Дорога в Никуда. Гл 11. Родина-мачеха - 94

XCIV
12/IX – 1968
АБАКАН
Майе Доманской

                Май, милый Май, здравствуй.


Без памяти рад твоему письму как таковому и как подтверждению того, что дневники Афанасия Никитина благополучно достигли ваших рук. (Как понял – и сердца!.

Я не веду себя как сумасшедший, я и есть сумасшедший. Вернее – юродивый, только не за ради Христа, а за ради музыки и литературы. Такими же полудурками были и Пушкин, и Есенин, и мои разлюбезные Гоголь, Лермонтов, Бодлер и Гофман. (Вот Бабаевский – из нормальных нормальнейший). Только если гениальный Гофман – сумасшедший, то сумасшедший Далматов не… Но это еще посмотрим. В самомнении не уступлю самому Коту Мурру. Кстати, давным-давно, дорвавшись до Гофмана, пришел в неописуемый восторг и навязал чтение Валерке Хорунжему. Он прочитал. И долго, глядючи на образину друга, задумчиво и недоуменно хлопал глазами. Словно выговаривал ресницами: «Эк, батенька! Делать тебе нечего!.

Что касается некоторых пикантных подробностей (за них ты меня целый год уже попрекаешь!), то никогда не напишу в этой стране никакой книги, потому что никогда ее в этом полицейском государстве не опубликуют, а вырваться из Большой Зоны никогда не удастся. (Зато очутиться в Зоне Малой – нет проблем. Стоит только подсуетиться и переправить хоть ту же тетрадку не Майе Доманской, а на «Радио Свобода»). Ну, а если и произойдет чудо немыслимое и в Темной Вотчине Кабанихи Максимовны Перепелицы блеснет луч света (свободы), то что помешает переменить имена и обстоятельства? Разделить одного реального героя на двоих-троих, или двоих-троих слить в одном образе? А если у кого хватит ума хватать на портрете собственные уши и вопиять: «Это я!!!», то кто ему виноват? Но только это все мечты. 
                «…жить в эту пору прекрасную
                Уж не придется ни мне, ни тебе».


Наши геронтозавры бессмертны.

«Скатерть белая залита вином, все цыгане спят непробудным сном, лишь один не спит…» Не спал Далматов (это было несколько дней назад), а гомерическому отдрыхновению, будучи пьян, как цирковой музыкант, предался мой дорогой друг Валера Хорунжий. Да-с, господа, было-с, было.

В бозе почивший ансамбль «Волна» закатил банкет (для самих себя, разумеется, не хватало поить на шару поклонников!), а что такое банкет? Банкет – это организованное пьянство, а неорганизованное пьянство – это всего лишь пьянство, с банкетом ничего общего не имеющее. На банкет решил привести Валерку и отрекомендовал его капитану, как исключительного гитариста, могущего дополнить оркестр «Волны» и вознести его, тем самым, в немыслимые дебри… то есть, я хотел сказать – в выси недосягаемые.

Ну, ты Хорунжего знаешь: в любой ситуации вид у него всегда презентабельный, если он молчит, то молчит с достоинством и кому какое дело, что за глубокомысленным молчанием скрывается блаженная полудрема? Никто этого не подозревает, а Валерка, тем временем, успевает произвести благоприятное впечатление. Так и сейчас: Владислав рисовал перед ним радужные картины будущего величия ансамбля «Волна», а Валера внимательно слушал и сооружал при этом умное лицо, добавляя словесно: «Да! Да! Конечно!» – что делало беседу еще более содержательной и интересной для стороннего наблюдателя.

Сторонний же наблюдатель мефистофельски ухмылялся, слушая, как Манилов создает проект постройки моста через пруд с пиявками. Подключить к проекту черепаху Тортилу и незабвенного Дуремара – и не только через Босфор, через Берингов пролив можно акведук воздвигнуть, к вящему удивлению тюленей и пингвинов. Пардон, пингвины, кажется, не водятся на берегах Чукотки.

Владислав и Паша Лисогуб явились с женами, о хозяине дома говорить не приходилось: банкет устраивался на квартире Шаповалова. Ко всеобщему огорчению, не было звезды ансамбля – Любы, а я так надеялся повидаться с Леночкой! Да Фаина Альбертовна, почему-то, не привела кустодиевскую красавицу Машу… Жена у Паши миловидное, по-цыгански смуглое черноглазое созданьице (прямо Кармен!), оказывала мне подчеркнутое внимание и приглашала танцевать, видимо в пику супругу, привезшему из плавания, помимо денег, еще кое-какую мануфактуру. Паша покорно сносил издевательства и даже не грозил набить мне морду. Впрочем, морды он чистит только по идеологическим мотивам.

