Дорога в Никуда. Гл 10. Красноярское море - 87

LXXXVII
21/VIII – 1968
КРАСНОЯРСКОЕ  МОРЕ
Майе Доманской

Мы уже бросили якорь в Новоселово, пишу, соответственно, там же, настроение гнусное. Вчера пришлось покинуть наш милый дебаркадер и плыть дальше. А утром, до отплытия, сумасшедшему Далматову опять нагорело: пришла блажь забраться на шаткие перила над старой, сгнившей бревенчатой стеной пирса. Забрался и фланирую туда-сюда, небрежно при том балансируя, по цирку скучаю. Дунь хороший ветерок в сторону реки – и пришлось бы ансамблю «Волна» нанимать нового саксофониста, старый разбился бы вдребезги об острые, наваленные для укрепления берега камни. Владислав и Фаина чуть с ума не сошли: слезай, кричат, немедленно, мы не хотим отвечать за твою смерть! В ответ философское: кому суждено быть повешенным, тот не рискует утонуть. А, вообще-то, говорят: не надо искушать бога…
 
Забрать «Волну» должен был пассажирский теплоход ОМ или «омик» как их называют в этом морском государстве. Но омик забирал не только артистов: впервые на дебаркадере сделалось очень людно от множества отплывающих пассажиров и наш капитан предложил дать шефский (читай – бесплатный) концерт. Идея среди скучающего народа нашла горячее одобрение, мы их рассадили в одном конце зала ожидания, а сами паясничали в другом. Нам аплодировали. Скучно, девушки!..

После концерта собрали, упаковали и увязали инструменты и шмотки, сложили все поближе к причалу, чтоб быть наготове, и стали ждать омика. Я валял дурака с Еленой, капитан любезничал с Любой, Шаповалов, в белом плаще, похожий на дипломата, важно прохаживался взад и вперед, Фаина трещала, Маша вызывающе трепала юбки с четырьмя летчиками из числа пассажиров, Пашка с Колькой злобно на нее за это косились. Пашка – понятно, а тому-то чего переживать? Со мной Маша играет в молчанку и даже не смотрит в мою сторону, либо не может простить оскорбления, но может статься… А что – может статься? Жалеет о потерянном и, в общем-то, неплохом парне? Или ей наплевать? Вот то скорее всего. А сейчас из нее так и лезет: вот она я какая – белокурая, голубоглазая Кармен.

Показался омик, развернулся и пришвартовался к дебаркадеру. Пассажиры теплохода высыпали на палубу к перилам, глазели на нас, на наши барабаны, на берега, окна, двери, короче – на все, что попадало в поле зрения. Не раз приходилось плавать по Енисею, только на больших чехословацких теплоходах и знаю неодолимое любопытство пассажиров. Его вызывает любое, даже самое заурядное событие за бортом, будь то очередная стоянка в Туруханске или Енисейске, будь то встреча с обыкновенной рыбачьей лодкой.

С шумом и гамом пассажиры (пока что дебаркадерные) хлынули на омик (и «Волна» с ними) и ревальвировались из пассажиров береговых в пассажиры корабельные. Мы помахали нашей доброй шкиперессе руками, омик отчалил, дал гудок, а наша команда горе-артистов со своим громоздким скарбом водворилась в предоставленной нам кают-компании. Разумеется, мы не покупали билетов – у Владислава имелся грозный циркуляр начальника порта, обязывающий весь флот Красноярского моря содействовать ансамблю «Волна». И флот содействовал.

С капитаном омика мы оказались немного знакомы: он командовал самоходкой «Карелия», куда под моим «руководством» три дня грузили мешки с мукой, рисом и еще аллах знает с какой крупой.

Александр Борисович с Пашей и Колей мигом смылись промышлять пиво. Владислав увел Любу в рубку, надвинул свою форменную фуражку и самолично повел корабль по бурному морю: оно показалось через час после отплытия. Маша дофлиртовывала с летчиками. Фаина Альбертовна караулила актерский скарб. Далматов провел очередную мобилизацию своей малолетней банды и обшарил с ней весь теплоход – от кормы до бака, от помещений третьего класса до капитанской рубки.

На минуту выглянуло закатное солнце и то, что пришлось увидеть, не забудется теперь до конца жизни. Представь себе ровный широкий луг с многочисленными островками тополей, черемухи, берез и кустов боярышника, только вместо зеленой травы меж деревьев катятся крупные ярко-синие волны, отливающие золотом заката. Деревья погибают на корню от воды, но еще не потеряли листвы, а лишь напоили ее предсмертной осенней красой. Листва желто-зеленая, ярко-желтая, багровая и слов нет сказать, каких еще цветов и оттенков. Над всем этим нависло хмурое, осеннее, свинцовое небо лишь на минуту давшее трещину на западе, через которую прорвалось солнце, а посреди этого фантастического, неправдоподобного великолепия резал воду белый красавец теплоход.

Но скоро стало глубже, солнце скрылось, и лишь изредка проносилась вдоль борта мертвая верхушка затопленного дерева.

