Волк

Эхом рассыпался по лесу крик невидимой птицы, заветренной трещиной у самого основания ствола скрипнул старый дуб, прозрачным невесомым шумом пробежал по веткам порыв зимнего ветра. В колючем морозном утреннем воздухе пахло снегом и прошлогодней травой, кое-где выглядывающей полупрозрачными беспокойными ресницами из-под просевших сугробов. Замерев в редком кустарнике на самом краю опушки, старый волк, подняв уши и поджав хвост, стоял и тревожно вслушивался в мерное дыхание ещё дремлющего леса. Это время суток никогда не было его любимым – гораздо больше по душе ему были первые осторожные сумерки уходящего дня, когда на открытых полянах ещё можно было почувствовать шкурой последние лучи заходящего солнца, а в лесу уже чувствовалось скорое наступление ночи. Только к вечеру старый Волк ощущал прилив сил, чувствовал желание скорости и упругости прыжка; утром же ему требовалось какое-то время для того, чтобы хотя бы немного, лениво и нехотя придти в себя. Однако, время и необходимость рождает привычку вставать незадолго до восхода солнца, год за годом ты постепенно учишься шкурой ощущать то мгновение, когда темнота отступает, а из серой предутренней пелены начинают появляться призрачные контуры деревьев.
Призрачные контуры деревьев на фоне ночного неба. Точь-в-точь как в его недавнем сне. В его снах небо всегда было низкое и чёрное, как если бы это были своды какой-то огромной высокой норы. Оно нависало сверху чем-то мрачным, густым и тяжёлым, давило сверху и вселяло тёмное чувство вины и тревоги. Наверное, такое осязаемое небо бывает перед грозой – только во сне никогда случалось ни грозы, ни дождя. Да и не смотрел он никогда на небо во сне – оно лишь ощущалось. Вот и в этом сне пахнущее дымом и бедой небо было совсем рядом – казалось, высокие деревья касаются его вязкой влажной поверхности своими ветками. Ему снилось, что бежит, задыхаясь и увязая в глубоком, постоянно проваливающемся снегу. С силой, всем своим телом вырывая лапы из снежных капканов, грузными прыжкам двигается вперёд, чтобы с новым шагом увязнуть ещё глубже. Не осознавая, от кого он бежит и почему, он ни мгновение не сомневался в том, что причина есть, и эта причина больше, чем чёрное небо. Зверь это был или человек - источник опасности был ему не виден, но, очевидно, он неминуемо настигал его сзади. И лишь одна мысль билась испуганной птицей в голове – «Спрятаться или бежать? Затаиться или попытаться уйти?» Куда бы он ни бросал взгляд – прятаться было негде: лишь редкие голые деревья да торчащие из-под снега прутики кустов. И чёрный снег под чёрным небом. Он бежал всё медленней, и каждый шаг, каждое движение давались ему всё трудней, каждый новый вздох грозил разорвать бешено бьющиеся лёгкие. Обессилев и уткнувшись раскалённым дыханием в холод сугроба, он замер на мгновение и, едва переводя дыхание от усталости, обречённо обернулся, приготовившись увидеть что угодно. Сзади никого не было – вдруг стало понятно, что ни зверя, ни человека там нет. Но не это испугало его больше любой самой страшной угрозы: резанула глаза нетронутая поверхность снежного покрова позади него. Он не оставлял следов.
