Дорога в Никуда. Гл 11. Родина-мачеха - 95

XCV
18/IX – 1968
АБАКАН
Майе Доманской

                «Но все трудней мой следующий день,
                И все темней грядущей ночи тень».


                Здравствуй, Майя.


Опротивело жалкое существование, надоело колотиться день за днем, не зная, для чего и зачем. Зачем покинул Ермаковское, зачем покинул его тополя, сосновый бор, речку Ою, его восхитительное очарование? Прошедшего не вернешь, но поправить дело можно. Дал Янису телеграмму, что согласен работать с ними. Говорят, что леспромхоз красивее Ермаковского. Надежды учиться на кларнете рухнули, что давным-давно было ясно, да вот все тешил себя иллюзиями – не хотелось расставаться с Абаканом и дорогими друзьями. Друзья… Ладно, по порядку.

Вера Филатовна, как сто раз уже за годы нашей дружбы, сживает со свету за прелестную Верочку, взывает к моему, якобы, разуму, а сама, небось, последние месяцы работает, и уедет, и не увидимся мы с ней больше никогда. Я, собственно, из-за одной Верочки и деру глотку в училищном хоре и терплю высокоумные сентенции дирижера. Этой весной он, как болтают злые языки, поколотил тещу, его изловила милиция, остригла шевелюру и шикарнейшую шкиперскую бороду, а взамен припаяла пятнадцать суток. Почему так мало? Думаю, по двум причинам. Первая: теща была колочена в щадящем режиме, может, ей просто слегка перепало по шее, второе: в милиции работают какие никакие, но все же люди, и все они имеют тещ, и поэтому никто из них не горит желанием сурово карать хорошего человека. Но самое пикантное: принудительно трудиться (копать ямки под саженцы деревьев) дирижеру определили как раз под обшарпанными стенами училища и бессердечное студенчество липло носами к немытым стеклам окон, не желая пропускать такое редкое зрелище.

«День гнусный – пятница, к тому ж – тринадцатое…» Не то, чтобы гнусное, но странное и тревожное явление ожидало меня в этот день на почте. То есть, сунулся в окошечко «До востребования» и спросил, нет ли чего. «Есть», – отвечают. И дают письмо с пометкой «местное». Что ж оно такое, думаю, – может, милая сердцу Валя до сих пор не забыла мимолетного друга, а может, не менее милая тому же сердцу Маша шлет отчаянный призыв: «Вернись! Я все прощу!!» Виноват, не так: «Вернусь! Но все прости!!.

Распечатываю, читаю…
Цирк! Весть из потустороннего мира. Письмо от Толи Расторгуева, моего незабвенного Портоса. Он на пару дней приезжал в Абакан поставить точку в своей неудачной женитьбе, искал меня, но не застал в училище. Укорил: нехорошо забывать старых друзей. Действительно, я как в воду канул, уехал и никому не написал.

Миша Зотов и Щербаковы получили разнарядку и уехали в другие цирки, Ира Камышева, по слухам, вышла замуж, с Ведерниковым Сережей трагедия: он придумал какой-то сумбурный номер с арлекинским костюмом, с полетом над манежем на лонже (все это в таинственном полумраке и в мистериксовской полумаске), с жонглированием, балансом и холера знает с какой еще дребеденью. Если бы директор разбирался в искусстве, он бы не допустил дикой самодеятельности, но Волобуев специалист по ловле врагов народа, к тому же… мохнатая рука… наверху… гм…

Закончилось Серегино арлекинство сокрушительным провалом и даже свистом, на этой почве случился психический надлом, он задурил, повыбрасывал на квартире за дверь своей комнаты все хозяйское тряпье, попутно перепугал самих хозяев и был увезен домой, лечиться.

В раскаянии сидел допоздна и сочинил огромнейшее письмо; написал о Речном порте, о Красноярском море, что дела с училищем откровенно никуда не годятся, что никто моей особой не интересуется, а сам лучше утоплюсь в Комсомольском озере, чем буду лезть кому-то в глаза. Что в карманах начинает посвистывать явственный ветерок и грозит обернуться свирепым баргузином, так как проживаю остатки пиратских денежек, поминая добрым словом Красноярское море и его славный флот.

Писал, а в лицо веяло, казалось, навсегда забытым южным ароматом Ферганы и Андижана, яркими красками и восточной пышностью букетов роз и пионов, всплыли в памяти почти позабытые образы Гали Зариповой и Рады Щербаковой.

…А кое-что не вспомнил и это кое-что само вспомнилось ночью, во сне приснилось. Не знаю, можно ли о таком рассказывать кому-либо?.. Ну, не осуди. Сашка приснилась.

