Дорога в Никуда. Гл 11. Родина-мачеха - 98

XCVIII
29/IX – 1968
НОВОСИБИРСК
Майе Доманской

                «И разрешилась бедственная ночь
                Тоскливым утром – утром без отрады….


                Май, милый Май, кончен бал.


Предыдущему письму был определен статус последнего, но – опять Толмачёво! А по обычаю этого проклятого места здесь приходится томиться не менее суток, а на душе опустошение, боль, темнота, отчаяние, так что не выдержал. Так что последнее письмо – это. Что толку заниматься бесконечным жизнеописанием сумасшедшего пилигрима? Пусть себе идет, Вечный Жид, и взметает подошвами сандалий тысячелетнюю пыль Дороги. И я пошел.

Двадцать второго, утречком, отправил тебе на главпочтамте письмо и по привычке сунулся в окошко «до востребования». Письмо. Из цирка. Анатолий Александрович побеспокоился…
Письмо бодрое, деловое: натянули новое красивое шапито, отгрохали новый фасад, вагончики бухгалтерии и директорский выкрасили в чудесный синий цвет, короче – живи и радуйся! А самое главное: в оркестре не хватает музыкантов, местные временные алкаши – что кость поперек горла, что Далматова ждут – ему даже готовы оплатить авиабилет (!!!), что младший сторож (дирижер по совместительству) чуть ли слезу не пролил при одной только мысли о возможном возвращении блудного оркестранта в родные пенаты. Особо подчеркивалось, что дирекция хладнокровно наплюет на факт отсутствия в паспорте прописки, тем более, что сам паспорт присутствует, да еще и новый, с чем Толя юмористически поздравил. Старый мой паспорт нагонял на него раздумье. Очевидно, о тщете всего земного.

Целый день проходил в полуобморочном состоянии, прятался и от Хорунжего и от Веры Филатовны. Это Судьба. Не случайно Расторгуев приехал в Абакан и оставил письмо. А я? Кто заставлял корпеть над пространным ответом? Не ответил бы, да и все тут. Почему Вера Филатовна, Валерка и Наташа вдруг, залпом! взялись обзаводиться семействами? Зачем Люда Янко разбередила старую боль? И родное училище: оно оттолкнуло своего блудного сына, а цирк подмигнул разноцветными глазами-огнями и поманил: иди к нам, здесь ты нужен, здесь тебя ждут, ты уедешь на теплый Юг, там зреет виноград, цветут гранаты и вишни. Родина? А она тебе мать, или мачеха? Или она, как и ты, до полусмерти зажалена красными скорпионами.

Поздно вечером написал одно коротенькое письмо, а утром двадцать третьего (число роковое!) побежал на телеграф, дал в Караганду телеграмму. И, как ни прятался по закоулкам, нос к носу нарвался на Витю Лихницкого. «Так ты работаешь со мной?» «Ага», – брякаю на манер китайского болванчика. «Тогда сегодня или завтра напиши заявление и принеси мне. Да не тяни резину». «Ага».

Контрабандой пробрался в училище, хотелось Наташу повидать. Она занималась на фортепиано в своем классе, я притулился ко второму, рядом. В ее профиле прочерчивалось что-то фатальное, всегда думалось, что не будет она счастлива ни в любви, ни в жизни. «Это ужасно, это несправедливо, что ты не осталась со мной!» От неожиданности пальцы ее ударили нечто жутко диссонирующее. «Ты странный какой-то! Заболел?» «Горит Вечерняя Звезда, зовет Дорога в Никуда…» Наташа улыбнулась и заиграла свое. И, не переставая играть: «Бедовая ты голова! Я над любым человеком посмеялась бы, но я знаю: один лишь Вадик Далматов может вытворять разные невообразимые вещи. И я не удивлюсь ничему». Вот и все. Больше ее не видел. И теперь уже никогда не увижу.

Двадцать пятого получил вызов на работу и бегом в кассу аэрофлота, забронировал билет до Караганды. До сих пор даже Хорунжий не знал, какое черное дело замыслил его друг! Вечером забрался в библиотеку к Вере Филатовне и достал свою большую чичиковскую шкатулку с чичиковской же разной дрянью: билеты, фотографии, черновики романсов и мелодий, памятные записи, записные книжки, программы концертов и представлений и чего там еще только не пылилось. Уселся перед чугунным зевом голландской печи и безжалостно жег свой детский архив. Только рукопись наивно-научно-фантастического романа, созданного учеником шестого класса, две тетрадки неоконченного фантастического произведения ученика пятого и несколько в зачатке начатых произведений того же, примерно, творческого периода сжечь не дала Вера Филатовна – отобрала. Да еще и выругала: «Какая муха тебя укусила?» Пусть хранит. С собой увезу память сердца: фотографию Люды Янко, ее письмо, «Патетическую сонату», ее подарок.

