Дорога в Никуда. Гл 10. Красноярское море - 83

LXXXIII
16/VIII – 1968
КРАСНОЯРСКОЕ  МОРЕ
Майе Доманской

                Май, милый Май.


Капер вашего величества начинает свой первый отчет о грабительской экспедиции бригады «Волна» вдоль берегов великого моря.

Пишу в капитанской каюте, ее любезно предоставили нашей актерской шайке-лейке. Сейчас утро, но дико хочется спать – ночь была, мягко выражаясь, полна впечатлений.

Собралась бригада «Волна» (первый раз!) вчера вечером и не где-нибудь, а в обшарпанных стенах Абаканского музыкального училища. Ко всеобщему ужасу и унынию не собрался лишь Александр Борисович Шаповалов. Он не отказывался, дал твердое обещание плыть, но почему-то не пришел. Шаповалов – наша главная опора, так как помимо песен должен был вести конферанс, говорят, он здорово копирует Аркадия Райкина. Отличным конферансье был бы Юра Блохин, муж Любы, он отличный драматический актер, хотя ни под каким видом в театре работать не желает. Но он уехал гастролировать с конкурирующей бригадой (только сухопутной) и Любе пришлось взять с собой в путешествие свою дочку Леночку, ее некому оставить. Ей шесть лет, совсем взрослая девица! Я отчаянно люблю детей, особенно девчонок, ну и пошел кругами вокруг Леночки, но Леночка смотрит в мою сторону с недоверием и не реагирует на ухаживания. Личиком и фигуркой – вылитый Юра Блохин. Ко всему прочему, необходимо отбить Леночку у ее кавалера – десятилетнего Сеньки, это сын Фаины Альбертовны, она взяла его в путешествие мир посмотреть да себя показать.

Еще одно неожиданное и привлекательное пополнение рядов бригады – Маша Гончарова, дева – уму помраченье. Маше не шесть лет, а в три с половиной раза поболее. Фаина Альбертовна притащила ее с почты, где занимается художественной самодеятельностью, мотивируя тем, что ей одной тяжело будет трудиться на ниве администраторства, продавания билетов, стояния на контроле да еще и танцев. Когда я вижу тебя – то вспоминаю портреты Гойи… Пардон, кажется, это было!.. Точно, было. Так вот, когда глазею на Машу, то вспоминаю Кустодиева. Белокурая, голубоглазая обольстительница с алыми чувственными губами. Так и просится, чтоб завернули ее в конфетный фантик! Великоватая, правда, конфета получится, но я готов закупить ее оптом. Коля Ковалев и Паша Лисогуб тоже готовы ее закупить, но в розницу, по причине своей вульгарной женатости. Не только я на Машу, но и Маша в мою сторону смотрит с удовольствием, мы, в общем-то, подходящая пара и детки у нас могли бы быть ягодки. Так что:

                «Из Катонов я в отставку
                И теперь я – Селадон!.


Но – далее. Собравшись, и до последнего прождав так и не появившегося Александра Борисовича, погрузились в портовый автобус и заехали к нему на квартиру. Жена объяснила, что на заводе на ее супруга свалилась сверхсрочная работа, не выполнить ее он не может, а когда и как сумеет нас нагнать – совершенно неясно. Настроение у всех было упадническое, оставили ему отчаянную записку, а капитан «Волны» (Владислав Чаиркин) еще словесно и даже на пальцах объяснил жене, что и как следует предпринять, чтоб незаменимый конферансье и певец попал в родные волны.

И вот актерский табор в порту, раскинул шатры на пирсе и с интересом глазеет на огромный колесный пароход. Пароход должен доставить цыганву на первую базу – дебаркадер сметенного с лица земли села Сорокино. «Там будет город заложен…» Извиняюсь, не в ту степь заехал. Там будет дно Красноярского моря, так вернее.