Сидим с ней за столом, она за широкой стороной, я за торцовой, и смеемся. Не знаю, от какой радости. Сашка по пояс нагая, перед ней большая белая пиала и она сцеживает в нее молоко из груди. И опять смеемся, только от смеха почему-то грудь давит. Подает мне полную пиалу, смеется, пью молоко, смеюсь тоже, но ни капли не проливаю. От смеха уже невыносимо больно, задыхаюсь и, наконец, просыпаюсь. Майка, не смеялся во сне, плакал… Лицо мокрое и подушка сырая…

                «…После долгой печальной разлуки
                Как мне вспомнить твой голос, твой взгляд, очертанья лица
                И ласкавшие некогда милые, нежные руки? –
                Я не знаю тебя после долгой печальной разлуки,
                После слез без конца….


Май, милый Май, скажи, что это такое? Майя, а вдруг у нее ребенок? Ему как раз месяц бы исполнился… Но не может этого быть, потому что это уж слишком. А вдруг она поэтому никогда и не отвечала на письма? Или просто разбередила душу нежданная весть из цирка.

Хоть бы Валерка рядом был, но нет больше Валерки и никогда не будет! Нет, он жив, здравствует и процветает. Валерка женился. Многолетняя их дружба с Леной завершилась траги… виноват! счастливым финалом. Дай им бог любви, удачи и согласия. Лена устроилась в училище концертмейстером, сняли они двухкомнатную квартиру (хозяева, неизвестно зачем, укатили на юг со всем скарбом), квартира абсолютно пуста, если не считать кухонного стола, но много ли им сейчас надо? Это потом понадобится много.

В воскресенье в училище был вечер. Все, как полагается: торжественная часть, на ней поздравляли, например, первокурсницу Верочку, потом концерт, после концерта – танцы. Училищные вечера люблю до беспамятства. Может, потому, что никогда толком не представлял, что такое настоящая семья, так привязан к семье студенческой. А что такое, пусть шумная и бестолковая орава студентов, как не семья? У них один общий интерес – музыка, примерно одинаковое социальное положение, почти никто не имеет жен, мужей, детей, существует зачаточная взаимовыручка – перехватить до стипендии трешку-пятерку. Может быть на наших вечерах бывает тесно и совсем нет роскоши, но веселья – хоть отбавляй, это самые счастливые годы жизни. Бродить в веселой толчее среди незамысловатой обстановки, вскружить голову какой-нибудь первокурснице, вдоволь с кем-нибудь наговориться и натанцеваться, а в одном из множества пустых и темных классов крепко ухватить за талию и поцеловать смазливую девчонку! Судьба смилостивилась и подарила радость: снова на таком вечере, вечере моей юности, и знаю – вечер этот – последний, и на смертном одре будет грезиться большой, квадратный, ярко освещенный класс, восторженные серые глазенки Верочки, немного насмешливая, немного печальная Наташа Рыбакова, скупое на улыбку прекрасное лицо Люды Янко.

Не было Валерки, самого дорогого, самого близкого друга, а сейчас – и единственного. Павлик Давлатов укатил, вернее, – улетел на свои Севера`. Подлец (я о Хорунжем) предпочел моему обществу общество Гименея! А на чью руку мог опереться «средь шумного бала» вечный цыган, с тавром бродяги на лбу, как не на его? Он жалобно скулил, что Елена пребывают не в духе, что надо стирать какое-то тряпье, что ты, старик, отправляйся «в тревогу мирской суеты» без него. Тогда содрал с предателя свитер с открытым воротом и великолепную куртку, прифрантился перед зеркалом, исполнил отрывок из арии Канио:
«Ты разве человек? – ха-ха-ха-ха! Нет – ты супруг!!»,
и ушел в училище в гордом одиночестве. Пусть сюсюкает со своим Гименеем, а я буду декламировать Байрона:

                «Порой застыв пред урною своей,
                Скиталец потрясенный замечает,
                Что друг – отец детей его жены,
                И свой же Аргус рвет ему штаны».


Так был зол за свое одиночество.

Подоспел как раз на торжество вручения первокурсникам студенческих билетов. В зал не зашел, стоял в дверях и наблюдал церемонию. Стоял скрестив руки, загадочно улыбаясь, изображая трагическое Ничто, короче – шута горохового. Но вдруг ощущаю, как павлинью фигуру этого трагического Не`что окидывает из зала критически прищуренный взгляд Наташи Рыбаковой. Вмиг опустил руки по швам и приклеил на физиономию самую постную гримасу.

Ах, вот через весь зал идет Верочка, вот ей вручают студенческий билет, счастлива, радостна, вся дышит сознанием: она – студентка музыкального училища! Глаз не оторвешь. В сторону Наташи головы не поворачиваю. Отлично знаю – смотрит сейчас на меня, а на губах несколько язвительная складочка.