До рассвета оставалось совсем немного. Уже изрядно бесформенный сон остался далеко позади, растворяясь в памяти с каждой минутой всё больше – лишь смутная тревога и сонное покалывание в его словно уставших от судорожного бега лапах напоминало ему его странное видение. Зевнув, Волк было потянулся, как внезапной волной боли заныла задняя лапа; с силой сжав жёлтые клыки, он хмуро оскалился, из глотки непроизвольно вырвалось сдавленное сиплое рычание… Ничто не проходит бесследно, а уж старые раны остаются с нами навсегда; боль, поселившаяся под шрамом куском обожжённого свинца, никуда не уходит – она постоянно напоминает о себе, почувствовав скорый рассвет. Тогда, позапрошлой осенью, забыв про всякую осторожность, он потянулся дрожащим носом за неведомым тёплым запахом, у зверя внутри заныло, свело скулы от желания, и сам не заметил, как вышел он из надёжного прикрытия своего леса. Кто знает, куда бы завёл его тогда тот запах, если бы яркой сухой вспышкой не щёлкнул первый выстрел, затаившийся на краю леса. Развернувшись, растерянный Волк замешкался лишь на мгновение – и всё-таки этого было достаточно, чтобы вторым выстрелом его задела дробь охотника, хлестнула огнём по живому, жёстко и неожиданно сильно отшвырнула в тень деревьев. Наверное, это и спасло старого волка – третьим выстрелом картечь лишь свистнула где-то далеко слева, а он уже изо всех сил бежал, ковыляя, прочь от запаха пороха и собственной крови.
Воспоминания о том случае были настолько яркими, что в носу резануло ядовитым запахом дыма, а старая рана вспыхнула новой болью так, словно ещё не стихло эхо того выстрела. Волк, опустив голову так низко, что почти касался носом снега, едва заметно прихрамывая на больную ногу, побежал в сторону своей поляны.
Следуя цепочке своих же недавних следов, через какое-то время Волк оказался на мрачного вида небольшой поляне, надёжно спрятанной в глубине леса густыми лапами высоких елей и давно уже высохшими ежевичными кустами. Уже давно не замечал он на своей поляне неосторожные следы случайно забредших сюда зверей – знающие аккуратно обходили эту поляну стороной, а случайные гости в этом лесу были большой редкостью. Под огромным полусгнившим стволом рухнувшего дерева, в сплетении веток и прошлогодней травы виднелась тёплая темнота его норы. Волк потянул воздух носом и, убедившись, что за время его отсутствия ничего не изменилось, медленно подошёл к своему тайнику: недалеко от норы, под тем же поваленным деревом, из-под веток и снега выглядывал обрывок красной ткани, запутавшейся в старой, потемневшей от времени верёвке.
Волк с аккуратной брезгливостью ухватился за неё зубами, потянул на себя и постепенно вытащил наружу внушительных размеров спутанный моток бечевы со множеством потрёпанных выцветших от времени красных лоскутов, крепко повязанных на верёвке на приличном расстоянии друг от друга. Знакомый с детства кислый запах с едва уловимыми нотками дыма и гнили ударил в нос; как бы долго он ни знал этот запах, и как бы хорошо ни был знаком ему этот предмет – он всё равно каждый раз удивлялся тому, насколько неприятно чужим было то, что он только что извлёк из тайника.
Он хорошо помнил, как совсем ещё маленьким, большелапым и вислоухим, он со щенячьим любопытством трусил вслед за угрюмым молчаливым отцом, шаловливо пытаясь ухватить зубами волочащийся за старым Волком конец верёвки с болтающимся на ней красным флажком, а тот лишь изредка огрызался на подобные игры. Впрочем, этот непременный атрибут их каждодневной рутины был ему интересен значительно меньше того, что творилось вокруг. Гораздо привлекательней было разбрызгивать воду маленького ручья, ловко шлёпнув лапами в самую середину прозрачного журчания ледяной воды; ещё можно было, затаившись в высокой траве, высмотреть зазевавшуюся на толстом стебле глупую лупоглазую стрекозу и, неожиданно выскочив из засады, попытаться цапнуть её маленькими зубами; а ещё ему страшно нравилось разбежаться так, чтобы по развевающимся ушам испуганно хлестали ветки кустов, как следует подпрыгнуть на тёплом зелёном мху небольшого пригорка и покатиться вниз по склону, подминая траву и беспомощно разбрасывая непослушные мягкие лапы. Всё это было гораздо занимательней того, чем занимался отец, временами отстранённо наблюдая со стороны за увлекательными играми сына.
