Дорога в Никуда. Гл 9. Возвращение - 80

LXXX
5/VIII – 1968
АБАКАН
Валерию Хорунжему

                Валерий Николаевич,
                моритури тэ салютант.


Может, наврал в произношении, ты освежи свои познания в латыни, древнегреческом и древнеарамейском и поправь. Буду благодарен. Так приветствовали Цезаря гладиаторы, отправляясь на битву, а чем Далматов не гладиатор? Не воевал, что ли, со всеми – один против всего мира? Не бросался ли в драку с самим Максимом Перепелицей? Ввязался в потасовку и ныне, но о том опосля.

На улице ночь и тишина, спать не хочется, тоска такая – аж ломит зубы. Каннибальски утопил муху в склянке с чернилами, извлек обратно, извлекши – долго наблюдал, как она протирает глаза и крылышки. Муха наскучила, тогда взялся писать тебе письмо.

Прежде всего – встаньте по стойке смирно. Вот так. Ибо я вам не какая-то там беспаспортная сволочь, а полноправный гражданин Советского Союза. У меня теперь новенькая серпасто-молоткастая ксива. Я – человек! С паспортом – это звучит гордо. На днях даже довольно храбро посмотрел в лицо милиционеру. Наглею, не по дням, а по часам. Да здравствует саксофон! Это он помог обрести вожделенное место под солнцем. Вот как свершилось это фантастическое событие.

Когда в отделе кадров атмосфера накалилась до градуса, при котором кипит не только спирт, но и вода, я впал в депрессию, побил горшки, переломал табуретки, пошел к Чаиркину и сказал: увольняюсь, и подите вы все от меня… Владислав бегом к начальнику порта с жалобой на отдел кадров, утверждая, что Далматов – блестящий саксофонист и вообще незаменим, как личность, что потеря для порта будет роковая и непоправимая, если эта личность упакует чемоданы. Начальник приказал: помочь! Мигом крапивное семя сменило гнев на милость, запрыгало на цырлах, забрало мой паспорт и военный билет и без проволочек прописало в общежитии по улице Кирпичной (!!!) Правда, ехидно намекнуло, что в паспортном столе долго и подозрительно рассматривали удивительную книжицу, чуть ли не принюхивались, но прописали таки. Да плевать: схватил паспорт и, сломя голову, побежал его менять.

А какая юная, милая, прелестная девушка заполняла бланки! Наверное, будущий прокурор или судья. Вот бы попасть к ней в должности подсудимого и схлопотать пожизненный срок!.. На нее лишь и глазел, пока начальница паспортного стола задавала разные казенные вопросы. Между делом, несказанно удивилась, что такой… гм! интересный юноша, прожив почти четверть века, еще ни разу не женился. Кокетничаю: какая же порядочная девушка выйдет за побродяжку и музыканта? (Вздох, естественно, в сторону будущей прокурорши). «Что вы такое говорите, молодой человек?!» «А если и захочет выйти, то какая же мама отпустит свое чадо на верную погибель?» Больше не приставали. А почерк у девушки! Такой же милый, как она сама. Так она чистенько и красиво заполнила мой паспорт. Посмотрю на буковки и вспоминаю ее самое.

Вере Филатовне пишу чуть ли не через день, повествую о перипетиях моей неожиданной рабочей профессии, кое-что наповествую и тебе.

Итак, идет погрузка цемента не на баржу, а в портовый склад и некие неизвестные социально близкие пролетарии стырили семь рулонов толи. Вадим, мой начальничек, начал по этому поводу наезжать: почему, дескать, не уследил и позволил уворовать хозяйственную ценность? Я ему: надо еще доказать, что именно в мою смену залиговали ту дурацкую толь, это раз, во-вторых: в компетенцию младшего грузоприемосдатчика входит намалевать на поддонах с цементом или кирпичом номер вагона или платформы, заполнить вахтенный журнал и выписать сдаточную ведомость, но ни откуда не следует, что младший грузоприемосдатчик должен бдить за нравственностью рабочего класса и выслеживать – не украл ли? У склада есть зав, он за это зарплату имеет, да на пять зарплат сам украдет, вот он и прошляпил ту поганую толь, с ним и разбирайтесь, а Далматов к этой очереди крайним не пристраивался, так что отвяжитесь. Отвязался.

