Дорога в Никуда. Гл 8. На северо-восток - 73

LXXIII
21/VI – 1968
НОВОСИБИРСК
Майе Доманской

                Май, милый Май, здравствуй.


Я все в той же позиции, все в том же Толмачево, кажется, в том же самом кресле. Но только на пути не из Барнаула в Абакан, а из Абакана в Барнаул. Единственное различие, все остальное сходится, а именно: из Абакана вылетел в шесть утра сегодня, а в Барнаул меня похваляются отправить лишь завтра утром. Возмечтал улизнуть от судьбы на паровозе, но не было билетов и если есть что-либо невыносимее очереди в столовую, так это очередь в кассы аэрофлота и в железнодорожные. Очередь – ярчайший символ развитого социализма, ярче герба, гимна, мумии и даже КГБ.

Днем немного вздремнул у ребят в консерваторском общежитии: сел за стол и сунулся лицом в сложенные руки.

Завтра наступит через два часа, впереди долгая ночь ожидания и море черного кофе. Письмо постараюсь растянуть до шести утра.

Третьего дня рано утром самолет приземлился в Абаканском аэропорту, вот автобус, вот улицы моего родного Абакана. Вышел у почты, оглядываюсь, и ни радости, ни волнения… Пьяной сомнамбулой бреду, ищу дом, где живет Наташа Рыбакова. И лишь когда робко позвонил, робко застучало сердце. Дверь открывает Наташина подруга, ахает, охает, бежит ее будить. Вылетает Наташа, милая, заспанная, радостная и повисает у меня на шее. Подруга шутливо отворачивается – целуйтесь, дескать, но я Наташку не поцеловал, ни в щечки, ни в губки. Зато очень хотелось отхлестать по тем самым не расцелованным прелестям, которые так мечталось расцеловать. Май, милый Май, в объятии было столько сестринской нежности, столько сестринской любви, что тошно сделалось! Своим мраморным бюстом она ушибла мне грудную клетку и хоть бы покраснела, хоть бы глаза опустила! Я не согласен с таким ко мне вашим отношением и протестую! Мерзавки вы обе, что ты, что она. Тем не менее, долго жал ее горячую, музыкальную, красивую руку.

Пробыл у девчат с полчаса, немного рассказал о жизни цыганской и оставил у них сумку с вином (в порту прикупил бутылку румынского шампанского) и гитару.

Иду по центральной улице, по тополиной аллее, помню ее чуть не с младенчества, миновал старый ресторан, а вот парк: много лет назад двое влюбленных детей на Празднике Цветов, держась за руки, робко гуляли по его дорожкам. Сколько же сейчас лет дочери той девочки, тоненькой и черноглазой Тамары Донцовой?.. «Все прошло, и – навсегда….

Музыкальное училище, моя неласковая колыбель… Оглядываю окна, вот это, кажется, класс скрипачей… Точно! Ибо явилась, как по волшебству, в раскрытом окне бесконечно милая, вальяжная и круглолицая фигура Валерки Хорунжего, а рядом (двойное колдовство!) более длинная и более тощая Павла Давлатова. Обеспамятел, влетаю на второй этаж, они мне навстречу, тройственное мужское объятие, зашли в класс и никак не могли наговориться. Павлик женился и уже скоро станет отцом, жену отправил в Норильск и осенью уедет туда работать в музыкальной школе, учить балбесов играть на скрипке. Парень не пропадет: когда-то научил его немного играть на гитаре и он мигом смикитил, что это дело стоящее – взял да и поступил заочно по классу гитары! Жизнь его все же побила малость: в дни нашей первой дружбы он был гораздо здоровее физически; помнится, мы с ним были уважаемыми людьми в студенческой столовой, где отличались несокрушимым чревоугодием. Чаще, правда, корочками перебивались, но о корочках никто не знал.