В отличие от прочих детей, он редко задавал вопросы. Что? Почему? Как? – что бы ни происходило вокруг – тогда ещё совсем молодой Волчонок принимал всё как должное, не пытаясь понять причин и сути происходящего. Жизнь шла своим чередом: выпадал снег – становилось холодно, снег таял – в лесу становилось тепло, начинался новый день – они с отцом шли вешать красные флажки. Когда ты юн – легко радоваться тому, что есть сейчас, не заглядывая вперёд и не озираясь назад. Вопрос «Зачем?» впервые появился однажды осенью, когда Волк подрос, вытянулся, окреп и стал с живым любопытством интересоваться, что же происходит там, по ту сторону флажков; и вместе с вопросами, в самих формулировках этих вопросов скрывались ответы – ответы, которые мог понять лишь только тот, кто был рождён волком. Какой смысл самому очерчивать посреди леса тревожную красную линию, за которую нельзя заступать? Зачем делить бесконечное пространство на «здесь» и «там»? Для чего самому придумывать запреты, которым самому же и приходится следовать? Почему оставаться по-настоящему свободным можно было в единственном случае: лишь ограничив себя красными флажками?
Погрузившись в эти воспоминания, Старый Волк не заметил, как добрался до знакомого куста. Аккуратно положив моток верёвки с флажками под сосной, он постоял немного, прислушиваясь к скрипучему бормотанию леса, и, убедившись, что вокруг нет никого постороннего, ухватился половчее за самый конец верёвки и протянул её через самую середину колючего куста ежевики, закрепляя его на самой крепкой ветке. Затем, походив вокруг разбросанного на снегу мотка, он извлёк второй конец и, сжав её в зубах, начал медленно, шаг за шагом отступать назад, наблюдая за тем, как постепенно распутывается верёвка. Когда же бесформенная куча, состоящая из пеньки и выцветших красных лоскутов была приведена в порядок, Волк взялся за то, что ему нравилось, пожалуй, больше всего: теперь нужно было протянуть верёвку с флажками через лес, закрепляя её на кустах и нижних ветках деревьев так, чтобы она, свисая, не касалась земли. К этой части он подходил с особой тщательностью и удовольствием: у этой работы было начало, и был конец – осязаемость и одного, и другого, а также то, что можно было, обернувшись, оценить проделанное, - нравилось Старому Волку. Особенной радостью для него было после окончания работы пробежаться вдоль натянутой через лес верёвки, почти касаясь её – эта маленькая традиция имела для него особенную важность.
Работа уже было подходила к концу, как неожиданно увлёкшемуся процессом Волку показалось, будто бы верёвка в зубах дёрнулась. Тук! Волк с удивлением обернулся: верёвка по-прежнему была надёжно закреплена на деревьях и уходила глубже в лес. Решив, что ему просто показалось, Волк опять потянулся к тому суку, на котором можно было закрепить верёвку, как та опять дёрнулась, заставив его замереть. В этот раз было очевидно, что верёвка действительно ожила. Это было не похоже ни на что. Тук! Тук-тук! Это казалось невероятным, но определённо кто-то дёргал его верёвку.
Волк выпустил конец верёвки изо рта и сначала медленно, шагом, а потом всё быстрее и быстрее побежал к тому месту, с которого он начал работу. Может быть, это какая-то неосторожная птица раскачивалась сейчас, зацепившись лапами за красный флажок? Или случайно забредший лось запутался рогами в растянутой верёвке? Кто бы там ни был – в таком состоянии тревожного удивления Волк не стал бы долго с ним разбираться. Он был готов ко всему, однако то, что он увидел, заставило его застыть на месте и напрочь забыть про охватившую его было тревогу: на расстоянии нескольких прыжков от него, за голыми колючками того самого ежевичного куста стояла, сжимая в зубах конец верёвки, Волчица.