Часто вспоминаю две безвозвратно утраченные рукописи – сказки, созданные учеником первого класса. Ученик прочитал «Руслана и Людмилу» и, будучи очень наблюдательным, заметил, что стихи от прозы отличаются обязательной заглавной буквой в начале каждой строки. Так что сказки писались «стихами».

Мчались дни, как стрижи!..

На следующий вечер вспомнил, что прошлой еще осенью оставил у Наташи Рыбаковой часть своих книг, а книги те она перенесла Людмиле с Татьяной, так как сама с подругой искала другую квартиру. «Валерка, – говорю, – пошли, одному идти не хочется!.

Тани дома не оказалось, Люда сидела одна и корпела над гармонией. Я вынимал с Таниных стеллажей свои книги, многие узнавал только по рукописному экслибрису. Вдруг наткнулся на два небольших альбома с марками. Перелистал и положил альбомы на стол перед Людой: «Помнится, твой братик собирает марки – это ему от меня». Взял ее учебник гармонии, изрядно потрепанный и даже подмоченный. Мой же учебник (вот он, рядом) сиял новизной, я хоть и занимался по нему, но почти никуда не носил. Но зато на моем учебнике не было автографа «Л. Янко»! «Тысяча и одна ночь! Волшебная лампа Алладина!» Ни Люда, ни Валерка ничего не понимают. «Меняю новые лампы на старые!» Валерка забеспокоился: не сошел ли Далматов с ума? «У меня на память о тебе крохотная фотография и единственное письмо, ты его два года назад, в июне написала, в Дудинку. Помнишь? А учебник…» Молча ткнул пальцем на ее автограф. «Как хочешь…» Проворно поменял учебники.

Валерка же сидел и рычал на меня за бессмысленную, с его точки зрения, потерю времени. Сунул ему телеграмму. «Ознакомься, дорогой, с этим документом». Валерка ознакомился, вытаращил глаза и вмиг примолк. Только пробормотал: «Да… Ценный ты кадр». Люда молча наблюдала эту непонятную сцену. А, впрочем, непонятную ли?..

Вся библиотека поместилась в сумке, мы отправились в училище, Люда зачем-то пошла с нами. Самое удивительное, что я провожал ее обратно домой. Нет, не так: самое удивительное, что она со мной разговаривала! Полтора года назад такое явилось бы величайшей милостью, а теперь было просто больно. Угрюмо молчал, иногда ронял несколько слов. И взгляд у нее незнакомый, словно оттаявший, что ли. Или это от света ночных фонарей? Не знаю. Хотелось закричать, заплакать, обнять осенний тополь и прильнуть к нему лицом. О чем Люда говорила – разбирал плохо: пела Мариан Андерсон, страстно-печальное контральто сокрушало все и вся, ломало душу, разрывало сердце. Зачем бегу? Какая обманчивая мечта, какая призрачная надежда поманила вдруг? Зачем начинаю новый круг бесконечной цепи скитаний, где, в каких краях оборвется эта цепь? Или ей нет конца? Но нет: «все мираж, все обман, все не то, чем кажется». Беспредельное больное отчаяние раскинуло свои черные крылья…
Двадцать седьмого надо было выкупать билет, денег осталось очень мало, просить не хотелось, хотя никто не отказал бы. Пришлось продать два кларнетовых мундштука и один теноровый. Спихнул их парням в училище: кларнетовые по десятке, теноровый за пятнадцать. Навар имел с этой торговой операции – страшно сказать! Кларнетовый деревянный мундштук купил у незабвенного Вовы Штана за тридцатку, а сдал за десятку, это какой процент прибыли? Двести? Да за такую спекуляцию… Уж молчу о мундштуке теноровом. Там вообще туши свет.