Тянут не только толь, но и цемент, вещь, крайне необходимую в хозяйстве, но грех возводить поклеп на рабочий народ. Однажды по ротозейству начальства не разгрузили платформу, пошел дождик, мешки с цементом намокли и превратились в здоровенные, обернутые бумагой каменюки. Целая платформа ишаку под хвост! А то на заводе засыплют в мешки очень горячий цемент, бумага и сгорит. Грузчик хвать мешок, а он лопается, как мыльный пузырь, и весь цемент на земле. Чего уж тут, если обремененный усадьбой, семьей, свиньей и алкоголизмом мужичок чего-нибудь да стянет. Идеология, понятно, страдает – свистнет трудящийся всего лишь жалкий мешочек или рулончик, а морального разложения – на пульмановский вагон; просвистит начальство целую платформу, – но хоть и нет цемента, а и морального убытка никакого. Только материальный. Да и что за убыток – страна огромная, богатая, необъятная, всего хватает.

Усердно подлизываюсь к портовому люду, воды там принести, помочь по мелочи, но все зря: к белому оперению не прилипла ни одна черная пушинка! Помогал женщинам складывать на поддоны кирпич, они думали, подзаработать хочу, и как же упал в их глазах, когда отказался записать на свой счет два уложенных поддона!.. Начальницу бы паспортного стола сюда, живо разобралась бы, чего это ее клиент к двадцати пяти годам ни разу не женатый. А меня просто угнетает никчемность занимаемой в Речном порту «высокой» должности.

Грузчиками командуют дежурные мастера, они распоряжаются, в какое место на пирсе выгрузить такой-то груз, какой груз погрузить на баржу в первую, а какой – во вторую очередь и мастеру абсолютно необременительно ко всему этому еще и занести в вахтенный журнал, в какое время и с чем прибыл состав, номера вагонов, нарисовать те же номера на прибывшем товаре, потратить десять минут на выписывание сдаточной ведомости. Так на какую холеру путается под ногами у всей этой честной публики некий Далматов, ничтожество, дующее в саксофон и больше ни в чем не соображающее?.

Кроме меня есть еще два таких же придурка, плюс старший, они, правда, никакими комплексами не страдают и законно чувствуют себя при деле. Единственно, в чем позволю себе не согласиться с самим собой, в том, что Далматов ничего не соображает в черной, так сказать, работе. Соображает. У родителей в Черногорске была трехкомнатная квартира и одну комнату отец превратил в фотолабораторию и столярно-слесарную мастерскую. Я в ней дневал и ночевал. Ох… Лучше бы не ночевал…

Короче, дефилирую по пирсу, глядь – одному из грузчиков поручили квалифицированную, не по профилю, работу: приколотить на здоровенном ящике оторвавшуюся доску. Он ее и приколачивает – хряпает молотком по шляпке гвоздя. Ну, идешь ты мимо – так иди себе, чего остановился и рот разинул? Но не остановиться тоже невозможно: гвоздь под ударами молотка совершал странные эволюции – сгибался влево, вправо, после очередного удара вообще изогнулся в виде вопросительного знака, вот еще удар и гвоздь снова сгибается в вопросе, но в плоскости перпендикулярной первой. Наконец, это кружево вгоняется в доску и взору является некое подобие египетского иероглифа.

