Течёт реченька

  Повести в рассказах (продолжение повести "Борискина война")

    Вместо предисловия

    Стоит ручейку хотя бы на минуту прекратить свой бег, как тотчас превратиться он в лужицу. А не пробьет дороги дальше, со временем болотцем станет.
    Если же остановится, не пожалеет сил на поиски дальнейшего пути, трудов, чтобы пробить себе русло, - быть ему большим ручьём, речкой, а то и рекой полноводной…
(из сборника «Азбучные истины»)

Разведка…без боя


    Через несколько дней после Дня Победы из госпиталя возвратился отец. И вскоре нашел себе занятие получше, чем рваные галоши латать. И по силам.
    В войну в Каменке, в окрестных сёлах и хуторах немцы немало домов пожгли. А один хутор – Буды, что за Грушевской, - так весь дотла спалили. Больше тридцати домов. Зато, что партизанам помогали.
    Многих хозяев порасстреляли и повесили. Да и в Красной Армии, в партизанах, немало людей погибло. И еще погибли, хотя война и закончилась. Особенно в Западной Украине, куда разных начальников посылали для укрепления власти. А еще учителей, врачей…
    От нас, я знаю, нескольких начальников милиции туда направляли. Едут, а через какое-то время слышим: зарубили, застрелили, сожгли вместе с детьми. Бандеровцы, они, известно, хуже всяких бандитов…
    Ну, так вот. Домов хоть меньше стало, а хозяев новых – очень много. Отец и пошёл в райисполком *, предложил помогать готовить нужные документы для оформления домов.   
   Справки разные было кому писать. А по самым главным бумагам – планам участков и самих домов – специалистов не нашлось. Это и доверили отцу. А некоторые так вообще новые дома затеяли строить. Так для этого еще больше разных бумаг нужно!
    Конечно, отец много не успевал, потому что уставал быстро. А чтобы план составить, нужно сначала точно измерить и участок, и в доме всё подробно, и даже сараи. Я иногда ему помогал. Чаще там, где большие участки.  А у некоторых, особенно на Покровской стороне, было и по 40, и по 50 и даже по 60 соток. Не то, что в местечке, где некоторые участки были меньше самих домов.
    И дома в сельской части Каменки, на Покровской и Николаевской сторонах, на хуторах имени Шевченко и имени Чапаева были совсем не такие, как в самом местечке. Их никто домами и не называл, хотя некоторые были больше местечковых: хатами или мазанками и никак по-другому. 
    А хата – это совсем не то. Она не из кирпича, не шлаковая, и не деревянная, а саманная, из глины, круто перемешанной с нарубленной соломой. Были некоторые и деревянные, но не сплошные, а только остов такой, стены же из тонких досок, горбыля или даже плетеные из хвороста, как тын. А потом с обеих сторон обмазанные такой же глиной. Потому, наверное, и называли их мазанками. А вместо черепичной, шиферной или железной крыши – соломенная или из камыша, очэрэта по-местному. И полов деревянных в комнатах нет – доливка. Это земляной пол, заглаженный хорошо замешанной глиной. Мыть его нельзя, только подметать. Но часто подмазывают, чтобы не пыльно было.
    Зато не душно в такой хате в любую жару. И чисто-чисто. Да и не только внутри. Стены хаты всегда белые, как свежий снег. Потому что белили их часто. Мелом.
- - - - - - - - - - -
* Райисполком – орган исполнительной власти – районный исполнительный комитет
     Известью лучше, она крепче держится. Но её нет. А мела полным-полно, особенно в ямах около Рудня. И глины там всякого цвета… Но мел дождём быстро смывается. Вот и белили раз разом, почти после каждого дождя…
    Ну вот. Запишет все размеры отец, отметит, где север, где юг, окна, двери, как печь расположена…а потом рисует план.
    Я быстро начал понимать, где на плане окно, где дверь, куда открываются. Но сам бы не смог нарисовать, даже с помощью большой линейки, которой отец пользовался.
    Это его занятие давало хорошую прибавку к пенсии. Нередко хозяева ещё угощали нас чем-нибудь вкусненьким: то ряженки дадут глэчик*, то творогу мисочку, то несколько яиц или там помидоров, огурчиков.  Всё не покупать… А ряженку я так люблю – не пересказать! Больше, чем сметану даже. Особенно хорошо утомленную в печи, с зарозовевшей пенкой.
    В общем, мне нравилось, что я помогаю отцу зарабатывать. Хоть крошечку. Теперь-то никто ни за что не мог назвать меня паразитом. Это у нас дома самое плохое ругательство было.  На тех, кто не хотел работать, а жил за счёт других. Но у нас в семье таких не было, каждый делал посильное, а то и по своему желанию сверх того, что входило в обязанности каждого.
    Но скоро от этого занятия пришлось отцу отказаться. Обострилась его язва. А лекарства помогали плохо и не всегда были.
    Вот тут-то и решили мы кроликов развести.
    Выкопали во дворе яму метр на метр и полтора глубиной и запустили в неё двух крольчих и кроля.
    Уже в середине лета крольчата появились. И хлопот новых – сверх головы. Травы им нужно было много. Да что всегда свежая. Нор они нарыли – не сосчитать. И всю землю, все несъеденную траву, катышки крольчиные нужно было каждый день вычищать. А нередко и погибших, а то и погрызенных крольчат. То ли крысы их душили, то ли кроли взрослые.    
    Говорили знающие люди, что такое бывает, когда молодняка много.
   Сначала мы с Ленкой всем этим занимались. А потом у неё свои дела появились. И всё на мою бедную головушку свалилось.
   Но я не унывал. Траву и ветки акации, чаще всего жёлтой, которая зверькам очень нравилась, мне товарищи помогали набирать между играми. То один, то другой. В посадке железнодорожной это быстро получалось. Хотя в самый разгар нашего кроличьего хозяйства корма нужно было в день почти по полному мешку. А чистить яму часто помогал Алик. Мы с ним в две саперные лопатки в два счета мусор выбирали.
    Зато в доме теперь нередко мясо было. Правда, в первую очередь – отцу: для язвенника крольчатина – лучшая диета.
    Поначалу мне жалко было лопоухих, особенно знакомых. Но в яме они были как дикие, в руки не шли. И потому со временем как-то и относиться к ним стал, как к дичи. К тому же отец никогда ни забивал и не разделывал зверьков при нас, при детях. И шкурки, особенно свежие, держал подальше от наших глаз. Да и как было угадать, какой пошёл в котёл, когда в яме их невозможно было сосчитать, тем более – различить, даже в разгар кормежки.
    Вот так за играми и помощью взрослым постепенно расширялся район моих «походов». Заодно запоминалось, где груши и сливы хорошие, где – яблоки… Не в каждом дворе тогда сады были. А нам, пацанам, эти сведения всегда могли пригодиться... Один же или с товарищами-пацанами не рисковал уходить от дома далеко. Даже на нашей улице и то можно было попасть на «чужую территорию», где нас встречали не всегда дружелюбно.
    На другом, дальнем конце базарной площади, а это всего через три дома от нас, я и то бывал редко. Там хозяйничали три брата Татаринцевых. И четвертый – их двоюродный брат Люсик. Правда, он тихий какой-то, маменькин сынок, никогда не лез с кулаками. Но все равно – их четверо! А нас редко когда бывало три. Конечно, с Аликом и Павкой, соседом Татаринцевых, бояться не приходилось. А позднее – с Женькой Примаком. Он
-- - - - - - - - - - - - - -
укр. – крынка, кувшин из обожжённой глины




почти на год старше нас и водился потому, наверное, что был туговат на ухо, в детстве чем-то переболел. А мы над ним никогда не дразнились. А позднее… Ну, позднее и расскажу.
  Люсик этот вообще был какой-то заграничный. Вылизанный весь, аж блестел. Даже дома никогда не выходил на улицу ни то что босиком, а и без костюмчика. А он у него в большую клетку, жёлтые и коричневые полоски. И галстук еще в придачу. Не пионерский, а как у взрослых, только меньше размером, по росту.  Рядом с ним стоять даже опасно, казалось, заденешь нечаянно, а он и рассыпется, как стеклянный. Но его никогда никто не трогал, хотя ходил он далеко по чужим местам, аж на Покровску. Сторону, в музыкальную школу.
  Я тоже чуть не записался в музыкальную. Только на баян уже мест не было, а на скрипку и пианино не захотел, скучно показалось.
  Прямо на улице, даже около своего дома Татаринцевы почему-то смирно себя вели. Спросят, бывало: «Куда направились?» Скажешь: «К Кольке Виценко» и только услышишь в ответ: «А-а-а». 
  К Кольке многие ходили, потому что ему трудно самому.
  Мы еще ранней весной бегали в Тростянку за пролесками. И на обратном пути затеяли в овраге скатываться на штанах по крутым глиняным склонам. Не хуже, чем зимой на санках. Только склон был очень крутой и в самом низу весенней водой промыло канаву с вертикальными стенками, как окоп. Вот он и врезался в её стенку со всего разгона. И не то вывихнул, не то сломал ногу. С тез пор и хромает.
  А к нему у пацанов всегда дело. Он рисует ну прямо как настоящий художник. Даже билеты в кино такие сделает, ну точно как настоящие. Он цвета как тетрадная обложка, и контролерша тётя Вера не отличает их от всамделишных.
  Правда, мы не всегда просили его билеты рисовать, а только когда денег не было. А чаще что-нибудь про войну. Он или из «Пионерской правды» перерисует, или из книжки какой. Или сам придумает. Так изобразит – лучше, чем на самом деле.
  Я однажды попросил нарисовать отца моего, как он с автоматом в атаку идёт. Так он нарисовал наши танки, штурмовики и среди бойцов – отца. Загляденье! Только мне не понравилось, что он не с автоматом, а с винтовкой. Колька и говорит: «Да ты сам посмотри – танки мчатся, аж ветер свистит. Не говоря уж о самолётах. И с винтовкой с длинным штыком, видишь, как он быстро бежит. А автоматом – он короткий – будет как-будто на месте стоять. А это неправильно. Это же разведка боем, нужно, чтобы фрицы перепугались нашего натиска и начали стрелять изо всех сил. Тогда наш командир и узнает, где их дот, где пулемёт или миномёт. Даст команду артиллеристам, те их враз уничтожат. А медленно будут наши идти, их быстро немецкий снайпер перестреляет…»
  Убедил меня Колька. И хотя лица отцова не видно, согласился я, что так правильнее. Тем более винтовку рисовал Колька всегда лучше, чем автомат. Пацаны говорили, что у него есть настоящая наша винтовка. Потому, наверное, он её лучше рисует, чем другое оружие, что лучше знает.
  А ещё он умеет отливать оловянных солдатиков. И мне показал, как делает. Я пробовал, получались. Только не такие красивые, как у него. Форму-то, куда расплавленный свинец заливают, он сам делает. И я делал. Правда, не такие хорошие, как у него. Я ж не художник. Да и попробуй выковырять обыкновенным гвоздём в кирпичине такую форму, чтоб и лицо было человеческое, и портупея, и патронташ и винтовка! Даже танки и самолёты отливал. Только плоские, как и солдатики. Но если с одно стороны смотреть, то очень даже похоже.
  Но мне ужу не интересно было играть в такие игрушки.
  К концу лета освоились мы, наша компания, с самыми дальними уголками местечка. Поразведали многое. И без всякого боя.
  А местечко, то есть центр Каменки, не такое и запутанное. С одной стороны – железнодорожная ветка, что отсекает от нас мельницу, элеватор, машинно-тракторную станцию и улицу Школьную, идущую налево от переезда и до котлована перед станцией. С другой – речка Тясмин отделяет Покровскую сторону. Поперёк этих двух границ две другие, похожие между собой. Это широкие лощины – балки. Одна тянется от Тростянки до котлована, что перед станцией, а вторая начинается выше хутора Шевченко, пересекает железную дорогу – здесь котлован поменьше – и отделяет местечко от Николаевкой стороны. И ещё одна граница – шоссейка брусчатая. Она тянется от моста через Тясмин между парком и мехзаводом до переезда, и делит центр местечка на две части: центральную, точнее, главную часть центра, где находятся почти все учреждения, клуб и больница, и другую, где мехзавод, аптека и жилые дома.
   Перпендикулярно этой шоссейке есть ещё одно ответвление её, от проходной мехзавода вдоль верхней части парка до моста через ручей, на Николаевскую сторону.
  Вот в эти места, начиная от рынка  и до самой лощиной, что с Николаевской стороны, лучше не соваться. Там почти всегда подстерегали нас не только братья Татаринцевы, но и братья Ламневы. Их тоже трое. Да все такие крепыши – один на один никому не совладать. Только Женька не боится этих забияк. Но он, хотя и живёт напротив Ламнёвского угла, с нами ходят редко. У него дел много по дому.
  И потому, когда нам нужно на ту сторону, мы не прём напрямую через рынок, а обходим по соседней улице, ничейной: до парка, а там - вниз по Ганжерес и до самого Бакая.
 
Бакай

  - Пап, а, пап! А что значит «Бакай»? Что-то интересное, небось? А мы и не знаем.
  Я редко так обращался к отцу – для меня это слово по отношению к нему смешно звучит: «папой» или «папкой» в некоторых деревнях детишки так хлеб называют.
- Интересное…-задумчиво повторяет отец. – Конечно, интересное. Все слова интересные, потому что что-нибудь до обозначают. Без этого и слова бы не нужны были… А бакай – это, по-местному, богажина. А если точнее – большая лужа, которая месяцами не пересыхает, даже когда дождей долго нет.
  - Да я про речку спрашиваю, куда мы купаться ходим…
  -И я про неё. Это для вас, голопузиков, там речка. А для взрослых, которым глубина там по щиколотку, - это и есть большая лужа… Вы же сами не стали туда лошадей на водопой водить, выбрали другое место.
  Действительно, зайдут, бывало, кони напиться, вода вся взбаламутится. Вот они и ждут, пока муть осядет.
- А. «Ганжерея» что значит? Не отстаю я.
- Это неправильное слово, по неграмотности людей искорежено донельзя… На том крутом спуске, с солнечной стороны, давным-давно, при крепостном праве еще, была оранжерея. Там для бар - помещиков цветы выращивали разные овощи ранние. Даже, говорят, апельсины. А неграмотные селяне непонятное им слово переделали в еще более непонятное, чтобы только произносить легче… Но вы осторожнее там ходите, - добавил после минуты молчания. - Особенно по склону парка, что к дороге применяет. Там, ниже детсадика, колодец заброшенный…В него фашисты расстрелянных сбрасывали. Огорожен он не плохо, сверху слоем хвороста забит. Но для вас, сорванцов, разве какая-либо огорожа – преграда. А хворост пересыхает быстро, ломким становиться… засыпать бы, но пока сил нет на это – других дыр в хозяйстве города полно.
О том, хотя и сидит без выходных дома – только раз в неделю в парикмахерскую ходит, бриться - всегда про все знает. Мне иногда кажется, что он никогда не спит. Ночью проснешься по нужде – он за столом, читает и дымит самокруткой. Днем – там же сидит, то в окно смотрит, то читает. И самокруткой дымит, как паровоз.
Я не курю, хотя пацаны многие балуются. Они же, не хотя, и отучили меня от этой дури.
Шинном большим, а в затяжку. Вот, чтобы не хитрил новичок, заставляли при курении приговаривать  такие слова после затяжки: «пошла баба в лес, наломала дров, затопила печь – дым пошел», и только после этого можно было выдыхать, так я столько наглотался, что меня потом рвало часа два. Даже мама не ругала, а пожалела. После этого ни разу больше не курил.
  Я пересказал отцовы слова про Ганжерею дружкам. И мы стали по  окрашенному парку бегать с оглядкой, чтобы не  вляпаться в какую историю.
  Но все таки однажды попали. Но об этом летом расскажу. А пока – про Бакай.
Туда ходит купаться только малышня. Я, конечно, не такой маленький, чтобы туда ходить – хотя одногодки давно уже В Скалах купаются там глубины – до дна не донырнуть. Даже с восьми метровым прыжком прыгают. А я… боюсь. Тянет к воде, а глубины боюсь. Потому и плавать пока не научился. Алик тоже не ушел в своём Узбекистане…
   Наши старшие говорят, что боязнь мою только временем перебороть можно, потому что всю жизнь назад, в Чкалове. И я было утонул в реке Урал, как Чапаев. Только меня спасли. И хотя я этого ничего не помню, а страх остался. Вот соберусь с духом и перестану бояться. Тогда и научусь плавать. А пока хожу на Бакай.
  Там не боюсь, потому что мелко. Захочешь утонуть – не сможешь. И песочек  чистый, не как в других местах –  тина да пиявки громадные лягушки с детскую голову. Их-то мы не особенно боимся. А только если какая своим ядом брызнет на тебя, то на этом месте бородавки будут.
  Взрослые говорят, что бородавки от грязи, а не от лягушек. Но кому верить, когда мы все как поросята, а бородавки бывают не у всех.
  На Бакае - почти самое начало нашей речки  Тясмин то место, где впадает в неё ручей, отделяющий местечко от Николаевской стороны. Вода здесь чистая, всегда теплая, на дне песочек. Здесь лягушек почти нет. Тут мы и купаемся, плаваем «руками по дну».
  Захочешь – и рыбок наловишь. Здесь водятся небольшие такие рыбки, на хамсу похожие. Щиновки называются, как говорит отец. А мы их между собой зовем сикавками. Они в песок зарываются,   от нас совсем не удирают. А когда ноги в воде раскиснут, наоборот, отщипывают от них кусочки размякшей кожи. Живодеры! Ну, это я так. От них только щекотно. А захочешь – никаких трудов её поймать. Сунешь руку, рыбка в песок лезет, прямо под ступню. Вот и бери её голой рукой вместе с песком.
  А они вкусные. Я несколько раз набирал по полкармана. Мама их в борщ бросала, когда варила. А когда не варила – куры соседские их поедали. С неменьшим аппетитом.
  И ещё рядом с Бакаем на заливном берегу – самые лучшие в Каменке огороды. Идёшь узкой тропинкой между ручьём и огородами, а в руки прямо-таки просятся то огурчик, аж лопающийся от водной сытости, то морковка, то помидор, которые здесь почему-то называют иногда баклажанами, а настоящие баклажаны – синенькими. Смешно…
  Но мы не хулиганничаем, никогда не рвем помногу с одного огорода. Сорвешь один огурчик или там морковку и больше – ни-ни! Другой раз очень хочется и Лизке отнести гостинец – у нас ведь овощного огорода нет, - но нет, стыдно. Это уже значит воровать. Пацаны не то засмеют – заругают, дружить не станут. А одно что-нибудь сорвать –
  Вот яблоки таскать из чужого сада или груши – хоть всё дерево оббери. Их охраняют. И собаки, и хозяева. Если поймают – достанется на орехи. А огороды никто не сторожит. Значит, доверяют. Как же тут воровать? Чужое ведь.
 
Пират-Пиратка

  В нашем классе кого только нет: и поляки, и евреи, и русские, и нацмены* разные. Даже один немец. Но наш, русский. Конечно, и украинцы. Но их не больше всех. Да мы и не
- - - - - - - - - - - - -
* нацмен – сокр. национальные меньшинства.
делимся. Все дружим, кому с кем нравится. Вот Маша Муравьёва – одна только у нас русская. Всегда какая-то растрёпанная. А всем в классе нравится.
  У неё отец, как и мой, инвалид войны, только без одной ноги. Он и медник, и лудильщик, и жестянщик, и слесарь. На все руки мастер: что ведро починить, что новое сделать, что кастрюлю запаять… Но больше всего несут ему примусы налаживать. Это летом в Каменке главная вещь на кухне.
  Но не потому, наверное, с Машей все дружат. Мы знаем, что Муравьёв был декабристом, как и наш Каменский Давыдов. За простых людей старался, хоть и барин был. Потому, наверное.
  Со мной тоже все водятся, считают за русского, хоть я и украинец. Из-за фамилии, наверное. В Каменке Чорновых – так в журнале классном переделали нашу фамилию на местный лад – больше нет, мы одни на всё местечко.
  Вот Островских – треть класса. Они евреи все, хотя и не родственники. Татаринцевы тоже евреи. Но в нашем классе только один из них. Поляков тоже много. Например, близняшки Вера и Дина Динуши. Красивые! Смотришь на них – глаза даже не моргают. Но и задаваки большие. Всё равно все с ними дружат. И ещё брат и сестра – тоже поляки. Он – больной. Однажды с ним прямо на уроке припадок случился. Но никто не смеялся и после не дразнился. Знаем, что это от перепуга сильного такая болезнь. При немцах, когда всех согнали смотреть на расстрел заложников, он так сильно испугался…
  Смешные фамилии у некоторых местных. И тоже много одинаковых, потому что родственники. Вот мой товарищ с Николаевской Вовка Безверхий. Какого верха у него нет? Никто не ответит. А то ещё смешнее – Побивайбатько… Когда и за что побил своего отца казак, которому дали такое прозвище, ставшее потом фамилией?
  Но тоже никогда не смеемся. Наоборот, всегда помогаем во всём.
  Большинство из нас в первом и втором классе числились среди переростков, которые должны были начинать учиться, когда мы под немцами находились. И догоняли своих одногодков уже после прихода наших. Как говорит отец, в ускоренном режиме обучение. Поэтому отличников было мало, всего трое: Володя Безверхих, Ида Островская и Гриша Ташлицкий. Вот он – непонятно кто: не то еврей, не то поляк. Но товарищ стоящий.
  Ида очень хорошо училась. И со мной водилась. Может, потому, что с арифметикой у неё туговато получалось. А я задачки щёлкал, как орешки. И когда она просила – всегда ей помогал. Не решал за неё, а разъяснял. Не только потому, что она мне нравилась, а и как пионерский звеньевой. Хотя она из другого звена.
  И вот когда после окончания учебного года нам раздали табели, она подарила мне щенка.
  Как я обрадовался – не передать!
  После немцев в местечке собак, считай, не было совсем. А своих щенков из мальчишек местечковых – ни у кого. А тут не просто щенок симпатичный, а ещё и охотничьей породы – легавая называется. Хоть и немецкая легавая – это отец
определил – а всё равно мне сразу полюбился. Лопоухий такой, большими и малыми пятнами белыми и коричневыми.
  Пиратом я его назвал. Правда, выяснилось, что это не Пират, а Пиратка. А до чего умной оказалась! Вот послушайте.
  Мы с Васькой Шалимовым играли в …Так здесь называют игру в чижика.  Так вот, один бьёт битой по этому самому чижику, он и летит, как птичка, далеко от кона. А второй игрок должен им поймать чурочку, или попасть ею кон. Тогда игроки меняются местами.
  Вот увидала Пиратка, куда чижик полетел, помчалась за ним, принесла мне. Испортила игру.
  Я её потрепал за ухо, сказал «нельзя». Она больше и не стала за палочками бегать. Стала крутиться около девчонок, которые обычно поблизости катали мячик по целому ряду лунок. Нужно в этой игре попасть в намеченную лунку из шести. Каждый раз в другую. Как эта игра называется, не знаю. Мы в свои, мальчишечьи игры забавлялись.
  А у девчонок мячик частенько уходил в сторону, мимо лунок и далеко укатывался. Они же, балаболки, прежде, чем побежать за мячиком, долго спорили, кому это делать.
  Пиратка однажды не выдержала и принесла лентяйкам мячик. С тех пор и караулила, когда он укатится: нравилось ей поноски носить.
  И вот как-то несёт мяч девчонкам, уже близко от нас, а у Васьки удар неудачный получился по чижику, и чурка полетела почти над самой землей. И – прямо по голове Пиратки. Да так сильно ударила, что собачонка даже упала. И хотя через  минуту снова бегала как ни в чём ни бывало, через несколько дней я стал замечать, что Пиратка уже не такая весёлая, не ластиться всякий раз, а вялая какая-то, даже не стало нравится ей, когда за ухом чешу. А раньше от этой ласки прямо-таки таяла от восторга.
  Мы сначала думали, что от удара она с ума сошла. А некоторые утверждали, что чумкой заболела.  А Витька Шестопал так даже доказывал, что бешенством.
   …В эти дни на нашей улице произошли два важных события. Первое – от шоссейки и до базарной площади выравнивали грейдером проезжую часть. Грейдер громадный, высокий, высотой под крышу нашего дома. А колёса металлические шириной со школьную тетрадку.
    Мы, детвора, конечно, тут как тут. И Пиратка рядом. И вдруг ни с того ни с сего понесло её под колёса грейдера. Бредёт, как пьяная, ничего не соображает. Хорошо, недалеко от меня было – едва успел выхватить её чуть не из-под колеса. Сам было чуть не угодил.
    Вот уж наслушались мы ругани от дорожников…
    А через несколько дней было воскресенье, большой базар. Народу понаехало из сёл…
    Я стою и выбираю, чьих бы коней на водопой сводить, на Конскую баню. Уж больно мне нравилось верхом прокатиться, хотя и без седла. Стою, туда-сюда зыркаю. В сторону от нас, смотрю, Пиратка ковыляет по дороге, сама не знает куда.
    Вдруг слышу со стороны рынка гам, крики. Глядь, несется оттуда на полном скаку четырехколесная бричка рессорная. Кони гладкие, откормленные. Видать, начальство какое приехало, может, председатель колхоза. А в бричке -  никого. Понесла непривязанная упряжка, видать, кем-то сильно напуганная. Несколько человек бросились перехватить е1 – не получилось.
    А у меня мысль, как молния: «Не раздавили бы Пиратку!» А то и сами под машину могли попасть, неожиданно выскочив на шоссейку.
    И когда бричка поравнялась со мной, я не успел и сам сообразить, как в ней очутился. Дотянулся до места кучера, схватил вожжи. Тяну на себя изо всех сил, а толку никакого. А Пиратка, вижу, вот уже, недалеко, плетётся по самой середине дороги. Я от страха за неё и от усилий аж перекосился в сторону всем телом. Это и укротило напуганных коней: получилось, что из-за этого самого перекоса одну вожжину изо всей силы натянул, а правую, наоборот, ослабил. Тем самым «потребовал» поворота влево. Что кони и сделали, и, упёршись в забор, огораживающий чайную, остановились.
    Тут и кучер подбежал, благодарить начал. А я не благодарностям его рад, не тому, что страх переборол в себе, а что Пиратка не пострадала.
    Потом она на несколько дней с наших глаз пропала. Куда подевалась – неизвестно.
    А тут мальчишки с соседней улицы, которым моя собачонка тоже нравилась, что она живет под крыльцом того дома, куда мы за сливами лазили.
    Побежали мы с Толиком Цыкало туда, действительно, забилась в самый угол, не обрадовалась нам. Сбегали мы домой, принеслив консервной банке воды, хлеба немножечко и кроличьих косточек. Не стала ни есть, ни пить.
    А через несколько дней умерла Пиратка.
   Как жалко было потерять такого верного и доверчивого друга – не передать! Я даже плакал, хотя плачу редко.
   
