Страшные люди

Бегом сквозь вечернее небо с ощущением полета, с осязаемым и дрожащим от вихря эмоций чувством, что все удастся, все получится. Подпрыгнуть на взрыве жизнелюбия, ловя ртом свежесть и капельки холода, и снова-снова бежать, в эмоциях, в яркости, в неясном, но определенном счастье.
Влететь в дом и, автоматически растеряв ту часть сил, что заставляла бежать, присесть на табурет у двери... И долго-долго снимать обувь и дышать часто-часто.
А в зале бабушка пьет чай и смотрит телевизор.

- Привет!
- Привет, а я и не слышала тебя.

И зная, куда нужно идти, направиться на кухню. Бабушка знает, что ты знаешь, но кухня – вечная ее вотчина, разумеется, она следует за тобой. Привычно, и так, словно до этого нужно было еще додуматься, отодвинуть от батареи стул без подушки, растерянно взглянув на другой. Придвинуть его к столу.
Бабушка приносит стакан подогретого, снизу горячего, сверху холодного, кефира с сахаром. Опустить туда трубочку и начать рассказывать о событиях прошедшего дня.
- Ты чего такой веселый-то?
- Мы сегодня проиграли... – сказать чуть грустно, а потом, вдохнув энтузиазма, - А потом ко мне подошла девочка и сказала : «Вы здорово играли!», представляешь? Я ей говорю: «Правда?» , а она мне – «Да, на самом деле, а ты мне кажется, из своей команды, играл очень хорошо!» Вот так и говорит, что я, я лучше всех играл!
- Ну ты у меня молодец...
- Вот, а она потом говорит так, улыбаясь, по-доброму, светло так – «Ну в следующий раз вы обязательно победите!», а перед тем как уйти, посмотрела на меня и сказала «Я приду за тебя болеть». Представляешь?
- Ох, это она только тебе так сказала?
- А чего это ты спрашиваешь... Она с нами со всеми говорила, а так улыбалась только мне! Вот.
- Ну, пей кефир, я зря что ли грела?
Сделать первый глоток – теплый, почти горячий, поток нерастворившегося сахара. Оторваться и сказать
- Она такая хорошая, здорово, что еще раз придет!
А бабушка нахмурится. Заметно, серьезно.
- Ты что?
- Ничего. Не нужно тебе с ней разговаривать.
- Почему?
- Не нужно и все.
- Ну почему!?! – уже с полуобидой.
- Потому что ты привяжешься, а она со всеми такая добрая.
- Так хорошо, что она добрая, разве нет? – удивленно сделать еще глоток, уже меньше сахара, но этот совсем обжигающий.
- Так ведь ты решишь, что это она для тебя самая добрая. И другие также решат. А она для все будет одинаковая. И ни для кого не лучше. Ни для кого не ближе. Хотя все будут думать, что именно они для нее ближе всего, а для нее таких нет. - Даже ненависть промелькнула в ее словах. Пить, пить кефир, стукаясь зубами о сахар.
- Я таких видела. Вот ты решишь, что это она для тебя такая. Самая лучшая. А она ведь из жалости, понимаешь? Но она тебе этого понять не даст, сделает, чтобы все хорошо у тебя было, убедит в этом. И невозможно будет разубедиться. Ты будешь счастлив. Она даже сможет убедить тебя, что тебе и не надо к ней ближе. И ты будешь счастлив, как будет счастлива толпа народа с тех же убеждений. И если вдруг, случайно, ты разубедишься. Если вдруг поймешь, что этого дежурного количества теплоты мало тебе, мало... А она не сможет дать больше. Будет убеждать снова, а ты вдруг не убедишься. А ты поймешь, что для нее ты не важнее всех на свете. Для нее все важнее всех. Это мерзко. – С ненавистью слова, да с ней, кажется, а в уголках глаз огненные капельки. Допивать, допивать холодный кефир, в котором уже противно от сахара.
- И тогда ты начнешь ненавидеть того, кем восхищался. Ненавидеть страшно, безудержно. А потом поймешь, что это ему неважно. И все... Только бежать. Больно это. Страшные
 это люди. Дарят счастье, но дозировано, больше не будет. И всем так. И ведь убедят, убедят, что тебе столько и надо. Я запрещаю тебе с ней разговаривать. – Последний глоток уже холодного кефира сквозь рвотный рефлекс. А бабушка яростно стирает слезы с лица.