24/VII – 1968
АБАКАН
Майе Доманской

                Милый друг, здравствуй.


Спасибо за письмо, но не думаю, что ты и все остальные правы на все сто. Хотя бы училище: переступил его порог думая, что буду курить фимиам божеству – искусству, а попал в казенную контору с планами, ведомостями, бухгалтерским учетом, мелкими склоками и амбициями, с «Обществоведением» и Максимом Перепелицей, наконец! А когда душа начала бунтовать против серости и судорожно тыкаться слепой мордочкой в поисках невстреченного божества, солидные дяди укоризненно закачали головами: мечется парень, разбрасывается, нет в нем постоянства. И не только дяди – все вы, даже мои лучшие друзья. Вы все занимаетесь музыкой, чтобы жить, сейчас ли, потом ли, после получения диплома, один, один! я живу, чтоб заниматься музыкой. И не нашлось рядом сильного человека, не нашлось умной суровой руки, чтоб взяла за шиворот, встряхнула и хоть чуть-чуть протащила по верной дороге.

Зато шакальего воя мелких партийных чинуш хватало, ох, как хватало!.. Если бы Полянский (только что не молился на него с первого же дня, как услышал его игру!), если бы он взял в оборот щенка, когда тот пришел к нему со скрипкой, если бы хоть раз в жизни прошел нестандартной тропинкой… Не говорю, что обязательно получилось бы, но если сбежал бы от него на кларнет – вот тогда и говорите: да, Далматов человек непостоянный. Но я годами пытался сбросить с плеч окаянное балалаечное ярмо, так вот за это никак не согласен носить клеймо непостоянного человека. За что угодно, только не за это. Но люди ленивы: зачем стаду опасные перевалы и тропинки, когда вот оно – обильное кормилище, водопой и ровный луг! Пускай Далматов, горный козел, шастает по каменистым кручам и чего-то ищет, стадо осуждающе мычит и укоризненно качает рогами… 

                «К неземной стране путь указан мне,
                И меня влечет что-то все вперед.
                Не растут цветы на пути моем,
                Лишь шипов кусты вижу я кругом,
                Соловей зарей не ласкает слух,
                Лишь шакалов вой слышу я вокруг».


Ты только это стихотворение никому не показывай – нагорит. Это какой-то запрещенный религиозный гимн.

Никогда не думал, что пропасть между человеком искусства (даже маленьким, как Далматов) и рабочим классом (в данном случае портовыми грузчиками, крановщиками, водителями автопогрузчиков) так непроходимо глубока. Это репортеры сочиняют уголовные побасенки о народности искусства, о господине рабочем классе и его верных слугах – писателях и артистах. Ты не представляешь, какой белой вороной чувствую себя в порту! Портовая братва и не думает скрывать своего величайшего презрения к полной никчемности приблудного грузоприемосдатчика. Если у меня хватает интеллекта, чтоб сообразить о неизбежности и необходимости сосуществования разных миров, то у этих гавриков – ни-ни. Если б их воля – давно Далматов повис бы на стреле портового крана, если чего не похуже. В семнадцатом году Владимир Ильич Ленин дал их отцам и дедам возможность полюдоедствовать, потомки до сих пор облизываются на белое интеллигентское мясо и бегают кланяться его маринованным мощам.

А так, если бы не все вышеизложенное, в порту мне нравится.

Прекрасна природа! Велик и красив Енисей, роскошно полыхающее зарево заката! Порт стоит в чудесном месте – на востоке, сразу за Енисеем, подымаются горы, на юг, направо, замерли в неподвижности многочисленные протоки, обрамленные зеленью. По утрам над ними плывут, добрыми видениями, хлопья тумана. На западе, под багрянцем и синевой заката, вдоль устья Абакана, чернеют старые тополя рощи. Давным-давно, поздним вечером, видел эти тополя, недвижно и причудливо вырезанные на темно-багровом полотнище неба и опрокинутые отражением в черное зеркало залива. Воображение дорисовывало картину: вот черный лебедь, одинокий, как птица Феникс, бесшумно плывет, склоняясь гибкой шеей к воде. Плывет, перед тем, как взлететь, спеть свою песню и с последним лучом заката метнуться на каменистые берега…