Капитан «Волны» закончил последние формальности и собеседования с начальником порта и дал команду лезть на пароход. Думаешь, оговорился? Черт побери! Собрал все свое, далеко не изобильное, мужество, чтоб с небрежным и скучающим видом пройти по зыбкому неверному трапу на борт парохода! В одной руке держал тяжеленный футляр с моим «Атлантиком», в другой – малый барабан, под трапом зловеще плескалась черная вода и яростно хлестала в железные борта парохода. Вот и палуба, бросаю инструменты и помогаю пробираться с трапа на пароход дрожащей от ужаса женской половине команды «Волна». Все перебрались. Баяны, аккордеоны, саксофоны, барабаны, а так же балалайку стащили вниз, в красный уголок. Там команда парохода наслаждалась презренным телевизором, изредка с любопытством и некоторым превосходством поглядывала на артистов. Не экранных, живых.

Но вот телевизор угас и мы стали устраиваться на ночь. Мы – это мужчины, прекрасных дам разместили в относительно удобных каютах. Двенадцать часов ночи, отплытие в пять утра, путешественник я опытный, растрачивать внимание на незначительные впечатления не захотел, а порешил попытаться немного поспать, хоть часа три-четыре. Растянулся на жесткой лавке, сунул в изголовье какую-то дрянь и задремал. Но в три часа ночи красный уголок наполнился радостным шумом и гамом – явился Шаповалов! О, радость! Бригада обрела себя. Но Александр Борисович-то, каков молодец! Топал ночью семь километров из города до порта – пешком! При его, склонной к полноте, комплекции это сущий подвиг. Пришел весь в мыле.

Только задремал по второму кругу, как ужасный грохот сотряс железные стены нашего кубрика – начали травить, выбирать, то бишь, якорные цепи, следом заревел двигатель. Выглядываю в иллюминатор – светает, зевнул, махнул рукой на несбывшиеся надежды поспать и полез наверх, на палубу. Поежился на утренней прохладе, но твердо решил не пропустить момента отплытия. Вот медленно зашлепали огромные ступицы колес, фантастическая посудина развернулась и потянула из неподвижного затона порта рудовоз с углем. Со шкипером этого рудовоза я познакомился во время писания сдаточной ведомости. На случай, если придется снова ступить на свою Дорогу, выведывал, куда на берегу Красноярского моря можно удрать из Абакана, и шкипер красочно живописал о всех приморских поселках. Что ж, теперь представилась возможность самому проинспектировать предполагаемые пункты возможного убежища. Хотя, никогда и ничего лучше Ермаковского не найду… Зачем уехал? Так скучаю по нему, не меньше, чем по Абакану.

Выбрался наш стальной тандем на быстрые просторы Енисея (каков слог! каков стиль!) и бодро двинулся вниз, к великому морю, оно в юношеском возрасте и еще не подползло к Абакану. Долго любовался на белые буруны за кормой парохода, на струну каната, что тянулся к рудовозу. Временами струна натягивалась до четвертой октавы, а то проваливалась в контроктаву, падала в воду, иными словами, и через секунду снова с шумом и брызгами взлетала в воздух.

А теперь вот сижу в капитанской каюте, пишу тебе письмо и через окно (не иллюминатор) любуюсь на раннее утро Енисея. Дух захватывает от его необыкновенной, гордой красоты. Безлюдные берега, то пологие, покрытые зарослями, то нависшие гранитными уступами. Енисей, как нож, прорезал каменные массивы – ясно виднелись причудливые, разноцветные, тысячелетние геологические складки. В одном месте нашему пароходу пришлось ждать, пока пройдет встречный транспорт. Здесь была стремнина, Енисей словно стянул каменные берега поближе один к другому и двустороннее движение, пожалуй, могло быть вредным для здоровья. Пароход с прицепом (рудовоз имею в виду) с полчаса мариновался в тихом омуте, пока не протащилась черепахой самоходная баржа – ей еле хватало силенок преодолеть быстрое течение.

Пока стояли в заводи, бросил писанину и вышел на палубу. Команда «Волны», кроме женщин и капитана, расселась на днище перевернутой лодки, сладко зевала и лениво беседовала. Суда поприветствовали друг друга гудками и разошлись – баржа все так же медленно вверх, зато мы – как стрела по течению вниз.