И – последний день, двадцать девятого (сегодня, то есть) вылетаю рано утром. Билет в кармане. Сборы, сведение последних счетов. Собрал чемодан, расплатился и попрощался с Иваном, моим добрым хозяином, и ушел к Хорунжему. Чемодан мы спрятали в кладовке, чтоб Лена не догадалась раньше времени, что к чему. Шутки ради надел шапку типа кубанской, глянул в зеркало – вылитый чеченец! Да еще черная щетина – бороду вновь отпустил. «Меняемся, – говорю, – шапкой на обезьянью маску!» Зачем им обезьянья маска, сказать невозможно, хотя вещь редкая, но очень уж шла моей физиономии пресловутая шапка! Поменялись, сорвал с нее бантик и пусть теперь кто-нибудь докажет, что шапка не мужская, а Далматов не чеченец.

Купили вина, закусить, Лена допытывается, в чем дело, Валерка отвечает: «Вечером узнаешь», пригласили Веру Филатовну. Больше никого.

Пошел попрощаться с училищем, здание допотопное и ветхое, недолго ему стоять. Как бы там ни было – это мой дом, мои родные стены, здесь был счастлив, здесь был печален. Ведь отчего дома нет, да и был ли?..

Забрал саксофон, наказал Вере Филатовне не опаздывать и… нарываюсь на выходе на Витю Лихницкого! Я, конечно, подлец, но язык не поворачивался сознаться, в чем дело! А Витя рассердился: «Ты когда напишешь заявление?!» Взмолился: «Напишу, Витенька, напишу!» «Нет, ты знаешь, не морочь мне голову. Вот тут в прихожей и пиши. Минута времени и дело с концом». Но на такое я уже не мог пойти. «Завтра, Витя, завтра! Сейчас времени в обрез, ждут меня, да надо несколько подушек сменить на клапанах…» Еле сбежал от него, клятвенно обещая написать заявление завтра утром. До сих пор кошки на душе скребут. Idee fixe – хотелось исчезнуть из Абакана незаметно.

Вера Филатовна, едва ворвалась к Хорунжим, сразу на меня накинулась: «Вадька, в чем дело? Ты что затеял, нечестивец?» Но я молчал и чистил рыбу, которую Валерка похвалялся зажарить неслыханно вкусно. (Что он и сделал). «Валерка! Ну, хоть ты объясни, в чем дело? Что случилось?» Но верный друг молчал, как та рыба, которую я почистил, а он зажарил. Кто кто, а он умеет хранить тайны, давно это знаю. «А-а-а!!! – вдруг запричитала Вера Филатовна. – Вадька, жук, сознавайся – у тебя где-то родился ребенок?!» В глазах потемнело и ноги ватными сделались…
Все готово, мы за столом, Хорунжий держит торжественную речь, где ясно излагает причины сегодняшнего торжества и в подтверждение сказанного потрясает в воздухе телеграммой-вызовом и светло-зеленым бланком авиабилета.

Ох, Майя, как все плохо!.. Нас словно камнем придавило. Почитай, с детства наше знакомство с Леной, семь лет нашей дружбе с Верой Филатовной, четвертый год пошел, как подружились мы с Валеркой. Как-то ясно стало – распадается кружок людей, близких по духу: у Веры Филатовны скоро появятся новые заботы, Далматова жестокая Звезда снова погнала в неизведанные дали, Валера и Лена поженились, Павлик Давлатов за Полярным Кругом в миллионеры выбивается. Словно покойника в комнату внесли…
Больше всего Веру Филатовну жалко. Она была мне старшей сестрой, видела насквозь мою вздорную неуправляемую натуру, знала все мои горести и радости, все прощала неблагодарному эгоисту, она любила мою гитару, она открыла мне Тютчева, а когда меня исключали из училища, она единственная, кто пытался заступиться.

…Не буду больше писать, тяжело.

Вера Филатовна ушла, я ее немного проводил, завели будильник на половину пятого и улеглись спать на полу.

Как в искалеченных строках Шекспира: «утро без отрады». Мозглое, темное, холодное, железное утро. Валерка поехал со мной в аэропорт, вот оформили багаж, вот объявили посадку, вот мы у трапа. Спазма сжала горло, еще немного – и покатились слезы. Обнял его, пожал руку, отвернулся и велел уходить.

Май, милый Май! Прощай и ты. Храни мои письма! Когда-нибудь, быть может, старый и седой странник постучит в твои двери, вынесешь ему кусочек хлеба и пачку пожелтевших конвертов.

Прощай, Абакан, прощай все, что было в тебе прекрасного и волнующего для меня, ты город моего детства и юности, ты часть моей души, в тебе осталось все, что я любил.


                «Мир – пустыня для меня,
                Никто нигде не ждет меня,
                Звездой во мгле скрываюсь я,
                Скитаюсь я…»