Неожиданная находка.

    А эта история, которая связана с улучшением нашей улицы, когда Пиратка чуть под грейдер не попала, и с настоящей историей – тоже случилась с нами: мною, Павкой и Женей Примаком.
    Но я расскажу по порядку, а то многое непонятно будет.
   … Если идти по берегу от Бакая вдоль течения, то уже шагов через сто Тясмин становится похожим на настоящую речку: шире нашей улицы и, начиная от середины и до Покровского берега, глубоким – нам, пацанам, не перейти. Но течения здесь почти совсем нет. И потому кое-где даже камыш растёт, и рыба настоящая водится: караси, Плотка и краснопёрки. Даже окуни и щуки. Их руками не поймаешь. Но в тех местах, где камыша нет, на мелком месте – толстый слой тины, куширь, по-здешнему. А в нем какой только живности нет. И жучки разные, и головастики, и пиявки… И рыба всякая мелкая кормится.
    Вот кто-то из пацанов рассказал, как можно этих мальков-рыбят ловить. Берется палка, хорошо, если на конце её сучки есть, и быстро-быстро на неё накручивается этот самый куширь. А он, сами знаете, похож на мелкую сетку, только травяную и путаную-перепутаную. И потому живность пемельче не успевает убежать и заматывается слой за слоем ваяя без разбору.
    Вытянешь такую «Колбасину» с себя ростом накрученного на палку куширя, начнёшь разматывать-распутывать, а там… Сикавок нет, они песчаное дно любят. А вот явдошки, мальки плотвы – пригоршню уж точно наберешь. Несколько раз пискарики попадались, а два раза – даже окуни размером больше моей ладошки. Таких можно уже на удочку ловить. А у нас их нет.
   И так идёшь, «облавливаешь» эти места, речку заодно очищаешь, почти до самого моста, что соединяет местечко с Покровской стороной. Тут уже не порыбачишь. Особенно за мостом.
    Речка всё шире и глубже, и течение уже есть заметное, потому что с Покровской стороны прямо рядом с забором сахарного завода в неё вливается широкий ручей.
    Да нам и быстро надоедает ловить явдошек, здорово похожих на головастиков.
    К тому же – через шоссейку – вдоль берега – глубина и раскинулся «малый парк», как мы его называли. Там только одна длинная аллея и две - небольшие. А в конце длинной, на пригорке, здание музея Пушкина и Чайковского. Старинное, задолго до революции было. Это один из домов большой усадьбы Давыдовых. Не знаменитого у Кутузова партизана Дениса Давыдова, а какого-то его родственника. Он был декабристом.
    И большой парк так и называется: «Парк имени декабристов». Потому что тут, в Каменке, было ихнее южное общество. Часто многие из них собирались. Говорят, что в гроте.
    Я о нём расскажу. Это мы там клад искали.
    А пока – о малом парке.
    От здания музея одна дорожка спускается к речке. А там на берегу – большущие осокори. Это такие тополя. Не пирамидальные, те как свечки. А эти развесистые, мощные, как дубы. И листья у них громадные, больше двух моих ладоней. Тень под деревьями всегда. Благодать здесь в жару. И скамеечки посидеть устроены. А рядом на воде лодка привязана. А в ней на дне – вода хлюпает. Ну такая красота, как на картине!
    Сразу песенка моя любимая вспоминается:

                Плывэ говэн воды повэн,
                Та всэ хлюп- хлюп- хлюп- хлюп,
                Та всэ хлюп- хлюп- хлюп- хлюп,
                Та-а всэ-э хлюп- хлюп- хлюп- хлю-уп.
                Идэ козак до дивчыны,
                Та всэ тюп-тюп-тюп-тюп,
                Та всэ тюп-тюп-тюп-тюп,
                Та-а всэ-э тюп-тюп-тюп-тю-уп…

    Слов несколько всего, а так за душу берёт – и радостно, и грустно…
    В большом парке тоже много всего интересного и красивого. Но самое загадочное – это грот. Это такая пещера неглубокая, сделанная людьми. Говорят, на тайные совещание именно тут декабристы собирались. Чтоб никто не подслушал, обсуждали, как освободить крепостных крестьян. И царя сбросить. Его так и называют: «Грот декабристов». И когда к нему приходишь, после поворота аллеи сразу бросается в глаза крупная надпись на нём: Нет примиренья, нет условий между тираном и рабом». И подпись – Рылеев. Это главный декабрист среди них.
    Сначала, как только вытурили немцев, вход в грот был свободным. А потом некоторые стали хулиганить, писать всякое, даже по нужде ходить. Вот и установили решётчатую дверь. На замке. Смотреть – смотри, всё видно, а войти невозможно. А вверху, над гротом, беседку металлическую устроили. Внутри скамеечки, посидеть можно. А в самой серёдке беседки – круглый люк. Тоже металлический, на замок закрыт.
    Мы обсуждали, зачем он. Решили:  чтобы проветривать грот, а то отсыреет кирпич, которым стены выложены, и крошиться станет.
    Ну так вот. Когда ровняли грейдером нашу улицу, в одном месте срезали бугор. И там обнаружилась пустота, такая, что мальчишка моего роста мог пролезть. Только никто не насмелился.
    Мы, пацаны, сразу же подумали, что это старый подземный ход. А тут кто-то вспомнил рассказ, про Тараса Бульбу, как его сын-изменщик пробирался в крепость тайным ходом. И Тома Сойера вспомнили, нашедшего в пещере клад.
    И мы тоже решили клад найти. Тем более что когда сносили на базаре старые будки-лотки, в них под дощатыми полами мы набирали целые горсти мелких серебряных монет, больше всего царских, хотя и советские попадались. Тоже ведь клад. И знали, что у некоторых сельчан были даже золотые монеты. Откуда, как не из клада?! Почему бы не бать кладу и в гроте?!
    И вот мы с Павкой, обговорив это тайное дело, попросили Женю Примака нам помочь. Тем более его отец – садовник в парке, у него ключ от люка в гроте. Наверное, и от двери. Только мы об этом не додумались. И от люка – важнее. Наже определить, куда свет от луны упадёт – там и клад. Но не Но не только в этом дело, конечно Без Женьки как опустить в грот кладоискателя а потом вытащить? Он из нас всех самый сильный, почти как взрослый. Меня с Павкой одной рукой поборет.
    Получалось, что лезть придётся мне, самому мелкому из троих. И лопатка сапёрная у меня только есть.
   А Павка выпросил на время верёвку у Татаринцевых. Они её сняли как раз с колодца, который закрыли: нужно было чистить колодец, вода уже плохая стала. А мастера пока не нашли.
   Договорились мы собраться около беседки ближе к полночи. И по лунному пятну, подающему через люк беседки в грот, определить место, где копать.
    Я не стал тайком убегать из дома. Просто предупредил, что приду поздно. У нас так было заведено дома: если ты не должен был в этот день что-нибудь по очереди делать, то никогда не отпрашивался гулять, а просто предупреждал, куда уходишь и когда вернёшься.
    Я и сказал отцу честно, что буду в парке и приду очень поздно. Конечно, никакой тайны при этом не выдал. А улизнуть незаметно бы и не получилось. У нас очень тесно, не потревожить никого, не смог бы уйти. Да и отец почти никогда не спит.
    Ну вот. Собрались мы у беседки, ждём, когда полночь наступит. Правда, часов у нас нет, и по луне время определять мы не умеем. Вот по солнцу – другое дело. Особенно в середине летнего дня – с точностью до пятнадцати минут узнаём. Берётся для этого ровная палочка или соломинка, сухая травинка, выставляется между пальцами так, чтобы над ладошкой оставалась на длину твоего указательного пальца, и сколько пальцев накроет тень этой «стрелки», столько и часов натикало.
    А тут решили так: клад – не иголка. Он омет какую-то ширину и длину, и если даже ошибёмся на полчаса, то всё равно наткнёмся на спрятанное.
     Выжидаем время, болтаем о всякой всячине.
     Знал, что Павке нравится, когда его называют не так, а Паша. Говорю:
- Раньше в Крыму турки были. И в наши края частенько наведывались. А у них янычары – пАши разные… Ты разве турок?
-Сам ты турок! – сердится Павка. – Вот получишь в глаз, поймёшь сразу, кто я! И не станешь больше глупых вопросов спрашивать…
    Осерчал потому, наверное, что «турками» мы всех недотёп называем.
  - Да ты не злись. Я не в том смысле… И вообще, мне всё равно, кто человек, лишь бы хороший был.
    Павка молчит, сопит сердито.
    А Женька уточняет: 
  - У турок не пАши были, а пашИ. Это начальники разные.
    Тем временем на конце веревки привязали мы поперёк толстую палку, чтобы сидеть мне на ней, когда спускать будут и подымать.
    Я удобно умостился на ней, обхватил одной рукой верёвку. В другой – лопатка, чтобы клад откапывать
    Быстро спустили меня, удачно. Вокруг – темень страшная, только от луны пятно. А где темнота и клады, тут же, каждый знает, и нечисть всякая водится.
   Смотрю, а светлый круг от луны не на пол грота падает, а часть – на стену. Думаю: «где же клад? В земле или стенке замурован?»
    Решил копать. Потому что обожжённый кирпич лопаткой не удолбишь. Начал ковырять землю, а её, оказалось, только пальца на два. А под ней – тоже кирпич…
    Не дался клад на этот раз.
    Вытащили меня кое-как наверх. Отошёл я от страха. Ведь там темным-темно, я что по тёмным углам – не разберёшь. И говорю:
 - Дураки мы набитые! Чего искали? И где?  Ни кто же не знает, есть ли там клад и в какой день и в какой месяц надо его место по луне определять. А след от её света сегодня тут, а через месяц – совсем в стороне. Как же определили правильно?
- в самом деле, - согласились Женька и Павка. – Но зато как интересно было…
   «Да, - думаю: - вам интересно. А мне – страхов полные штаны…»
         Но клад мы с Павкой все же нашли.
   Дня через два или три он, я, Алин и Ромка Островский решили сходить в Трестянку за    орехами. Как раз время им подходило. Алин, как всегда, со своей козой.
    Только пошли не в знакомое нам с Алином место, где богатые лещины. На всех там   все равно не хватит. А в незнакомое, где раньше не бывали. Да в нашем месте и не   пошли ещё орехи – там темные лощина, солнца мало.
   Разбрелись кто куда, только перекликаемся.
  Слышу, Павка кричит:
      -  Пацаны! Сюда!
       Мы - к нему.
       - Чего орешь, как будто в заборе застрял!?
       - да ты сам посмотри! ...
        Действительно, и я чуть не закричал от удивления: он около пушки стоит. Самая         настоящая пушка! Сорокопятка. Совсем целая.
    А тут и Ромка подошел:
   - Чур, колеса мои! На телегу как раз!
   Им, многодетным, у них десять детей, государство лошадь выделило и телегу. А колеса уже старенькие, того и гляди развалятся. Да на резиновом ходу телега но то что на деревянном.
  - Нет уж, - охладил его пыл Павка. – Для телеги они большие… И вообще, это я пушку нашел.
    Но мы не стали делиться-ссориться: всё равно её не спрячешь на всякий случай, как Коля Виценко винтовку. И сараев у нас ни у кого, кроме как у Ромки, нету. Да и войны уже нет…
    Про орехи, конечно, позабыли. Всё думали-гадали, откуда она тут взялась, в самой глухомани. Как будто и в самом деле кто-то прикатил её сюда и спрятал – никаких тебе следов.
    Хотели сначала в металлолом её сдать. А потом передумали: нет, жалко годную пушку – в металлолом. И нечестно. Небось, героическая. Из неё, небось, не один танк немецкий подбили.
     И решили про находку в военкомате рассказать – пусть сами решают, что с ней сделать. Может, и пригодится ещё.
 
Страсти-мордасти.

    Вообще у меня с походами за орехами не одно приключение было. Обо всех не расскажешь, а об одном…Точно стоило помолчать. Да уж ладно.
     С Аликом у нас в это лето одно любимое место в Тростянке появилось.
    Тут, рядом с лесом этим ячменное поле в тот год было. Его убрали и нем скот стали выпасать. Алик, как всегда, со своей козой паслись. Паслась, конечно, коза. А Алик-то жучков каких ловил, а то – ящерок. Их здесь полно, не меньше, чем у него в Узбекистане. А я колоски собирал. Уж больно мне нравятся свежие коржи ячменные. Вот только молоть не нравится. На самодельных мельничках пока на одну лепёшку намелешь – руки отвалятся. А деваться некуда. Не понесёшь же на мельницу несколько пригоршней зерна. Да и кто их возьмёт?! Там меньше мешка не принимают на помол. Хорошо ещё при немцах люди понаделали себе различных самодельных млынков *.
    Так вот. Я колоски собираю, Алик с козой да с козявками разными. А солнце вовсю жарит. Когда сюда стадо коров пригоняют, то у найдёшь напиться. Но они здесь не всякий раз пасут. А пить всё равно охота. И козе травы совсем мало.
    Вот мы однажды и решили в Тростянку заглянуть. Там для козы всего – хоть объешься. Может, и воду найдём. Ведь начинается где-то ручей, что течёт по лощине и по бетонной трубе под котлованом – прямо в Тясмин. Труба огромная, нам с Аликом и пригибаться не надо, чтобы пройти.
   Только подошли к опушке – это когда в первый раз – глядь: тропинка. Стали по ней спускаться. А она крутая и чем ниже – тем заросли гуще. И вдруг малюсенькая такая поляночка среди густых кустов лещины, а на ней – озерко на размах моих рук. Из него ручей вытекает. А в самом озерке вода бурлит, как в котле, видно, как песок фонтанчиками со дна поднимается.
    Попробовали воду – что за вкуснотища! Куда там морсу или даже лимонаду! На что в Каменке вода почти во всех колодцах вкусная и в ключах, что по скалистым берегам Тясмина, а с это – не сравнить!
 - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
* млынок (укр.) уменьшительное от млын - мельница
 


    Напились вволю, обсмотрелись – вниз по ручейку тропинки нет. И следов немного. Так сюда и зачастили. Другой раз не очень и жарко, а всё же не утерпим, заглянем.
    И вот как-то захватили мы с Аликом свои сапёрные лопатки, решили в овраг пойти, что на окраине лесочка, попробовать подняться по глинистому склону с самого дня. А перед этим – к нашему роднику – напиться вволю.
    Вот напился я, смотрю, а на кусте лещины один орех уже созревать начал, из глинистого цвета в коричневый стал превращаться. Протягиваю руку, чтоб сорвать, а он как прыгнет! Чуть ли не в лицо мне. Я едва не упал от испуга. Отошёл малость, соображать начал: это же древесная лягушка. Мордочка у неё и по размеру и по цвету – ну точно лесной орех. И даже вокруг – зелёная, как чашечка – гнездо ореха.
    Тут, у озерка, прохладно, влажно, мошкары всякой полно. Вот лягушка и кормилась. В самом-то озерке кроме песка ничего нет.
     Отошёл-то отошёл от испуга, а колени всё дрожат.
  - Давай посидим, - говорю.
     А в чём дело – не объясняю. Подумает ещё, что струсил. А я совсем не трус – это от неожиданности.
    Коза где-то по кустам шелестит.
    Покричал Алик – она тут как тут.
    Взяли мы свои лопатки. Остро наточенные. Глина ведь твердая, не просто укопать.   
    Поднялись по нашей тропинке на опушку и вдоль неё пошли к оврагу.
    В самом начале он мельче кювета придорожного. А там, куда собрались, левый склон крутой-крутой. И высота – как если бы на двухэтажное заводское общежитие ещё такое же поставить. А может и больше.
    Правая сторона оврага – это край леса.  Заросший не только травой всякой, но и кустами и даже деревьями не очень большими. И потому – пологий.
    Спустились мы по нему на самое дно. Внизу глина влажная, хотя воды и нету. Вверх посмотрел – чуть кепка не свалилась, такая крутизна. А у меня коленки всё ещё подгибаются. Но делать нечего…Уговорились на сейчас…
    Начали карабкаться. А упора - никакого. Хорошо, лопатки с нами. Давай ступеньки-ямки выдалбливать. Я – себе. Алик – немного подальше, так, чтобы не мешать друг другу.
    Больше половины пролезли. Я устал. Смотрю, и Алик еще дышит.
    Внизу оврага коза мекает, потому что не может к нему подобраться. А говорили, что никто по горам не лазает лучше коз. Но мы – вот где, а она…
    Но если в лазании мы лучше козы оказались, потому что с лопатками острыми, то нисколько не умнее. Не стоило соваться на эту крутизну.
    Уже ноги не держат, того и гляди, сорвёшься вниз. Со лба течёт, глаза пот заливает. А руку страшно оторвать от выковыренной ямки-ступеньки, чтобы лоб вытереть. Да и чем?! Руки тоже потом, как росой, покрыты и перепачканы глиной.
    И с каждой ступенькой всё труднее и страшнее, чтобы посмотреть назад или вниз, и то страшно. В глазах мутнеет, не видно ничего. Только жёлтая стенка перед самым носом.
    Сейчас бы вниз, где влажная прохладная глина… Но и думать нечего: спускаться всегда труднее. Оступишься разок – поминай, как звали. Расшибёшься в лепешку, даже дураку понятно. Вон, Коля Виценко… А тогда овраг не такой крутой и глубокий был.
    Поглядываю на Алика – и у него силы кончаются.
    Один раз просто чудом удержался. Только начал было выдалбливать новую ступеньку, как почти прямо на меня поползла целая глыба глины.
   Оказывается, местами на склоне попадались такие пласты с два-три мои ладошки толщиной и почти метр на метр, отслоившиеся от стенки, как, бывает, на домах штукатурка…
    Я туту же Алика остерёг от подобной напасти.
    Но вот, наконец, кое-как добираемся до верха. Остаётся какой-то метр с небольшим. Уже не плотной глины, а чернозёма. Ещё две-три ступеньки, и хоть пляши!
    Передохнув, осторожно поднимаю руку с лопаткой, пробую ковырнуть. Самый нижний слой чернозёма, прилегающий к глине, слегка влажный и легко осыпается. Тронул пальцами – сыплется…
    И вместе с прочной землёй – радость, что, вроде, вылезли. В голове – как на киноэкране: этот метр с хвостиком хуже той высоты, что за спиной!
    Вижу, и Алик это понял.
    Да, третьего дня с ним тоже со своими лопатками пришли к пастухам. Тогда уже намечали в овраг идти. А они уговорили нас выкопать им землянку в склоне «нижней» дороги. Мы и рады стараться. Тем более они нас всегда выручали: то горбушкой угостят, то водой.
    «Нижняя» дорога знаете, что это? Она намного ниже верхней, грейдерной, врезана между полями, как канава. Если дождь, то верхнюю перекрывают шлагбаумом, чтобы никто по размокшей не ехал, не разбивал колёсами гладкую, как асфальт, грейдерную. А взобраться на неё нигде не возможно, у «нижней» бока такие крутые и высокие, никакая лошадь не одолеет.
    И так – до следующего шлагбаума. Асфальт я видал, около заводского общежития есть дорожка метров сто. По ней девчата вечерами гуляют в туфельках.
    …Начали мы копать землянку, и сразу работа закипела. Каждому захотелось наши лопатки подержать и в деле испробовать.
    В общем, быстро дело сделали. Правда, врать не буду, никакая это не землянка получилась, а пещерка небольшая, чтобы можно было сидя укрыться от солнца или дождя. И в глубину метра полтора всего. Наполовину в глине, а «крыша» - чернозём. Его, конечно, легко было копать.
    Как будто знали пастушата, что дождь будет. А он как припустил – настоящий ливень, как из ведра.
    Мы все забились в укрытие впятером. И коза хотела, но места не хватило. И не пустили мы её из-за козьего духа.
    Но лило не очень долго, нам не надоело сидеть. А скот – он, кажется, только рад был дождю. Да и пыль с травы било, кормиться стало приятнее.
    В общем, дождь закончился. По дороге не то что ручей – река бежит. Солнце откуда ни возьмись. Живи и радуйся! Мы вылезли на воздух, весело обсуждаем, как удачно ушли в укрытие от дождя выкопать, кто особенно постарался…
    А тут как грохнет – только и была наша землянка! Обвалилась «крыша» черноземная. Хорошо, что не стали мы засиживаться. А то бы…
    Вспомнил про это, и подумалось: «тут тебе и капут будет», как говорили фрицы про Гитлера, когда в плен сдавались.
    А сдаваться-то не хочется!
    Высматриваем: хоть бы кусты какие наверху росли, может, удастся ремнями зацепиться, если их связать.
    Переговариваемся с Аликом, а ноги уже держать отказываются – ступеньки-то неглубокие выдолбил, меньше чем на полступни.
    И вдруг… Вот так удача! Кто-то наверху спрашивает: «Эй, кто тут?» А голос-то, голос! Роднее не придумаешь – Примака Женьки!
    Быстренько побросали мы ему свои ремни, он связал со своим и аккуратненько нас повытаскивал.
    Рассказали ему, как оказались в таком положении и чего натерпелись, а он посмеивается:
«Взялся за гуж, не говори, что не дюж!.
    Отец вечером выслушал серьёзно, подшучивать не стал.
    - Вижу, нормально вы себя вели, как взрослые мужчины. И ты, и Алик. А особенно Женька. Не побоялся ради товарищей… Вполне мог сорваться. Запомни урок этот на всю жизнь. И пословицу на этот счёт хорошую: « Не зная броду – не суйся в воду» А что это значит? Собираешься что-то сделать – обдумай сначала хорошо. Серьёзного чего-то, основательного, можно достичь, только имея надежную опору. Подготовить её. А на авось если – чаще всего неприятности тебя ожидают. А ты даже ступеньки поглубже поленился долбить… Хорошо, вытащил вас Женька вовремя. А если б другой дорогой пошёл? Или не услышал вас? Не сообразил бы, что делать? А ведь мог и вообще побояться…Ну, это я не о нём… То-то! Самому надо в первую очередь мозгами шевелить. Рассказывал же о землянке… Для начала нужно было хотя бы площадку небольшую расчистить, чтобы передохнуть спокойно…
    По правде говоря, я тогда подумал об этом: выкопать сиденье между нами, чтобы на голову не сыпалось. Да не успел Алику сказать, сомневался, что он подумает. Ведь почти вся работа ему бы досталась: я-то левой рукой много не накопаю.
    А отец между тем завершал свою мысль:
    _ Вообще такие пустые геройства никому не нужны. Герой – это когда на пользу людям, а не чтобы самого себя потешить, - в последних словах его явно слышалась усмешка, - что храбрее козы оказался.
    Я запомнил отцовы слова. И больше такими глупостями не занимался. И лопатку свою сапёрную – отличную лопатку! – отдал Женьке, когда помогал ему строить настоящую землянку.
    Так случилось, что у них вскоре сгорела хибарка. Вот он и устраивал вместе с матерью себе временное жильё.
    Отца они прогнали. Это из-за его пьянки их жильё сгорело.
    И с работы садовника тоже потурили его. И правильно.
    Разве такой отец Женьке нужен?
               