Мне нравится приветствие гудками – в нем есть что-то удивительно романтичное. Наверное – память детства. Еще в школу не ходил – повезла мать нас с сестрой из Абакана в Минусинск на маленьком пассажирском теплоходике. Не событие в жизни – сказка! Никогда ее не забыть. Потому и волнуют до слез книги Джека Лондона и Жюля Верна, потому до сих пор щемят душу нехитрые рассказы и повести Грина. Впервые услышал музыку корабельных гудков и навсегда остался под ее чарами. Может, потому и стал саксофонистом! А что? Если на саксофоне зажать клапаны «ля» второй октавы (по записи), а потом сделать трель сразу по двум клапанам «фа» и «ми», не трогая клапан «соль», то сразу вспомнится далекое детство и белый кораблик, плывущий мимо грозных скал Енисея.

Гораздо позже несколько раз плавал на Север на пассажирских теплоходах. И третьим классом, и вторым, и первым, и люксом. В люксе понравилось больше всего. М-м-м!.. Человеком себя чувствуешь. Даже какая-то спесь проступает и в походке, и в «лица не общем выраженье». Люкс, как-никак. А ресторан! Май, милый Май, какие на тех теплоходах рестораны! Пил «Цимлянское» и закусывал черной икрой. Хотя, честно говоря, до сих пор не понимаю, из чего люди лезут на стенку из-за черной икры. Но вообще плохо разбираюсь в еде. Наверное потому, что детство было голодное, послевоенное. Не имелось наглядных пособий для изучения материала. Официантки с удивлением глядели на самостоятельного одинокого мальчишку считай что, но с «Цимлянским» не прекословили. О плавании на катере я тебе писал, на чем еще?.. На «Ракете»! (Или «Комете»?..) Это когда сдуру решил добираться из Красноярска в Минусинск по воде. До Дивногорска на подводных крыльях, а там пересадка, кажется, на тот же самый теплоходик детства. Дело было…

…Продолжаю поздним вечером, возможно, сейчас уже и не шестнадцатое. Как «дело было» дальше расскажу потом, а пока день сегодняшний, всем денькам денек, с ума сойти. На место мы прибыли в десять утра, уже чуть потеплело, что для меня немаловажно – из теплой одежды имею лишь легкую куртку и зеленую фетровую шляпу. Шляпа хорошая: если ничего нет, то ее можно подложить под голову, а если есть, то она вместо одеяла, для лица, во всяком случае. Маша над шляпой смеется, она девушка простоватая и даже грубоватая, но я ей все равно нравлюсь, даже и в зеленой шляпе. Да и не в шляпе дело, а в том, что под шляпой.

Показался дебаркадер, пароход осторожно развернулся против течения и аккуратно пришвартовался к пристани. В нашем распоряжении были считанные минуты: снова по узкому трапу перейти на пристань, перенести вещи, инструменты и детей, ребенка, то есть, Леночку Блохину. Сенька – мужик, перебрался сам.

Вот мы машем руками команде парохода, пароход дает прощальный гудок, набирает ход и пропадает в речной дали. Отныне наше прибежище – дебаркадер и мы деловито расселяемся в нескольких уютных каютах. Шкипер здесь не мужчина, а пожилая женщина (а как будет «шкипер» в женском роде? Шкиперша? Шкипериня? Во – шкипересса!), шкипересса выдала нам чистые простыни, наволочки, одеяла. В двух каютах на баке живем: в одной мы с Александром Борисовичем, в другой Паша Лисогуб с Колей Ковалевым. В каюте рядом, обращенной к реке, обосновался капитан – Владислав Чаиркин, а дальше, ближе к корме, каюты наших женщин. На самой корме каюта шкиперессы, а еще дальше, над водой, повисли умывальник и некоторое архитектурное излишество, без которого никак не обойтись.

Палубная надстройка дебаркадера напоминает вытянутую в стороны букву «П». В вертикальных, если можно так выразиться, опорах грандиозной буквы расположены склады и каюты, а весь верх занимает просторный зал ожидания с двумя чудными балконами. В центре дебаркадера широкий проход, со стороны реки он ведет к разборным перилам, а с береговой стороны переходит в крепкие и широкие трапы.