От питья водки я кое-как отвертелся, налег на винцо, но Хорун-жий!.. Наливают ему водки, тост, все пьют и он – хлоп стопку! Вто-рую – хлоп! Третью – хлоп! Ну и ну, думаю, когда это ты, друг ситце-вый, успел насобачиться водку лакать? Отродясь нос воротил от нее! Не ты ли выучил меня пить «Золотые пески» и прочее сухое, почита-емое прежде за помои?! И хоть бы хны ему – хлопает себе и хлопает и ни аза в глаза! И лицо при этом имеет покорное и добродушное.

Пили, ели, танцевали, потом по новой пили, ели, но уже не танцевали и сделалось мне нестерпимо скучно. Часто не веселею от вина, а наоборот: накатывается тоска, подступают слезы и хочется одиночества. В далеком прошлом заводил «Апассионату», прокручивал ее пять-семь раз, бросался, не то от музыки, не то от вина, лицом на стену, напивался, в конце концов, до похолодания верхних и нижних конечностей и мирно падал под стол.

«Валерка, – шепчу, – удираем отсюда к чертовой бабушке!» «Удираем!» И удрали. Но по дороге встретили Лену и Валера изменил клятве дружбы в пользу клятве любви и покинул меня, чтоб проводить возлюбленную на автостанцию, она ехала домой. Лена уже устроилась на работу в Абакане и скоро… Боже мой, и Валерку теряю!..

«Валерка! – грозно. – Ты как себя чувствуешь? И сумеешь ли самостоятельно дотёпать до дома?» О, да. Безусловно сумеет. Ну, думаю, все будет чин-чинарем, еще раз подивился его выносливости, попрощался с Леной и отправился на почту. Там и задержался. А когда пришел домой, в сараюшку, обнаружил нечто, не имеющее ни гласа, ни воздыхания: Хорунжий, вдребезги пьяный, валялся на кровати и абсолютно не вязал ни малейшего лыка. Потом он сознался, что хотел поэкспериментировать: какое количество водки хватит таланта выпить.

Не думай, что жизнь моя – малина, просто так повелось на этом свете, что имеется масса эпитетов, метафор и прочей словесной дребедени, чтоб описать с захватывающим натурализмом любую заурядную гулянку, но какими словами описать жестокие четыре-пять часов занятий на инструменте? А вкалываю на кларнете, как папа Карло. (Любимое выражение Сэма времен далекого Ермаковского. Как давно это было…) Особенно лихо наяриваю «Концертино», жаль только, что кларнет мой немецкой системы, на французской оно, говорят, играется гораздо легче.

Участь моя до сих пор не определилась: Полянский при разговоре делает туманно обещающее лицо, разводит тонкие вавилоны, наверняка помнит, сколько им приходилось морочить голову в бытность мою виртуоза на балалайке. Подстать завучу и фаготист: раскланивается с такой убийственной вежливостью, что тошно делается. Уж лучше послал бы куда-нибудь… А как-то уселся на верхней площадке лестницы и принялся услаждать слух гуляющей вверх-вниз публики «Легендой» Альбениса (на гитаре играл, не на кларнете), так он протопал мимо и не только гитариста «не узнал», но и Альбениса «не услышал». Гляньте на него: пытается изобразить на своей физиономии выражение созерцания пустого места! Пролетариат Речного порта в этом отношении честнее: он честно почитает Далматова за абсолютное ничтожество, честно и до глубины души презирает его, и честно ему в глаза об этом говорит. И маски никакой на физиономию при этом не натягивает.

Более всего возмущает другое: он (не пролетариат, фаготист) пытается организовать в училище джаз-оркестр и с дорогой душой соглашается, чтоб я играл у него на саксофоне! Весьма странно: в оркестре играй, а учиться не возьмут? Черт с ними, подожду, спешить все равно некуда: «никто, нигде не ждет меня, не ждет меня, бродяга я…» На милицейскую форму вновь идиосинкразия: паспорт опять ведь нигде не прописан! Вот жизнь окаянная, пропади все пропадом…
Но вернемся к нашим джазовым баранам: куда конь с саксофоном, туда и рак с электрогитарой. Это о Валерке Хорунжем. Он стоял перед абаканским Бени Лундстремом и вдохновенно разглагольствовал, что его гитара ждет не дождется, когда на ней начнут играть. Осторожно пробрался за спину Олега Гудмена и уже оттуда показал Валерке кукиш. Еще не забылось, как «играл» на его гитаре этим летом.

Объявился Павлик Давлатов, выясняет какие-то отношения с дирекцией Абаканского музыкального училища. Хвастается, что будет иметь не менее пятисот рублей в своей Норильской музыкальной школе. В добрый час.