Самокатчики.

     Самое плохое время для пацанов во время летних каникул – это когда дождь на несколько дней зарядит. Хотя это и нечасто бывало. Но в такие дни не знаешь, куда себя деть.
     На улицу не выйдешь – грязь чуть ли не до колен еле ноги вытаскиваешь из неё. Да и куда пойти, чем заняться? Никто же в такую погоду из пацанов носа на улицу не высовывает.
     Я вот хоть в библиотеку хожу. Наберу книжек полную полевую сумку, устроюсь поближе к окошку… но всё равно, хотя читать я люблю, не усидишь ведь весь день за книжкой, даже самой интересной:
     Не играть же с Лизкой в камешки. И рисовать меня не тянет, как Колю Виценко.
     Девчонкам проще. Им то шить что-нибудь можно, то вышивать.
     Солдатиков бы оловянных поотливать. Но они из свинца. А отец в доме не разрешает этим не заниматься, говорит, что газы от свинца очень вредны.
     Попробовал было в перерывах между дождиками по играться в «вулканы» - не получилось. Тропинки пешеходные не успевают подсохнуть, покрыты тонким слоем жижи. А на такой дорожке не получается ни какого вулканического взрыва.
      Хотя что я говорю! Не все ведь знают, что это за такая забава.
      Ничего хитрого. Только нужно, чтобы грязь была не жидкая, а густая, тягучая, как подготовленная гончарная глина. Ну да с черноземом нашим – никаких проблем: люди ногами так перемесят, только бери и делай «вулканические бомбы». А налепить их – дело нехитрое. Берёшь комок круто замешанной земли или глины, лепишь из него толстую-претолстую лепёшку, а в середине - глубокую выемку. Потом этой, лепёшкой выемкой вниз как шлёпаешь изо всей силы по утоптанной дорожке – середина «бомбы» вырывается как из вулкана, чуть не на полметра, несколько раз даже в глаз попадала мне…
     А на не успевшей подсохнуть дорожке, покрытой слоем жидкой грязи,  в место «взрыва» лепёшка грязь эта выбрызгивается в разные стороны.
     В общем, от удовольствия от умело деланных бомб получаешь грязевую раскраску, наподобие индейца какого. Да в придачу – хорошую взбучку от мамы.
     Тут вспомнилось, как не очень давно почти так же перепачкался на речке, около сахарного завода, напротив музея, когда Алик от змеи меня спас.
     Там не хуже места, чем между Бакаем и мостом. Хотя сахарный завод и на холме построен, а от его забора, что к речке выходит, берег пологий. И  речка с той стороны мелкая почти до середины.
    Пацаны с Покровской туда не ходят, потому что сахзавод приходится им обходить. И наши, местечковые, тоже там не бывают.
    Вот я и подговорил Алика там попробовать кушир крутить. 
    Перешли мы мост, через ручей перебрались…Я полез в воду начал «рыбачить». А у Алика палки не было он пошел вдоль берега искать подходящую.
     Я еле – еле выволок на берег длинную «колбасу» из кушира, сижу, распутываю её, выбираю рыбёшек.
     Вдруг Алик орёт:
     - берегись! Змея!
     Я аж подскочил от неожиданности. Оглядываюсь, а он лупит что – то палкой. А палка то короткая, видно, не нашёл другой – змея и самого достать может.
     А моя, большая, в кушире замотана, краном не подымешь.
     Потом уже, когда всё закончилось, разглядел я через грязь, что это не гадюка а уж. У них, как говорят старшие пацаны, «ушки» желтые. А у гадюки – красные.
     Но Алик не знал этого у них в Средней Азии, в местах жарких, если верить книгам, все змеи сильно ядовитые… Так что думал что спас меня от опасной твари.
     Я не стал его разубеждать тогда.
     А сейчас, забрызганный грязью, вдруг решил: «сделаю – ка ему самокат. А то у всех наших пацанов есть, только у него нету».
     Вот дождь прекратиться, дорожки утопчут в самый раз  по ним гонять на самокатах.
     Я уж не один своими руками сделал : себе и Толику Цыкало.
     Толик – лучший в местечке футболист среди пацанов. Всегда играет за капитана. И его команда почти всегда выигрывает. И хотя говорят по правде, из меня игрок неважный, недаром пацаны дразнят «мазилой» или «мазей», Толик иногда берёт меня в команду. Мне, честно, не очень – то и нравиться футбол гонять, на душе больше другие игры : тот же чижик, лапта, и то – городки. А всё равно приятно, что в лучшую команду играть допускают…
     А то что прозвище такое дали – я не обижаюсь. Ну не получается у меня в футбол. Что ж теперь? И вообще, отец говорит: «называй хоть горшком, только в печь не сажай!» конечно, прозвище прилипчивое. Но всё же не по нему о человеке судят, а по делам. А со мной почти все водятся.
     Самокат не такая уж и сложная машина. И почти всё нужное для его изготовления есть : два подшипника, три досточки и проволока толстая – вот и все части. Ну, гвозди ещё. А из инструментов – ножовка, молоток и ножик складной…
     Самое сложное проделать отверстие для скобок, которые нужны для соединения «кабины» и «рулевой» доски.
     Ножовку отец даёт, даже наточит иногда. А коловорот бережёт : сломаю где достанешь? В магазинах пока почти ничего нет по этой части. И пёрки*  нужного размера у отца нет.
     Но мы давно приспособились : накалим на костре проволоку чуть по меньше толщиной, чем нужная нам дырка, и прожигаем. Правда, не очень это приятно – наплачешься от дымящегося дерева. Да и долго прижигать. Это надо шесть дырок проделать в одной досточке. Да шесть - в другой. А досточки нужны толстые, пальца в два, не тоньше… Вот уж наглотаешься дыма!
    Но ради товарища можно и потерпеть!
 - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
* пёрка – специальное сверло по дереву, ручное или для коловорота   

     Закончились дожди. Дорожки и грейдерные дороги почти подсыхают. Пыли как не бывало.
     И в один прекрасный день все самокатчики нашей улицы, как по команде, выкатили свои «машины» на дорогу, недавно, за несколько дней перед дождями, выровненную грейдером… Хорошо, дней базарных в дожди не было, не разбили подводами ровную дорогу.
    Я Алику не говорил о сделанном для него самокате. И он с завистью смотрел на пацанов, мчащихся мимо него то в одну сторону, то в другую.
    Думаете, не обрадовался он моему подарку? Как бы не так! Ещё больше, чем я сам.
    Только коза его   была не рада. Угнаться за ним ей было не трудно.. Но боязно угодить под чей-нибудь гремящий самокат: ведь пацанов-самокатчиков в этот день было полным-полно.
    Конечно, не так много, как в Петроградском полку самокатчиков, что перешли, все как один, на сторону революции.
    Правда. как я понял из книжки, где про них написано, самокатчики, оказывается, ездили не на самокатах, а на велосипедах…
    Но всё равно – наши. Не только по названию.

Кот в мешке

    Как-то рано утром – еще мама не успела уйти по своим обычным делам – меня вызвал Витька Шестопал.
    Это сосед наш, за стенкой живет. Он младше меня почти на год, но весом в два раза больше. И не сказать, что жирный. Просто…плотный. Сильный, почти как Женька Примак. Только у Женьки сила взрослая, а у Витьки детская, больше на свой вес берёт.
    Их пятеро в той половине. И столько же комнат. А нас – восемь в трёх комнатах. Даже в двух – третья кухня. Но они – старожилы, испокон веку тут живут. Говорят, и наша половина дома когда-то ихней была.
    Правда, все какие-то не такие они. Мать Витьки – Ковалинская. Она полячка. Гонористая, как настоящая шляхтичка. Ни с кем из соседок не общается. Как звать её – и то никто даже из ближних соседей не знает. И по домашним делам если что нужно, обращаются к Татьяне.
    Кто она им такая – не знаю. Занимается всем хозяйством, а Витька обращается с ней, как со служанкой: чуть что – орёт на неё.
    Да он и на мать иногда так же кричит, чуть что ему не по нраву. Для нас это дико: как это можно кричать на взрослого, тем более на мать?!
    Вот на Алису, свою старшую сестру – она тоже полячка и такая же гонористая – никогда не кричит. И на младшую сестру Нину тоже.
    Она, как и Витька, от другого отца – украинца. Он был офицер, в войну погиб. И на Витьку и Нину платят хорошую пенсию.
    Вообще, они, наверное, самые богатые в нашем краю. Мать какая-то начальница на машзаводе, Алиса уже работает. А, кроме того, их дед, отец матери, работает на сахарном заводе тоже каким-то начальником, помогает им. Говорят, был ещё до революции инженером…
    Вышел я.
- Ну, - спрашиваю.
- Что «ну?»
- Какое такое срочное дело?
- Вот! – вытаскивает Витька из-за пазухи громаднейшее краснобокое яблоко. – Хочешь половину?
   Ещё бы! Я такого яблока в жизни своей не видел!
- Что делать?
- Пойдём со мной на кладбище. Сегодня гробки, так Татьяна попросила отнести на могилку.
- А ты что, трусишь?
- С чего бы!? Ты не знаешь разве, что с могилки брать поминальное угощение тому, кто их принёс, нельзя?
    Конечно, я это знал. Просто забыл, что угощения, оставленные родственниками в родительские дни, предназначены для посторонних. Так, говорят, умершего больше людей будет поминать. До кладбища – не ближний свет. Это аж за Скалами. Но бояться там совершенно нечего, особенно днём: такое красивое светлое место! Не очень большой, густо усеянный деревьями и кустами склон смотрит на ту излучину Тясмина, куда прибегает ручей из Тростянки. В устье ручья полно мелкой рыбёшки и лягушек, и потому в нём всегда охотится несколько аистов-черногузов. Настоящая картина с ковра, что на рынке продаются!
   Нашёл Витька нужную могилку, положил на неё яблоко. А я тут же забрал, как и договаривались.
    Возвращаемся через Скалы домой, помыли яблоко в одном из родничков, которых здесь – уйма. Разрезал…дух – не передать! А тут ещё чабрецом - со всех сторон…его в Скалах на каждом пятачке – сплошной ковёр.
    Вот уж удовольствие! Как в раю, говорят. Не жалко, что не дал Витка понежиться в кровати.
    Вообще интересный он какой-то. Всегда кричит на Татьяну, как барин на крепостную. А сам никогда не откажется помочь ей: то курчонка или молодого петушка поймает, как она попросит, то нарубит корма для кабанчика.
    Они всегда кабанчика держат, а сейчас ещё курей под два десятка, цыплят. Да недавно наседка вывела ещё дюжину. А кроме этих дел по хозяйству не знаю, чем он и занимается. С нами, пацанами, почти никогда не водится, вот разве только с Колькой Панченко, одноклассником. Но тот живёт далеко, на конце улицы. Да в городки иногда играет. С нами ему не интересно: он биту, как взрослый, на весь кон докидывает, а мы – только с пол кона.
    На подходе к дому Витька спросил:
- Понравилось яблоко?
- Ещё как! Высший класс!
- Хочешь ещё?
- А то…
- Ну, тогда пошли со мной.
- А что нужно?
- Там узнаешь…
    Не заходя в дом, Витька нырнул в сарай и тут же вышел с мешком за плечами. В мешке что-то шевелилось.
- Что там? – спрашиваю.
    Не отвечает Витка на вопрос.
-  Потопали на Бакай.
«А что, можно и на Бакай», - думаю о яблоке - «Лизке половинку принесу»…   
    Пришли, разделись до трусов, и Витка сразу же полез в воду. Вместе с мешком. Начал топить, а он не топится, внутри него что-то крутится, вырывается.
    Надоело Витке «воевать», бросил мешок, показывает расцарапанные до крови руки:
- Давай теперь ты…
- А что там?
- Ни что, а кто…Забияка!
- Забияка? – даже вскрикнул я от неожиданности. – За что же его?!
- Татьяна говорит,  трех молодых цыплят слопал.
- Как же так? – недоумеваю я. – Ведь он весной наседку с выводком спас от коршуна, сам чуть глаза не лишился…Может, и этих коршун потаскал?
- Не-е…коршун в местечко редко наведывается, он на окраине чаще, за мельницей, за школой. Там живности больше. И безопаснее.
- Так, может, хорёк?
- Не-е! Хорёк весь бы курятник передавил, он никогда без полного погрома не уйдёт.
- Ну, всё равно…жалко всё-таки…Забияка…
    Действительно, этот ничейный кот – гроза всех котов и даже собак в нашей округе. Всех крыс передушил. Да и хорьков и разных там куниц и ласок не водится, скорее всего, из-за него. А тут…
- Послушай, Витка, - говорю ему, - хотя и надо наказать зверину, но не так же. Вон, весной корова бабы Верниковой, что за двухэтажной школой живёт, потравила сотни три колхозной озимой пшеницы. Так не стали же её, корову, убивать. А наказали бабу Верникову – оштрафовали. И тут бы – хозяина.
- Может, и так… Но разве Забияку какой хозяин углядит?
- Всё равно, - говорю, - не буду Забияку топить…
    Витька промолчал.
    Я перешёл речушку, развязал мешок и вытряхнул кота на Покровский берег.
    Только его и видели!
    Хотел и мешок выбросить, но Витька воспротивился:
- Пригодятся ещё. Без единой дырки.
    О том, как выполнили поручение Татьяны, решили ей - и никому другому! - ни говорить.
- А чего ж она с Забиякой сама не поквиталась? – спрашиваю.
- Я тоже спрашивал. Говорит, у неё и без того грехов сверх всякой меры. А мы пока как ангелочки. Нам грех легче простится.
- Ишь, хитрюга какая?!
    От предложенной части яблока я отказался.
    И с тех пор зарёкся, что ни за какие коврижки никогда не стану делать то, не зная что.

   
Лесоводы

    Вечером, гуляя по Пушкинской, я увидел в раскрытые ворота военкомата, что нашу пушку, сорокопятку, поместили на специальный помост, покрасили и как раз рисуют красные звезды на её щите.
    «Завтра обязательно сбегаю в Тростянку, попробую поискать место её огневой позиции. Не с неба же она свалилась».
    Но планам моим не суждено было осуществиться. Вечером мама сказала, что нам нужно идти в поликлинику, сдавать анализы, потому что мне выделили путёвку в пионерлагерь.
    Лагерь располагался в селе Грушковка, что в девяти километрах от нас.
    Вышли мы рано, только-только встало солнце, и с небольшой котомочкой потопали к месту назначения.
    С тех пор, как мы пришли в Каменку, я такого расстояния в день не проходил. И потому, миновав хутор Шевченко и поднявшись на возвышенность, ещё не дойдя до Поддубков, я запросился отдыхать. Но в это время нас нагнал на подводе какой-то дядька. - В Грушковку?
- Туда!
- В пионерский лагерь?
- Да вот, выделили путёвку, как многодетным.
- Вижу, малец непривычный далеко ходить. Садитесь, подвезу.
    Как ни рано мы вышли из дому, и наш путь сократился благодаря доброму дядьке, всё равно к завтраку  опоздали.
    А тут ещё оказалось, что мы опоздали не только сегодня, но на целых два дня.
   Все отряды уже разошлись по своим делам и должны были возвратиться не раньше обеда. Мама занималась оформлением разных бумаг, а я бродил по территории лагеря, расспрашивал у дежурных, что здесь да как. Оказалось, что из Каменки в основном были ребята только с Покровской и Николаевской стороны, остальные же – со всех сёл района.
    Оформив всё, как нужно, мама не стала дожидаться обеда – дома дел невпроворот.
    Среди ребят вернувшихся к обеду отрядов в одном я увидел знакомого со своей улицы, Колю Панченко. Он, правда, был на год моложе меня и жил далеко за рынком, поэтому мы с ним редко общались. А тут встретились, как старые друзья.
    Вообще-то в Каменке с ним мало кто дружил. Его отец был большим человеком – начальником райземхоза. Двор у них большой, с садом, и к тому же примыкал к саду земхоза, так что по этой части мы скорее были противниками, чем друзьями. Кроме того, он сторонился сверстников и по другой причине: по нашим меркам, они считались богатыми, нередко Колька хвастался настоящими конфетами и даже печеньем, которого я, например, не видел с довоенных времён. Но тут мы всё-таки были с одной улицы.
    После обеда он попросил вожатого отряда, чтоб меня определили именно к ним. Я был рад этому, одному среди незнакомых всегда труднее, а тут – человек с одной улицы…
    Поскольку все обязанности в отряде были уже распределены, меня пытались определить горнистом, барабанщиком, но из этого ничего не вышло. Я пробовал играть сигналы на трубе ещё в школе, как звеньевой, и на барабане. Но музыкальные способности мои оказались против.
    На следующий день нас подняли раньше, чем значилось в распорядке дня. Пионервожатая и воспитатель объяснили нам, что перед нашим отрядом поставлена особая задача на сегодняшний день. А какая – мы узнаем, найдя специальный пакет. Путь к нему можно было определить по оставленным знакам.
    Пока шли по дороге, обнаруживать их было просто, но вскоре полевая дорога перешла в лесную. По обочинам густо кустился подлесок, затем стали попадаться сначала молодые деревца, потом деревья покрупнее. Здесь знаки-указатели распознавать стало значительно труднее: это были не просто стрелки на пыльной дороге, а где-то обломанная ветка, в другом месте – несколько веточек, связанных в пучок, и другое. В них разобраться было сложнее. Так мы чуть не заблудились. Прошли один знак больше ста метров, когда кто-то из отставших вдруг закричал: «Сюда! Сюда!». Невдалеке от этого незаметного знака мы и обнаружили пакет. Вообще говоря, это был не пакет, а небольшой солдатский вещмешок защитного цвета, и обнаружить его было непросто без знака. В вещмешке оказались не только задание, но и несколько фляжек с водой и пакет с бутербродами.
    Наше сегодняшнее задание состояло в том, чтобы прополоть несколько делянок со всходами молодых дубков. Эти делянки находились неподалёку, рядом с домом лесничего, и оказались настолько заросшими, что побеги молодых деревцев обнаружить было непросто. Мы уже знали, что дуб приживается очень трудно и каждый росточек на счету. Поэтому при прополке буквально носом утыкались в землю, чтобы случайно вместо сорняка не вырвать только что проклюнувшийся дубок.
    Закончили мы работу как раз к обеду, на каждое звено – по одной делянке. Вот тут-то и пригодился нам «специальный пакет». Лесники остались  довольны прополкой.
    Возвращались назад другой дорогой. И кое-где даже шли напрямик. В одном месте забрели в лесок молодых вязов. Сразу было видно, что это посадка: деревья росли ровными рядами и гуще, чем в диком лесу. Поэтому были не по годам  высокими. Кому-то из мальчишек пришла в голову мысль забраться на верхушку вяза и спуститься, как на парашюте, на согнувшемся под тяжестью деревце. Увидав первый удачный опыт, тут же нашлись последователи, и забава растянулась на добрых полчаса, пока нас не урезонили наши вожатые:
- Хватит, ребята, а то вы пол леса переломаете, и все наши сегодняшние труды пойдут насмарку!
   До этого похода в лесничество я хорошо знал несколько пород деревьёв. Кроме дуба среди них были берёза, клён, тот же вяз. Особенно часто имел дело с берестом, он очень похож, пока небольшой, на орешник: листья точь-в-точь такие, только шероховатые и мельче, чем у лещины. Но листья орешника с одной стороны мягкие, бархатные. По ним безошибочно и узнавал, что передо мной. А вот что берест и вяз – родственники, для меня оказалось новостью.
    Каждое дерево имеет свои полезные качества. Одно ценится за твердую древесину, другое идёт для изготовления мебели, третье даёт больше всего тепла. И только одно – ни на что не годное. Американским клёном мы называли его.
    Росло оно быстро, ни по дням, а по часом, и потому забивало все другие породы. Это был настоящий сорняк среди деревьев. Его листьев ни ели даже неприхотливые козы.
    Так у меня и осталось в голове, американское – самое непригодное для нас.