А Валерка все тот же: теплый и толстый, с барскими интонациями в голосе, в до глянца начищенных туфлях, в до блеска наглаженных брюках, и все так же чхать хотевший на все мировые скорби и честолюбивые устремления. Пушок на его щеках и подбородке превратился в некое подобие бороды, лохматой и дикорастущей. Из бессвязного потока слов, почти одновременно изливавшегося из трех глоток, можно было выудить, что этой осенью и Валерка, по примеру друга, узаконит взаимоотношения со своей Еленой Прекрасной. Подлецы! На кого Далматова покидаете?! На Майку Доманскую и Наташку Рыбакову?.

Они меня проводили домой, извиняюсь! к Ивану, дома у Далматова нет, на нашу прежнюю с Валеркой квартиру. Опять встреча, опять расспросы. Хотелось отдохнуть после бессонной ночи, но уснуть не смог и скоро ушел обратно в училище. А куда еще идти?.. Подхожу, а из дверей выплывает… Люда Янко! Остановилась. Чуть улыбается, взгляд пристальный, изучающий, немного холодный. Белокурые волосы. Господи, как мне хотелось когда-то зарыться в них лицом… «Здравствуй, Люда!» «Здравствуй, Вадик! Из каких это ты краев опять сбежал?» «Потом расскажу. Расскажу?» «Конечно, расскажешь!» «Дай хоть руку тебе поцелую!» Улыбнулась, подала.

Немного отошел только девятнадцатого, с Валеркой не расставался и не вылезал слишком далеко из библиотеки Веры Филатовны. Она до того рада, что даже забыла перепилить бродяге шею. Впрочем, ей не до меня. Скрывает какое-то горе, а Валерка молчит, как карась в пруду. Проговорилась только, что в эту зиму Валерка спас ее от самоубийства. Мне спину морозом прошибло. Идиот, чуть не год ублажал бедную женщину описанием похождений и цирковой галлереи хомо-не-сапиенсов… Безусловно, я свинья, но и Валерке не мешает выщипать усы за то, что ничего не писал.

Пашка усиленно сватает, чтоб корпорация «ХО – ДА – ДА» в полном комплекте подалась в Норильск делать бабки, но Валерка морщится, да ему и доучиться не мешает, а меня в Норильск ничем не заманишь, никакими золотыми горами. Не люблю этот город. Тоскливо и муторно на его холодных улицах; меж громадных каменных коробок зданий не растет ни одного деревца, на газонах один только овес. Уж лучше Дудинка. Там уютней, там течет гигант Енисей, там, на его берегу, за городом, есть любимое место – огромной высоты обрыв. С его края видна вся безбрежная мощь, вся непокоренная стихия великой реки. Сколько раз стоял на его краю, встречал и провожал глазами теплоходы, самоходки, баржи, там однажды что-то прорвалось в душе и полилась идолопоклонническая молитва Енисею. Но бог простит: очень уж величавым и прекрасным создал он тот могучий идол.

Вечером, дотемна почти, долго гулял с Наташей Рыбаковой. Полчаса просидели в аллее. Ах, Май, милый Май! Спросил ее, как она отнесется к тому, что некий бродяга окончательно сбежит с Сахалина и сложит к ее ножкам… Ну, разную романтичную дребедень, вроде души, руки, сердца?.. Наташка заплакала, обняла за шею, поцеловала. «Вадик, – говорит, – я тебя так люблю! Ты такой красивый, такой талантливый! Только не могу я тебя представить ничьим мужем!.

Роптать не приходилось… Даже постарался не заметить подмены «моим» на «ничьим»…
Ладно, на вас с Наташкой свет клином не сошелся, еще пожалеете. Наступлю на горло своей цыганской песне, останусь в Абакане, поступлю на кларнет, выучу «Обществоведение» (!), буду широко раскрывать глаза и рот, едва лишь заговорит Максим Перепелица (!!), вст… Нет, на три восклицательных знака не потяну. Ни в комсомол, ни в партию, наверное, не вступлю. Но и без того – сделаюсь лучшим кларнетистом мира и тогда посмотрим. Посмотрим, кого вы все прозевали.

Альт обещал на веки вечные подарить Валерке, он своею толстокожестью донял таки Полянского и тот перевел его на почетную смычковую синекуру.

Июль и август поиграю в оркестре на танцплощадке, видел Витьку Лихницкого, ему позарез нужен гитарист. Электрогитару и усилитель великодушно предоставляет Валерка. Осенью найду работу.