Позавчера прогуливался с Валеркой и Павликом по чудесной тополиной аллее, глядь – навстречу мой стариннейший друг Николай Жилянин. Знакомству нашему – двадцать лет. Да, да, не удивляйся! Мы жили на одной улице, дома напротив, по разным сторонам. Я еще в школе не учился, он на год младше. Играли, ссорились, мирились, знали назубок фарватер, глубину, рифы, мели бесчисленных уличных луж, ловили в тех лужах головастиков и еще какую-то тошную мразь. Жизненные наши приоритеты совпадали: астрономия, геология, физика, электротехника. Это уже потом Далматов сбился с пути истинного и спознался с музыкой, а Жилянин шел прямо: школа, Томский университет.

Был, помню, нами задуман и даже начал приводиться в исполнение безумный прожект о прокапывании под кустом черемухи дырки сквозь землю, дабы запросто лазить в гости к антиподам. Были, конечно, опасения, что прокопаемся не на поверхность земли, а на дно реки или, чего доброго, моря, но решено было рискнуть. Сейчас уже и не упомню, по каким причинам, экономическим или политическим, удачно начатое предприятие потерпело крах. Скорее, по политическим: не то я один, не то мы оба были выпороты скудоумными предками. Им, видите ли, корней черемухи стало жаль.

Другой проект, электротехнический, также был на корню загублен все той же гнусной кожгалантереей. Мы добыли медный провод, один конец сунули в раскаленные угли печи, другой приложили к электрической лампочке. Лампочка не загорелась. Были удивлены сим прискорбным фактом, но исследовательского азарта не потеряли и начали варьировать параметры опыта, но… Косность общества всегда душила гениев. Общество перепугалось пожара, ну, не глупость ли? А какие перспективы для человечества остались нереализованными! Теперь вот приходится пускать на дно чудесные Енисейские берега.

Крупно погорели и на ниве антисоветской деятельности, никак не совместимой со статусом будущих октябрят и пионеров, а именно: обнявшись за плечи и шляясь по уличной грязи распевали припев популярной в те времена песни: «Москва – Пекин! Картошка – блин!» Не знаю, как ему, а мне папаша к блинам и картошке богато отсыпал еще и на орехи. Если бы в те времена занимался на гитаре, пришлось бы на пару дней учредить вынужденные каникулы.

Став постарше (я во втором, он в первом классе), не чурались и философии: мучительно ломали головы над вопросом, что такое бесконечность, пытались воробьиным умишком осмыслить это понятие. Уже тогда чувствовал смутный страх перед ней, страх, через четыре года обратившийся в кошмар. Бесконечность представлялась чудовищной серой пещерой и ее надо было наполнить песком, но приносить за один раз всего по одной песчинке. Из ночи в ночь мучило жуткое видение: засыпаю и начинаю сизифов труд, приношу издалека одну за одной песчинки, окидываю взглядом гигантский серый склеп и все более давит на сердце ужас бесконечности. И сейчас иногда подбрасывает среди ночи ледяная судорога, никогда не могу вспомнить, что испугало во сне, знаю только, что это мучительный отголосок отрочества.

Отвлекся на воспоминания. А что будет через четверть века?..

И Хорунжему, и Давлатову, и Вере Филатовне часто рассказывал о друге детства, поэтому идея взять его в плен и организовать кутеж встретила горячую поддержку.

Но почетный гость, своей интеллектуальной высоколобостью, сильно подавлял богемную шушеру, не помогали особо ни водка, ни гитара. Коля через некоторое время чинно откланялся, я вышел проводить его и, минут через двадцать, вернулся в родную обитель.

Выпили и съели все подчистую и засели дуться в карты, в двадцать одно. Сначала на столе скромно фигурировали двугривенные, пятиалтынные и прочая белая и желтая мелочь, но скоро страсти разогрелись – появились рублевки, трешки, пятерки. Даже Вера Филатовна в азарте опустошила все свои сумочки и кошельки, глаза у нее заблестели. Я играл азартно и безрассудно, если такие громкие эпитеты применимы к таким хилым деньгам. Павлик священнодействовал с видом бывалого картежного шулера, два-три раза размахивался сорвать банк, но садился в лужу. «Карту! Еще одну! Черт возьми…» И швыряет на стол туза, валета и… еще туза. Почти что «Пиковая дама».

Ему, почему-то, везло на такие обидные комбинации, я же пролетал на том, что не только на шестнадцати очках требовал карту, но и на семнадцати и восемнадцати. Валерка сохранял невозмути-мость  либо не выдавал своих чувств. Однако, ему везло и явственно замечалась гримаса удовлетворения на его лице, когда Павлик с треском проваливался на очередном ва-банке, а он следом огребал пригоршню казначейских билетов (банковских у нас не водилось) и мелочи.