Закончилась торжественная часть и студенчество, юное, зрелое, а также бывшее (Далматов) радостной гурьбой повалило во второй зал, а попросту – во второй большой класс, там должен был состояться концерт. Ладони себе отбил, когда аплодировал «артистам»: немыслимому джазу, певцам, декламаторам. Музыканты джаза сплошь собрались из духовиков-первокурсников, играть почти не умели и что драли на своих тромбонах, трубах, кларнетах, что выколачивали из рояля, малого барабана и контрабаса – понять было трудно. Но все искупал бенгальский огонь энтузиазма. Личико Верочки излучало восторг и восхищение.

Несказанно легко и радостно было на душе, словно оттаял в арктической пустыне светлый и теплый зеленый оазис, словно исчезли и темные горизонты, и жестокая над этими горизонтами багровая Звезда, испарился белый призрак Дороги.

Но вернемся на грешную и прекрасную землю! Начались долгожданные танцы, бросаюсь искать прелестную Верочку, но красавица со стайкой подружек забралась в класс с большим зеркалом и пришлось битых пятнадцать минут пастись под дверями того класса. Увы! Явилась исчезнувшая куда-то Наташа Рыбакова и потянула за рукав Валеркиной куртки. «Пойдем! Я тебя познакомлю!» Опешил: «Куда?! С кем?!» Но Наташа не шибко разговаривала, лишь ласково и мечтательно сообщила, что знает, де, чего я отираюсь под теми дверями, что девочка – сказка, и так далее и тому подобное.

Но куда же она меня привела-то, с кем познакомила?! Привела в свой класс, а в классе томно скучал симпатичный черноволосый молодой человек лет двадцати двух, по всем неопровержимым признакам начинающий Печорин. Два Печорина, один юный, другой отпетый и прожженный до мозга костей, учтиво расшаркались и обменялись рукопожатием, княжна Наташа извлекла из сумочки бутылку слабенькой сладкой наливки, наливку распили, пустую бутылку спрятали за пианино. Чинно поговорили ни о чем и я ретировался.

Май, милый Май, за что же вот так-то?! Подряд! Вера Филатовна, Валерка, а теперь и Наташа! Подозреваю, что и ты от меня скрываешь многое. Но это сейчас скулю, а тогда слишком был занят другим. Вот мелькнула в толпе прелестная фигурка Веры, ринулся к ней, но поздно – она уже танцевала со своей подругой. Облокотился на рояль (бедняга стонал под ударами джазмена-дилетанта) и дожидался окончания танца. В короткую паузу подкрался поближе и, едва грянули оглушительные звуки чего-то фокстротоподобного, как из под земли нарисовался перед предметом своего обожания.

Пойманная врасплох, Верочка улыбнулась немного растерянно, но танцевать пошла и вот уж обнимаю ее стан, нежный, словно расцветший поутру подснежник. Какая она красивая, какие у нее чудесные глаза, какое прекрасное матовое лицо! Все в ней радость и восторженное удивление! Узнал, сколько ей лет (восемнадцать), откуда она, зачем связалась с музыкой. Остановись, мгновение!!! Как же, остановится оно… А вот танец – закончился, это всегда пожалуйста, и танцевать больше не пришлось – Вера с целой стайкой подружек очень рано убежала домой.

Понадеялся, что она вернется, бродил одиноко в веселой и пестрой толчее, но увы. И тоже ушел, хотя веселье было в самом разгаре. На душе хорошо и немного грустно, метались в памяти строгие глаза Люды Янко, наивные – Веры, чуть усталые – Наташи Рыбаковой. А то врывался в мозг оголтелый грохот самодеятельного джаза и, на фоне этого грохота, почему-то кислая физиономия Валерки Хорунжего с недостиранной сорочкой в руках.

В понедельник пришел в училище заниматься на кларнете. Не то, чтобы на что-то надеялся (уже ни на что не надеялся), а так, по привычке. Да и поиграть хотелось. Из одного класса меня вытурили через полчаса, сунулся в другой, – там на пианино кто-то бренчит, в третий… Вера! Несказанно обрадовался, но… Верочка перепугалась, уставилась в сольфеджио Драгомирова и сидела, не отнимая от Драгомирова глаз и не отвечая ни на одно мое слово.

Май, милый Май, не припоминаю, когда в последний раз чувствовал себя таким идиотом. Может, тогда, в Фергане, когда несравненная Нунча, признаваясь в любви, лепетала, что замуж выйдет все же за другого, положительного и не без кошелька гусака. Куда ни плюнь – кругом гусаки! Домашние, жирные. Куда с ними тягаться гусю дикому, перелетному, хотя его и воспела сама Сафо? (Стоп, а это я тебе писал о Нинке, или Хорунжему?..) Через пару минут опустились мои руки и язык застрял в зубах, а Верочка, закутанная в шаль, так удивительно напоминала деревенскую девчонку (кем она в сущности и была), что пробормотав «до свидания!» пошел себе прочь, закипая праведным негодованием на все и вся. Жизнь – это всего лишь алеаторика, а не гармония венских классиков. Права Вера Филатовна: сколько ни бей дурака, он не поумнеет, как бросался, так и не перестает бросаться вдогонку за каждой пестрой юбкой или хорошенькой мордашкой!..