А вчера мы собрались на скромный банкет по случаю окончания учебного года, это раз, по случаю повстречания некоего Далматова – два, по случаю его же провожания – три. Люда Янко, Наташа с подругой (я ее почти не знаю) и корпорация Хорунжий-Давлатов-Далматов. Первые двое без своих законных, а для последнего вообще законы не писаны. Наташа явилась в красивом белом платье, настоящая светская дама, девчонки хохмили: на выданье девушка.

Давно не чувствовал себя таким счастливым, так хорошо и покойно на сердце. Шляясь с цирком, совсем позабыл о простой, но тонкой, как аромат редчайших цветов, атмосфере общения. Ни пошлости, ни двусмысленных шуток, ни анекдотов, ни занудных россказней типа: «собрались мы раз….

Подвел окаянный игристый напиток: с такой силой рванулся из бутылки, что едва успел заслонить ладонью кипучую струю и принял удар на себя. Все же Людочке Янко брызги попали в лицо и опять заляпалась стенка. Все уже были навеселе и происшествие вызвало хохот. Выпили шампанское, выпили напиток, отправились всей гурьбой в магазин и купили бутылку кагора. Поздно вечером ушли гулять на площадь. Кроме нас никто не бродил по ее зеленым аллеям, небо было беззвездно и тёмно, телевышка сверкала рубиновыми огнями. Остановись, мгновение! Не забыть прелести этой тихой ночи. Грусть и радость причудливым сплавом переливались в груди, эфемерность и краткость тех минут щемила сердце. Ушли с площади во втором часу ночи и еще сидели в беседке перед домом, где жила Люда Янко. Знакомая беседка, слишком знакомая… Когда становилось невмоготу, когда захлестывало отчаяние, приходил в такую же ночную глухомань, сидел в одиночестве и грезилось: вот светлой тенью выходит Люда, бесшумно приближается и гладит мои волосы и я прижимаюсь лицом к ее ладоням…

Не хотелось прощаться, но в шесть самолет, пришлось. Церемонно расцеловал девушкам руки. Наташина подруга обрадовалась (не впервые ли?..), в руке Люды почувствовалось скрытое сопротивление, у Наташи… Этакая благожелательная безучастность.

…Со скуки вспомнил, как первый раз летел на самолете в Дудинку. Еще на ИЛ–14! Он пробирался так низко, что из иллюминатора легко можно было рассмотреть сосны сибирской тайги. И как долго он пробирался, и как велика тайга! Вздремнешь, проснешься, выглянешь – тайга. Опять вздремнешь, опять проснешься – тайга. Все тайга, тайга и тайга! А еще припомнилось, как летал на вертолете на Саяно-Шушенскую ГЭС с концертной училищной бригадой. Жутковатая машина – вертолет, но что делать, если то был единственный вид транспорта над непроходимыми горами и порожистым Енисеем.

…Проклятый он что ли, этот аэропорт? Вторые сутки сижу в кресле, рейс откладывают и откладывают! Пропади все пропадом. Сегодня суббота, два представления, на первое я уже опоздал, ожидая самолета. Зато обессмертил Толмачево: написал стихотворение. Два часа потратил, и то хорошо. Так медленно тянется время, когда ждешь. Скорее бы улететь отсюда!..


 

                МЕЛОДИЯ   ГРИНА

                Гей, племя мое! Гей, орлиная раса.
                Прочь, подальше летим от кудахтанья кур.
                К звездам! К морю! Вперед, до последнего часа.
                Мы – алмазный, на солнце нацеленный бур.

                Пой, племя мое! Пой, орлиная раса.
                Мы способны на все, мы загадка для всех.
                Наша песнь, синева предзакатного часа,
                Для иных, сонно-сытых, убийственный грех.

                О, племя мое! О, орлиная раса.
                Наши кланы и родина – в нашей груди,
                В нас цыганская кровь: ни единого часа
                Не живем мы спокойно, мы вечно в пути.



Объявили посадку!!!   До свидания!!!   Вадим!!!