Дорога в Никуда. Гл 10. Красноярское море - 90

XC
28/VIII – 1968
КРАСНОЯРСКОЕ  МОРЕ
Майе Доманской

Хмурый полдень. Продолжаю на плаву. Самоходка СТ-714 лихо несется в туманную даль, виноват, – чуть поближе: несется в направлении Приморска, вниз, в сторону плотины.

Позавчера дали два концерта в Новоселово, вчера смотались в Белолобово, это километров тридцать не то на север, не то на юг, не интересовался. Ничего достойного воспоминаний ни, тем более, записи. Профессионалами стали – аж противно на себя в зеркало смотреть.

А сегодня с утра сидели на берегу, ожидая невесть чего. Владислав предварительно созвонился с начальником порта и тот приказал любому, болтающемуся неподалеку от Новоселово плавсредству, забрать ансамбль «Волну» если, разумеется, будет по пути. Вот мы и ждали у моря погоды и море, по некотором недоброжелательном размышлении, одарило нас противным мелким дождиком. Наверное, надоело благородным водам терпеть на своем хребте шайку жуликов. А может – осень на носу.

От треклятого бурсачка пришлось прятаться в рубку старой деревянной баржи, там мы всухомятку не то позавтракали, не то пообедали. Шаповалов завалился на широкую лавку отдыхать, озябшая Фаина Альбертовна норовила устроиться под его жирным и, следовательно, теплым боком, но понимания не нашла ни малейшего: Александр Борисович возмущенно рычал, что она мешает ему спать.

Дождик, сообразив, что самозванных артистов ему больше не достать, ушел восвояси и тогда я выбрался на палубу и в мизантропических чувствах принялся вышагивать взад и вперед по темным древним брусьям настила. За эту привычку меня жестоко порол в свое время папаша. Его она, почему-то, пугала. Может быть, чуял: это предвестник будущей цыганской жизни.

Поворачивая на юг, каждый раз зорко вглядывался в горизонт и заметил, наконец, даже не точку, а напоминание точки, тень булавочного укола и радостно завопил: «Идет!» Осатаневшая от неудобств ожидания команда «Волны» высыпала на палубу и уставилась по направлению моего указующего перста. Но никто ничего не увидел. Посыпались намеки на то, что если человеку что-нибудь чудится, то не худо бы и перекреститься, а не сбивать с панталыку порядочных людей. Я – на своем, продолжаю тыкать пальцем в горизонт. Минут десять препирались, как вдруг Коля говорит: «А ведь точно, что-то виднеется!» Еще через пять минут уже все разглядели маковое зернышко на воде и подивились моему феноменальному зрению, которое не смогла испортить даже перечитанная одиннадцать раз «Земля Санникова».

Висельное настроение как рукой сняло, команда бодро забегала по барже, а вот и красавица самоходка. Поравнялась с нашей неприличной баржей, замедлила ход и с нее кто-то проорал в рупор: «Есть ли на берегу ансамбль «Волна»?» В ответ мы с криками и свистом исполнили пляску людоедов островов Карибского моря. На самоходке уверились, что попали куда надо, а так как на островах Красноярского моря едят в основном не людей, а свиней, то на самоходке не побоялись развернуться и осторожно причалить к нашей барже носом. Мы на самоходкин нос влезли, втащили свой актерский скарб и – прощай, Новоселово! Больше тебя никогда не увижу, как не увижу никогда ни Джамбула, ни Ферганы, ни Андижана…
Команда СТ-714 встретила нас приветливо, напоили чаем, отогрели, за это мы дали им небольшой концертик. Конечно, не было шикарного салона, как на больших пассажирских теплоходах – зрители стояли в двух шагах от артистов, другие, в два яруса, смотрели через дверь из соседней каюты, шумели двигатели, обстановка для выступления самая необычная, но это-то и прельщало более всего! В самолете бы еще поиграть на саксофоне или, на худой конец, на балалайке.

После выступления ушел на нос самоходки и долго вглядывался в безотрадную свинцовую полосу горизонта. Вот так вся жизнь: плывешь куда-то, плывешь, на что-то надеешься, а на что?.. «Все обман, все мечта, все не то, чем кажется».

Форштевень корабля рассекал воду и вода расходилась двумя пенными шлейфами – они завораживали глаза. Вспомнилось, как два года назад путешествовал на маленьком пассажирском теплоходике по… Чуть не написал – по этим самым местам! Нет уже тех мест, они лежат под водой. Уже тогда дикая красота Енисейских берегов навевала щемящую грусть – они обезлюдели, заканчивалось сооружение плотины. Любовался величественной панорамой и сознавал, что более никогда ее не увижу.