Окрестности нашей стоянки унылы и пустынны: безжизненные поля, несколько строений. Чья-то родина, чьи-то дорогие могилы – все это будет дном моря. Луга, поля, леса, рощи – у кого-то прошло в них босоногое детство, кто-то первый раз поцеловался в вечернем сумраке – все на дно. Хищные щуки и окуни будут рыскать там, где алели снегири, мелькали синицы, бегали трясогузки. Здесь цвели ромашки и васильки – тиной покроется это место.

Километрах в пяти, на возвышенности, ближе к горам, можно разглядеть село Лебяжье, там концертная бригада «Волна» должна была дебютировать, по возможности – без членовредительства со стороны взыскательной публики.

Часа в три Фаина Альбертовна арендовала (бесплатно, конечно) сельский грузовичок, мы погрузили в кузов весь наш скарб, погрузились поверх скарба сами, грузовичок зарычал, пару раз чихнул и покатил в село. Пошкандыбал – вернее. Дорога – российская, это во-первых, во-вторых – грунтовая, этим все сказано и нормальному человеку все ясно; не понимают простых истин только проклятые немецкие, американские и прочие буржуины, нет на них Мальчиша-Кибальчиша, Максима Перепелицы и русской дороги.

В Лебяжьем, прежде всего, нагрянули в столовую, а потом затеяли репетировать. Гм. Наглость, конечно. Собрать бригаду темных личностей, приехать, расклеить афиши и лишь затем выяснять, а что мы, собственно, имеем, господа хорошие?.. Капитан достаточно твердо знал, что мы имеем, на то он и капитан, а я, вплоть до концерта, в глаза не видел никаких танцев и слыхом не слыхивал ни одной репризы Шаповалова. Что знал – так только песенную часть концерта.

Люба! Бесподобная Люба! По-моему, все мужчины «Волны» к ней неравнодушны, да и как быть к ней равнодушным?! Сам был бы неравнодушен, если бы… Ладно, замнем. Зато отчаянно неравнодушен к ее дочке и всячески к ней подъезжаю на хромой козе, некоторые успехи уже имеются. Владислав, хоть и работает главным инженером порта и состоит в партии (а как же иначе!), на баяне играет вполне профессионально, и баян у него нехилый. Коля Ковалев отлично стучит на нашей убогой ударной установке и, как оказалось, изумительно танцует. Но его партийный ранг пониже – он всего лишь комсомолец. Как и Павел Лисогуб. Вообще, я тут один единственный диссидент: и Александр Борисович непоколебимый коммунист.

Паша Лисогуб один к одному косит под Бюль-Бюль Оглы, выплясывает дебиловатый ритмический танец и лихо шарит на аккордеоне «Карусель». Ни одной ноты, кстати, не знает, ухитрись вот так отдрессироваться! У Шаповалова голосина все так же великолепна, но, подозреваю, ее уже подтачивают некие гиперборейские струи. Жаль.

С песнями разделались и, пока капитан прогонял на сцене, под свой аккомпанемент, разумеется, танцевальные номера, я смылся в полутемную кассу, где делил уединение в обществе соблазнительной нимфы – Маши и делал ей далеко не туманные авансы.

Часа за полтора до концерта мы с Колей Ковалевым ушли за село, в бор. Нигде не бывает так спокойно, тихо и светло на душе, как в сосновом бору. Улегся на прошлогоднюю коричневую хвою и в непередаваемом аромате сосен вспоминал, – то пионерский лагерь под Селиванихой, где встретил свою первую любовь – Тамару Донцову, то село Ермаковское, по которому, наверное, буду тосковать всю жизнь.

Концерт прошел на гром! Не ожидал такого эффекта, а надо было не забывать старую мудрость: на безрыбье и рак рыба, на бесптичье все советские поэты соловьи, в сельской глубинке и самодеятельность Большой Театр. Но, как бы то ни было, – вот взвыл кларнет, рявкнул баян, грохнул чарльстон, посыпался горохом малый барабан, распахнулся занавес и перед зрителями предстало трио виртуозов, лабавшее «Марш» Дунаевского. Отгремел марш, на авансцене появилась спесиво-вальяжная фигура конферансье. Фигура корректно и с достоинством поприветствовала публику, объявила, что выступление «Ансамбля (!!!) «Волна»» открыло инструментальное трио и представила его участников в таком порядке: ударные – Николай Ковалев, баян – Владислав Чаиркин, кларнет-саксофон – Вадим Далма-а-а-атов! И на этом «а-а-а-а» растянул мою фамилию на полтора метра. Музыканты блистательного трио, хотя и блистательно нахалтурили в марше (сколько репетировали-то?) залу кланялись весьма высокомерно.