Играли до четырех утра. Мы с Павликом проигрались, Вера Филатовна ни то, ни се, а Хорунжий самодовольно улыбался. Вера Филатовна постелила нам на полу, выделила одну из двух своих подушек, ее тут же заграбастал Валерка, нам с Павликом пришлось совать в изголовье какие-то сумки и кипы журналов. Перед сном Хорунжий обратился к Вере Филатовне с речью: «Арина Родионовна! Вы – завбиблиотекой Абаканского музыкального училища, уважа-емый, так сказать, человек. Но что бы сказали директор и завуч, что бы они о вас подумали, если бы узнали, что вы всю ночь пьянство-вали и резались в карты?» Вера Филатовна заехала ему в солнечное сплетение, сцапала за шевелюру и воинственно при этом заворчала. Валерка заскулил: «Ой! Ой! Бабушка! Что ты делаешь?! Я больше не буду!» «Пошел к черту!» – и мы заснули сном праведников.

Странно получается: все эти дни никак нам с Наташей Рыбаковой не то, что поговорить, встретиться не пришлось. А вчера, часов в двенадцать, наверное, подхожу к библиотеке, смотрю – стоит у окна, улыбается. Улыбка враз грустная, добрая и чуть насмешливая, а до меня она сосредоточенно рассматривала сквозь мутные стекла огромный пустынный двор, сколько помню – на нем всегда рос отборный, сортовой бурьян. Приветливо поздоровались и долго говорили, тебя вспоминали, кстати.

Из библиотеки выплыло, осиянное большевистским нимбом, вдохновенное чело Максима Перепелицы. Чело весьма прохладно и сухо ответило на наши подобострастные приветствия и уплыло за угол коридора. Я – ладно, а Наташку-то за что? Оказалось, и у нее проблемы и трения с несгибаемым борцом за светлое будущее человечества: предпочла, видите ли, «Незнакомку» Блока «Облаку в штанах» Маяковского. Будучи жестоко битым в прошлых схватках с коммунистом номер один Абаканского музыкального училища, принялся вразумлять Наталью, что Максим – телеграфный столб и неча пытаться его перепрыгнуть или, тем паче, переломить лбом, как это сдуру пытался сделать один твой знакомый, забыл его имя.

Перемыли Перепелицины косточки, Наташа вспомнила мое пись-мо, где сообщалось о намерении, упомянутого двумя строками выше, все того же твоего безмозглого приятеля поступить в цирковое учи-лище. «Знаешь, Вадик, я уже не удивлюсь никакому твоему сумас-бродству, но представить твою длинную тощую фигуру, ходящую по проволоке и дующую в саксофон… Нет, это уж слишком!» Слиш-ком!.. Во-первых, я не длинный, а высокий, во-вторых – не тощий, а стройный, есть все же разница. И не собирался никогда лезть на проволоку или на катушку с саксофоном – слишком дорого падать. С мандолиной – другое дело.

Мимо прошествовал незнакомый мне педагог, широкоспинный и кривоногий, фантастический гибрид графа Монте-Кристо и Иванушки-дурачка. Наташа с ним церемонно поздоровалась, тот, изобразив собой нечто онегинское, ответил, а когда пронесся, фыркнула в руку. «Что это за гусак?» Она затряслась от беззвучного смеха, зажимая рот ладонью. «Как ты угадал! Мы его так и зовем, нежно и ласково, – гусь!» И поведала такую историю. Когда «гусь» возник в АМУ, он сразу же положил глаз на Люду Янко, он открыл, что Люда Янко и он, гусь, предназначены друг для друга, он сделал ей предложение стать гусыней. Люда же Янко чувствовала себя птицей другой, более благородной и свободной породы, ее почему-то не прельстил ни консерваторский поплавок, ни предполагаемые квартирно-зарплатные блага, ни общественный статус супруги такого внушительного бобра, то бишь, гусака.

В отличие от Далматова, гусак страдал не очень долго, вернее – совсем не страдал, и уцепил за хвост то, что и следовало – гуску. Говорят, она гораздо красивее и корпулентнее Люды, но гусак оказался не совсем безмозглым и здесь я с ним полностью солидарен.

Вечером у Веры Филатовны тем же составом вновь жестоко сражались в карты. Мы с Павликом опять продулись, Хорунжий второй раз обчистил нас всех.

Все пока. Пиши! Все же, счастлив сейчас: толкаюсь в родных стенах училища, не расстаюсь с Валеркой и Верой Филатовной, Люда, Наташа, Павлик Давлатов, вот если бы и ты была рядом!.. Ох, долго ли продлится пастушеская идиллия…

До свидания.


                Твой Вадим.