Как хорошо мечтается, когда на пирсе все замрет и можно в одиночестве бродить по удаленным уголкам порта и любоваться окружающей сумеречной красотой! Вот совсем стемнело, и не можешь оторвать взгляда от далекого парохода или катера: чудно горят на них многочисленные огни и отражаются в зыбкой воде. Далеко и загадочно звучат гудки плывущих по Енисею судов и кажется – ты не здесь, ты где-нибудь в Лиссе или в Гель-Гью и где ты, где ты, неуловимая Фрези Грант? Где ты, где ты, Несбывшееся? Где то, что не сбылось в милой детскому сердцу Селиванихе? Где то, что не сбылось в Абакане? В Джамбуле и Фергане? Где ты, одинокая, циничная и гордая Ира Камышева? Где вы, милые мои сестры – Майя Доманская и Наташа Рыбакова.


                «…Ангел полуночи
                До зари беседует со мной….


Жаль, не вспомню, чьи это стихи.

Но наступает утро с грузчиками, кирпичом, бетоном, цементом и очарование истаивает, как туман над протоками.

Писал тебе о девочке-акробатке, в которую по неосторожности отчаянно влюбился? Пытался припомнить, сколько раз с Сережкой Ведерниковым бегал к старику Орлову за букетами, да так и не вспомнил. Он нас насквозь видел (сам был молодым!), мило желал счастья и деликатно подшучивал, что не прочь бы познакомиться с теми, ради кого в его саду губится столько красоты. Не знаю: если бы его сад принадлежал мне, позволил бы срезать хоть один цветок? В душе сейчас протест нарастает: зачем ты, человече, подходил с острым лезвием к Славе Божией? Ведь не Орлов: я срезал цветы! Ну и что, что его рукой срезал? Не только роза, любой цветок – Слава Божия! Пусть себе растет, цветет, а увянет – когда определено судьбой. Бесполезные и запоздалые сожаления… Кроме роз, дарил Раде пионы, белые, как грудь лебедя.

В одно из ночных дежурств вспомнилось все это и сочинилось два плохеньких стихотворения.

Если Наташу встретишь – передавай привет. Поцелуй ее за меня, а ее попроси поцеловать себя все за того же парня. Суррогат, но лучше, чем ничего.


До свидания.


                Ваш (с Наташей) Вадим.



                ОГНИ  ЦИРКА

                Я смотрю на увядшую алую розу,
                Что на юге далеком когда-то цвела –
                И так хочется вынуть из сердца занозу,
                Чтоб оно не сгорело дотла.


                Слышу грустные звуки «Романса» Глиэра,
                Что далекая скрипка с собой унесла –
                И хочу их забыть, чтобы хрупкая вера
                В невозможное счастье пришла.


                Но напрасно хочу я забыть зыбкий купол:
                Акробатку не скрыла прошедшего мгла,
                И встает, освещенная памятью скупо,
                Как цветущая вишня светла…

 

                БУКЕТ  АНДИЖАНА

                Алых маков закатный ковер –
                Капли крови на зелени трав.
                Дышит жаром пылающих лав
                Мимолетный и странный узор.


                Ярко-желтый, холодный тюльпан,
                Бесконечной измены цветок,
                Я тебя подарил, но не смог
                Взгляд забыть, от которого пьян.


                И, как сон тех растаявших дней,
                (В этот сон я доныне влюблен!.
                Лепестками цветка опален,
                Вспоминаю я Глорию Дей…


P.S.

«Осеннюю песню» Чайковского втиснуть в стихотворение не удалось, пришлось вспомнить музыку Рейнгольда Морицевича!.. Очень люблю этот «Романс».