Без Александра Борисовича ансамбль «Волна» прогорел бы синим пламенем. Заменить его конферанс из нас никто бы не смог. Одна Райкинская лекция о самогоне чего стоит! Единственная поруха в том, что во время лекции приходится выпивать три стакана воды: один чистой, другой чуть замутненной зубным порошком, третий совсем мутный – муляж дрянного свекольного самогона. Пить голую воду Александру Борисовичу мука смертная; пишу вот и думаю: а если ее заменить истинным продуктом, а не бутафорским? Что это будет – социалистический реализм в искусстве, безыдейный натурализм или совсем того хуже – оголтелый буржуазный декаданс? Наверное – последний. Концерт после чересчур реалистической лекции приобрел бы ярко выраженный сюрреалистический характер.

С восторгом принимали Любу Блохину. Она очень обаятельная женщина, что в жизни, что на сцене. Замкнутая только и немногословная. Поет песню «Наш сосед» («Сосед» этот еще в цирке осточертел), а там слова: «…сосед играет на кларнете и трубе», ну, Люба и обыгрывает упомянутый шедевр поэзии – лукавым жестом отмечает музыканта. Я же, выставив пузо и саксофон, реву какую-то несуразную импровизацию. В первом ряду сидит козявка лет четырнадцати с хорошеньким красиво открытым ротиком и в священном восторге переводит глазенки с кларнета на «трубу», – мой незаслуженно оскорбленный «Атлантик». Европа! Цивилизация!.

Наивысший аплодисмент сорвал самый безголосый – Паша Лисогуб. Но он пел три песни Бюль-Бюль Оглы, а публика начинает визжать в пароксизме восторга, едва лишь заслышав это славное имя, а что она выделывает, когда слышит сами песни?! Девицы из первых рядов не сводили с нашего Буль-Буля умильных глаз, не сводили и со всех других рядов, но со сцены дальше третьего ряда уже ничего не разглядишь.

«Волна» – бригада универсалов! Лисогуб, кроме песен, танца и «Карусели», играет с Колей Ковалевым в драматической сценке – изображает незадачливого рыболова. Проявил универсализм и ваш смиренный друг – Вадим Далматов, но… Говорить ли?.. Так не хочется, чтоб это славное имя ушло в бессмертие с пятном позора… «Правда – бог свободного человека», – сказал Максим Пе… чур меня! – Максим Горький. Сознаюсь. Выступал, как балалаечник. «Полонез» Огиньского играл. После концерта умолял коллег артистов никому не рассказывать о моем падении, хохочут, сволочи.

Коля танцует, как профессионал, от его «Русского» и «Молдавского» танцев глаз не оторвать. От «Цыганского» и «Испанского» танцев тоже глаз не оторвешь. Только их танцует не Коля, а Фаина Альбертовна. Сущее наслаждение наблюдать из-за кулис, как зрелая красотка машет ногой под широченной цыганской юбкой и трясет полуобнаженными плечами. А каким огнем сверкают ее накрашенные глаза! Что не понятно, так это чем испанский танец отличается от цыганского. Разве что, разными блузками. Даже юбка одна. Администратор у нас молодец. После трудов по организации концерта еще и плясать, как ни в чем ни бывало.

Но самый великий труженик – Шаповалов Александр Борисович. Помимо вороха песен, у него чуть не после каждого номера реприза. Так что, половина концерта на его счету. Только Люба и Владислав выступают в одном амплуа. Но Люба – звезда программы, а капитану приходится аккомпанировать в трио всем песням и одному – всем танцам, плюс к этому трио, кроме «Марша» Дунаевского, играет «Веселого кларнетиста» и «Мелодию» Глюка (солист Далматов), так что ему хватает работы выше крыши. Ко всему прочему, он предводитель нашего пиратского сообщества.

