Дорога в Никуда. Гл 10. Красноярское море - 88

LXXXVIII
24/VIII – 1968
КРАСНОЯРСКОЕ  МОРЕ
Майе Доманской

«Но ангелы хранят отверженных недаром…» В каком-то письме из Ферганы уже блистала эта Бодлеровская строка, но кому было написано то письмо – не упомню. Мы с Изатулиным напились винища по шестьдесят две копейки с посудой и пошарашились из цирка в гостиницу на велосипеде, я сидел на раме. Колеса велосипеда выписывали на асфальте кренделя, вензеля, мыслете, египетские иероглифы и скрипичные ключи, но мы уцелели и благополучно достигли цели. Вот и сейчас я благополучно уцелел… Гм. Тема такая скользкая, даже и не знаю, как писать о ней милой девушке, Майе Доманской, например… В общем и целом, ныне весьма признателен Паше Лисогубу за то, что он лишил меня жарких Машиных ласк, вследствие чего нос на квинту теперь пришлось повесить ему.


                «Как сердцу моему проезжий двор
                Казаться мог усадьбою счастливой?.


И все-таки, грустно это и даже трагично. Ломаю вот теперь голову – о чем знак Судьбы? Предупреждение, чтоб даже и не мечтал о тихой пристани? Или просто – издевательский ком грязи в душу: смотри, бродяга, чего стоят все твои соловьи, луны, розы, прелестные глазки!.. Отрекись, пока не поздно, пока не наглотался еще ноксирона, пока не тыкал ножом себе в грудь, пока не сожгли тебя стрихнином, не накачали инсулином!.. Но… Если бы вернуться назад – пошел бы по стопам Адриана Леверкюна. Быть может, в горниле душевного и физического потрясения, взошел бы росток дружбы и благодарной привязанности, быть может… А, что теперь гадать. Уже ничего не вернешь, ничего не изменишь.


                «Ладье моей вечно скитаться».


Двадцать первого концертировали в Аёшке. Как чувствовал: какое название, такое и село. Сдохнуть можно: Аёшка, Клоповка, Семёновка! Кафе – «Ландыш», «Саяны», «Березка», «Снежинка»! Центральные улицы – Ленина, Карла Маркса, Мира. Если Мира, то наверняка до двадцатого съезда была Сталина. А там глядишь – посередь сельского проспекта Карла Маркса валяется в луже жирнючая свинья или пьяный тракторист костерит замысловатой словесностью угрюмые зябкие небеса, если не чего поближе.

На заре туманной юности, когда не то поступил на первый курс, не то перешел на второй, отправили будущих Ойстрахов, Рихтеров, Шаляпиных и Далматовых потрудиться на сельхозработах в колхоз имени Ленина. Ну, это колхоз так называется, а село именовалось не как-нибудь, а Сапогово. И дают труженики смычка и лопаты концерт, и произносит ведущий концерта (хакас, дирижер-хоровик) приветственное слово, и попадаются в том слове такие вот слова: «…труженикам колхоза имени…» и забыл наш бедный ведущий чьего имени той колхоз – «имени… имени Сапогово!» Еще помню, как наш скрипач, Колька Олтусский, играл на моей скрипке и вздумал прямо на сцене подстроить ее. А я, дилетант, подсыпал в колки очень густо канифоли и колки не вращались, а прыгали. А Колька зануда – щелкает и щелкает колками, пытается настроить скрипку; наконец, кто-то из зала участливо предложил: «Может, гаечный ключ принести?.

Над Колькой часто измывались: у Мусоргского в «Картинках с выставки» есть пьеса «Два еврея – богатый и бедный», так училищ-ные остряки её переименовали в «Олтусский на уроке у Полянского».

Аёшка оставила по себе теплое воспоминание благодаря местному знатоку и ценителю искусств. Неблагодарные соотечественники за таковых их не почитают, поэтому бедняги жестоко страдают в атмосфере непризнания и отвести душу им удается только на концерте какой-нибудь приблудной «Волны». Паразит весь концерт комментировал вслух все номера нашей программы, даже мой «Полонез» (а играл я хорошо) ухитрился раздербанить: «это надо под гитару играть, а не под баян!» Александр Борисович не столько концерт вел, сколько лаялся со сцены с этой паршивой овцой. Унялся аёшкинский искусствовед лишь после того, как мужик из зрителей пригрозил выкинуть его из зала.

Еще один местный, уже не искусствовед, а мэтр Корнелиус, пригрозил взять наш ансамбль на цугундер, то бишь, накатать телегу в государственные и партийные органы за то, что билеты на концерт, несмотря на сельскую местность, дорогие. Вот сквалыга! Интересно, куда бы этот жмот настрочил кляузу, если б узнал, как тихо, чинно и благородно делим мы его денежки меж собой, без малейших административных и бюрократических проволочек и препон.

На следующий вечер выступали в Интикуле. Ничего интересного.