«Полевые учения»

     Вернулись мы из пионерского лагеря за несколько дней до начала учебного года. Только и успели разобраться с приобретением учебников, тетрадей и других школьных принадлежностей, как уже пора было отправляться на первое занятие. Ну а это первое занятие в сентябре так и осталось единственным. Почти весь месяц нас направляли на помощь в колхозы. Некоторые классы ломали кукурузу, другие резали подсолнухи.
    Нам нравилось участвовать в помощи сельчанам. Во-первых, нас кормили в поле, чаще всего кулешом. И хорош был не столько сам кулеш, сколько эти совместные обеды. Кроме того, к вечеру, к концу работы, нередко нас угощали «десертом»: однажды на весь наш класс привезли целую подводу арбузов. И самый ударный наш «труд за столом» не смог справиться с такой дозой, как мы ни старались. Оставшиеся арбузы мы разобрали по домам.
    При уборке подсолнечника каждому из нас устанавливали норму, выполнив которую можно было заниматься, чем хочешь. Только в одиночку домой не отпускали, и многие из нас шли в ближайший лесок Поддубки, обсаженный тёрном, боярышником, шиповником. А в одном месте, недалеко от опушки, росла старая груша-дичок, куда мы тоже с удовольствием наведывались.
    Больше всего мне запомнилось и понравилось работа в саду хутора Шевченко. Наша задача заключалась в том, чтобы с одного из сортов яблонь снять плоды для зимнего хранения. С этой целью каждому из мальчишек давали ведро, с которым тот аккуратненько лез на дерево, и, стараясь не царапнуть, не ушибить яблоко, складывать в ведро. При этом яблоки с любыми повреждениями ни в коем случае нельзя было смешивать с отборными. А поврежденные, сколько бы их ни было, также разрешали брать домой. Для нас это было большой радостью, потому что сразу после войны в крестьянских дворах плодовых деревьев оставалось очень мало. И поэтому мы, не стесняясь, набивали яблоками полные карманы, связывали из рубах мешки и тащили домой гостинцы, кому сколько под силу.
    Кроме этого, как говорили нам учителя, за эти работы колхоз перечислял школе какие-то деньги, которые шли потом на дополнительные завтраки для учеников.
    Работали в колхозе мы не только в сентябре, но и летом. Тогда шли в поле с неохотой: хотелось отдохнуть после учебного года «на воле», без чьего-либо присмотра. Да и работы были муторные, быстро надоедали: то собирали вредителя сахарной свёклы серого жучка-долгоносика, то занимались прополкой чёрных паров, то колоски собирали.
    Отец говорил, что все эти работы в поле, как учения в армии. Ведь там даже в военные время учатся. И как экзамен на проверку полученных знаний сначала – полевые занятия, а потом – учения.
    Правду сказать, все эти занятия нам не нравились, но каждый старался не только сделать на совесть порученное, но и сверх того. Тем более что знали: колхоз, занимающийся свекловодством, часто трудодни оплачивает сахаром.

«Ура! За парты!»

     Врать не буду, как остальным ученикам нашего класса, да и других тоже, а мне уже не терпелось начать занятия по-настоящему. Да и о многих товарищах за лето успех соскучиться. Потому, что жили они от центра местечка подчас довольно далеко, даже на Николаевской, где средней школы не было.
    Особенно я обрадовался в первые дни учебы потому, что мы сели наконец-то за настоящие парты! До этого парты были только в самых младших классах. Во время войны в здании двухэтажной школы была казарма немецкой охранной команды. И солдаты извели на топливо все до единой парты. Так, видимо, было по всей территории, оккупированной немцами. Вот и не хватало сил обеспечить партами сразу все пограбленные школы.
    Кроме этой двойной радости были, конечно, и обязанности, которые мне, например, не нравились. Это ежедневное исполнение нового Гимна Советского Союза. Причём, если в конце прошлого учебного года его разучивание и исполнение происходило в классах, то в этом году – на общешкольных линейках перед началом занятий.
    Гимн был очень хороший: и музыка торжественная, и слова красивые и правильные. Нередко я его мурлыкал себе под нос безо всякого принуждения. А вот на линейке петь почему-то совсем не хотелось. Особенно глядя на беззвучно раскрываемые рты многих одноклассников.
    Как я уже говорил, в этом году  у меня в классе появился новый товарищ – Лёня Богданов. И ещё двое ребят с Николаевской стороны. Оба отличники. Володя Безверхий и Коля  Гура. Пришли в класс и ещё несколько новичков, но с ними дружба как-то не заладилась.
    В сёлах было неспокойно. Сельчане чесали в затылках, в какую сторону качнуться: или продать приезжим горожанам последние излишние мешки картошки, чтобы купить на вырученные деньги разную необходимую в хозяйстве мелочь, или попридержать запас на всякий случай и ходить с прорехами в давно изношенных штанах.
    Этот год по урожайности был средним и потому многие выбирали рынок. А он, рынок, с каждым месяцем становился всё малолюдней, разнообразие и количество продуктов уменьшалось. Сказывалось это и на повседневном питании каменчан.
    Эти настроения вольно или невольно передавались и нам, ребятне. Особенно местечковым.
    Но жизнь шла своим чередом. Мы почти каждый день радовались то новым учебникам, то свободно появившимся в продаже разнообразным школьным принадлежностям: краскам, цветным карандашам, альбомам для рисования, чернилам разного цвета, линейкам, угольникам и другой всякой всячине, о которой старшие школьники начали было забывать.
    После Нового года тревога о пропитании становилась всё заметнее. Хотя на нашей семье это пока не отражалось. Тем более, как и раньше, Катюшка и Витька были в круглосуточном садике а нам, как многодетной семье, и отцу-инвалиду почти каждый месяц выделяли какую-нибудь материальную помощь, чаще продуктами. Помню, однажды отец принёс очень большой полукруг - размером с сито – швейцарского сыра. Попробовав небольшой ломтик, он авторитетно заявил, обращаясь ко мне:
  - Настоящий швейцарский. Такой я ел, когда тебя ещё на свете не было.
  - Чем же он такой настоящий?
  - А ты посмотри, какие здесь крупные дырки. И почти в каждой из них – жирные «слезинки». Вот, попробуй.
    Я попробовал. Действительно, хотя к тому времени сыром лакомился несколько раз, но такого вкусного ещё не попадалось.
    Конечно, о голоде ещё никто не думал, но и от изобилия начали постепенно отвыкать. Вот в эти-то дни меня и начал понемногу прикармливать Лёня Богданов. Чаще всего он угощал каким-нибудь неизвестным мне раньше кушаньем. Обычно это были мясные изделия, редкие или вовсе неизвестные в нашем местечке. Думаю, что иногда эти блюда, по которым была большая мастерица его мать, первыми пробовали именно мы с Лёней.
    В учёбе особых изменений не было. Я всё так же любому обратившемуся оказывал помощь по арифметике. Остальные предметы не значились у меня среди любимых и, приходя домой, я первым делом выполнял письменные задания, оставляя на потом устные. Но часто на них времени не хватало. Зато на чтение я его жалел. А уроки всё-таки выполнялись, потому что я на занятиях никогда не отвлекался, а память у меня была хорошая.
Конская баня

    В выходные на рыбалку ходить не было смысла, так как на речке резвилось много ребятни, распугивая рыбу.
    Поэтому в субботу и воскресенье я отправлялся на базар. Нередко случалось, что с воза падало несколько картофелин или морковин, а хозяин не замечал или не хотел слезать за ними. Или продавцы сами отбраковывали и выбрасывали подпорченную огородину. А её вполне можно было использовать в пищу, обрезав поврежденную часть.
    На этот случай у меня была довольно длинная палка с боковым сучком около конца. Им удачно было подгрести к себе поближе бесхозный овощ. Если хозяин не протестовал. А на прямом конце палки был вбит заостренный гвоздик, служащий той же цели.
    Вот я увидел, что хозяин, пересыпая картошку из ведра в сумку покупательницы, допустил оплошность, и вместо сумки несколько больших плодов, оказалось на земле, раскатилось в разные стороны. Штуки три он подобрал, а некоторые не заметил. Зато заметил их я: одна картофелина оказалась почти рядом с моей ногой, но в эту сторону смотрел и продавец, а вторая, очень крупная - у ног лошади. Сунься –  можешь получить копытом по башке так, что не только без картошки останешься. Да хозяин и её тоже заприметил. Но он, видимо, не обратил внимания, что лошадь то и дело переступает ногами и вот-вот может раздавить такую желанную для меня добычу. Так оно и случилось. Но, по счастью, копыто задело только край картофелины. Теперь-то хозяин ничего не скажет – кто её купит!
    Хороша добыча! Но мало. Ещё хотя бы две-три таких! И я упорно жду, не упуская из вида соседние подводы.
    Один из сельчан обращается ко мне:
 - Чего-то нет сегодня желающих сводить коней на водопой.
   Я молчу.
 - И погодка в самый раз: солнечно, тепло….
   Я молчу.
 - Что, не до этого? Есть хочется?
  Киваю молча в знак согласия.
 - Давай, сгоняй на речку…Да ополосни коней. А то после дальней дороги запылились.
 Молчу. Жду, что он предложит.
 - Получишь две самые крупные картошины, какие только найдёшь.
 - Четыре!
 - Не-е, то много… Гони за три…
   Я соглашаюсь: три таких, да к ним одна поврежденная - это будет больше килограмма.
    Так у меня и других местечковых пацанов появился новый вид заработка, причём, если в прежние годы мы занимались этим ради удовольствия и в основном предпочитали в качестве угощения лакомство – дыню, арбуз, яблоко, на худой конец помидор, то в этом – что-нибудь посущественнее.
    Правда, изредка перепадало и вкусненькое: комочек творога, домашний коржик, а то и стакан ряженки. Но всё же я лично всему предпочитал пару початков кукурузы. Мороки с ней больше, чем с другими продуктами, но всё же какой-никакой, а хлеб, пусть даже в виде лепёшек или мамалыги.
    Но на третью неделю этот вид моего заработка едва не стал причиной несчастья.
    Соседняя с нами улица, Пушкинская, спускается к самой речке, точнее, в самую речку. Многие хозяева, особенно имеющие приусадебные участки побольше и где колодцы глубокие, берут здесь воду для полива огородов и других домашних нужд: загоняют запряженную подводу с большой деревянной бочкой прямо в воду и черпаком-ведром наполняют ёмкость.
    Поэтому проезжая часть улицы вблизи речки представляет собой глубокую канаву. Каждый год её углубляют и сточные, и дождевые воды, устремляющиеся в речку по крутому склону.
    Пешеходные дорожки, таким образом, оказались со временем выше проезжей части метра на полтора.
    И вот однажды я, Толик Цыкало и Паша пригнали на водопой пять лошадей. Напоили, слегка ополоснули их и только начали выезжать из речки, внезапно с двух сторон на нас, а в основном же на лошадей, обрушился град камней. Перепуганные лошади шарахнулись кто куда. Одна из моих выскочила на пешеходную дорожку и во весь опор припустилась по хорошо утоптанной земле.
    Несмотря на то, что лошади были даже без уздечек, мы управлялись без труда голыми руками, иногда лишь используя в качестве вожжей гривы. Но тут я испугался, что при такой неровной скачке могу не удержаться и упасть, причём не на узкую дорожку, а на проезжую часть. Вдруг впереди возникла ветка-сучок, расположенная прямо над пешеходной дорожкой. Не успев ничего подумать, я выпустил из рук гриву и упал навзничь на лошадиный круп. Хотя, как успел заметить, на этой толстой ветке не было ни одного листочка, мне показалось, что листья прошелестели прямо по лицу. Так близко от него оказался сучок, не ободрав лицо только чудом.
    Оказывается, засаду нам устроили пацанята этого края, восьми-десятилетние.
    К счастью, никто из нас не пострадал. Даже царапины не получили. Но появляться в здешних местах после такой массовой атаки было небезопасно.
    Толик и Пашка предложили, зная мои миротворческие способности, сходить на переговоры.
    В результате достигли соглашения: они не будут препятствовать нам гонять лошадей на водопой, а мы предложили им заняться тем же. Тем более, что свободных коней было предостаточно.
    Так и в районе Конской бани я стал своим человеком.
    А также крепко-накрепко запомнил, что договориться с противником намного выгоднее, чем воевать.

Кто хочет, тот добьётся.

    В это голодное лето всегда, когда мама была дома, я рано-рано, на рассвете шёл на речку. У меня было уже две удочки, и я нередко часам к двум дня приходил домой почти с полной полевой сумкой окуньков размером чуть больше пальца взрослого человека. Это было, конечно, значительным подспорьем в нашем скудном питании. Но моя душа уже заядлого рыбака желала большего: я мечтал о крупной рыбе – карасе, может быть, даже карпе или окуне.
    И вот однажды, когда рыбачил в Скалах, на одну из удочек случайно попал малёк красноперки, сеголеток. Конечно, такой улов никак использовать в пищу было невозможно, тем более, что на одной удочке то и дело случались поклёвки. Тогда я взял этого малька, насадил на крючок второй удочки и забросил в нескольких метрах от себя. А удилище воткнул в расщелину скалы.
    Увлёкшись постоянными поклёвками, перестал обращать внимание на удочку с мальком. И вдруг, смотрю, её удилище изогнулось чуть не до самой воды и леску повело в сторону. Видно было, что рыба заглотила крючок глубоко. С замиранием сердца начал тащить я к себе изо всёх сил сопротивляющуюся рыбину. Казалось что на крючке карп, по меньшей мере, весом с полкилограмма. Но нет, это был все тот же окунь, правда, размером в два-два с половиной раза больше обычного моего улова.
    Вдохновлённый таким успехом, на следующий день я решил на Конской бане во что бы то ни стало перебраться на другой берег.
    Это было непростой задачей, потому что на той стороне, метрах в четырёх-пяти от берега, глубина была больше моего роста. А плавать я ещё не умел. И всё же рискнул, потому что никогда не видел, чтобы кто-то рыбачил на той стороне. Был шанс на более богатый улов.
    Достигнув места, когда уже вода едва не вливалась в рот, я глубоко вдохнул и, держа удочки и одежду над головой, сделал несколько шагов по дну. Когда дыхание спёрло, я оттолкнулся от дна, всплыл, глубоко вдохнул и снова опустился на дно. Так проделал несколько раз, пока не прошёл самое глубокое место.
    Несколько минут отходил от испуга, от радости, что удалось. Обсохнув, оделся и решил опробовать новое место. Метрах в пяти от переправы из-под земли выпирала большая гранитная глыба. Тут я и закинул первую удочку. Не успел размотать вторую, как поплавок плавно ушёл на дно. Не веря в удачу, я дёрнул и чуть не оборвал леску. А потом минуты полторы боролся с добычей.
    Радости моей не было предела! Оказалось, что на крючок попался линь грамм на триста. И не только это меня порадовало, а и то, что в Тясмине, тем более в районе Конской бани, он был редким уловом. Да и, говорили взрослые, очень осторожным.
    Правда, в этот день практически ничего я больше не поймал, даже мелких окуньков всего десятка полтора. Хотя в надежде за второй такой рыбиной обследовал и опробовал большой участок берега. Аж до Женской бани.
    Но радовало то, что решение «полезть в воду, не зная броду», оказалось не напрасным. Так я понял, что иногда рисковать всё же есть смысл.

Мамин урок.

    Лето 1946 года не оправдало наших надежд на ранний урожай некоторых съедобных растений. С начала весны не выпало ни одной капли дождя. И поэтому голод всё больше вступал в свои права.
    Раньше в парке, в лесу, в котлованах можно было обнаружить много всякой съедобной зелени и кореньев: конский щавель, молодую крапиву, кусты кислицы, листочками которой мы объедались даже в лучшие времена, сочные гроздья белой акации, которые казались нам слаще мёда...
    Сейчас практически ничего этого не было. Найти несколько десятков колосков убранного ячменя или озимой пшеницы тоже стало большой удачей. А в прежние годы, собирая колоски от школы, мы за несколько дней насобирали по полному мешку.    
    Особенно было трудно, когда мама уезжала. В эти дни я на рыбалку не ходил, потому что с добытой рыбьей мелочью некому было возиться. И в эти дни было особенно голодно.
    И вот как-то, когда мама ещё не вернулась, а отцу надо было ехать в госпиталь, мы на несколько дней остались одни: малышня в круглосуточном садике, Лизка, я и Ленка. Но Ленке было не до нас. Она недавно устроилась учеником на машзавод и нередко не справлялась с заданиями, брала работу домой и занималась только этим. Да ещё готовилась к поступлению в медучилище.
    В один далеко не прекрасный день мне так невыносимо захотелось наесться, что я не выдержал, занял у бабы Перчихи десять рублей, купил большой пирог с мясом и умолотил его за несколько минут. Долг пообещал отдать по приезду матери.
    Но мама, как на беду, приехала в этот раз с пустыми руками и, видя, как мы оголодали, послала меня к бабе Перчихе занять двадцать рублей.
    Понятно, вернулся я как говорится, несолоно хлебавши, и пришлось признаться, почему. Раньше мама, не церемонясь, воздавала каждому по заслугам всем, что попадало под руку. На этот раз она отправила Лизку гулять, а Лена ещё не пришла с завода. Закрыла на крючок двери и скомандовала:
  - Раздевайся!
Я снял рубашку, майку.
  - Штаны тоже снимай.
Пришлось снять и штаны. Мама осмотрела меня спокойным взглядом и в раздумье сказала:
  - Снимай, пожалуй, и трусы.
Я уже считал себя взрослым мальчиком и мне стыдно было раздеваться догола перед мамой, тем более, что почти года три я и на речке купался в трусах. Повернувшись к маме спиной, преодолевая внутреннее сопротивление и стыд, стянул и трусики.
    Мама сняла ременной кнут, который без кнутовища висел над дверью в бездействии вот уже года два. И начала меня «учить». Как я ни извивался, что ни обещал, она к моим словам оставалась глуха. И так продолжалась около часа.
    Никогда не был я свидетелем такой жестокости со стороны мамы к кому-нибудь из нашей детворы. Тогда-то я и понял, что страх старших перед широким офицерским ремнём отца был показным. Потому что, сколько помню, он ни разу не воспользовался этим средством родительского наказания.
    Было больно, очень больно, но ещё сильнее меня мучила обида. Мне казалось, да так оно и было, что мама меня любила, наверное, больше других детей и всегда хвалила за то, что я, кроме Ленки, единственный, кто старался хоть немного облегчить жизнь семьи.
    И ещё мне было обидно, что наказание считал справедливым хотя бы потому, что я на этот раз совсем забыл о Лизке и не принёс ей даже маленького кусочка пирога. А ведь это действительно был не пирожок, а пирог, по меньшей мере, в две моих ладошки.
    Вот такой урок я получил от мамы. И, как оказалось, на всю жизнь. Потому что больше никогда не забывал о нуждах и интересах своих близких.

Железная хватка
 
    Между Николаевским котлованом и переездом железная дорога, пересекающая местечко, врезана наиболее глубоко. Причем, эта канава не только глубокая, но и имеет очень крутые склоны с обеих сторон. Со стороны местечка в железной дороге примыкают огороды частных домиков, а с другой стороны – железнодорожная лесопосадка. Это место - самое излюбленное среди местечковой пацанвы. Потому что взрослому туда забраться нелегко. Особенно поздней осенью и зимой во время гололёда. Даже козы, привыкшие карабкаться по самым крутым скалам, очень редко туда забирались. Не случайно во время войны наши партизаны облюбовали именно это место для подрыва немецких эшелонов.      
    Отец пояснял, почему. Сюда очень трудно подобраться любой технике, чтоб освободить этот участок пути от остатков взорванных эшелонов.
    Туда нас влекли не только надежды найти какой-то необычный фантик от конфет довоенных времён, ракушку, которыми было выстлано полотно, но и желание испытать чувство преодолённого страха. Главным же образом, особенно в сорок шестом году, мы приходили сюда в поисках топлива. Здесь можно было найти куски кокса, антрацита, брикеты бурого угля или торфа, случайно упавших или кем-то сброшенных с платформ.   
    Не брезговали мы и щепками рассохшихся шпал. Ведь во время голода донимает не только нехватка еды, но и топлива, которая особенно ощущалась в безлесой Каменке.
    Этот тоннель был рассчитан на одноколейный путь, а через год после войны здесь провели и вторую колею. И когда шёл поезд, мы, чтобы уберечься от всяких случайностей, едва не вжимались в откос. Особенно было страшно, когда в этот момент проходило два встречных состава.
     Кроме нас частыми гостями тоннеля были куры из соседних дворов. Они тоже выискивали разнообразную добычу. Мы не раз были свидетелями, как налетевший внезапно состав вызывал панику среди птичьего племени. Некоторые куры метались от одного склона к другому, другие в испуге взлетали наверх. А были и такие, которые, потеряв голову, попадали или даже заскакивали под движущийся состав, пытаясь тут же выскочить наружу, чему препятствовали быстро мелькающие колеса.
    Первое время как пассажирские, так и грузовые поезда вели паровозы «СО». Эти буквы мы расшифровывали как Серго Орджоникидзе. А в последнее время во главе пассажирских поездов появились новые мощные нарядные «ФД» - Феликс Дзержинский. Их мощность позволяла не снижать скорость перед котлованом, как это почти всегда делали «СО».
    И вот однажды под такой, летящий на полной скорости пассажирский состав, попал молодой петушок. Сначала он метался, как и все куры, оказавшиеся в такой ситуации, потом на какое-то время притих и вдруг, уже под самым последним вагоном не выдержал и сделал отчаянную попытку вырваться из этого ада.
    Высркая скорость не дала ему проскочить между передними и задними колёсами. И когда поезд пролетел мимо, мы увидели на одном из рельсов пятно от головы злополучного петушка.
    Хотя в военные годы мы насмотрелись всякого, но эта нелепая смерть нас потрясла. Когда я пришёл домой и рассказал об увиденном отцу, он загадочно произнёс:
- Да! У Феликса была крепкая хватка. Недаром его прозвали Железным.
   Я много раз потом задумывался над этими словами и однажды, наконец, понял, услышав разговор матери с отцом. Они обменивались мнениями о новом законе о хищениях народной собственности.
    Мы, пацаны, слышали об этом. И не только слышали. Но частенько «опробовали» новый закон на своих плечах: объездчики, если попадался им случайно под руку при сборе колосков, не стеснялись использовать нагайку. Но били не со зла, а так, для острастки. И не разу ни у кого не отобрали собранные колоски или, тем более, никого не задержали и не оштрафовали.
    Так кто, что, скорее всего, Железный Феликс в их лице походил на Серго Орджоникидзе.
    Вот когда начинал созревать зелёный горошек – он был в кормовых травах – тогда объездчики не церемонились. Да иначе и справиться с нами было трудно, потому что за этим лакомством мы отправлялись большими ватагами.
    Да всё равно, что там этот зелёный горошек!? Это – мелочи. Вот бригада женщин, работающих на току, поймала с поличным весовщика. У него в специально приспособленных для этого нижних штанах нашли почти пол-пуда пшеницы. А дома, во время обыска, ещё почти три центнера. Это, почитай, каждый день он воровал больше десяти килограммов зерна. То-то и морда была у него цвета вареного рака.
    Потто какая-то баба обратила внимание, что в кормушке свиной – остатки пшеницы. Он, гад, ею трёх своих свиней кормил.
    Бабы так рассвирепели, что чуть не разорвали его вместе со специальными штанами.
    Вот таких в основном и ловили, и судили по закону «о двух колосках».
    Так им и надо! Нечего обкрадывать голодающих.