Из Дудинки до Красноярска плыл на роскошном лайнере, а из Красноярска порешил не лететь самолетом в Абакан, а проплыть до Минусинска. Наивно надеялся продолжить себе удовольствие!.. Начало было многообещающим: до Дивногорска летел (иначе не скажешь!) на «Ракете», ну, а дальнейшее к удовольствию не имело никакого отношения. Хотя бы те полчаса, что протаскался по Дивногорску с тяжеленным чемоданом и гитарой за спиной в поисках автобуса, который предположительно должен был отвезти водоплавающую публику к пристани за гидростанцией. Подлец же водитель довез нас не «за», а «до», и как пассажиры ни возмущались, ехать дальше отказался. Пришлось тащиться через ГЭС пешочком.

Работа кипела вовсю, неслись десятки самосвалов, пыль, шум, жара, тяжеленный чемодан и подавляющая всякое воображение громада плотины. Часть пути вела через бетонный туннель в теле плотины, очень длинный и темный. Пешеходы семенили по узкой деревянной полоске, своеобразному тротуару, а мимо, в обе стороны, неслись и ревели машины и наводили на несчастных оторопь. На меня, во всяком случае. Не чаял, когда уже кончится проклятая черная нора.

Но кончился туннель, еще метров двести пыльной грохочущей дороги и взорам открылся умилительный заливчик. В центре заливчика стоял, исполняя службу дебаркадера, большой обшарпанный колесный пароход «Спартак», видимо, вышедший на заслуженную пенсию. Кто-то, однако, безапелляционно объявил, что именно на «Спартаке» и придется плыть до Минусинска и когда оказалось, что это не так, чуть не заплакал от огорчения: такое плавание не променял бы даже на полет на дирижабле. Грину такое не снилось.

Но предстояло добраться еще до самого «Спартака» и тут (сознаюсь!) почувствовал холодок под ложечкой. По заливчику прихотливой змеей извивалась дорожка, вроде бона, из попарно сколоченных скобами и скрепленных канатами бревен. Дорожка представлялась абсолютно непроходимой, но идти пришлось, словно балансируя на канате и чертыхаясь ради поддержания штанов. Мокрые бревна во многих местах не были обшиты досками, так что имелись реальные шансы поскользнуться и слететь в воду. Но все дошли, никто не утонул.

Два часа сидели на «Спартаке», ожидали теплохода. От нечего делать, изучал пеструю толпу пассажиров: половина была пьяна, какая-то часть – весьма жуликоватого обличья, то тут, то там – туповато-покорные лица и разночинная публика, не поддающаяся классификации. Печально было смотреть на мертвый корабль – чем-то «Спартак» напоминал мне старое пианино в Ермаковском, некогда воспетое в стихах в образе Старого Рояля. Такая же боль в сердце за их древность и ветхость.

Наконец, показалось долгожданное пассажирское суденышко, очень маленькое и не очень проворное. Интересно: в раннем детстве не на этом ли теплоходике возила меня мать из Абакана в Минусинск? Толпа взяла его на абордаж и рассыпалась кто куда: большинство путешествовало четвертым классом, то есть, на палубе. Первый класс отсутствовал изначально, мой билет был во второй (тесная малоудобная каютка с круглым иллюминатором), а что из себя представляет третий класс – выяснить не рискнул. Однажды, сдуру, прокатился с Севера в третьем – до сих пор под впечатлением.

Цирк начался непосредственно в тот момент, в который наше убогое суденышко отшвартовалось от «Спартака». Ибо минута в минуту открылся буфет. А буфет чья-то умная торговая голова от пола до потолка загрузила ящиками с портвейном. Шел портвейн, естественно, с ресторанной наценкой, но, несмотря ни на какие драконовские наезды на карманы простого советского пьющего, шел так лихо, что к вечеру перепились все и вся, от верхушки мачты до трюма. Глаза искали Вову Штана и Никколо Керноса, низших приматов того же вида.

И если ты думаешь, что команда отставала от пассажиров, то это глубокое заблуждение – не отставала. В безукоризненной, наглажен-ной форме, молодые, побритые, симпатичные матросики героичес-кими усилиями сохраняли на лицах печать мужественности и досто-инства, но выдавали их бессмысленные глаза и несколько большая, чем необходимо, развалочка пресловутой моряцкой походки.