Чуть подавшись назад от удивления, Волк оторопело рассматривал неожиданную гостью. В тени старой сосны она казалась ему совсем миниатюрной, даже изящной. Поджарая, с ладными сильными лапами, она пристально смотрела ему в глаза, напряжённо и тревожно втягивая носом воздух и поджав хвост. Волк понимал, что видит её впервые – он хорошо помнил всех, с кем ему доводилось встречаться, - и всё же его не покидало ощущение, что где-то они встречались раньше.
Это смутное, незнакомое ощущение было таким же удивительным, каким были удивительны глаза волчицы – в них не было ни агрессии, ни любопытства, ни настороженности. И всё-таки было в них что-то такое, от чего невозможно было отвести взгляд: слово два больших жёлтых солнца с сияющими лучами, исходившими от загадочной чёрной бездны зрачков, они будто бы освещали старого волка и снаружи, и внутри – и при желании любой в этом призрачном свете мог рассмотреть каждый волос его шкуры, каждую клетку его тела и каждую его мысль. Он чувствовал себя беспомощно видным отовсюду и всеми, но это чувство не рождало в нём тревоги – лишь только немое удивление.   
Но больше всего старого волка поразил цвет её шкуры. Сам он поседел достаточно рано - некоторые клочья жёсткой шерсти на груди и животе и вовсе были цвета талого снега. Так что рядом с более молодыми волками он уже давно выглядел гораздо более светлым; Волчица же в надвигающихся на лес сумерках казалась совсем белой. Немного присмотревшись, Волк понял, что цвет её удивительно аккуратной шерсти скорее жёлтый, чем белый – будто бы цвета луны, осторожно выглядывающей из-за рваных ветвей чёрных ночных облаков.
На мгновение опустив взгляд будто бы для того, чтобы определить подходящее место, Белая Волчица опять пристально посмотрела на Волка, аккуратно положила на снег конец верёвки, медленно подняла лапу и сделала первый шаг. Первый шаг навстречу Старому Волку. Тот обескуражено, исподлобья смотрел ей в глаза. 
В редком общении с волчицами Волк всегда сам проявлял инициативу, настаивая на развитии отношений. Те какое-то время считали должным не замечать его настойчивости, отворачиваясь, огрызаясь и отбегая в сторону. Однако, это было частью установленного порядка, непреложный элемент игры, которую Волк усвоил рано и достаточно быстро. Волки вообще могли сколь угодно долго держаться вместе, оставаясь друг другу абсолютно чужими и далёкими. В этом лесу в глаза друг другу могли смотреть дети и родители – во всех же прочих случаях это означало вызов и, как следствие, неизбежную схватку. В лесу каждый был лишь сам за себя, и без исключения все были друг другу чужими. В глаза было непринято смотреть даже тем волчицам, которые, отвечая его упорству, благоволили Волку; в конечном итоге всё заканчивалось по одному и тому же сценарию – волчицы в какой-то момент покорялись Волку, и после непродолжительной близости они довольно быстро опять теряли друг друга из виду, дежурно оскаливаясь при редкой встрече.
Белая Волчица сама сделала первый шаг навстречу; в этом не было ни вызова, ни легкомысленного любопытства, ни чего-либо ещё такого, что было знакомо Волку. Был лишь только взгляд, на который невозможно было не ответить взглядом.
______________________________________
Лес тонул в глухой утренней дымке, даже редких в это время года птиц не было слышно под густым тяжёлым туманом. Сквозь валежник у входа в нору сочился холодный сизый свет утра. Волк проснулся позже обычного, но глаза открывать не спешил – он уже знал, что он увидит. Вернее, чего он не увидит – Белая Волчица бесследно исчезла. Казалось невероятным, что ей удалось это сделать так неслышно, чтобы не потревожить чуткий сон старого Волка. Или этой ночью сон был каким-то особенно глубоким? Можно было даже предположить, что и не было её вовсе, что всё это было лишь странным сном – до того в призрачном свете утра всё случившееся со старым волком казалось необычным. Будто бы желая получить подтверждение собственным предположениям или опровергнуть их, волк осторожно вытянул шею и повёл носом – в холодном воздухе его норы ещё оставались едва уловимые следы лёгкого запаха его гостьи. Нет, не сам запах – у Белой Волчицы он был живым, осязаемым и тёплым, - этот же был ледяным, прозрачным и совсем белым. Он уже очень давно просыпался в своей норе один, но никогда не чувствовал себя так странно и одиноко, как этим утром. Свернувшись в своей норе, Волк лежал, не двигаясь, с закрытыми глазами и думал о том, что больше они не увидятся; теоретически, ему не составляло труда выследить Волчицу, найти её по знакомому следу, - но отчего-то было понятно, что ей этого не нужно. Она ушла.