Раз картошка, два картошка…

    Начало 1947 года и самая ранняя весна оказались для нашей семьи наиболее трудными. Хотя, казалось бы, должно было быть наоборот. Семья наша уменьшилась, Шурка был в армии а Женя уехала в Харьков. Хотела поступить в лётное училище, но его к тому времени расформировали. Тогда она стала работать бензорезчиком на полигоне, где разделывали разбитую военную технику. Платили очень хорошо, к тому же давали карточки на дополнительное питание. Она и нам несколько раз высылала деньги. Но все равно Женя там долго не задержалась. Потому что часто происходили несчастные случаи. То взорвется баллон с бензином, то кислородный, а всё потому, что опытных работников было мало, а шланги изношены, с трещинами, через которые кислород вытекал. А на танках и другой технике - много масла, которое, соприкасаясь с кислородом, мгновенно загорается.
   И после этого Женя уехала в Днепродзержинск, где, по слухам, наконец-то отыскалась одна из маминых сестёр, затерявшихся ещё в Гражданскую войну.
   С конца февраля Лена начала получать рабочий паёк, потому что пошла учеником на машиностроительный завод. И мне тоже начали выдавать не детскую, а иждивенческую карточку. Вот вроде бы должно было стать легче с питанием, но Ленин паёк мы считали неприкосновенным, потому что выполнять норму без нормального питания ей было тяжело.
    Задание по началу оказалось легким. На отшлифованной пластинке была плотно, один виток к другому, намотана медная проволока. Её нужно было небольшим зубильцем разрубить вдоль всей пластинки и снять с неё получившиеся продолговатые колечки, как на цепочке на настенных часах-ходиках.
    Этим занималась Лизка. Я а соединял колечки в цепочку, прижимая вплотную места разруба плоскогубцами. И тут острый ножик, которым Лизка разъединяла колечки-заготовки, соскользнул и проткнул до крови ладошку.
    Раненная, ясное дело, разревелась: что возьмёшь с девчонки! Но я её быстро успокоил:
- Не плачь без толку, а повторяй за мной: «Шла чёрная корова по мосту. Шла и встала. Кровь идти перестала». И так три раза надо… Ну, чего ты мелешь?! Не «бежать» перестала, а «идти». Это – заговор. Нужно повторять слово в слово.
    Конечно, пока она несколько раз повторяла за мной нужные слова, кровь из неглубокой ранки перестала идти.
    Говорю:
- Видишь, подействовало?
    А сам думаю: «У меня и без всяких заговоров кровь быстро останавливается».
    В общем, хоть и нетрудным оказалось Ленкино задание, а муторным, особенно для Лизки.
    У меня в этом году появился новый товарищ, который частенько подкармливал: то пирожок принесёт, то котлету, то ещё что. Его мать работала в коммерческой чайной, а отец – фотографом, всегда имел живые деньги.
    Лёня Богданов пришёл к нам в класс в начале учебного года, и однажды я его крепко выручил. Он нёс из дому отцу фотоаппарат, а наша пацанва, не зная его, решила рассмотреть аппарат изнутри. И тут появился я. Не буду хвастать, в своей округе я был далеко не самый сильный и не самый бойкий. Но меня почему-то слушались.
    Так мы с ним сдружились.
    Мама куда-то уехала на поиски пропитания, а тут подошло время садить огороды. Для этой цели у нас строго хранилось с полмешка мелкой картошки. Отец перевязал его посередине, прихватил лопату и тяпку для меня, и мы направились  на выделенный нам участок.
Он с мешком и лопатой шёл впереди, а я плёлся в нескольких метрах позади. Шли Скалами и в одном месте, когда отец перепрыгивал через ручеёк, я заметил, что из мешка выпала картошина. Я тут же её подобрал, ничего не сказав отцу. Через какое-то время подобрал ещё одну, ещё…Карманы моих штанишек отдувались от десятка с небольшим картофелин, размером каждая чуть больше голубиного яйца. Думалось, закончим сажать огород, разведу костёр, на такой случай у меня с собой всегда увеличительное стекло,  испеку и за последние дни отведу душу давно забытым лакомством. Конечно, от голода мы  не пухли, но постоянное недоедание в течение года сказывалось.
    Хотя было ещё рано, солнце жарило вовсю. И отец, ещё не доходя Скал, сильно вспотел. Я радовался, что с потерей нескольких клубней ему станет легче, и в то же время посоветовал:
- Пап! Ты бы хоть рукава закатал, всё не так жарко будет!
 Отец кивнул, вроде в знак согласия, а ответил отрицательно:
- Не могу, сын, душа не позволяет. Немцы, в особенности в начале войны, любили щеголять с закатанными рукавами. И сейчас, стоит мне увидеть человека в таком виде, кажется, что это фашист.
    Вскопать делянку в пятнадцать соток за один день больному отцу и ослабленному  долгим недоеданием подростку было не под силу. И потому отец копал ямки только под будущий куст. Управились часам к трём. После этого понатыкали между рядами картошки фасолин, а по меже – кукурузу и подсолнухи.
    Сели отдыхать. Отец, выходивший из дому только в парикмахерскую, раз в неделю, еле дышал. А когда пришёл в себя, сказал:
- Ну, а теперь давай посадим те, что ты успел подобрать.
    Я не знал, куда деваться от стыда. А отец не стал меня укорять, читать нотации, а разъяснил:
-Ты сам подумай: ну, съешь ты сейчас эти десять картофелин-горошин. И не почувствуешь. А представь, сколько из них вырастет плодов к осени! Несколько вёдер. Вот и отведёшь душу. Так испокон веку повелось: крестьянин лишний день голодным просидит, но отведенную ниву засеет сполна. Без этого, наверное, и жизнь давно бы закончилась.
    Так я впервые в жизни понял, что нельзя жить только сегодняшним днём.
    Отдыхая после окончания работ, я представлял, что, несмотря на сухую землю, после первого же дождя всё посеянное проклюнется через несколько дней, а ещё недели через две-три нашего нынешнего огорода не узнаешь. Ещё столько же пройдёт, и кое-что из огородины уже можно будет употреблять в пищу.
    Но всего этого увидеть мне в этом году не довелось: нас с Лизкой через день определили временно в детский дом, что в Михайловке, в девяти километрах от райцентра.

«Сироты казанские»

    На этот раз я узнал заранее, что нас с Лизкой определяют в детдом и решил наведаться на место находки нашей пушки.
    Сначала заглянул во двор военкомата. Сорокопятка всё так же стояла на помосте, имела праздничный вид. После этого я побежал в Тростянку. Пришлось идти одному, все пацаны были заняты своими делами. И вот я стою на месте нашей  находки. Вокруг тишина, жутковато. Ещё и ещё раз всматриваюсь в окружающие деревья и кусты, и в голову ничего не приходит. Вдруг, рассматривая склон, заросший непроходимыми  зарослями орешника, и на фоне недалекой лесной опушки замечаю вверху этой гущи несколько поломанных веток. И на некоторых из них –  листья.
    Я удивился. Для новых листьев очень рано, а старые на орешнике так прочно не держатся. С великим трудом продрался по крутому склону вверх к поврежденным веткам и метров с двух с ужасом понял, что никакие это не листья, а кусочки материи. Как сразу сообразил, это - обрывки солдатской одежды.
    Действительно, ещё метрах в двух от этого места на самой опушке, впритык к ряду опоясывающих лес кустарников тёрна, расположилась почти ровная площадка, по размеру как раз подходящая для огневой позиции сорокопятки.
    Оглядываясь вокруг, как будто опасаясь встретить погибших артиллеристов, я поднялся на площадку и тут, как мне показалось, понял, что же здесь на самом деле произошло три с лишним года назад.
    Следов было предостаточно: открытая часть площадки смотрела на автомобильный мост через лощину железнодорожного котлована, по которому немецкие танки пытались прорваться в местечко. Как рассказывали старшие, это произошло в момент начала разгрома окруженной Корсунь-Шевченковской группировки немцев. Но и здесь им вырваться не удалось.
    Дальняя часть площадки была усеяна обломками снарядных ящиков, и уже едва заметными останками орудийного расчета.
    Вражеский снаряд, как видно, попал в запас снарядов, и взрывной волной пушку сбросило вниз. К месту находки она съехала по густому орешнику и внизу, перевернувшись, стала на колёса. А за два года, ко времени её обнаружения, кустарник выпрямился, и, обросший листьями, скрыл все следы.
    В этот же день я снова побывал в военкомате и рассказал об увиденном. А на следующий день мы с Лизкой и мамой пешочком отправились в Михайловку, в детдом.
    Была середина апреля, до конца учебного года оставалось совсем немного, и поэтому школьные учителя внимания нам уделяли немного, больше смотрели на справки с нашими оценками.
    Через несколько дней началась Пасха. Сельские ребята из нашего класса щедро угощали меня кусочками кулича, яичками-крашенками и другими домашними лакомствами. Так же – и Лизку и всех детдомовцев.
    В детдоме мы, конечно, не голодали. Но остатки былого недоедания давали о себе знать. И угощения новых одноклассников были как нельзя кстати. Да и в самом детдоме ребята к нам отнеслись по-дружески. Старались помочь побыстрее влиться в коллектив.
    А со временем я и здесь нашёл возможность  подкормиться. В детдоме была своя небольшая пекарня, в которой заработанное в колхозе зерно после помола на колхозной же ветряной мельнице, расположенной на пригорке при въезде в село, раза три в неделю превращалось усилиями тёти Насти в самодельный хлеб – дополнительный «приварок» к выходному дню.
    Она бы нормальный хлеб пекла, но у неё не было русской печи.
    А мне к общей добавке присоединялась персональная за помощь тёте Насте. То дрова ей носил, то воду, то выносил мусор.
    В общем, через месяц мы с Лизкой совсем перестали ощущать недоедание.
    Хотя в детдоме мы были единственные, имеющие обоих родителей, никто нам это в укор не ставил. К концу учебного года я понял, что нам, детдомовцам, завидуют и городские, и сельские ребята. Городские – из-за обеспечения нас нормальным питанием, а сельские – школьной форме и всем школьным принадлежностям.
    Лето после окончания учебного года оказалось ничем не примечательным, обычным, сулило хороший урожай. Мы так же ходили помогать лесхозу. Некоторые ребята постарше вообще работали в колхозе постоянно. Это было выгодно для детского дома, директор которого, Лидия Михайловна, всё делала для того, чтобы детям здесь было уютно.
    А для старших ребят, мы знали, за счёт этих заработков готовилось «приданое», выдаваемое каждому, окончившему среднюю школу и уходившему в самостоятельную жизнь.


  Пушкинская скала

    И вот мы дома. Хотя нам в Михайловке было и хорошо, а в Каменку летели, как на крыльях.
    А тут - главная новость: Ленка уехала сдавать экзамены в медучилище. Отцу с матерью стало совсем скучно. Была как раз суббота и Катеньку с Витюшкой вечером должны были забрать. Мы с Лизкой принесли им детдомовского гостинца: по два мятных пряника, которые нам иногда выдавали в воскресенье. Правда, пряники эти твёрдые были твёрдые, как камень. Видимо, лежали ещё с довоенных времён и, конечно, были не по зубам ни Кате, ни Витюшке тем более. Поэтому я первым делом, с помощью молотка и ножа, разрубил один пряник на мелкие кусочки. Жевать-то не смогут, а соси – хоть целый день. Ещё дольше, чем леденцы.
    Справившись с домашними делами, я тут же побежал по друзьям. Вызвал Витьку Шестопала, Пашу, Толика Цыкало и, конечно, Женю Примака. Попросил их пойти со мной на речку.
    Была уже почти середина августа, а местная ребятня заканчивала купаться на Илью Пророка. Но мне нужно было обязательно именно в эти дни доказать, что я уже могу считаться взрослым. Это у нас была такая традиция: подростка начинали считать взрослым, когда он самостоятельно доплывал до Пушкинской скалы и назад.
    Весной, уходя в детдом, я ещё не умел плавать. А почему – все товарищи мои знали. И вот в детдоме этот порог многолетнего затаённого страха перед глубокой водой был преодолён.
    В Михайловке – огромный пруд, наверное, с километр шириной. И в летнее время нас водили туда мыться, так как для отопления бани летом не хватало дров. До пруда было довольно далеко и мы, пацаны постарше, ленились брать с собой мыло. Да и куда его положишь, если на тебе только трусы? Кто-то додумался, как можно помыться мылом, не беря его с собой на пруд. Долго мылили ладошки, и когда пены оказывался толстый слой, мы высушивали руки на солнце, а по приходу на пруд первым делом брались мыть головы. Засохшего на ладонях мыла как раз для этого хватало.
    Хотя пруд был и большой, но подходящих для купания мест не было. Везде глубина от берега сразу понижалась почти до подбородка. И ходить на такой глубине неудобно, легче было плыть. Вот таким образом я и натренировался держаться на поверхности воды.
    Впятером мы направились к единственному на речке острову от Бакая до Рудни. Остров не был ничем особенно примечателен, и в первую очередь для купания. На него было очень непросто забраться из воды. И с берега спуск тоже был не очень удобный. Но, по рассказам стариков, передаваемым от дедов к отцам, на этом острове любил отдыхать Пушкин, который бывал в Каменке. В музее Пушкина и Чайковского была даже картина «Пушкин на скале».
    Надо сказать, что и по другому это место на речке было примечательным. От Конской бани и до Пушкинской скалы речка текла на север, а отсюда – резко поворачивала на восток, к Днепру, вокруг которого в прежние годы собиралась Древняя Русь. Мало того, на этом участке со стороны местечка уже во многих местах сквозь землю проглядывали скалы. А в самом изгибе, наверху, бил самый мощный родник из многих и многих десятков, вытекающих из-под гранитных глыб в скалах.
    Видно, в давние времена исток этого родника расширили, над ним построили криничку и уже из неё вывели трубу, из которой было удобнее набирать воду или напиться. Сколько помню, никогда я не встречал воды вкуснее, чем в этом роднике. И поток её был довольно мощным: ведро набиралось в считанные секунды.
    Стекала вода по крутому склону и, растекаясь при впадении в речку, образовала полуболотистое пространство, на многие десятки метров заросшее мятой. Мы, пацаны, идя купаться, никогда не проходили мимо, чтобы не напиться из этого родника и не сорвать несколько листочков мяты. Самое же главное, что, начиная с этого места, Тясмин становился полноводнее, и вода в нём была настолько чистой, что можно было утолять жажду прямо в речке.
    После того, как подросток преодолевал расстояние до Пушкинской скалы, он мог безбоязненно чувствовать себя в любом месте Тясмина, до самой плотины за Рудней. Высшим классом считалось добраться до самой вершины этой скалы, где, по рассказам, и любил сиживать знаменитый русский поэт. Но это практически никому из нас не удавалось, потому что верхний уступ имел такую высоту, что, даже встав на цыпочки, мы не могли дотянуться до её верхнего края.
    Само посвящение меня во взрослого не было чем-то необычным. Я плыл посередине, а по обе стороны меня страховали Витька и Женя, Толик и Паша. Увереннее всего, как мне показалось, чувствовал себя Паша: он плыл на боку, казалось, совсем не ощущая, что находиться в воде, и время от времени подбадривал меня:
  - Не бойся, будешь тонуть – поможем!
    Но я тоже плыл уверенно, не думая о том, что подо мной глубина в несколько метров.
    На самой скале мы не стали задерживаться, тут же вернулись назад. При этом меня уже никто не страховал. И я в самом деле почувствовал себя намного взрослее.
               
  Медаль на память

     После возвращения из детдома я несколько дней собирался сбегать в Тростянку, на место нашей находки. Я уже видел, что наша пушка всё так же стоит во дворе военкомата на специальном помосте. Но выбраться сразу в Тростянку мне не удалось. Лишь через несколько дней, направляясь в лес через Скалы, чтобы ещё и ёще раз потешить своё самолюбие удачным испытанием на Пушкинской скале,  я, наконец, туда добрался.
    Только подошёл я не из лесу, а с опушки, и потому картина передо мной предстала немного в другом виде. Да, конечно, останков артиллеристов здесь уже не было, их собрали и где-то захоронили. И поэтому обломки и щепки снарядных ящиков, как мне показалось, особенно подчеркивали давнюю трагедию.
   Оставаясь один, я нередко любил помечтать, по вспоминать, пофантазировать, что будет, например, на месте Каменки через десять-пятнадцать лет. И с другими ребятами мы об этом часто говорили. Видя, как расстраиваются окраины Каменки, мы почему-то считали, что со временем он соединится с Михайловкой, что нынешняя грейдерная дорога будет асфальтовой, что по ней будут не только автобусы ходить, но даже трамваи.
    А тут, сидя на месте гибели нашей пушки, я вдруг начал думать, что такое же могло произойти и с моим отцом, даже ещё с большей вероятностью. Ведь он был автоматчиком, а автоматчики во время атаки, во время любого наступления, всегда шли впереди. И хотя отец вернулся живым, сейчас мне представлялась такая же картина, которую я увидел в прошлом году, найдя место гибели артиллеристов.
    Из рассказов бывалых солдат, когда они квартировали у нас во время окружения немецкой группировки, я знал, что смерть поджидала солдата на передовой на каждом шагу. Его могло сразить вражеской пулей или крошечным осколком, а могло придавить насмерть брёвнами разбомблённого блиндажа…
    И, хотя погибших артиллеристов здесь уже давно не было, я начал пристально всматриваться в окрестности, в каждую мелочь, как бы пытаясь понять причину смерти каждого из них. Так обнаружил несколько наград: два Ордена Отечественной войны второй степени, один - Красной Звезды, три медали «За отвагу», и ещё другие. Я завернул их аккуратно в тряпочку, служащую мне вместо носового платка, и запрятал поглубже в карман. Большая часть наград была залеплена землёй, полусгнившими листьями, орденские ленты медалей в некоторых местах были порваны, и все – выцветшие. Их я собрался в этот же день отнести в военкомат, хотя не исключал, что возможны ещё и другие мелкие находки.
    Домой я решил попробовать возвратиться тем путём, которым пушка оказалась внутри лесного массива. Однако продираться сквозь густые заросли орешника оказалось не так просто. И в одном месте, очутившись на поверхности склонившихся вниз кустов и не имея опоры под ногами, я начал медленно сползать с крутого склона,  как на санках. Машинально схватился рукой за ветви орешника у самых корней и вдруг ощутил между пальцами под слоем полусгнившей листвы что-то твёрдое. Когда спустился вниз, рассмотрел, что в руке – ещё одна медаль. «За боевые заслуги». Орденская лента на ней выцвела или вылиняла почти добела и в одном месте обгорела. В уме мелькнула непонятно откуда взявшаяся фраза: «Опаленная войной». И я тут же решил, что эту медаль не стану сдавать, оставлю себе на память. Как свидетельство героизма наших солдат, как напоминание о том, что могло случиться и с моим отцом - тоже.
   