Я все на свете забыл: настолько захватывающее зрелище! Ну и (подлец, конечно) непроизвольно ухмыльнулся. Батюшки! Думаю, в горах на другом берегу Енисея до сих пор не заглохли и перекатываются эхом матюги, которыми крыл меня грузчик!.. На шум подканали еще трое тружеников и радостно развесили уши, а мне в физиономию сунулся тяжелый молоток, сопровождаемый речевкой о некоторых дармоедах, ничего тяжелее ложки в руках не державших. Если бы не успел отпрянуть – разбило бы губы.

Но тут уж ярость захлестнула: «Дай сюда молоток!», – ору. Хватаю гвоздь, чуть-чуть его наколол на доску и тремя ударами вогнал в дерево, шляпка даже оказалась во вмятине от последнего удара. Филигранная работа! Честное слово – даже не смотрел, куда бью. Трясло от злобы. «Работничек, – говорю, – такой сякой!» Тишина – страшная. Те трое развернулись и ушились, я бросил молоток на ящик и убежал.

История получила огласку. Начальник грузового района, пожилой уже мужик, при встрече изучающе посмотрел и еле-еле усмехнулся чему-то, Владислав Чаиркин так вообще притащил молоток и гвоздь: «А ну, покажи», – просит. Загнал гвоздь в бревно, но за четыре удара, и начал весьма кудряво ругаться на существующие порядки, а именно: на идиотизм профессии младшего грузоприемосдатчика и на невозможность читать Надсона. (Был такой эпизод: шляйся по территории, если делать нечего, сиди, стой, по сторонам глазей, но книжка – ни-ни! Низ-з-зя! А, собственно, почему шляться можно, а читать нельзя?! В чем тут сермяжная правда?) Главный инженер замахал на меня руками – «безработицу хочешь расплодить?!» – а книжка… Никак низ-з-зя. Нет, не быть Далматову черпоёмом в этом государстве, стоять ему веки вечные на подхвате…

Думаю вот: легионы Максимов Перепелиц без устали каркают, что, де, все богатства созданы трудом простого народа. Я извиняюсь: кто роет котлован под здание – экскаватор или экскаваторщик? Ах, экскаватор? Отлично! Раз так – я пошел пиво пить, машина жрет солярку, стрела размахивает ковшом, пусть себе роет. И что она нароет? Поползет, слепым мамонтом, невесть куда, разнесет все вокруг и свалится в канаву. И если экскаватор роет котлован, то почему бухгалтерия выписывает премиальные мне, Петру Петровичу, который прохлаждается, дергая в кабине рычажки, а не складывает их в могучий стальной ковш, который вгрызается в каменистый грунт.

…Перечитал написанное. Очень заметно, что Вадим Далматов крайне не в духе, а виноваты, конечно, бабы, если в единственном числе – Валька, обула меня на обе ноги. Не то, чтобы обула… Лучше по порядку.

Ушли мы с ней за город, но не в сторону порта, а вверх по Абакану, в чисто поле. Поле не совсем чисто – по нему много островков кустарника, в одном таком островке боярышника мы и схоронились от глаз любопытного мира. День теплый, солнечный, у нас бутылка вина и штук шесть домашних пирожков (надеюсь, оскорбительная мысль, что пирожки стряпал я, тебе в голову не пришла?), мы одни на всем белом свете, неторопливо срываем скромные и не совсем скромные цветы удовольствия, благодать, одним словом.

И вот… Как бы это в высокий штиль-то не впадать?.. Ладно, впаду, самую малость. Меж двумя умопомрачительными поцелуями набираюсь храбрости: был бы, дескать, очень не прочь в обозримом будущем каждую ночь находиться в ее обществе, а если из нашего общения начнет что-то получаться, то обозримое будущее вполне может превратиться и в необозримое. Выкаблучиваюсь перед тобой, Валентине сказал попроще. Она с интересом раскрыла свои милые глазки: «А куда мы с тобой денем моего мужа и двух моих детей?» Дальше читай Гоголя. «Ревизор». Десяток последних строк с конца. Улыбнулись все мои надежды и чаяния… Когда уже перестану каждую заурядную… чуть не выругался! даму, скажем так, принимать за принцессу Грезу?! Впрочем, какое имею право кого-либо порицать? Сказал бы спасибо за любовь и нежность…