Волк вздохнул и подобрал хвост, закопавшись носом в жёсткой шерсти лап. Зачем она вообще оказалась рядом с ним? Молодая, сильная, - гораздо сильнее и быстрее его самого, - при желании Белая Волчица могла ведь найти себе более подходящую пару, но почему-то тогда осталась с ним, заставляя его себе поверить. Осталась только для того, чтобы спустя всего лишь ночь, спустя всего лишь мгновение незамутнённого бешеного звериного счастья незаметно исчезнуть, оставив после себя лёгкий холодный запах да чувство одинокой тревоги в душе. Словно это была смелая, красивая – ах, слишком красивая и яркая! - мечта; исполнившись вдруг, она исполнилась не навсегда. Будто бы тем самым кто-то постарался что-то показать старому Волку, что-то дать ему понять и почувствовать. Ощутить вкус и тот час же потерять. Да, именно вкус! Будто бы неопытным волчонком он впервые впился своими маленькими острыми клыками в бьющуюся горячую плоть и впервые ощутил вкус крови, впервые почувствовал, как собственная кровь начинает колотиться в висках, раз и навсегда превращая его в Зверя – Волк прекрасно помнил, как это случилось с ним когда-то очень давно. Но в кого превратился он сейчас – даже чувствуя какие-то явные изменения в себе, он предположить не мог. Что-то изменилось с этой встречей, и он не понимал, что именно. Сейчас он понимал лишь то, что эта встреча будто бы была с самого начала, с первого взгляда, с первого прикосновения обречена на расставание. И вот она ушла.
Он уже было задремал вновь, погрузившись в мутном водовороте своих неспешных мыслей, как вдруг раскатилось по лесу гулкое «А-а-а-арх!» старого ворона; Волк отрыл глаза, понял, что проснулся окончательно. Упруго потянулся, расправляя затёкшие спину, шею и лапы, встряхнул головой, прогоняя остатки сна, и выбрался из норы. Замер на мгновение, прислушиваясь и изучая застывшие в воздухе запахи утра, и, не обнаружив вокруг ничего тревожного, медленно вышел на поляну. Следы его гостьи около входа в нору старый Волк заметил сразу – очевидно, она покинула его нору уже довольно давно, ещё затемно. Следов было немного – Белая Волчица едва ли собиралась здесь долго задерживаться. Волк наклонил голову ближе к земле – ему стало любопытно, в какую сторону она направилась – туда, где он встретил её накануне вечером, или же в каком-то другом направлении? Через мгновение он удивлённо застыл: цепочка знакомых следов вела не в лес, как он было предположил сначала, а за его нору, к куче валежника – туда, где находился его тайник. Почуяв неладное, Волк тремя мощными прыжками обогнул ствол поваленного старого дуба и остановился как вкопанный: ветки, которыми он обычно закрывал тайник, были разбросаны вокруг, в развороченном тайнике зияла беспомощная тёмная пустота. Верёвка с красными флажками исчезла.
В глазах потемнело. Растерянный Волк почувствовал, как шерсть на загривке встала дыбом, мышцы напряглись, сдавливая частое дыхание. Как? Зачем? Почему? Сейчас он был не в силах думать вообще – будто бы он увидел значительно превосходящего его по силе врага и инстинктивно приготовился к неизбежной жестокой схватке. Дрожащее дыхание старого Волка нарисовало подробную картину произошедшего здесь: следы Белой Волчицы, сделав круг у тайника, стремительно уходили на восток и терялись в той части леса, в которой Волк бывал редко. Мгновение спустя Волк, не раздумывая, бросился в чащу.