Ну и… Гм. Где-то в перерыве между номерами, пока Шаповалов увеселял публику очередной репризой, за кулисы явилась принаряженная Машенька. Я мигом оказался рядом, улучил момент, когда в гримерной никого не оказалось, сцапал ее за талию и запечатлел поцелуй на ее щечке и шейке. Собрался, было, предпринять более основательный марш-бросок по захваченной территории противника, но прелестный враг с улыбкой вывернулся. Да и на сцену надо было бежать, играть на саксофоне, что и сделал, бросив на Машу восторженный взгляд.

Вот так прошел наш первый концерт – с блеском, с подъемом, весело. Рады мы были – чрезвычайно. Наверное, каждый в глубине души боялся срыва. Переоделись, и на том же грузовичке покатили в нашу милую дебаркадерную Аркадию.

А теперь представь, какой свиньей оказался Пашка Лисогуб! Тоже удумал приударить за предметом моего обожания. Тоже мне: комсомольский секретарь у себя в цехе, оставил дома молодую жену с ребенком и нате вам – решил податься на сторону. Мне что – я ветер в поле, свой, сдуру обретенный, комсомольский билет давным-давно возвратил туда же, где получил, а ты-то – секретарь комсомольской организации, семьянин! Ай, ай, ай! Нехорошо.

Все уже давно спят, лишь я пишу эти строки при свете маленькой лампочки, она горит от батареи, такие батареи ставят на бакены. Иногда выхожу из каюты и стою у перил, гляжу на ночной Енисей, на огни бакенов. Чуть слышно плещется вода и больше ни звука. Кажется, на всю Вселенную легла Великая Тишина, а мерцание звезд – чистые, хрустальные звуки неба.

Есть чу`дное стихотворение Аполлинера – «Мост Мирабо», почему-то оно звучит и звучит в душе и вместе с ним тихонько, но все громче и яснее на альтовой струне «ре» прорезается мелодия. Несколько нот записал на этом же листке.


                «И глазами в глаза, и сплетаются руки.
                А внизу под мостом –
                Волны рук, обреченные муке,
                И глаза, обреченные долгой разлуке.
                Снова пробило время ночное.
                Мое прошлое снова со мною».


Стихотворение трагическое и… я Сашу вспомнил. Даже ее фотографии нет!.. Попросил раз, так ответила: «А зачем деньги зря переводить?» Не ее слова, родителей, наверное. Это дитя трущоб должно было быть хищным, грубым и лживым, а оно – одинокий, странный, мерклый цветок, нежный, чуткий и скрытный. Очень не любила, когда пытался дать ей немного денег на конфеты или печенье, и только когда, за час до вечной разлуки, подарил ей золотые серьги, бедняжка обеспамятела от счастья. Если бы можно украсть ее и сбежать на край света, так бы и сделал, но в нашем полицейском государстве никуда не убежишь. Проклятая жизнь, когда ты никто без чернильного клейма в удостоверении крепостного раба – в серпастом, молоткастом советском паспорте.

А письма… Что с них проку? Для большинства людей непостижима сама идея – вверять бумаге мысли и душевные переживания, а также воспринимать вверенное. Если нас десять лет учили в школе и даже еще пять – в институте, то это вовсе не означает, что мы умеем писать и читать. Но одно единственное Сашино письмо у меня все же есть. Оно всего из четырех слов. Первое слово – Вадик, об остальных сама догадайся!.. Прячу его сам от себя, чтоб не мешало влюбляться в других девушек или дам, но иногда вынимаю половинку тетрадного листка в клеточку, раскладываю на столе и клюю в него носом. Почему клюю?.. А что, надо объяснять?.. Нам нельзя было расставаться, а не расстаться – невозможно.

Господи, зачем из далекого прошлого являются эти темные блики! Забыть, забыть, забыть… Забыть! Будто память мне когда-нибудь изменяла… Сашка, бедная моя Сашка.

Все. Пора спать и мне.


P.S.

                «Дни безумно мгновенны, недели мгновенны.

                Да и прошлого нет.

                Все любви невозвратно забвенны….