 
 



































 Течёт реченька. Повесть

    Вместо предисловия
    Стоит ручейку хотя бы на минуту прекратить свой бег, как тотчас превратиться он в лужицу. А не пробьет дороги дальше, со временем болотцем станет.
    Если же остановится, не пожалеет сил на поиски дальнейшего пути, трудов, чтобы пробить себе русло, - быть ему большим ручьём, речкой, а то и рекой полноводной…
(из сборника «Азбучные истины»)

Разведка…без боя


    Через несколько дней после Дня Победы из госпиталя возвратился отец. И вскоре нашел себе занятие получше, чем рваные галоши латать. И по силам.
    В войну в Каменке, в окрестных сёлах и хуторах немцы немало домов пожгли. А один хутор – Буды, что за Грушевской, - так весь дотла спалили. Больше тридцати домов. Зато, что партизанам помогали.
    Многих хозяев порасстреляли и повесили. Да и в Красной Армии, в партизанах, немало людей погибло. И еще погибли, хотя война и закончилась. Особенно в Западной Украине, куда разных начальников посылали для укрепления власти. А еще учителей, врачей…
    От нас, я знаю, нескольких начальников милиции туда направляли. Едут, а через какое-то время слышим: зарубили, застрелили, сожгли вместе с детьми. Бандеровцы, они, известно, хуже всяких бандитов…
    Ну, так вот. Домов хоть меньше стало, а хозяев новых – очень много. Отец и пошёл в райисполком *, предложил помогать готовить нужные документы для оформления домов.   
   Справки разные было кому писать. А по самым главным бумагам – планам участков и самих домов – специалистов не нашлось. Это и доверили отцу. А некоторые так вообще новые дома затеяли строить. Так для этого еще больше разных бумаг нужно!
    Конечно, отец много не успевал, потому что уставал быстро. А чтобы план составить, нужно сначала точно измерить и участок, и в доме всё подробно, и даже сараи. Я иногда ему помогал. Чаще там, где большие участки.  А у некоторых, особенно на Покровской стороне, было и по 40, и по 50 и даже по 60 соток. Не то, что в местечке, где некоторые участки были меньше самих домов.
    И дома в сельской части Каменки, на Покровской и Николаевской сторонах, на хуторах имени Шевченко и имени Чапаева были совсем не такие, как в самом местечке. Их никто домами и не называл, хотя некоторые были больше местечковых: хатами или мазанками и никак по-другому. 
    А хата – это совсем не то. Она не из кирпича, не шлаковая, и не деревянная, а саманная, из глины, круто перемешанной с нарубленной соломой. Были некоторые и деревянные, но не сплошные, а только остов такой, стены же из тонких досок, горбыля или даже плетеные из хвороста, как тын. А потом с обеих сторон обмазанные такой же глиной. Потому, наверное, и называли их мазанками. А вместо черепичной, шиферной или железной крыши – соломенная или из камыша, очэрэта по-местному. И полов деревянных в комнатах нет – доливка. Это земляной пол, заглаженный хорошо замешанной глиной. Мыть его нельзя, только подметать. Но часто подмазывают, чтобы не пыльно было.
    Зато не душно в такой хате в любую жару. И чисто-чисто. Да и не только внутри. Стены хаты всегда белые, как свежий снег. Потому что белили их часто. Мелом.
- - - - - - - - - - -
* Райисполком – орган исполнительной власти – районный исполнительный комитет
     Известью лучше, она крепче держится. Но её нет. А мела полным-полно, особенно в ямах около Рудня. И глины там всякого цвета… Но мел дождём быстро смывается. Вот и белили раз разом, почти после каждого дождя…
    Ну вот. Запишет все размеры отец, отметит, где север, где юг, окна, двери, как печь расположена…а потом рисует план.
    Я быстро начал понимать, где на плане окно, где дверь, куда открываются. Но сам бы не смог нарисовать, даже с помощью большой линейки, которой отец пользовался.
    Это его занятие давало хорошую прибавку к пенсии. Нередко хозяева ещё угощали нас чем-нибудь вкусненьким: то ряженки дадут глэчик*, то творогу мисочку, то несколько яиц или там помидоров, огурчиков.  Всё не покупать… А ряженку я так люблю – не пересказать! Больше, чем сметану даже. Особенно хорошо утомленную в печи, с зарозовевшей пенкой.
    В общем, мне нравилось, что я помогаю отцу зарабатывать. Хоть крошечку. Теперь-то никто ни за что не мог назвать меня паразитом. Это у нас дома самое плохое ругательство было.  На тех, кто не хотел работать, а жил за счёт других. Но у нас в семье таких не было, каждый делал посильное, а то и по своему желанию сверх того, что входило в обязанности каждого.
    Но скоро от этого занятия пришлось отцу отказаться. Обострилась его язва. А лекарства помогали плохо и не всегда были.
    Вот тут-то и решили мы кроликов развести.
    Выкопали во дворе яму метр на метр и полтора глубиной и запустили в неё двух крольчих и кроля.
    Уже в середине лета крольчата появились. И хлопот новых – сверх головы. Травы им нужно было много. Да что всегда свежая. Нор они нарыли – не сосчитать. И всю землю, все несъеденную траву, катышки крольчиные нужно было каждый день вычищать. А нередко и погибших, а то и погрызенных крольчат. То ли крысы их душили, то ли кроли взрослые.    
    Говорили знающие люди, что такое бывает, когда молодняка много.
   Сначала мы с Ленкой всем этим занимались. А потом у неё свои дела появились. И всё на мою бедную головушку свалилось.
   Но я не унывал. Траву и ветки акации, чаще всего жёлтой, которая зверькам очень нравилась, мне товарищи помогали набирать между играми. То один, то другой. В посадке железнодорожной это быстро получалось. Хотя в самый разгар нашего кроличьего хозяйства корма нужно было в день почти по полному мешку. А чистить яму часто помогал Алик. Мы с ним в две саперные лопатки в два счета мусор выбирали.
    Зато в доме теперь нередко мясо было. Правда, в первую очередь – отцу: для язвенника крольчатина – лучшая диета.
    Поначалу мне жалко было лопоухих, особенно знакомых. Но в яме они были как дикие, в руки не шли. И потому со временем как-то и относиться к ним стал, как к дичи. К тому же отец никогда ни забивал и не разделывал зверьков при нас, при детях. И шкурки, особенно свежие, держал подальше от наших глаз. Да и как было угадать, какой пошёл в котёл, когда в яме их невозможно было сосчитать, тем более – различить, даже в разгар кормежки.
    Вот так за играми и помощью взрослым постепенно расширялся район моих «походов». Заодно запоминалось, где груши и сливы хорошие, где – яблоки… Не в каждом дворе тогда сады были. А нам, пацанам, эти сведения всегда могли пригодиться... Один же или с товарищами-пацанами не рисковал уходить от дома далеко. Даже на нашей улице и то можно было попасть на «чужую территорию», где нас встречали не всегда дружелюбно.
    На другом, дальнем конце базарной площади, а это всего через три дома от нас, я и то бывал редко. Там хозяйничали три брата Татаринцевых. И четвертый – их двоюродный брат Люсик. Правда, он тихий какой-то, маменькин сынок, никогда не лез с кулаками. Но все равно – их четверо! А нас редко когда бывало три. Конечно, с Аликом и Павкой, соседом Татаринцевых, бояться не приходилось. А позднее – с Женькой Примаком. Он
-- - - - - - - - - - - - - -
укр. – крынка, кувшин из обожжённой глины




почти на год старше нас и водился потому, наверное, что был туговат на ухо, в детстве чем-то переболел. А мы над ним никогда не дразнились. А позднее… Ну, позднее и расскажу.
  Люсик этот вообще был какой-то заграничный. Вылизанный весь, аж блестел. Даже дома никогда не выходил на улицу ни то что босиком, а и без костюмчика. А он у него в большую клетку, жёлтые и коричневые полоски. И галстук еще в придачу. Не пионерский, а как у взрослых, только меньше размером, по росту.  Рядом с ним стоять даже опасно, казалось, заденешь нечаянно, а он и рассыпется, как стеклянный. Но его никогда никто не трогал, хотя ходил он далеко по чужим местам, аж на Покровску. Сторону, в музыкальную школу.
  Я тоже чуть не записался в музыкальную. Только на баян уже мест не было, а на скрипку и пианино не захотел, скучно показалось.
  Прямо на улице, даже около своего дома Татаринцевы почему-то смирно себя вели. Спросят, бывало: «Куда направились?» Скажешь: «К Кольке Виценко» и только услышишь в ответ: «А-а-а». 
  К Кольке многие ходили, потому что ему трудно самому.
  Мы еще ранней весной бегали в Тростянку за пролесками. И на обратном пути затеяли в овраге скатываться на штанах по крутым глиняным склонам. Не хуже, чем зимой на санках. Только склон был очень крутой и в самом низу весенней водой промыло канаву с вертикальными стенками, как окоп. Вот он и врезался в её стенку со всего разгона. И не то вывихнул, не то сломал ногу. С тез пор и хромает.
  А к нему у пацанов всегда дело. Он рисует ну прямо как настоящий художник. Даже билеты в кино такие сделает, ну точно как настоящие. Он цвета как тетрадная обложка, и контролерша тётя Вера не отличает их от всамделишных.
  Правда, мы не всегда просили его билеты рисовать, а только когда денег не было. А чаще что-нибудь про войну. Он или из «Пионерской правды» перерисует, или из книжки какой. Или сам придумает. Так изобразит – лучше, чем на самом деле.
  Я однажды попросил нарисовать отца моего, как он с автоматом в атаку идёт. Так он нарисовал наши танки, штурмовики и среди бойцов – отца. Загляденье! Только мне не понравилось, что он не с автоматом, а с винтовкой. Колька и говорит: «Да ты сам посмотри – танки мчатся, аж ветер свистит. Не говоря уж о самолётах. И с винтовкой с длинным штыком, видишь, как он быстро бежит. А автоматом – он короткий – будет как-будто на месте стоять. А это неправильно. Это же разведка боем, нужно, чтобы фрицы перепугались нашего натиска и начали стрелять изо всех сил. Тогда наш командир и узнает, где их дот, где пулемёт или миномёт. Даст команду артиллеристам, те их враз уничтожат. А медленно будут наши идти, их быстро немецкий снайпер перестреляет…»
  Убедил меня Колька. И хотя лица отцова не видно, согласился я, что так правильнее. Тем более винтовку рисовал Колька всегда лучше, чем автомат. Пацаны говорили, что у него есть настоящая наша винтовка. Потому, наверное, он её лучше рисует, чем другое оружие, что лучше знает.
  А ещё он умеет отливать оловянных солдатиков. И мне показал, как делает. Я пробовал, получались. Только не такие красивые, как у него. Форму-то, куда расплавленный свинец заливают, он сам делает. И я делал. Правда, не такие хорошие, как у него. Я ж не художник. Да и попробуй выковырять обыкновенным гвоздём в кирпичине такую форму, чтоб и лицо было человеческое, и портупея, и патронташ и винтовка! Даже танки и самолёты отливал. Только плоские, как и солдатики. Но если с одно стороны смотреть, то очень даже похоже.
  Но мне ужу не интересно было играть в такие игрушки.
  К концу лета освоились мы, наша компания, с самыми дальними уголками местечка. Поразведали многое. И без всякого боя.
  А местечко, то есть центр Каменки, не такое и запутанное. С одной стороны – железнодорожная ветка, что отсекает от нас мельницу, элеватор, машинно-тракторную станцию и улицу Школьную, идущую налево от переезда и до котлована перед станцией. С другой – речка Тясмин отделяет Покровскую сторону. Поперёк этих двух границ две другие, похожие между собой. Это широкие лощины – балки. Одна тянется от Тростянки до котлована, что перед станцией, а вторая начинается выше хутора Шевченко, пересекает железную дорогу – здесь котлован поменьше – и отделяет местечко от Николаевкой стороны. И ещё одна граница – шоссейка брусчатая. Она тянется от моста через Тясмин между парком и мехзаводом до переезда, и делит центр местечка на две части: центральную, точнее, главную часть центра, где находятся почти все учреждения, клуб и больница, и другую, где мехзавод, аптека и жилые дома.
   Перпендикулярно этой шоссейке есть ещё одно ответвление её, от проходной мехзавода вдоль верхней части парка до моста через ручей, на Николаевскую сторону.
  Вот в эти места, начиная от рынка  и до самой лощиной, что с Николаевской стороны, лучше не соваться. Там почти всегда подстерегали нас не только братья Татаринцевы, но и братья Ламневы. Их тоже трое. Да все такие крепыши – один на один никому не совладать. Только Женька не боится этих забияк. Но он, хотя и живёт напротив Ламнёвского угла, с нами ходят редко. У него дел много по дому.
  И потому, когда нам нужно на ту сторону, мы не прём напрямую через рынок, а обходим по соседней улице, ничейной: до парка, а там - вниз по Ганжерес и до самого Бакая.
 
Бакай

  - Пап, а, пап! А что значит «Бакай»? Что-то интересное, небось? А мы и не знаем.
  Я редко так обращался к отцу – для меня это слово по отношению к нему смешно звучит: «папой» или «папкой» в некоторых деревнях детишки так хлеб называют.
- Интересное…-задумчиво повторяет отец. – Конечно, интересное. Все слова интересные, потому что что-нибудь до обозначают. Без этого и слова бы не нужны были… А бакай – это, по-местному, богажина. А если точнее – большая лужа, которая месяцами не пересыхает, даже когда дождей долго нет.
  - Да я про речку спрашиваю, куда мы купаться ходим…
  -И я про неё. Это для вас, голопузиков, там речка. А для взрослых, которым глубина там по щиколотку, - это и есть большая лужа… Вы же сами не стали туда лошадей на водопой водить, выбрали другое место.
  Действительно, зайдут, бывало, кони напиться, вода вся взбаламутится. Вот они и ждут, пока муть осядет.
- А. «Ганжерея» что значит? Не отстаю я.
- Это неправильное слово, по неграмотности людей искорежено донельзя… На том крутом спуске, с солнечной стороны, давным-давно, при крепостном праве еще, была оранжерея. Там для бар - помещиков цветы выращивали разные овощи ранние. Даже, говорят, апельсины. А неграмотные селяне непонятное им слово переделали в еще более непонятное, чтобы только произносить легче… Но вы осторожнее там ходите, - добавил после минуты молчания. - Особенно по склону парка, что к дороге применяет. Там, ниже детсадика, колодец заброшенный…В него фашисты расстрелянных сбрасывали. Огорожен он не плохо, сверху слоем хвороста забит. Но для вас, сорванцов, разве какая-либо огорожа – преграда. А хворост пересыхает быстро, ломким становиться… засыпать бы, но пока сил нет на это – других дыр в хозяйстве города полно.
О том, хотя и сидит без выходных дома – только раз в неделю в парикмахерскую ходит, бриться - всегда про все знает. Мне иногда кажется, что он никогда не спит. Ночью проснешься по нужде – он за столом, читает и дымит самокруткой. Днем – там же сидит, то в окно смотрит, то читает. И самокруткой дымит, как паровоз.
Я не курю, хотя пацаны многие балуются. Они же, не хотя, и отучили меня от этой дури.
Шинном большим, а в затяжку. Вот, чтобы не хитрил новичок, заставляли при курении приговаривать  такие слова после затяжки: «пошла баба в лес, наломала дров, затопила печь – дым пошел», и только после этого можно было выдыхать, так я столько наглотался, что меня потом рвало часа два. Даже мама не ругала, а пожалела. После этого ни разу больше не курил.
  Я пересказал отцовы слова про Ганжерею дружкам. И мы стали по  окрашенному парку бегать с оглядкой, чтобы не  вляпаться в какую историю.
  Но все таки однажды попали. Но об этом летом расскажу. А пока – про Бакай.
Туда ходит купаться только малышня. Я, конечно, не такой маленький, чтобы туда ходить – хотя одногодки давно уже В Скалах купаются там глубины – до дна не донырнуть. Даже с восьми метровым прыжком прыгают. А я… боюсь. Тянет к воде, а глубины боюсь. Потому и плавать пока не научился. Алик тоже не ушел в своём Узбекистане…
   Наши старшие говорят, что боязнь мою только временем перебороть можно, потому что всю жизнь назад, в Чкалове. И я было утонул в реке Урал, как Чапаев. Только меня спасли. И хотя я этого ничего не помню, а страх остался. Вот соберусь с духом и перестану бояться. Тогда и научусь плавать. А пока хожу на Бакай.
  Там не боюсь, потому что мелко. Захочешь утонуть – не сможешь. И песочек  чистый, не как в других местах –  тина да пиявки громадные лягушки с детскую голову. Их-то мы не особенно боимся. А только если какая своим ядом брызнет на тебя, то на этом месте бородавки будут.
  Взрослые говорят, что бородавки от грязи, а не от лягушек. Но кому верить, когда мы все как поросята, а бородавки бывают не у всех.
  На Бакае - почти самое начало нашей речки  Тясмин то место, где впадает в неё ручей, отделяющий местечко от Николаевской стороны. Вода здесь чистая, всегда теплая, на дне песочек. Здесь лягушек почти нет. Тут мы и купаемся, плаваем «руками по дну».
  Захочешь – и рыбок наловишь. Здесь водятся небольшие такие рыбки, на хамсу похожие. Щиновки называются, как говорит отец. А мы их между собой зовем сикавками. Они в песок зарываются,   от нас совсем не удирают. А когда ноги в воде раскиснут, наоборот, отщипывают от них кусочки размякшей кожи. Живодеры! Ну, это я так. От них только щекотно. А захочешь – никаких трудов её поймать. Сунешь руку, рыбка в песок лезет, прямо под ступню. Вот и бери её голой рукой вместе с песком.
  А они вкусные. Я несколько раз набирал по полкармана. Мама их в борщ бросала, когда варила. А когда не варила – куры соседские их поедали. С неменьшим аппетитом.
  И ещё рядом с Бакаем на заливном берегу – самые лучшие в Каменке огороды. Идёшь узкой тропинкой между ручьём и огородами, а в руки прямо-таки просятся то огурчик, аж лопающийся от водной сытости, то морковка, то помидор, которые здесь почему-то называют иногда баклажанами, а настоящие баклажаны – синенькими. Смешно…
  Но мы не хулиганничаем, никогда не рвем помногу с одного огорода. Сорвешь один огурчик или там морковку и больше – ни-ни! Другой раз очень хочется и Лизке отнести гостинец – у нас ведь овощного огорода нет, - но нет, стыдно. Это уже значит воровать. Пацаны не то засмеют – заругают, дружить не станут. А одно что-нибудь сорвать –
  Вот яблоки таскать из чужого сада или груши – хоть всё дерево оббери. Их охраняют. И собаки, и хозяева. Если поймают – достанется на орехи. А огороды никто не сторожит. Значит, доверяют. Как же тут воровать? Чужое ведь.
 
Пират-Пиратка

  В нашем классе кого только нет: и поляки, и евреи, и русские, и нацмены* разные. Даже один немец. Но наш, русский. Конечно, и украинцы. Но их не больше всех. Да мы и не
- - - - - - - - - - - - -
* нацмен – сокр. национальные меньшинства.
делимся. Все дружим, кому с кем нравится. Вот Маша Муравьёва – одна только у нас русская. Всегда какая-то растрёпанная. А всем в классе нравится.
  У неё отец, как и мой, инвалид войны, только без одной ноги. Он и медник, и лудильщик, и жестянщик, и слесарь. На все руки мастер: что ведро починить, что новое сделать, что кастрюлю запаять… Но больше всего несут ему примусы налаживать. Это летом в Каменке главная вещь на кухне.
  Но не потому, наверное, с Машей все дружат. Мы знаем, что Муравьёв был декабристом, как и наш Каменский Давыдов. За простых людей старался, хоть и барин был. Потому, наверное.
  Со мной тоже все водятся, считают за русского, хоть я и украинец. Из-за фамилии, наверное. В Каменке Чорновых – так в журнале классном переделали нашу фамилию на местный лад – больше нет, мы одни на всё местечко.
  Вот Островских – треть класса. Они евреи все, хотя и не родственники. Татаринцевы тоже евреи. Но в нашем классе только один из них. Поляков тоже много. Например, близняшки Вера и Дина Динуши. Красивые! Смотришь на них – глаза даже не моргают. Но и задаваки большие. Всё равно все с ними дружат. И ещё брат и сестра – тоже поляки. Он – больной. Однажды с ним прямо на уроке припадок случился. Но никто не смеялся и после не дразнился. Знаем, что это от перепуга сильного такая болезнь. При немцах, когда всех согнали смотреть на расстрел заложников, он так сильно испугался…
  Смешные фамилии у некоторых местных. И тоже много одинаковых, потому что родственники. Вот мой товарищ с Николаевской Вовка Безверхий. Какого верха у него нет? Никто не ответит. А то ещё смешнее – Побивайбатько… Когда и за что побил своего отца казак, которому дали такое прозвище, ставшее потом фамилией?
  Но тоже никогда не смеемся. Наоборот, всегда помогаем во всём.
  Большинство из нас в первом и втором классе числились среди переростков, которые должны были начинать учиться, когда мы под немцами находились. И догоняли своих одногодков уже после прихода наших. Как говорит отец, в ускоренном режиме обучение. Поэтому отличников было мало, всего трое: Володя Безверхих, Ида Островская и Гриша Ташлицкий. Вот он – непонятно кто: не то еврей, не то поляк. Но товарищ стоящий.
  Ида очень хорошо училась. И со мной водилась. Может, потому, что с арифметикой у неё туговато получалось. А я задачки щёлкал, как орешки. И когда она просила – всегда ей помогал. Не решал за неё, а разъяснял. Не только потому, что она мне нравилась, а и как пионерский звеньевой. Хотя она из другого звена.
  И вот когда после окончания учебного года нам раздали табели, она подарила мне щенка.
  Как я обрадовался – не передать!
  После немцев в местечке собак, считай, не было совсем. А своих щенков из мальчишек местечковых – ни у кого. А тут не просто щенок симпатичный, а ещё и охотничьей породы – легавая называется. Хоть и немецкая легавая – это отец
определил – а всё равно мне сразу полюбился. Лопоухий такой, большими и малыми пятнами белыми и коричневыми.
  Пиратом я его назвал. Правда, выяснилось, что это не Пират, а Пиратка. А до чего умной оказалась! Вот послушайте.
  Мы с Васькой Шалимовым играли в …Так здесь называют игру в чижика.  Так вот, один бьёт битой по этому самому чижику, он и летит, как птичка, далеко от кона. А второй игрок должен им поймать чурочку, или попасть ею кон. Тогда игроки меняются местами.
  Вот увидала Пиратка, куда чижик полетел, помчалась за ним, принесла мне. Испортила игру.
  Я её потрепал за ухо, сказал «нельзя». Она больше и не стала за палочками бегать. Стала крутиться около девчонок, которые обычно поблизости катали мячик по целому ряду лунок. Нужно в этой игре попасть в намеченную лунку из шести. Каждый раз в другую. Как эта игра называется, не знаю. Мы в свои, мальчишечьи игры забавлялись.
  А у девчонок мячик частенько уходил в сторону, мимо лунок и далеко укатывался. Они же, балаболки, прежде, чем побежать за мячиком, долго спорили, кому это делать.
  Пиратка однажды не выдержала и принесла лентяйкам мячик. С тех пор и караулила, когда он укатится: нравилось ей поноски носить.
  И вот как-то несёт мяч девчонкам, уже близко от нас, а у Васьки удар неудачный получился по чижику, и чурка полетела почти над самой землей. И – прямо по голове Пиратки. Да так сильно ударила, что собачонка даже упала. И хотя через  минуту снова бегала как ни в чём ни бывало, через несколько дней я стал замечать, что Пиратка уже не такая весёлая, не ластиться всякий раз, а вялая какая-то, даже не стало нравится ей, когда за ухом чешу. А раньше от этой ласки прямо-таки таяла от восторга.
  Мы сначала думали, что от удара она с ума сошла. А некоторые утверждали, что чумкой заболела.  А Витька Шестопал так даже доказывал, что бешенством.
   …В эти дни на нашей улице произошли два важных события. Первое – от шоссейки и до базарной площади выравнивали грейдером проезжую часть. Грейдер громадный, высокий, высотой под крышу нашего дома. А колёса металлические шириной со школьную тетрадку.
    Мы, детвора, конечно, тут как тут. И Пиратка рядом. И вдруг ни с того ни с сего понесло её под колёса грейдера. Бредёт, как пьяная, ничего не соображает. Хорошо, недалеко от меня было – едва успел выхватить её чуть не из-под колеса. Сам было чуть не угодил.
    Вот уж наслушались мы ругани от дорожников…
    А через несколько дней было воскресенье, большой базар. Народу понаехало из сёл…
    Я стою и выбираю, чьих бы коней на водопой сводить, на Конскую баню. Уж больно мне нравилось верхом прокатиться, хотя и без седла. Стою, туда-сюда зыркаю. В сторону от нас, смотрю, Пиратка ковыляет по дороге, сама не знает куда.
    Вдруг слышу со стороны рынка гам, крики. Глядь, несется оттуда на полном скаку четырехколесная бричка рессорная. Кони гладкие, откормленные. Видать, начальство какое приехало, может, председатель колхоза. А в бричке -  никого. Понесла непривязанная упряжка, видать, кем-то сильно напуганная. Несколько человек бросились перехватить е1 – не получилось.
    А у меня мысль, как молния: «Не раздавили бы Пиратку!» А то и сами под машину могли попасть, неожиданно выскочив на шоссейку.
    И когда бричка поравнялась со мной, я не успел и сам сообразить, как в ней очутился. Дотянулся до места кучера, схватил вожжи. Тяну на себя изо всех сил, а толку никакого. А Пиратка, вижу, вот уже, недалеко, плетётся по самой середине дороги. Я от страха за неё и от усилий аж перекосился в сторону всем телом. Это и укротило напуганных коней: получилось, что из-за этого самого перекоса одну вожжину изо всей силы натянул, а правую, наоборот, ослабил. Тем самым «потребовал» поворота влево. Что кони и сделали, и, упёршись в забор, огораживающий чайную, остановились.
    Тут и кучер подбежал, благодарить начал. А я не благодарностям его рад, не тому, что страх переборол в себе, а что Пиратка не пострадала.
    Потом она на несколько дней с наших глаз пропала. Куда подевалась – неизвестно.
    А тут мальчишки с соседней улицы, которым моя собачонка тоже нравилась, что она живет под крыльцом того дома, куда мы за сливами лазили.
    Побежали мы с Толиком Цыкало туда, действительно, забилась в самый угол, не обрадовалась нам. Сбегали мы домой, принеслив консервной банке воды, хлеба немножечко и кроличьих косточек. Не стала ни есть, ни пить.
    А через несколько дней умерла Пиратка.
   Как жалко было потерять такого верного и доверчивого друга – не передать! Я даже плакал, хотя плачу редко.
   