Видя, что друг сердца находится в разгромленных чувствах, Валя принялась его утешать и весьма оскорбительно успокаивать, что никто ничего не узнает и никому ничего не грозит. Все бабы – дуры, говорил мой отец, он же заклинал никогда не связываться с замужними женщинами. Валькин муж, как понял, работает на железной дороге и часто не бывает дома помногу дней. Когда позволил некоторое ехидство, она покраснела и объявила, что нет на ней вины, что это я злыдень, сгубивший ее честь одним взглядом. Видали вы эту рысачку?..

А кончилось все вчера утром по ее и моей феноменальной дурости. В субботу вечером мы тропой Хо-Ши-Мина пробрались к Валькиной подруге и та предоставила в распоряжение голубков уютный сеновал и два покрывала. Чуть не плакал от обиды, что эта женщина, хотя она и авантюристка, не моя и моей никогда не будет. Порешил даже наплевать на мудрые папины заветы, но не пришлось, все кончилось… Утром, когда уже надо было собираться и теми же партизанскими тропами покидать душистый сеновал, Валентина завела речь, что, де, Вадик Далматов очень понравился ее подруге, владелице сеновала. Далматов горделиво улыбнулся – знай наших! Тогда пластинку заводят сначала с тремя дополнительными мелодиями: а) подруга моложе ее, бэ) у подруги нет мужа, цэ) и всего один ребенок. Я надулся: «Ни на кого тебя променивать не хочу». Мне терпеливо, хотя и экивоками, как недоумку, разъясняют, что никто никого ни на кого променивать не будет, а… И с надеждой в глаза заглядывают.

Не врубаюсь! Не то, чтобы совсем дурак, а просто предлагаемый пасьянс в голове не укладывается! Но какая бы длинная шея не была у жирафа, чихать ему все равно приходится. Давненько того жирафа не тыкали мордой в… кое во что. Влюблен, в сердце дрожит трагическая струна, а тут тебя норовят сдать в поднаем подруге! Чувств своих не умею скрывать, ну и… Короче, хватит.

Сейчас вот думаю, что Валентина по-своему права: подружка была бы прикрытием и всем было бы хорошо, а лучше всех – Далматову, при условии, что он нормальный мужик. Но у Далматова все не как у людей.

Сегодня закончилась погрузка на «Карелию», это самоходная баржа. Загружали ее мешками с мукой и рисом. Я опять пытался навязать свою дружбу портовому пролетариату: когда приходила машина с мешками влезал в кузов и спихивал мешки в руки грузчикам. Носить их, ясно, не мог – они килограммов по пятьдесят, где мне. Ребята на «Карелии» молодые и незадолбанные, с гитарой, мы незаметно познакомились, почти сдружились. Рассказывал им о цирке, о странствиях, на гитаре играл. Под вечер баржа отдала концы; стоял на пирсе, пока не скрылась; провожал взглядом, махал им рукой. Никогда ведь больше не увижу ни «Карелии», ни ее добрых ребят!..

Был на репетиции у Витьки Лихницкого, взял его дурацкий альт и попытался играть. Витя и поддел: звук, говорит, у тебя дребезжащий! Невинно в ответ улыбаюсь: ты хочешь сказать – на этом саксофоне? Заткнулся. Как-нибудь приду со своим тенором, что тогда скажет.

Получил письмо от Майки Доманской. Немного жестокое. Пишет, что аз грешный не способен к постоянству, что так думают все, кто его знает, что отношение к нему будет соответственное. Может и так. Как сказал Мицкевич: «Ладье моей вечно скитаться». Господи, как уже устал от бездомной жизни…

Что ж, меньше, через месяц свидимся, а пока – бывай здоров.


                Твой друг – Вадим Далматов.