Бесшумно перепрыгивая через сплетённые ветки упавших деревьев, стремительной тенью огибая стволы и припорошённые снегом кусты, прищурившись и крепко сжав челюсти, Волк нёсся через лес вслед за Волчицей. И знакомый уверенный запах в застывшем утреннем воздухе, и отчётливые следы на нетронутом снегу – всё говорило о том, что он вот-вот настигнет её; очевидно, похитительница никуда не спешила – шаг её был неспешным и размеренным. Что он будет делать, увидев её перед собой, Волк не знал и не думал – в пылу истошной погони зверь в принципе не способен думать, он не чувствовал ни усталости, редких веток, хлеставших его по глазам, не чувствовал мёрзлой земли под ногами, не слышал биения сердца и своего дыхания - ноги сами несли его вперёд в такт его дыханию.
Неожиданно между деревьями показался первый просвет – лес заканчивался; насколько Волк помнил, впереди было поле. Он сбавил шаг, убедился в том, что следы Волчицы уверенно ведут его в том же направлении, что и прежде, и вскоре оказался на самом краю – от пугающе открытого пространства поля его отделял лишь редкий кустарник. В любое другое время он бы и не подумал выходить из-под защиты деревьев – но сейчас это не имело никакого значения. Волк, позабыв про осторожность, неловко перекатился через колючую паутину сухих веток, пробежал несколько метров вдоль поля в одну сторону, потом в другую, повертелся на месте, внимательно изучая запахи, после чего бросился обратно в чащу: вот вереница следов выходит из леса, вот отчётливый отпечаток её лапы на снегу около кустов и… всё.   Сомнений быть не могло – следы Волчицы обрывались так, как если бы здесь, в этом самом месте она неожиданно взлетела. Или бесследно исчезла. Ни волчицы, ни того, что она унесла с собой - ничего. Волк, принюхиваясь, обошёл деревья вокруг, несколько раз внимательно смотрел наверх, словно надеясь увидеть затаившуюся в ветвях Волчицу и, уже совершенно растерявшись, вновь вышел на край поля и, прищурившись, посмотрел в сторону горизонта: сквозь морозный туман, впереди, где-то очень далеко над краем поля показалось солнце. 
Солнце. Волк замер. Когда он последний раз смотрел на солнце? И смотрел ли он вообще когда-нибудь, как оно медленно поднимается на горизонтом? На его мрачную поляну солнце вообще не заглядывало, не в силах пробиться через кроны старых скрипучих сосен. Как бы там ни было, ничего подобного он никогда не чувствовал и не видел. Или же… Он вдруг вспомнил ощущение беспомощности под взглядом Белой Волчицы там, в лесу, когда он впервые поймал взгляд её жёлтых глаз. Почувствовав непривычное, лёгкое, едва уловимое тепло этого света, он вдруг, - или ему показалось? - вновь ощутил тот самый запах, который он только что потерял – запах его Белой Волчицы. Нет, не показалось: свежий, живой, жёлтый – этот запах становился всё отчётливей, он разливался вокруг, заставляя уставшие было мускулы старого Волка вновь почувствовать мелкую дрожь силы. 
Волк, даже не желая того, нерешительно сделал первый шаг навстречу солнцу. Затем второй. Третий. Прислушался – ни одного звука вокруг, лишь за спиной тревожно шептались на ветру деревья. Волк встряхнул головой и, не раздумывая более, низко наклонил голову к земле и мелкой трусцой побежал через поле на восток. Туда, где из утренней дымки неслышно поднималось огромное солнце, его Белая Волчица. Больше в том лесу его никто никогда не видел.

(с) Иллюстрация Натальи Salsera