Несчастный кораблик обрыгали сверху донизу, из каких-то закутков, из шлюпки, с ящиков, из под ящиков, то здесь, то там торчали то чьи-то голые пятки, то гигантские грязные сапожищи сорок восьмого размера, а то вообще – одна нога в туфле, вторая – в отродясь не стиранном и рваном носке. Где-то, кто-то, с кем-то выяснял отношения, из чьей-то слюнявой пасти на Енисейские просторы лилась гнусная матерщина.

Кораблик (было такое мнение у забившегося по углам кают трезвого пассажирского контингента) плыл самостоятельно, видимо, за долгие годы службы наизусть выучил весь фарватер и все повороты. На такую мысль наводили его странные зигзагообразные эволюции по ровному лону вод. К полуночи портвейн выжрали до капли, буфет опустел и закрылся, а непьющие пассажиры, наивно понадеявшиеся аристократично закусить во время плавания, остались при пустых желудках. Я в том числе. Ибо где взять силу Гектора и храбрость Ахилла, чтоб подступиться к буфету?! Пришлось позорно голодать.

Из всех попутчиков по каюте запомнил только старичка-пенсионера. У старичка имелся бзик – странствовать по городам и весям, а также рекам и дорогам, где странствовал Владимир Ильич Ленин. Старичок, видать, воображал, что наш, обделанный алконавтами теплоходик, не более и не менее как «Святой Николай», а в капитанской рубке за штурвалом стоит сам великий штурман и вождь и ведет корабль человечества прямо на хвост Моби Дика. Пардон, я хотел сказать – в светлое будущее. Позавидовал пенсионеру: кроме Минусинска и Шушенского он наверняка завернет и в дорогое сердцу Ермаковское. Неугомонный старичок похвастался заметкой в газете. В крошечной статейке писалось о его прошлых путешествиях по памятным местам. Явно было видно, что после этой статейки мнение дедка о своей персоне сильно повысилось. Велик авторитет печатного слова.

А наутро… Наутро на нашем лайнере тынялось не более дюжины пассажиров: поздно ночью буйная пьяная ватага сгинула на каком-то неведомом темном берегу. Этот день вознаградил сполна за всю бестолковщину прошедших суток. День был прекрасный – теплый и солнечный, я возвращался в Абакан, еще не ведая будущего, окрыленный едва-едва распустившимися чувствами к Людмиле Янко. Думалось: все самое тяжелое в жизни осталось позади, возьмусь за скрипку, за два года сверну то, на что другие потратили одиннадцать лет, мечталось о консерватории, о взаимной любви, о малютке, который будет звать «мамой» Люду Янко, а «папой» – Вадика Далматова… С тех пор – еще два года Дороги в Никуда, еще два года вычеркнуто из жизни.

Где-то в полдень кораблик благополучно сел на мель (идиотка буфетчица, наверное, не оставила ни одной бутылки на опохмелку команде), долго и флегматично дергался туда-сюда, сошел, наконец, с мели и неспешно пошарашился далее, медленно, но неуклонно приближаясь к Минусинску. Случай свел с пожилой москвичкой, та без устали восхищалась первобытной красотой Енисейских берегов и говорила, что на Волге ничего подобного и в помине нет.

Я спесиво надулся при имени «Волга» и часа полтора рассказывал своей спутнице о Енисее (от Дудинки до Кызыла), о Саяно-Шушенской ГЭС, о северных озерах, рыбе и ягодах, об островах Абакана, об Усинском тракте и селе Ермаковском, о Селиванихе и степях Тувы. Слушала, затаив дыхание. А когда поиграл ей на гитаре и похвастал, что выступал аж в самом Колонном Зале, сказала, что буду великим человеком. Гм. В тот момент согласился, сейчас – глубоко сомневаюсь. Подарил ей на память свою фотографию, мать делала: с лохматой головой, черной шкиперской бородой без усов, взор, естественно, задумчивый, в руках гитара.

Поздно ночью проплыли мимо Абакана и если бы можно было высадиться, как-нибудь одолел несколько километров от берега Енисея до города. Но через час теплоход пришвартовался у пристани в Минусинске. Ночь проспали в каютах, а рано утром уехал на автобусе в Абакан, навстречу беде…
Заканчиваю писанину – скоро будет Приморск. Уже видна бухта, куда собирается завернуть наша СТ-714, пора собирать манатки.

                Здравствуй, Приморск.

                …Век бы с тобой не здороваться!..

Дописываю поздним вечером, в каюте дебардакера, болят руки. Нет, милый Май, я не дрался, не копал землю и не грузил кирпич: но после концерта в Приморске три километра в кромешной тьме пробирался с саксофоном в руках, а футляр моего саксофона делал Собакевич – неказисто, но очень крепко. Мука эта свалилась на наши головы оттого, что нашему администратору (она же по совместительству не то испанская цыганка, не то цыганская испанка) не посчастливилось арендовать приличный транспорт.