Неожиданная находка.

    А эта история, которая связана с улучшением нашей улицы, когда Пиратка чуть под грейдер не попала, и с настоящей историей – тоже случилась с нами: мною, Павкой и Женей Примаком.
    Но я расскажу по порядку, а то многое непонятно будет.
   … Если идти по берегу от Бакая вдоль течения, то уже шагов через сто Тясмин становится похожим на настоящую речку: шире нашей улицы и, начиная от середины и до Покровского берега, глубоким – нам, пацанам, не перейти. Но течения здесь почти совсем нет. И потому кое-где даже камыш растёт, и рыба настоящая водится: караси, Плотка и краснопёрки. Даже окуни и щуки. Их руками не поймаешь. Но в тех местах, где камыша нет, на мелком месте – толстый слой тины, куширь, по-здешнему. А в нем какой только живности нет. И жучки разные, и головастики, и пиявки… И рыба всякая мелкая кормится.
    Вот кто-то из пацанов рассказал, как можно этих мальков-рыбят ловить. Берется палка, хорошо, если на конце её сучки есть, и быстро-быстро на неё накручивается этот самый куширь. А он, сами знаете, похож на мелкую сетку, только травяную и путаную-перепутаную. И потому живность пемельче не успевает убежать и заматывается слой за слоем ваяя без разбору.
    Вытянешь такую «Колбасину» с себя ростом накрученного на палку куширя, начнёшь разматывать-распутывать, а там… Сикавок нет, они песчаное дно любят. А вот явдошки, мальки плотвы – пригоршню уж точно наберешь. Несколько раз пискарики попадались, а два раза – даже окуни размером больше моей ладошки. Таких можно уже на удочку ловить. А у нас их нет.
   И так идёшь, «облавливаешь» эти места, речку заодно очищаешь, почти до самого моста, что соединяет местечко с Покровской стороной. Тут уже не порыбачишь. Особенно за мостом.
    Речка всё шире и глубже, и течение уже есть заметное, потому что с Покровской стороны прямо рядом с забором сахарного завода в неё вливается широкий ручей.
    Да нам и быстро надоедает ловить явдошек, здорово похожих на головастиков.
    К тому же – через шоссейку – вдоль берега – глубина и раскинулся «малый парк», как мы его называли. Там только одна длинная аллея и две - небольшие. А в конце длинной, на пригорке, здание музея Пушкина и Чайковского. Старинное, задолго до революции было. Это один из домов большой усадьбы Давыдовых. Не знаменитого у Кутузова партизана Дениса Давыдова, а какого-то его родственника. Он был декабристом.
    И большой парк так и называется: «Парк имени декабристов». Потому что тут, в Каменке, было ихнее южное общество. Часто многие из них собирались. Говорят, что в гроте.
    Я о нём расскажу. Это мы там клад искали.
    А пока – о малом парке.
    От здания музея одна дорожка спускается к речке. А там на берегу – большущие осокори. Это такие тополя. Не пирамидальные, те как свечки. А эти развесистые, мощные, как дубы. И листья у них громадные, больше двух моих ладоней. Тень под деревьями всегда. Благодать здесь в жару. И скамеечки посидеть устроены. А рядом на воде лодка привязана. А в ней на дне – вода хлюпает. Ну такая красота, как на картине!
    Сразу песенка моя любимая вспоминается:

                Плывэ говэн воды повэн,
                Та всэ хлюп- хлюп- хлюп- хлюп,
                Та всэ хлюп- хлюп- хлюп- хлюп,
                Та-а всэ-э хлюп- хлюп- хлюп- хлю-уп.
                Идэ козак до дивчыны,
                Та всэ тюп-тюп-тюп-тюп,
                Та всэ тюп-тюп-тюп-тюп,
                Та-а всэ-э тюп-тюп-тюп-тю-уп…

    Слов несколько всего, а так за душу берёт – и радостно, и грустно…
    В большом парке тоже много всего интересного и красивого. Но самое загадочное – это грот. Это такая пещера неглубокая, сделанная людьми. Говорят, на тайные совещание именно тут декабристы собирались. Чтоб никто не подслушал, обсуждали, как освободить крепостных крестьян. И царя сбросить. Его так и называют: «Грот декабристов». И когда к нему приходишь, после поворота аллеи сразу бросается в глаза крупная надпись на нём: Нет примиренья, нет условий между тираном и рабом». И подпись – Рылеев. Это главный декабрист среди них.
    Сначала, как только вытурили немцев, вход в грот был свободным. А потом некоторые стали хулиганить, писать всякое, даже по нужде ходить. Вот и установили решётчатую дверь. На замке. Смотреть – смотри, всё видно, а войти невозможно. А вверху, над гротом, беседку металлическую устроили. Внутри скамеечки, посидеть можно. А в самой серёдке беседки – круглый люк. Тоже металлический, на замок закрыт.
    Мы обсуждали, зачем он. Решили:  чтобы проветривать грот, а то отсыреет кирпич, которым стены выложены, и крошиться станет.
    Ну так вот. Когда ровняли грейдером нашу улицу, в одном месте срезали бугор. И там обнаружилась пустота, такая, что мальчишка моего роста мог пролезть. Только никто не насмелился.
    Мы, пацаны, сразу же подумали, что это старый подземный ход. А тут кто-то вспомнил рассказ, про Тараса Бульбу, как его сын-изменщик пробирался в крепость тайным ходом. И Тома Сойера вспомнили, нашедшего в пещере клад.
    И мы тоже решили клад найти. Тем более что когда сносили на базаре старые будки-лотки, в них под дощатыми полами мы набирали целые горсти мелких серебряных монет, больше всего царских, хотя и советские попадались. Тоже ведь клад. И знали, что у некоторых сельчан были даже золотые монеты. Откуда, как не из клада?! Почему бы не бать кладу и в гроте?!
    И вот мы с Павкой, обговорив это тайное дело, попросили Женю Примака нам помочь. Тем более его отец – садовник в парке, у него ключ от люка в гроте. Наверное, и от двери. Только мы об этом не додумались. И от люка – важнее. Наже определить, куда свет от луны упадёт – там и клад. Но не Но не только в этом дело, конечно Без Женьки как опустить в грот кладоискателя а потом вытащить? Он из нас всех самый сильный, почти как взрослый. Меня с Павкой одной рукой поборет.
    Получалось, что лезть придётся мне, самому мелкому из троих. И лопатка сапёрная у меня только есть.
   А Павка выпросил на время верёвку у Татаринцевых. Они её сняли как раз с колодца, который закрыли: нужно было чистить колодец, вода уже плохая стала. А мастера пока не нашли.
   Договорились мы собраться около беседки ближе к полночи. И по лунному пятну, подающему через люк беседки в грот, определить место, где копать.
    Я не стал тайком убегать из дома. Просто предупредил, что приду поздно. У нас так было заведено дома: если ты не должен был в этот день что-нибудь по очереди делать, то никогда не отпрашивался гулять, а просто предупреждал, куда уходишь и когда вернёшься.
    Я и сказал отцу честно, что буду в парке и приду очень поздно. Конечно, никакой тайны при этом не выдал. А улизнуть незаметно бы и не получилось. У нас очень тесно, не потревожить никого, не смог бы уйти. Да и отец почти никогда не спит.
    Ну вот. Собрались мы у беседки, ждём, когда полночь наступит. Правда, часов у нас нет, и по луне время определять мы не умеем. Вот по солнцу – другое дело. Особенно в середине летнего дня – с точностью до пятнадцати минут узнаём. Берётся для этого ровная палочка или соломинка, сухая травинка, выставляется между пальцами так, чтобы над ладошкой оставалась на длину твоего указательного пальца, и сколько пальцев накроет тень этой «стрелки», столько и часов натикало.
    А тут решили так: клад – не иголка. Он омет какую-то ширину и длину, и если даже ошибёмся на полчаса, то всё равно наткнёмся на спрятанное.
     Выжидаем время, болтаем о всякой всячине.
     Знал, что Павке нравится, когда его называют не так, а Паша. Говорю:
- Раньше в Крыму турки были. И в наши края частенько наведывались. А у них янычары – пАши разные… Ты разве турок?
-Сам ты турок! – сердится Павка. – Вот получишь в глаз, поймёшь сразу, кто я! И не станешь больше глупых вопросов спрашивать…
    Осерчал потому, наверное, что «турками» мы всех недотёп называем.
  - Да ты не злись. Я не в том смысле… И вообще, мне всё равно, кто человек, лишь бы хороший был.
    Павка молчит, сопит сердито.
    А Женька уточняет: 
  - У турок не пАши были, а пашИ. Это начальники разные.
    Тем временем на конце веревки привязали мы поперёк толстую палку, чтобы сидеть мне на ней, когда спускать будут и подымать.
    Я удобно умостился на ней, обхватил одной рукой верёвку. В другой – лопатка, чтобы клад откапывать
    Быстро спустили меня, удачно. Вокруг – темень страшная, только от луны пятно. А где темнота и клады, тут же, каждый знает, и нечисть всякая водится.
   Смотрю, а светлый круг от луны не на пол грота падает, а часть – на стену. Думаю: «где же клад? В земле или стенке замурован?»
    Решил копать. Потому что обожжённый кирпич лопаткой не удолбишь. Начал ковырять землю, а её, оказалось, только пальца на два. А под ней – тоже кирпич…
    Не дался клад на этот раз.
    Вытащили меня кое-как наверх. Отошёл я от страха. Ведь там темным-темно, я что по тёмным углам – не разберёшь. И говорю:
 - Дураки мы набитые! Чего искали? И где?  Ни кто же не знает, есть ли там клад и в какой день и в какой месяц надо его место по луне определять. А след от её света сегодня тут, а через месяц – совсем в стороне. Как же определили правильно?
- в самом деле, - согласились Женька и Павка. – Но зато как интересно было…
   «Да, - думаю: - вам интересно. А мне – страхов полные штаны…»
         Но клад мы с Павкой все же нашли.
   Дня через два или три он, я, Алин и Ромка Островский решили сходить в Трестянку за    орехами. Как раз время им подходило. Алин, как всегда, со своей козой.
    Только пошли не в знакомое нам с Алином место, где богатые лещины. На всех там   все равно не хватит. А в незнакомое, где раньше не бывали. Да в нашем месте и не   пошли ещё орехи – там темные лощина, солнца мало.
   Разбрелись кто куда, только перекликаемся.
  Слышу, Павка кричит:
      -  Пацаны! Сюда!
       Мы - к нему.
       - Чего орешь, как будто в заборе застрял!?
       - да ты сам посмотри! ...
        Действительно, и я чуть не закричал от удивления: он около пушки стоит. Самая         настоящая пушка! Сорокопятка. Совсем целая.
    А тут и Ромка подошел:
   - Чур, колеса мои! На телегу как раз!
   Им, многодетным, у них десять детей, государство лошадь выделило и телегу. А колеса уже старенькие, того и гляди развалятся. Да на резиновом ходу телега но то что на деревянном.
  - Нет уж, - охладил его пыл Павка. – Для телеги они большие… И вообще, это я пушку нашел.
    Но мы не стали делиться-ссориться: всё равно её не спрячешь на всякий случай, как Коля Виценко винтовку. И сараев у нас ни у кого, кроме как у Ромки, нету. Да и войны уже нет…
    Про орехи, конечно, позабыли. Всё думали-гадали, откуда она тут взялась, в самой глухомани. Как будто и в самом деле кто-то прикатил её сюда и спрятал – никаких тебе следов.
    Хотели сначала в металлолом её сдать. А потом передумали: нет, жалко годную пушку – в металлолом. И нечестно. Небось, героическая. Из неё, небось, не один танк немецкий подбили.
     И решили про находку в военкомате рассказать – пусть сами решают, что с ней сделать. Может, и пригодится ещё.
 
Страсти-мордасти.

    Вообще у меня с походами за орехами не одно приключение было. Обо всех не расскажешь, а об одном…Точно стоило помолчать. Да уж ладно.
     С Аликом у нас в это лето одно любимое место в Тростянке появилось.
    Тут, рядом с лесом этим ячменное поле в тот год было. Его убрали и нем скот стали выпасать. Алик, как всегда, со своей козой паслись. Паслась, конечно, коза. А Алик-то жучков каких ловил, а то – ящерок. Их здесь полно, не меньше, чем у него в Узбекистане. А я колоски собирал. Уж больно мне нравятся свежие коржи ячменные. Вот только молоть не нравится. На самодельных мельничках пока на одну лепёшку намелешь – руки отвалятся. А деваться некуда. Не понесёшь же на мельницу несколько пригоршней зерна. Да и кто их возьмёт?! Там меньше мешка не принимают на помол. Хорошо ещё при немцах люди понаделали себе различных самодельных млынков *.
    Так вот. Я колоски собираю, Алик с козой да с козявками разными. А солнце вовсю жарит. Когда сюда стадо коров пригоняют, то у найдёшь напиться. Но они здесь не всякий раз пасут. А пить всё равно охота. И козе травы совсем мало.
    Вот мы однажды и решили в Тростянку заглянуть. Там для козы всего – хоть объешься. Может, и воду найдём. Ведь начинается где-то ручей, что течёт по лощине и по бетонной трубе под котлованом – прямо в Тясмин. Труба огромная, нам с Аликом и пригибаться не надо, чтобы пройти.
   Только подошли к опушке – это когда в первый раз – глядь: тропинка. Стали по ней спускаться. А она крутая и чем ниже – тем заросли гуще. И вдруг малюсенькая такая поляночка среди густых кустов лещины, а на ней – озерко на размах моих рук. Из него ручей вытекает. А в самом озерке вода бурлит, как в котле, видно, как песок фонтанчиками со дна поднимается.
    Попробовали воду – что за вкуснотища! Куда там морсу или даже лимонаду! На что в Каменке вода почти во всех колодцах вкусная и в ключах, что по скалистым берегам Тясмина, а с это – не сравнить!
 - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
* млынок (укр.) уменьшительное от млын - мельница
 


    Напились вволю, обсмотрелись – вниз по ручейку тропинки нет. И следов немного. Так сюда и зачастили. Другой раз не очень и жарко, а всё же не утерпим, заглянем.
    И вот как-то захватили мы с Аликом свои сапёрные лопатки, решили в овраг пойти, что на окраине лесочка, попробовать подняться по глинистому склону с самого дня. А перед этим – к нашему роднику – напиться вволю.
    Вот напился я, смотрю, а на кусте лещины один орех уже созревать начал, из глинистого цвета в коричневый стал превращаться. Протягиваю руку, чтоб сорвать, а он как прыгнет! Чуть ли не в лицо мне. Я едва не упал от испуга. Отошёл малость, соображать начал: это же древесная лягушка. Мордочка у неё и по размеру и по цвету – ну точно лесной орех. И даже вокруг – зелёная, как чашечка – гнездо ореха.
    Тут, у озерка, прохладно, влажно, мошкары всякой полно. Вот лягушка и кормилась. В самом-то озерке кроме песка ничего нет.
     Отошёл-то отошёл от испуга, а колени всё дрожат.
  - Давай посидим, - говорю.
     А в чём дело – не объясняю. Подумает ещё, что струсил. А я совсем не трус – это от неожиданности.
    Коза где-то по кустам шелестит.
    Покричал Алик – она тут как тут.
    Взяли мы свои лопатки. Остро наточенные. Глина ведь твердая, не просто укопать.   
    Поднялись по нашей тропинке на опушку и вдоль неё пошли к оврагу.
    В самом начале он мельче кювета придорожного. А там, куда собрались, левый склон крутой-крутой. И высота – как если бы на двухэтажное заводское общежитие ещё такое же поставить. А может и больше.
    Правая сторона оврага – это край леса.  Заросший не только травой всякой, но и кустами и даже деревьями не очень большими. И потому – пологий.
    Спустились мы по нему на самое дно. Внизу глина влажная, хотя воды и нету. Вверх посмотрел – чуть кепка не свалилась, такая крутизна. А у меня коленки всё ещё подгибаются. Но делать нечего…Уговорились на сейчас…
    Начали карабкаться. А упора - никакого. Хорошо, лопатки с нами. Давай ступеньки-ямки выдалбливать. Я – себе. Алик – немного подальше, так, чтобы не мешать друг другу.
    Больше половины пролезли. Я устал. Смотрю, и Алик еще дышит.
    Внизу оврага коза мекает, потому что не может к нему подобраться. А говорили, что никто по горам не лазает лучше коз. Но мы – вот где, а она…
    Но если в лазании мы лучше козы оказались, потому что с лопатками острыми, то нисколько не умнее. Не стоило соваться на эту крутизну.
    Уже ноги не держат, того и гляди, сорвёшься вниз. Со лба течёт, глаза пот заливает. А руку страшно оторвать от выковыренной ямки-ступеньки, чтобы лоб вытереть. Да и чем?! Руки тоже потом, как росой, покрыты и перепачканы глиной.
    И с каждой ступенькой всё труднее и страшнее, чтобы посмотреть назад или вниз, и то страшно. В глазах мутнеет, не видно ничего. Только жёлтая стенка перед самым носом.
    Сейчас бы вниз, где влажная прохладная глина… Но и думать нечего: спускаться всегда труднее. Оступишься разок – поминай, как звали. Расшибёшься в лепешку, даже дураку понятно. Вон, Коля Виценко… А тогда овраг не такой крутой и глубокий был.
    Поглядываю на Алика – и у него силы кончаются.
    Один раз просто чудом удержался. Только начал было выдалбливать новую ступеньку, как почти прямо на меня поползла целая глыба глины.
   Оказывается, местами на склоне попадались такие пласты с два-три мои ладошки толщиной и почти метр на метр, отслоившиеся от стенки, как, бывает, на домах штукатурка…
    Я туту же Алика остерёг от подобной напасти.
    Но вот, наконец, кое-как добираемся до верха. Остаётся какой-то метр с небольшим. Уже не плотной глины, а чернозёма. Ещё две-три ступеньки, и хоть пляши!
    Передохнув, осторожно поднимаю руку с лопаткой, пробую ковырнуть. Самый нижний слой чернозёма, прилегающий к глине, слегка влажный и легко осыпается. Тронул пальцами – сыплется…
    И вместе с прочной землёй – радость, что, вроде, вылезли. В голове – как на киноэкране: этот метр с хвостиком хуже той высоты, что за спиной!
    Вижу, и Алик это понял.
    Да, третьего дня с ним тоже со своими лопатками пришли к пастухам. Тогда уже намечали в овраг идти. А они уговорили нас выкопать им землянку в склоне «нижней» дороги. Мы и рады стараться. Тем более они нас всегда выручали: то горбушкой угостят, то водой.
    «Нижняя» дорога знаете, что это? Она намного ниже верхней, грейдерной, врезана между полями, как канава. Если дождь, то верхнюю перекрывают шлагбаумом, чтобы никто по размокшей не ехал, не разбивал колёсами гладкую, как асфальт, грейдерную. А взобраться на неё нигде не возможно, у «нижней» бока такие крутые и высокие, никакая лошадь не одолеет.
    И так – до следующего шлагбаума. Асфальт я видал, около заводского общежития есть дорожка метров сто. По ней девчата вечерами гуляют в туфельках.
    …Начали мы копать землянку, и сразу работа закипела. Каждому захотелось наши лопатки подержать и в деле испробовать.
    В общем, быстро дело сделали. Правда, врать не буду, никакая это не землянка получилась, а пещерка небольшая, чтобы можно было сидя укрыться от солнца или дождя. И в глубину метра полтора всего. Наполовину в глине, а «крыша» - чернозём. Его, конечно, легко было копать.
    Как будто знали пастушата, что дождь будет. А он как припустил – настоящий ливень, как из ведра.
    Мы все забились в укрытие впятером. И коза хотела, но места не хватило. И не пустили мы её из-за козьего духа.
    Но лило не очень долго, нам не надоело сидеть. А скот – он, кажется, только рад был дождю. Да и пыль с травы било, кормиться стало приятнее.
    В общем, дождь закончился. По дороге не то что ручей – река бежит. Солнце откуда ни возьмись. Живи и радуйся! Мы вылезли на воздух, весело обсуждаем, как удачно ушли в укрытие от дождя выкопать, кто особенно постарался…
    А тут как грохнет – только и была наша землянка! Обвалилась «крыша» черноземная. Хорошо, что не стали мы засиживаться. А то бы…
    Вспомнил про это, и подумалось: «тут тебе и капут будет», как говорили фрицы про Гитлера, когда в плен сдавались.
    А сдаваться-то не хочется!
    Высматриваем: хоть бы кусты какие наверху росли, может, удастся ремнями зацепиться, если их связать.
    Переговариваемся с Аликом, а ноги уже держать отказываются – ступеньки-то неглубокие выдолбил, меньше чем на полступни.
    И вдруг… Вот так удача! Кто-то наверху спрашивает: «Эй, кто тут?» А голос-то, голос! Роднее не придумаешь – Примака Женьки!
    Быстренько побросали мы ему свои ремни, он связал со своим и аккуратненько нас повытаскивал.
    Рассказали ему, как оказались в таком положении и чего натерпелись, а он посмеивается:
«Взялся за гуж, не говори, что не дюж!.
    Отец вечером выслушал серьёзно, подшучивать не стал.
    - Вижу, нормально вы себя вели, как взрослые мужчины. И ты, и Алик. А особенно Женька. Не побоялся ради товарищей… Вполне мог сорваться. Запомни урок этот на всю жизнь. И пословицу на этот счёт хорошую: « Не зная броду – не суйся в воду» А что это значит? Собираешься что-то сделать – обдумай сначала хорошо. Серьёзного чего-то, основательного, можно достичь, только имея надежную опору. Подготовить её. А на авось если – чаще всего неприятности тебя ожидают. А ты даже ступеньки поглубже поленился долбить… Хорошо, вытащил вас Женька вовремя. А если б другой дорогой пошёл? Или не услышал вас? Не сообразил бы, что делать? А ведь мог и вообще побояться…Ну, это я не о нём… То-то! Самому надо в первую очередь мозгами шевелить. Рассказывал же о землянке… Для начала нужно было хотя бы площадку небольшую расчистить, чтобы передохнуть спокойно…
    По правде говоря, я тогда подумал об этом: выкопать сиденье между нами, чтобы на голову не сыпалось. Да не успел Алику сказать, сомневался, что он подумает. Ведь почти вся работа ему бы досталась: я-то левой рукой много не накопаю.
    А отец между тем завершал свою мысль:
    _ Вообще такие пустые геройства никому не нужны. Герой – это когда на пользу людям, а не чтобы самого себя потешить, - в последних словах его явно слышалась усмешка, - что храбрее козы оказался.
    Я запомнил отцовы слова. И больше такими глупостями не занимался. И лопатку свою сапёрную – отличную лопатку! – отдал Женьке, когда помогал ему строить настоящую землянку.
    Так случилось, что у них вскоре сгорела хибарка. Вот он и устраивал вместе с матерью себе временное жильё.
    Отца они прогнали. Это из-за его пьянки их жильё сгорело.
    И с работы садовника тоже потурили его. И правильно.
    Разве такой отец Женьке нужен?
               
