Дорога в Никуда. Гл 10. Красноярское море - 89

LXXXIX
27/VIII – 1968
КРАСНОЯРСКОЕ  МОРЕ
Майе Доманской

Короткие дни чистой, взаимной, ангельской любви сочтены и кончились. Май, милый Май, снова я одинок, снова пустыня в сердце!.. Позавчера несравненная Маша решила покинуть боевые ряды экипажа «Волны» и улетела из Новоселово в Абакан. А мама Люба отправила с оказией дочку: у моей верной подружки жестоко разболелись зубки, она так плакала!.. «Все прошло, и – навсегда….

В субботу дали два концерта в Анаше, Фаина успела примчаться к отъезду. Она с женой Владислава всю ночь изготавливала билеты на пишущей машинке под копирку, а копирка была разная: и черная, и красная, и зеленая. Так что билеты у нас еще те. Чтобы придать видимость законности творимому беззаконию, все эти попугайские бумажки проштемпелевались печатью порта. Дешево и гнило, но отменно действенно: денежки, полученные за самопальные билеты, были самые праведные, хотя немножко мятые, засаленные и мелкие, и так же праведно разошлись по нашим карманам. На должность кассира у нас теперь назначена Люба, стоять на контроле вызвались вахтовым методом Шаповалов, Лисогуб и Ковалев.

В Анаше с восторгом улицезрел знакомые железобетонные изделия – по многим из них прошлось мое мазило, когда собственноручно малевал на них номера и потом провожал на рудовозах в путь. А выехали мы в полдень, я только-только успел закончить предыдущий лирический отчет (перечитал сейчас последние странички и снова расстроился). Надо было переправляться через водохранилище, так что ансамбль «Волна» вновь оказался на пароме, что дал ему приют в первую новоселовскую ночь. Автомобили довольно долго грузились на палубе: ради экономии места их форменным образом упаковывали, ставили почти впритирку один к другому. Артистов, как почетных гостей и посланцев Абаканского Речного порта, пригласили наверх, в рубку, серая толпа в такие святая святых места не вхожа.

Мы любовались величественным ландшафтом и лишь изредка удостаивали спесивым взглядом суетящийся внизу народец. Водная ширь, если глядеть на нее сверху, словно раздвигается, паром оставляет на ней волнистый косой след, но все равно кажется неподвижным и маленьким. Огромное водное зеркало порядком изменило окрестный климат, последние дни стояла хмурая и сырая погода, но в субботу природа сделала нам подарок: день выдался солнечный и мы наслаждались теплом и светом.

Почти полчаса полз паром через водохранилище, на другом берегу мы погрузились в кузов грузовика и помчались с ветерком. Дорога была очень красивая, часть ее пролегала по сосновому бору. Многие явления раннего детства, видимо, навсегда оставляют печать в душе человека. Так врезалось в память путешествие по реке из Абакана в Минусинск. И так же навсегда запомнилось, как мать водила нас с сестрой из Минусинска в село Солдатову Заимку. Не знаю, сколько, но километров пять мы шли по дорожке через сосновый бор. Видели бурундука – какое событие! Лакомились брусникой – на веки вечные стала она любимой ягодой. Мне и восьми лет не было, а помню все – как вчера случилось. В сельце Солдатово Вадим Далматов явился в этот неприветливый мир и прожил в нем первые шесть месяцев жизни. Отвлекся.

Сцена в Анашенском клубе анафемских размеров – аэродром, а не сцена. Наше инструментальное трио потерялось на ней и выглядело довольно жалко и мизерабильно. Правда, мы уже довольно хорошо сыгрались и звучали вполне прилично. Местные добросердечные меценаты принесли артистам ведро молока, хлеба и огурцов. Я провозился с кларнетом и саксофоном и приступил к молочному ведру попозже остальных, за что и пострадал. Нет, я не заедал молоко зелеными огурцами. (Отличное, говорят, средство, но оставим его за рамками данного отчета). Наливаю молока в алюминиевую кружку, кусаю краюху хлеба, отхлебываю из кружки… Что за пакость? Вкус у молока совершенно гнусный. Нюхаю кружку. Так и есть: пахнет водкой, да и вот она, родимая – свежевыпотрошенная бутылочка! Кто ж это клялся страшной ганнибаловой клятвой, что до концерта водку жрать не будет?! Алкаши неисправимые. Концерты, тем не менее, прошли хорошо. Дрессировка – великое дело.

После концертов мы замкнули в комнатке за кулисами все наши вещи и инструменты и разбрелись спать. Владислав увел Александра Борисовича и Любу к каким-то своим хорошим знакомым, где они хорошо посидели чуть не до утра; Лисогуб же, Ковалев, Далматов и Фаина Альбертовна ночевали в гостинице. В краях цивилизованных на фронтоне гостиницы, еще до завершения строительства, крепят гранитные или чугунные буквы: «мест нет», но Анаш сдыхался от татаро-монгольского ига совсем недавно – места были.