Что? Ах, да: неприличный – тот был.

С дебаркадера в клуб реквизит перевозился на мотоцикле, в несколько рейсов. Кто его загружал в коляску – не знаю, но выгружал и перетаскивал в будку киномеханика ваш непокорный друг. Перетащил и остался скучать в ожидании коллег артистов, а коллеги почему-то затеяли наводить на себя столичные лоск и глянец. Я лично слегка потер башмаки какой-то тряпкой и хватит. Как истинный господин СТ-714… то есть – господин 420! одеваюсь весьма небрежно, понравиться никому не жажду, а на саксофоне все равно никто лучше меня играть не может. Считая себя джентльменом удачи, лишь улыбаюсь надменно окружающему миру или равнодушно глазею поверх него.

Но на этот раз ни надменно поулыбаться, ни равнодушно поглазеть не удалось: нежданно-негаданно оказался полпредом знаменитого на все Красноярское море ансамбля шаромыг. Быстро темнело, шаро… артисты запаздывали, приходилось отлаиваться от окружавших клуб зрителей и авторитетно заявлять, что концерт состоится в любом случае, что «Волна» вот-вот докатится до благословенного Приморского клуба. «Волна» же все не катилась и не катилась, я клял в душе все и вся и поминутно бегал смотреть на дорогу. Потерял последнее терпение и надежду – уж не случилось ли чего? но вот из мрака выступил белый плащ Шаповалова и долговязая фигура капитана. Далматов был спасен, так как уже всерьез опасался, что выведенная из терпения публика отколотит его за обман, не дождавшись обещанного.

Концерт прошел на гром, жаль, что клуб в Приморье – помесь сарая с собачьей конурой. Мы еле-еле упрятывались на двух квадратных метрах закулисья, головоломно натягивая и пришпиливая какие-то тряпки и занавески. Попутно сражались на уничтожение с несознательной частью населения Приморска, то есть, той его частью, которой не хватило билетов на наш сногсшибательный концерт. Несознательное население лезло в окошечко кассы, а окошечко то красовалось в центре стены за сценой и ничем не заслонялось от зрительного зала. Лезло – это надо понимать, что совали в оконце то палку, то руку, а то и неумытую морду. Было еще одно окно, настоящее, сбоку сцены, его заколотили досками, но не плотно, так что через щели было очень удобно и безопасно отделывать артистов «Волны» отборнейшей словесностью, чем босяки усердно и занимались. Мы нагромоздили на злосчастные окна трибуну и ворох транспарантов типа «Слава КПСС!», помогло, но не очень, чтобы уж очень. Не боятся, гады, никакой «Славы»! Дикари. Что с них взять.

Но публика в зале вела себя отменно. Один бузила попробовал было отпустить шуточку во время концерта, так на него зарычали со всех сторон, заткнулся. Видно, редки в Приморье артисты, даже если это артисты «Волны», а кино не удовлетворяет «возросшей культуры колхозного села». Но Скрябина здесь все равно не любят. Здесь любят Бюль-Бюль Оглы.

А после выступления, преодолевая томительную усталость, пришлось идти до дебаркадера пешком и в кромешной тьме. Семь верст до небес и все лесом! Люба вздыхала, Фаина Альбертовна скулила, Александр Борисович пыхтел, ворчал и предлагал уволить администратора без выходного пособия, Далматов мурлыкал русскую народную песню:

                «Радж Капур, Радж Капур,
                Посмотри на этих дур –
                Даже бабушка моя
                И та поет: «Бродяга я!».


Хорошая песня. Душевная.

В Приморске житье на дебаркадере совсем не то, что в Сорокино – куда хуже. Не зря так элегантно перескочили со своих мест буковки «д» и «к»!.. Хотя бы из-за элеватора: он работает день и ночь и по ленте его конвейера бесконечным потоком течет в трюмы самоходок пшеница.

Коля спит, пора и мне, полуночнику.

Завтра два концерта в Черемушках.

За последние дни по строчечке, по слову, нанизалось печальное стихотворение в прозе, посвящаю его тебе.


 

                *      *      *

Косые лучи закатного солнца кололи фиолетовые волны реки и река искрилась мгновенными бликами.


Наступит ночь, или нахмурится небо, волны реки вольются в Ледовитый Океан, замерзнут, и что станется с бесплотными искрами света? Они канут бесследно.


Так же катит свои темные воды Река Времени, и разум человека в ней – мгновенная вспышка огонька.