Бросил кларнет в библиотеке и побрел, куда глаза глядят. В городском саду грустно и холодно, долго смотрел через штакетник танцплощадки на эстраду: сколько радости было, когда играл на ней в оркестре.

Дворец культуры. И не сосчитать, сколько раз выступал на его сцене и в оркестре народных инструментов, и в ансамбле «Жарки», и в эстрадном оркестре на танцах.

Здесь случилась нечаянная радость. Ко входу во Дворец приближалось семейство Блохиных в полном составе: Юра, Люба и… Леночка! Ленка меня увидела, завизжала и с распростертыми ручонками помчалась на дядю Вадика. Присел ей навстречу, она налетела и обняла за шею, а я обхватил ее легонькое тельце и поднялся. Юра от удивления, по-моему, дара речи лишился, Люба улыбалась, а мы с Ленкой… Тут уж любовь до гроба, во всяком случае с моей стороны. Вспомнил свой жуткий сон и подумалось: почему именно в августе встретилась Леночка и почему так отчаянно к ней привязался?..

Вернул казенное имущество (свитер и куртку) Хорунжему, зрелище скромного семейного очажка вогнало в ступор и бежал из обители Гименея в холод и сырость сентябрьской улицы. Снова бродяжничал чуть не до вечера, нанес тяжелейший урон своим финансам – купил две бутылки «Тракии» и влез в библиотеку к Вере Филатовне. В нотно-книжном святилище пьянствовать дозволено не было, а вот после работы Вера Филатовна унесла меня, две бутылки и гитару к себе, в общежитие. Одну бутылку отобрала и спрятала, стук-нула перед носом стаканом и весьма ядовито блеснула очками: «Что, Вадинька, опять последняя, восемьсот девяносто седьмая несчастная любовь?» Невнятно огрызнулся и налил стакан. Впрочем, когда начал петь под гитару, она мигом присмирела. А спел ей полное собрание своих песен и среди них последнюю, на слова Рембо: «Моя цыганщина». Некоторые строки очень уж автобиографичны:

                «Я шел, засунув руки в дырявые карманы….


Или вот, блеск:

                «Весь этот мир волшебный рифмуя понемногу
                Из башмака худого вытягивал я ногу
                И грешными мозгами лениво шевелил».


Прямо Государственный Гимн всех бродяг, босяков, шулеров и арапов. Только сложный интонационно, гармонически и в партии гитары. Пальцы на аккордах часто спотыкаются. А когда второй раз запел «Мост Мирабо», то расплакался. Не навзрыд, но с носа пара слезинок скатилась в стакан с вином. Правда, и вина осталось – на палец донышко прикрыть. Арина Родионовна разругалась (скорее, ради того, чтоб самой не расплакаться) и швырнула на пол матрац, подушку и покрывало.

Сейчас вот сижу у нее в библиотеке и дописываю письмо. Тебе, кстати, привет от нее. Спрашивала, как твои дела. Но Майка Доманская разве напишет нормальное письмо? Сплошной эклектизм и сумасбродство.

Посылаю тебе последнее стихотворение. Вера Филатовна прочитала, буркнула: «Да ну тебя!..» и швырнула листок на пол. Таково мне грустно и тошно.


До свидания.


            Твой Вадим.


                ЛЕБЕДИНАЯ  ПЕСНЯ

                Лебедь над нивой зеленой летал,
                Песню вечернюю пел одиноко.
                Звук бесконечной печалью дышал
                И уносился далёко, далёко.


                Лебедь над озером синим кружился.
                Пламенем легкие волны играли,
                Что от заката в воде отразился.
                Молча кувшинки «прости» посылали,

                Что-то шептал ему частый камыш,
                Тихо махровой головкой качая.
                Песня пронзала вечернюю тишь,
                Грусть непонятную в ней разливая.


                Лебедь прощался с лугами широкими,
                С шелестом белых кудрявых берез,
                Тенью скользил над ручьями глубокими,
                В небе метался и плакал без слез.


                Гасла заката краса огневая –
                Лебедь тоскливо над лесом кричал.
                Стала багровой заря золотая –
                Лебедь над горной грядой пролетал.


                Ночь наступала, темнел алый луч,
                Вот он погас и во мгле растворился…
                Молнией белой метнувшись из туч
                Лебедь об острые скалы разбился.