Проснулись рано утром, умылись на дворе под колонкой и кое-как собрались у клуба. Толку с этого было мало – на клубных дверях красовался амбарный замок, а ключ от замка уперла с собой заведующая, ни дна бы ей ни покрышки. Фаина Альбертовна клятвенно заверяла, что лично наказала быть с ключом от клуба в девять утра, но «полночь близится, а Германа все нет». Я старый мичуринец (сколько раз воровал по осени ранетку на Абаканском Опытном поле!), а мичуринцы не ждут милостей от природы. Вот и отправился искать завклубом, расспрашивая у прохожих, где живет их сельский деятель культуры. Прохожие пожимали плечами, наконец, кто-то указал дорогу. Деятель культуры неторопливо трудилась в своем личном курятнике и знать ничего не знала ни о каких девяти часах. Эх, видела бы ты, как они сцепились с Фаиной Альбертовной на паперти храма искусств.

Выехали из Анаша в десять утра. На этот раз наш грузовичок переплывал море на другом пароме, очень маленьком и несамостоятельном: его буксировал катер. Машина въехала на этот обветшалый плот по отчаянно хлипкому настилу, не понимаю, как она не свалилась в воду. Вторая переправа оказалась гораздо романтичнее первой: вид паром имел обтрепанный, катер тянул его кое-как, а стихия воды – вот она, в лицо брызжет, пугает своей необъятной шириной и глубиной. Но все же море полюбилось: с удовольствием поработал бы на какой-нибудь посудине, постоял бы на вахте, но… Музыка! Далматов бессловесный и покорный раб Ее Величества.

В Новоселово ансамбль «Волна» погряз в обжорстве и свинстве. Ретиво пообедали в столовой, развалились на своих койках и затеяли травить скабрезные анекдоты. Скромничали лишь Люба и я, но доблестный Александр Борисович Шаповалов, видимо, съел на них целую свору собак: анекдоты сыпались, как пшено из рога изобилия и все сальные. Слушатели лениво гоготали над очередной скабрезностью, а Фаина Альбертовна так иногда даже и взвизгивала. Впрочем, нет-нет, да и сама что-нибудь залепит, туши свет. Наше удешевленное издание Аркадия Райкина то и дело поддевает ее, но она либо не понимает подковырок, либо не обращает на них внимания.

В воскресенье должны были выступать в альма-матер, в самом Новоселово, но случился конец света поселкового масштаба – начисто вырубилось электричество. Во времена Люлли и Мольера умели паясничать и при свечах, но в двадцатом веке и умение таковое утрачено, да и неприлично оно, а договариваться о другой точке было уже поздно. Зато пьянствовать при свечах – аж бегом, чем мы и занялись.

Мужички пили водку, лишь Паша сидел, проглотивши аршин; я примкнул к женщинам и с великой тоски по утраченному счастью дул портвейн. Благо набрали этой дряни с тройной подстраховкой: а вдруг не хватит?! Натрескались вдребезги и развели бодягу о любви. В самом деле, чем не тема для разговора при свечах?.. А мне грезилось, что рядом в восторге прыгает Леночка, вскарабкивается на колени, обвивает тонкими ручонками шею… Увы.

На следующее утро поцапался с Павлом Лисогубом, все по склочности натуры. Моей, не его. Паша сидел и вдумчиво читал «Комсомольскую Правду», разговор как-то за нее зацепился и угораздило ж меня назвать ту газету филькиной грамотой. К «филькиной грамоте» я еще кое-чего прибавил, но для ясности замнем. Паша подозрительно прищурился и кагэбэшным голосом заявил, что «Комсомолка» – его любимая газета. Ясное дело: разве может комсомольский секретарь любить что-нибудь больше, чем свою газету, и кого-нибудь, кроме своей жены.

Имея чисто просветительские цели, порекомендовал почитать лучше «Курьер», но добавил, что очень уж редко удается дорваться до этого замечательного журнала. Паша прищурился еще подозрительней и ответил, что знать не знает никакого «Курьера» и, следовательно, его и знать не следует и, еще раз «следовательно», он его и не собирается читать и советует мне последовать его примеру. Юные годы Максима Перепелицы.

Я обозлился и спрашиваю: почему при Сталине во всех «Правдах» писали, что Тухачевский враг, а при Хрущеве, что он друг, товарищ и брат? Почему все те же «Правды» в административном восторге слюнявили Никиту Сергеевича отцом народа, а потом они же рычали, что он лопух и кукурузник? И на чем зиждется таковская «правда»? По моему, она весьма густо припахивает чем-то прямо противоположным.

Паша возразил чрезвычайно изящно: сказал, что набьет мне морду. Я опешил. Это все равно, как писать додекафонную прелюдию и использовать для этой цели химическую формулу медного купороса! То есть, понятно – ни при чем здесь медный купорос, но попробуй докажи вразумительно, что ни при чем! В прежних баталиях старые партийные волки применяли все же более подходящие апперкоты и свинги, говорили, например, что Далматов не умеет мыслить, что не смотрит, как завещал Козьма Прутков, в корень, что за три года до своего рождения мечтал перебежать к фашистам, нокаутировали, наконец – исключили с четвертого курса, но чтоб дать по морде… Нет, не было. Чего не было, того не было. Не возьму греха на душу. Но дума теперь одолевает, мучительная и неотвязная: что оно такое – «дам по морде»? Идеологический декаданс или наоборот – ренессанс.

Возможно, Паша зол за то, что я косвенно содействовал изловлению им первой птичьей болезни, но зато он на порядочное время избавлен от второй, зовущейся «перепел». Во всем можно найти и светлые, и темные стороны.