Потемнело и похолодало, начал хлестать сильный ветер – стремительно отшвыривал в сторону кормы все, что летело за борт. Давно бы уж спрятаться в кают-компании, но приходилось постоянно ловить хулиганку Ленку – она то и дело удирала наверх и носилась по палубе, словно угорелая. Не хочу и думать, что бы со мной было, сдуй эту стрекозу ветром за борт. Наконец, мы вспомнили придуманную еще на дебаркадере игру: Леночка забиралась на высокую крутую лестницу, что вела в кают-компанию, и, пища от восторга, бросалась с высоты мне на шею, а я ее ловил. Угомонились только за ужином. На ужин припасли консервы, малосольные огурцы, хлеб и пиво, с грехом пополам поели.

Высаживаться предстояло в середине ночи и я прилег, думая немного отдохнуть перед очередным испытанием. Кое-как прикорнул, потому что лежать было очень неудобно – сиденья кают-компании для спанья не приспособлены и мои ноги были на полу. Уснуть не уснул, только загнал себя в некую насильственную дрему; суррогат, конечно, но небольшой эффект есть. Неоднократно проверено. В том же Толмачёво. И вот…
И вот чувствую…

Виноват: сначала уловил внезапно возникшую тишину в каюте, а лишь потом почувствовал, как Одинокого Странника кто-то осторожно укрыл курткой. А вот бережно приподымают мою голову и подкладывают под нее что-то мягкое. Боже мой, неужели не узнать, чьи это крошечные, слабые, нежные и заботливые ручки!.. Глухо и больно забилось сердце, чуть-чуть разлепил ресницы и увидел, как через пелену дождя: пыхтя от усердия, малышка тащила по полу чей-то чемодан, придвинула его к моим ногам и уложила их, поочередно, на него. Этого ей показалось мало – ступни оставались висеть в воздухе, и Елена подкатила второй чемодан. Поставила вплотную к первому. Затем с головой укрыла меня чьим-то плащом. Я лежал, затаив дыхание, боялся разрыдаться, только слезы слепили ресницы. И донеслись тихие и странные слова, произнесенные Александром Борисовичем: «Князь Мышкин!.

Пишу вот тебе, а спазма сжимает горло. Пройдут десятилетия, побелеет голова, а все так же будет набегать слеза, когда вспомню маленькую девочку, что встретилась на темной и холодной Дороге и невзначай подарила маленький комочек тепла и света извечному скитальцу.

Скоро ее саму уложили спать, я незамедлительно «проснулся», «не заметил» ни курток, ни чемоданов и ринулся ухаживать за дамой… нет, не сердца – души! Раскрыл два деревянных пюпитра для нот и соорудил примитивный навес, чтоб заслонить ее личико от яркого света ламп.

Хотелось побыть одному, попросил у Шаповалова плащ и ушел на палубу. Ветер крепчал, омик упорно несся в ночную темноту, я долго стоял и всматривался в мрак: вот далекой звездочкой показывается очередной бакен, звездочка приближается, разгорается все ярче и превращается в большой белый конус. Конус качается в яростных черных волнах, проносится мимо и уходит за корму, вновь превращается в звездочку, сначала яркую, но вот звезда слабеет, тускнеет и окончательно утопает, заливает ее бесконечная непобедимая мгла неба и моря. И представлялось: огни бакенов – мечты вечного номада, мечты о счастье, любви, тихой пристани; как огонь бакена выплывают они из тьмы сущего, приближаются, разгораются, но так же обманно проносятся мимо и так же неумолимо погасают в той же тьме…

Замерз и вернулся в кают-компанию. Леночка сладко спала под шалашом из пюпитров, вновь заводиться со спаньем не стал – скоро высаживаться на неведомые берега. И точно: «Приготовиться!» – это наш капитан – и ансамбль «Волна» заволновался и засобирался, – приближалось Новоселово.

Мы на палубе, вспыхивает мощный прожектор и высвечивает мутную воду и крутой склон размытого волнами берега. Пристани нет никакой, омик медленно подошел к берегу и мягко уткнулся в него носом. Заработали лебедки, приподняли, медленно развернули и опустили узкий трап с высокими перилами. Перила сильно мешали нести вещи, но не будь их – половина бестолковой толпы пассажиров полетела бы в воду. Что за бараны люди! Каждый лезет вперед, толкается, ругается, наступает на пятки, а зачем, человече? Чего ты не урвешь, чего тебе не достанется, если ты не пролезешь вперед по головам братьев своих? Иисус Христос, по слухам, обратился к стаду с разумным, добрым, вечным словом, но стадо дружно проблеяло: «Распни его!» И все осталось на кругах своих – как топталось смазными сапогами по лицам ближних, так и топчется.

Из нашей бригады я выбрался на берег одним из первых, бросил балалайку и саксофон в центр яркого круга от прожектора и оглянулся. Бедная Люба застряла на середине трапа – никак не могла перешагнуть канаты, что его держали. Ей мешала спящая на ее руках Лена, бессмысленная толпа напирала, кто-то наступил ей на ногу и она уронила в воду туфель. Как лев, бросился обратно, принял Леночку на свои руки и сошел на берег. Люба за мной. Обратно Леночку не отдал, Люба лишь закутала ее поплотнее и оставила на моих руках. Отошел к балалайке и саксофону и крепко прижал спящую девочку к своей одинокой груди. Она так мирно спала.