Житье наше в славном городе Новоселово – лучше некуда. Катаемся, как сыр в масле. Лично я заметно раздался в щеках, одна надежда, что в Абакане быстро обрету прежнюю форму. Шляемся по магазинам и втихаря друг от дружки меняем мелкие, мятые и засаленные дензнаки на крупные и более новые. Изредка кто-нибудь что-нибудь купит. В столовой, в целях борьбы с комсомольско-партийным обскурантизмом, прежде всего отыскиваю зеркало и тщательно поправляю на голове зеленую шляпу и лишь по окончании этой важной процедуры сажусь за стол. Ревнители благопристой-ности как в рот воды набрали. Ну его в болото, наверное думают, босяк, конечно, да вот беда – на саксофоне здорово играет, прихо-дится терпеть. Пусть терпят. Небось – сам Иосиф Виссарионович вынужден был терпеть гнилую свору разных там заумных физиков и конструкторов: атомную бомбу, ракеты и самолеты делать ведь кому-то надо. Не поручишь же эту работу пламенному революционеру, пламенный революционер – он что может? Реквизировать хлеб, ставить к стенке, орать на митинге и с натугой выгорланивать припев известного шлягера: «Это есть наш последний….

Мы с Леночкой окончательно прилепились друг к дружке, все на нас махнули рукой. Купил ей красивую куклу в коробке и подарил новенький юбилейный рубль. За этот рубль мне нагорело… от кого б ты думала? От Маши! Маша перестала на меня кукситься, разговаривает, как ни в чем не бывало, и выговор делала довольно доброжелательным голосом, зачем, дескать, балую девчонку? Дура.

Вот только у Лены зубки часто болят и она ходит с заплаканными глазами. Может, вообще болят, а может, застудился ребенок на неприветливых просторах предосеннего рукотворного моря.

А вчера днем мы с ней разбаловались, как никогда: Ленка прыгала у меня на груди, пыталась стащить с кровати на пол, щекотала, пищала и смеялась. Я себя вел ничуть не лучше, артисты «Волны» лишь таращили на нас изумленные глаза. Но вот Леночка запыхалась от баловства, уселась на мою койку и во всеуслышание объявила: «Это мой папочка!.

Весь наш ансамбль находился в комнате, кто лежал, кто читал, кто травил анекдоты и, пожалуй, одна Леночка и не заметила, какое гробовое, неловкое молчание наступило после ее слов. Я первый не знал, куда глаза девать. А часом позже и совсем катастрофа: мама Люба уложила дочь, чтоб та поспала, а я проходил мимо и чуть нагнулся, заглянуть в ее лукавые глазенки, а Леночка вдруг обхватила меня за шею, притянула к себе и поцеловала в губы. Раз поцеловала, другой, третий…

Не осуждай барышню! Бедняжка отчаянно влюбилась, но в свои шесть лет еще не может даже подозревать, что есть иная любовь к мужчине, кроме любви к отцу; не знает, пока что, трех волшебных слов, которыми люди сообщают о своих чувствах; не знает, что чувства те надо таить. Ей хочется поделиться радостью перед всем светом, она не может их не высказать! И Леночка выговаривает единственные известные ей для выражения чувств слова: «Это мой папочка!», что, по существу, означает совсем другое: «Я тебя люблю, дядя Вадик!» Люби – и ты будешь любим. Вот только жаль, что это правило действительно для девушек ну, совершенно возмутительного возраста!..

Вчера обнаружилось, что у нас на исходе наши жульнические билеты, а поскольку мы свято чтим традиции Джефа Питерса и Энди Таккера, то чинно и благородно отправили Фаину Альбертовну в Абакан, в Речной порт. Командировка по всем правилам: билет на самолет приобрели за счет нашей хитрой артели, долю с доходов от концерта в Дивном ей неукоснительно отсчитали. «Все культурненько, все пристойненько, исключительная благодать!.

Братки наши свое пионерское обещание не пить и в поте лица репетировать молчаливо, но с достоинством, игнорируют (по пикантным обстоятельствам не пьет только Паша Лисогуб), до концертов клюкают немного, а после концерта, случается, и много.

Дивный свое имя оправдал. Красота вокруг села действительно дивная. Горы, лес, хмурое небо, стальная гладь водохранилища – до него километра три. А ведь для иных людей весь этот антураж – синоним ссылки, тоски, убожества. Никто не ценит истинной свободы, а она там, где мало людей, где мало вещей, где не бегают с бычьими бельмами Максимы Перепелицы. Наш капитан мечтает доплыть не куда-нибудь, а до самого Дивногорска, но едва ли удастся: Любе первого сентября надо быть в училище – четвертый курс, Александру Борисовичу – выходить на работу, да и остальным тоже. Один Далматов готов скитаться до скончания века.

Сегодня вечером едем в Анаш, предполагается два концерта. Хоть бы Фаина Альбертовна успела прилететь с билетами. В Анаш (как помнится по службе в Речном порту) шло очень много строительных материалов, наверное, большой поселок.