Омик ушел и унес с собой яркий свет мощных прожекторов, берег погрузился в чернильную тьму, толпа пассажиров моментально сгинула, «Волна» осталась одна на глухом неприветливом побережье. Но вот капитан скомандовал: «За мной!» – и повел нас в неизвестность. Леночку и тут не отдал и мотивировал узурпацию тем, что она может проснуться при передаче, это раз, второе: в темноте вижу, как кошка (это правда: зрение у меня феноменальное) и, следовательно, не свалюсь с ребенком в какой-нибудь буерак, ну и, это третье, в конце концов – я мужчина и силенок имею поболее (хотя, какая там, если честно, силенка!..) Пришлось Любе нести балалайку, а Паше Лисогубу футляр с саксофоном. В футляре не только саксофон и кларнет: там и полотенце, и мыло, и зубная щетка, но ничего страшного – пусть потрудится.

Скоро показалась мрачная и страшноватая темная громада, стоящая на приколе у берега – паром, что перевозил автомобильный транспорт через девятикилометровую ширь водохранилища. Владислав велел актерской команде подождать, а сам по узкому трапу скрылся в недрах парома. И вот раздается грохот цепей и, словно подъемный мост средневекового замка, медленно отвалилась часть борта, легла на небольшую пристань и табор менестрелей и трубадуров перекочевал на широченную палубу парома. С тем же средневековым грохотом борт поднялся обратно, а пленники, отрезанные от земли обетованной, ощупью, друг за дружкой потянулись к двери, а там узкая металлическая лестница привела их в мрачные подвалы замка… виноват, не из той оперы!.. в трюмы парома и совсем даже не мрачные, ибо в трюмах имелись светлые каютки, кухня, столовая, ну и машинное отделение. Двадцатый век все же, не галеры.

Шкипер парома изрядно перетрусил, виной тому была нарядная форма Владислава, и тщетно пытался продрать свои мутные очи. Видимо, слишком много было им поглощено отнюдь не речной влаги и лишь закалка и давнишний навык в поглощении оной позволяли ему довольно вразумительно шевелить языком. Команда, во всяком случае те два матроса, что помогали нам устроиться, тоже были поддавши, но вели себя вполне благопристойно, не в пример некоторой рафинированной столичной интеллигенции. Это незабвенный Вова Штан вспомнился.

Чем могли, накормили голодных бродяг, дали несколько матрацев и одеял. Нас с Колей Ковалевым отвели в маленькую каютку и спать нам пришлось вдвоем на одной очень узкой койке. Ну, да мы народ неприхотливый. Из соседней каюты доносился дребезг гитары и тихие голоса, мужской и женский. Пили, наверное, до утра (явственно слышался характерный звук льющейся в стакан жидкости, его ни с чем не перепутаешь), потому что так и пришлось уснуть под гитару, бездарно кем-то терзаемую.

Побудку сыграл паромный мотор. Как поется в советской народной песне: «пропел гудок заводской», с той разницей, что рев двигателя встряхнул невыспавшуюся братию рано утром. Паром курсировал через водохранилище, а мы напрасно пытались подремать – устали за последние сутки, как собаки. Промучились несколько рейсов, часов в десять вылезли на палубу. Паром как раз полз к нашему берегу, дальнейшим плаванием решено было не наслаждаться, а срочно удирать, что мы и сделали. С берега паром смахивал на массивную триумфальную арку, только уродливую, арка воздвигалась на широкой тупоносой барже, тоже уродливой, рубка управления находилась наверху, можно было увидеть большой штурвал, а за штурвалом форменную фуражку.

Через час прибрели в общежитие строителей, там нам выделили на всех одну огромную комнату и сказали: живите! Мы так и сделали, то есть, расставили кровати, застелили постели и отправились на поиски злачных мест, столовой, то бишь. Голодные были все, как волки, наелись до отвала.

В злачном месте ваш друг, извечный диссидент, ухитрился переругаться с коллегами артистами. Видите ли, за стол он уселся, не сняв своей зеленой шляпы (зря, что ли, заплатил за нее шесть рублей), а наши коммунисты и примкнувший к ним комсомолец (Шаповалов, Чаиркин плюс Паша Лисогуб) усмотрели в зеленой шляпе пренебрежение к неким священным устоям, наставительным тоном сделали замечание и потребовали снятия шляпы. В ответ была толкнута речь о том, что Далматов с детства питает нестерпимое отвращение ко всякого рода воспитующим сентенциям, это раз, что не желает ловить в шляпу на общественной вешалке вшей, это два. Вызывающе поправил на голове символ независимости, нагло осмотрелся и поддел ложкой пустого столовского супа. Друзья кисло, если не сказать – злобно, проглотили нахальство. Когда делим денежки после концерта, никто, небось, не расстраивается по поводу потрясенных устоев социализма и уж кто бы лез в защиту нравственности, но только не Паша Лисогуб.

Вечером даем концерт в Аёшке. Название многообещающее. Ладно, поживем – увидим.