Самокатчики.

     Самое плохое время для пацанов во время летних каникул – это когда дождь на несколько дней зарядит. Хотя это и нечасто бывало. Но в такие дни не знаешь, куда себя деть.
     На улицу не выйдешь – грязь чуть ли не до колен еле ноги вытаскиваешь из неё. Да и куда пойти, чем заняться? Никто же в такую погоду из пацанов носа на улицу не высовывает.
     Я вот хоть в библиотеку хожу. Наберу книжек полную полевую сумку, устроюсь поближе к окошку… но всё равно, хотя читать я люблю, не усидишь ведь весь день за книжкой, даже самой интересной:
     Не играть же с Лизкой в камешки. И рисовать меня не тянет, как Колю Виценко.
     Девчонкам проще. Им то шить что-нибудь можно, то вышивать.
     Солдатиков бы оловянных поотливать. Но они из свинца. А отец в доме не разрешает этим не заниматься, говорит, что газы от свинца очень вредны.
     Попробовал было в перерывах между дождиками по играться в «вулканы» - не получилось. Тропинки пешеходные не успевают подсохнуть, покрыты тонким слоем жижи. А на такой дорожке не получается ни какого вулканического взрыва.
      Хотя что я говорю! Не все ведь знают, что это за такая забава.
      Ничего хитрого. Только нужно, чтобы грязь была не жидкая, а густая, тягучая, как подготовленная гончарная глина. Ну да с черноземом нашим – никаких проблем: люди ногами так перемесят, только бери и делай «вулканические бомбы». А налепить их – дело нехитрое. Берёшь комок круто замешанной земли или глины, лепишь из него толстую-претолстую лепёшку, а в середине - глубокую выемку. Потом этой, лепёшкой выемкой вниз как шлёпаешь изо всей силы по утоптанной дорожке – середина «бомбы» вырывается как из вулкана, чуть не на полметра, несколько раз даже в глаз попадала мне…
     А на не успевшей подсохнуть дорожке, покрытой слоем жидкой грязи,  в место «взрыва» лепёшка грязь эта выбрызгивается в разные стороны.
     В общем, от удовольствия от умело деланных бомб получаешь грязевую раскраску, наподобие индейца какого. Да в придачу – хорошую взбучку от мамы.
     Тут вспомнилось, как не очень давно почти так же перепачкался на речке, около сахарного завода, напротив музея, когда Алик от змеи меня спас.
     Там не хуже места, чем между Бакаем и мостом. Хотя сахарный завод и на холме построен, а от его забора, что к речке выходит, берег пологий. И  речка с той стороны мелкая почти до середины.
    Пацаны с Покровской туда не ходят, потому что сахзавод приходится им обходить. И наши, местечковые, тоже там не бывают.
    Вот я и подговорил Алика там попробовать кушир крутить. 
    Перешли мы мост, через ручей перебрались…Я полез в воду начал «рыбачить». А у Алика палки не было он пошел вдоль берега искать подходящую.
     Я еле – еле выволок на берег длинную «колбасу» из кушира, сижу, распутываю её, выбираю рыбёшек.
     Вдруг Алик орёт:
     - берегись! Змея!
     Я аж подскочил от неожиданности. Оглядываюсь, а он лупит что – то палкой. А палка то короткая, видно, не нашёл другой – змея и самого достать может.
     А моя, большая, в кушире замотана, краном не подымешь.
     Потом уже, когда всё закончилось, разглядел я через грязь, что это не гадюка а уж. У них, как говорят старшие пацаны, «ушки» желтые. А у гадюки – красные.
     Но Алик не знал этого у них в Средней Азии, в местах жарких, если верить книгам, все змеи сильно ядовитые… Так что думал что спас меня от опасной твари.
     Я не стал его разубеждать тогда.
     А сейчас, забрызганный грязью, вдруг решил: «сделаю – ка ему самокат. А то у всех наших пацанов есть, только у него нету».
     Вот дождь прекратиться, дорожки утопчут в самый раз  по ним гонять на самокатах.
     Я уж не один своими руками сделал : себе и Толику Цыкало.
     Толик – лучший в местечке футболист среди пацанов. Всегда играет за капитана. И его команда почти всегда выигрывает. И хотя говорят по правде, из меня игрок неважный, недаром пацаны дразнят «мазилой» или «мазей», Толик иногда берёт меня в команду. Мне, честно, не очень – то и нравиться футбол гонять, на душе больше другие игры : тот же чижик, лапта, и то – городки. А всё равно приятно, что в лучшую команду играть допускают…
     А то что прозвище такое дали – я не обижаюсь. Ну не получается у меня в футбол. Что ж теперь? И вообще, отец говорит: «называй хоть горшком, только в печь не сажай!» конечно, прозвище прилипчивое. Но всё же не по нему о человеке судят, а по делам. А со мной почти все водятся.
     Самокат не такая уж и сложная машина. И почти всё нужное для его изготовления есть : два подшипника, три досточки и проволока толстая – вот и все части. Ну, гвозди ещё. А из инструментов – ножовка, молоток и ножик складной…
     Самое сложное проделать отверстие для скобок, которые нужны для соединения «кабины» и «рулевой» доски.
     Ножовку отец даёт, даже наточит иногда. А коловорот бережёт : сломаю где достанешь? В магазинах пока почти ничего нет по этой части. И пёрки*  нужного размера у отца нет.
     Но мы давно приспособились : накалим на костре проволоку чуть по меньше толщиной, чем нужная нам дырка, и прожигаем. Правда, не очень это приятно – наплачешься от дымящегося дерева. Да и долго прижигать. Это надо шесть дырок проделать в одной досточке. Да шесть - в другой. А досточки нужны толстые, пальца в два, не тоньше… Вот уж наглотаешься дыма!
    Но ради товарища можно и потерпеть!
 - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
* пёрка – специальное сверло по дереву, ручное или для коловорота   

     Закончились дожди. Дорожки и грейдерные дороги почти подсыхают. Пыли как не бывало.
     И в один прекрасный день все самокатчики нашей улицы, как по команде, выкатили свои «машины» на дорогу, недавно, за несколько дней перед дождями, выровненную грейдером… Хорошо, дней базарных в дожди не было, не разбили подводами ровную дорогу.
    Я Алику не говорил о сделанном для него самокате. И он с завистью смотрел на пацанов, мчащихся мимо него то в одну сторону, то в другую.
    Думаете, не обрадовался он моему подарку? Как бы не так! Ещё больше, чем я сам.
    Только коза его   была не рада. Угнаться за ним ей было не трудно.. Но боязно угодить под чей-нибудь гремящий самокат: ведь пацанов-самокатчиков в этот день было полным-полно.
    Конечно, не так много, как в Петроградском полку самокатчиков, что перешли, все как один, на сторону революции.
    Правда. как я понял из книжки, где про них написано, самокатчики, оказывается, ездили не на самокатах, а на велосипедах…
    Но всё равно – наши. Не только по названию.

Кот в мешке

    Как-то рано утром – еще мама не успела уйти по своим обычным делам – меня вызвал Витька Шестопал.
    Это сосед наш, за стенкой живет. Он младше меня почти на год, но весом в два раза больше. И не сказать, что жирный. Просто…плотный. Сильный, почти как Женька Примак. Только у Женьки сила взрослая, а у Витьки детская, больше на свой вес берёт.
    Их пятеро в той половине. И столько же комнат. А нас – восемь в трёх комнатах. Даже в двух – третья кухня. Но они – старожилы, испокон веку тут живут. Говорят, и наша половина дома когда-то ихней была.
    Правда, все какие-то не такие они. Мать Витьки – Ковалинская. Она полячка. Гонористая, как настоящая шляхтичка. Ни с кем из соседок не общается. Как звать её – и то никто даже из ближних соседей не знает. И по домашним делам если что нужно, обращаются к Татьяне.
    Кто она им такая – не знаю. Занимается всем хозяйством, а Витька обращается с ней, как со служанкой: чуть что – орёт на неё.
    Да он и на мать иногда так же кричит, чуть что ему не по нраву. Для нас это дико: как это можно кричать на взрослого, тем более на мать?!
    Вот на Алису, свою старшую сестру – она тоже полячка и такая же гонористая – никогда не кричит. И на младшую сестру Нину тоже.
    Она, как и Витька, от другого отца – украинца. Он был офицер, в войну погиб. И на Витьку и Нину платят хорошую пенсию.
    Вообще, они, наверное, самые богатые в нашем краю. Мать какая-то начальница на машзаводе, Алиса уже работает. А, кроме того, их дед, отец матери, работает на сахарном заводе тоже каким-то начальником, помогает им. Говорят, был ещё до революции инженером…
    Вышел я.
- Ну, - спрашиваю.
- Что «ну?»
- Какое такое срочное дело?
- Вот! – вытаскивает Витька из-за пазухи громаднейшее краснобокое яблоко. – Хочешь половину?
   Ещё бы! Я такого яблока в жизни своей не видел!
- Что делать?
- Пойдём со мной на кладбище. Сегодня гробки, так Татьяна попросила отнести на могилку.
- А ты что, трусишь?
- С чего бы!? Ты не знаешь разве, что с могилки брать поминальное угощение тому, кто их принёс, нельзя?
    Конечно, я это знал. Просто забыл, что угощения, оставленные родственниками в родительские дни, предназначены для посторонних. Так, говорят, умершего больше людей будет поминать. До кладбища – не ближний свет. Это аж за Скалами. Но бояться там совершенно нечего, особенно днём: такое красивое светлое место! Не очень большой, густо усеянный деревьями и кустами склон смотрит на ту излучину Тясмина, куда прибегает ручей из Тростянки. В устье ручья полно мелкой рыбёшки и лягушек, и потому в нём всегда охотится несколько аистов-черногузов. Настоящая картина с ковра, что на рынке продаются!
   Нашёл Витька нужную могилку, положил на неё яблоко. А я тут же забрал, как и договаривались.
    Возвращаемся через Скалы домой, помыли яблоко в одном из родничков, которых здесь – уйма. Разрезал…дух – не передать! А тут ещё чабрецом - со всех сторон…его в Скалах на каждом пятачке – сплошной ковёр.
    Вот уж удовольствие! Как в раю, говорят. Не жалко, что не дал Витка понежиться в кровати.
    Вообще интересный он какой-то. Всегда кричит на Татьяну, как барин на крепостную. А сам никогда не откажется помочь ей: то курчонка или молодого петушка поймает, как она попросит, то нарубит корма для кабанчика.
    Они всегда кабанчика держат, а сейчас ещё курей под два десятка, цыплят. Да недавно наседка вывела ещё дюжину. А кроме этих дел по хозяйству не знаю, чем он и занимается. С нами, пацанами, почти никогда не водится, вот разве только с Колькой Панченко, одноклассником. Но тот живёт далеко, на конце улицы. Да в городки иногда играет. С нами ему не интересно: он биту, как взрослый, на весь кон докидывает, а мы – только с пол кона.
    На подходе к дому Витька спросил:
- Понравилось яблоко?
- Ещё как! Высший класс!
- Хочешь ещё?
- А то…
- Ну, тогда пошли со мной.
- А что нужно?
- Там узнаешь…
    Не заходя в дом, Витька нырнул в сарай и тут же вышел с мешком за плечами. В мешке что-то шевелилось.
- Что там? – спрашиваю.
    Не отвечает Витка на вопрос.
-  Потопали на Бакай.
«А что, можно и на Бакай», - думаю о яблоке - «Лизке половинку принесу»…   
    Пришли, разделись до трусов, и Витка сразу же полез в воду. Вместе с мешком. Начал топить, а он не топится, внутри него что-то крутится, вырывается.
    Надоело Витке «воевать», бросил мешок, показывает расцарапанные до крови руки:
- Давай теперь ты…
- А что там?
- Ни что, а кто…Забияка!
- Забияка? – даже вскрикнул я от неожиданности. – За что же его?!
- Татьяна говорит,  трех молодых цыплят слопал.
- Как же так? – недоумеваю я. – Ведь он весной наседку с выводком спас от коршуна, сам чуть глаза не лишился…Может, и этих коршун потаскал?
- Не-е…коршун в местечко редко наведывается, он на окраине чаще, за мельницей, за школой. Там живности больше. И безопаснее.
- Так, может, хорёк?
- Не-е! Хорёк весь бы курятник передавил, он никогда без полного погрома не уйдёт.
- Ну, всё равно…жалко всё-таки…Забияка…
    Действительно, этот ничейный кот – гроза всех котов и даже собак в нашей округе. Всех крыс передушил. Да и хорьков и разных там куниц и ласок не водится, скорее всего, из-за него. А тут…
- Послушай, Витка, - говорю ему, - хотя и надо наказать зверину, но не так же. Вон, весной корова бабы Верниковой, что за двухэтажной школой живёт, потравила сотни три колхозной озимой пшеницы. Так не стали же её, корову, убивать. А наказали бабу Верникову – оштрафовали. И тут бы – хозяина.
- Может, и так… Но разве Забияку какой хозяин углядит?
- Всё равно, - говорю, - не буду Забияку топить…
    Витька промолчал.
    Я перешёл речушку, развязал мешок и вытряхнул кота на Покровский берег.
    Только его и видели!
    Хотел и мешок выбросить, но Витька воспротивился:
- Пригодятся ещё. Без единой дырки.
    О том, как выполнили поручение Татьяны, решили ей - и никому другому! - ни говорить.
- А чего ж она с Забиякой сама не поквиталась? – спрашиваю.
- Я тоже спрашивал. Говорит, у неё и без того грехов сверх всякой меры. А мы пока как ангелочки. Нам грех легче простится.
- Ишь, хитрюга какая?!
    От предложенной части яблока я отказался.
    И с тех пор зарёкся, что ни за какие коврижки никогда не стану делать то, не зная что.

   
Лесоводы

    Вечером, гуляя по Пушкинской, я увидел в раскрытые ворота военкомата, что нашу пушку, сорокопятку, поместили на специальный помост, покрасили и как раз рисуют красные звезды на её щите.
    «Завтра обязательно сбегаю в Тростянку, попробую поискать место её огневой позиции. Не с неба же она свалилась».
    Но планам моим не суждено было осуществиться. Вечером мама сказала, что нам нужно идти в поликлинику, сдавать анализы, потому что мне выделили путёвку в пионерлагерь.
    Лагерь располагался в селе Грушковка, что в девяти километрах от нас.
    Вышли мы рано, только-только встало солнце, и с небольшой котомочкой потопали к месту назначения.
    С тех пор, как мы пришли в Каменку, я такого расстояния в день не проходил. И потому, миновав хутор Шевченко и поднявшись на возвышенность, ещё не дойдя до Поддубков, я запросился отдыхать. Но в это время нас нагнал на подводе какой-то дядька. - В Грушковку?
- Туда!
- В пионерский лагерь?
- Да вот, выделили путёвку, как многодетным.
- Вижу, малец непривычный далеко ходить. Садитесь, подвезу.
    Как ни рано мы вышли из дому, и наш путь сократился благодаря доброму дядьке, всё равно к завтраку  опоздали.
    А тут ещё оказалось, что мы опоздали не только сегодня, но на целых два дня.
   Все отряды уже разошлись по своим делам и должны были возвратиться не раньше обеда. Мама занималась оформлением разных бумаг, а я бродил по территории лагеря, расспрашивал у дежурных, что здесь да как. Оказалось, что из Каменки в основном были ребята только с Покровской и Николаевской стороны, остальные же – со всех сёл района.
    Оформив всё, как нужно, мама не стала дожидаться обеда – дома дел невпроворот.
    Среди ребят вернувшихся к обеду отрядов в одном я увидел знакомого со своей улицы, Колю Панченко. Он, правда, был на год моложе меня и жил далеко за рынком, поэтому мы с ним редко общались. А тут встретились, как старые друзья.
    Вообще-то в Каменке с ним мало кто дружил. Его отец был большим человеком – начальником райземхоза. Двор у них большой, с садом, и к тому же примыкал к саду земхоза, так что по этой части мы скорее были противниками, чем друзьями. Кроме того, он сторонился сверстников и по другой причине: по нашим меркам, они считались богатыми, нередко Колька хвастался настоящими конфетами и даже печеньем, которого я, например, не видел с довоенных времён. Но тут мы всё-таки были с одной улицы.
    После обеда он попросил вожатого отряда, чтоб меня определили именно к ним. Я был рад этому, одному среди незнакомых всегда труднее, а тут – человек с одной улицы…
    Поскольку все обязанности в отряде были уже распределены, меня пытались определить горнистом, барабанщиком, но из этого ничего не вышло. Я пробовал играть сигналы на трубе ещё в школе, как звеньевой, и на барабане. Но музыкальные способности мои оказались против.
    На следующий день нас подняли раньше, чем значилось в распорядке дня. Пионервожатая и воспитатель объяснили нам, что перед нашим отрядом поставлена особая задача на сегодняшний день. А какая – мы узнаем, найдя специальный пакет. Путь к нему можно было определить по оставленным знакам.
    Пока шли по дороге, обнаруживать их было просто, но вскоре полевая дорога перешла в лесную. По обочинам густо кустился подлесок, затем стали попадаться сначала молодые деревца, потом деревья покрупнее. Здесь знаки-указатели распознавать стало значительно труднее: это были не просто стрелки на пыльной дороге, а где-то обломанная ветка, в другом месте – несколько веточек, связанных в пучок, и другое. В них разобраться было сложнее. Так мы чуть не заблудились. Прошли один знак больше ста метров, когда кто-то из отставших вдруг закричал: «Сюда! Сюда!». Невдалеке от этого незаметного знака мы и обнаружили пакет. Вообще говоря, это был не пакет, а небольшой солдатский вещмешок защитного цвета, и обнаружить его было непросто без знака. В вещмешке оказались не только задание, но и несколько фляжек с водой и пакет с бутербродами.
    Наше сегодняшнее задание состояло в том, чтобы прополоть несколько делянок со всходами молодых дубков. Эти делянки находились неподалёку, рядом с домом лесничего, и оказались настолько заросшими, что побеги молодых деревцев обнаружить было непросто. Мы уже знали, что дуб приживается очень трудно и каждый росточек на счету. Поэтому при прополке буквально носом утыкались в землю, чтобы случайно вместо сорняка не вырвать только что проклюнувшийся дубок.
    Закончили мы работу как раз к обеду, на каждое звено – по одной делянке. Вот тут-то и пригодился нам «специальный пакет». Лесники остались  довольны прополкой.
    Возвращались назад другой дорогой. И кое-где даже шли напрямик. В одном месте забрели в лесок молодых вязов. Сразу было видно, что это посадка: деревья росли ровными рядами и гуще, чем в диком лесу. Поэтому были не по годам  высокими. Кому-то из мальчишек пришла в голову мысль забраться на верхушку вяза и спуститься, как на парашюте, на согнувшемся под тяжестью деревце. Увидав первый удачный опыт, тут же нашлись последователи, и забава растянулась на добрых полчаса, пока нас не урезонили наши вожатые:
- Хватит, ребята, а то вы пол леса переломаете, и все наши сегодняшние труды пойдут насмарку!
   До этого похода в лесничество я хорошо знал несколько пород деревьёв. Кроме дуба среди них были берёза, клён, тот же вяз. Особенно часто имел дело с берестом, он очень похож, пока небольшой, на орешник: листья точь-в-точь такие, только шероховатые и мельче, чем у лещины. Но листья орешника с одной стороны мягкие, бархатные. По ним безошибочно и узнавал, что передо мной. А вот что берест и вяз – родственники, для меня оказалось новостью.
    Каждое дерево имеет свои полезные качества. Одно ценится за твердую древесину, другое идёт для изготовления мебели, третье даёт больше всего тепла. И только одно – ни на что не годное. Американским клёном мы называли его.
    Росло оно быстро, ни по дням, а по часом, и потому забивало все другие породы. Это был настоящий сорняк среди деревьев. Его листьев ни ели даже неприхотливые козы.
    Так у меня и осталось в голове, американское – самое непригодное для нас.

«Полевые учения»

     Вернулись мы из пионерского лагеря за несколько дней до начала учебного года. Только и успели разобраться с приобретением учебников, тетрадей и других школьных принадлежностей, как уже пора было отправляться на первое занятие. Ну а это первое занятие в сентябре так и осталось единственным. Почти весь месяц нас направляли на помощь в колхозы. Некоторые классы ломали кукурузу, другие резали подсолнухи.
    Нам нравилось участвовать в помощи сельчанам. Во-первых, нас кормили в поле, чаще всего кулешом. И хорош был не столько сам кулеш, сколько эти совместные обеды. Кроме того, к вечеру, к концу работы, нередко нас угощали «десертом»: однажды на весь наш класс привезли целую подводу арбузов. И самый ударный наш «труд за столом» не смог справиться с такой дозой, как мы ни старались. Оставшиеся арбузы мы разобрали по домам.
    При уборке подсолнечника каждому из нас устанавливали норму, выполнив которую можно было заниматься, чем хочешь. Только в одиночку домой не отпускали, и многие из нас шли в ближайший лесок Поддубки, обсаженный тёрном, боярышником, шиповником. А в одном месте, недалеко от опушки, росла старая груша-дичок, куда мы тоже с удовольствием наведывались.
    Больше всего мне запомнилось и понравилось работа в саду хутора Шевченко. Наша задача заключалась в том, чтобы с одного из сортов яблонь снять плоды для зимнего хранения. С этой целью каждому из мальчишек давали ведро, с которым тот аккуратненько лез на дерево, и, стараясь не царапнуть, не ушибить яблоко, складывать в ведро. При этом яблоки с любыми повреждениями ни в коем случае нельзя было смешивать с отборными. А поврежденные, сколько бы их ни было, также разрешали брать домой. Для нас это было большой радостью, потому что сразу после войны в крестьянских дворах плодовых деревьев оставалось очень мало. И поэтому мы, не стесняясь, набивали яблоками полные карманы, связывали из рубах мешки и тащили домой гостинцы, кому сколько под силу.
    Кроме этого, как говорили нам учителя, за эти работы колхоз перечислял школе какие-то деньги, которые шли потом на дополнительные завтраки для учеников.
    Работали в колхозе мы не только в сентябре, но и летом. Тогда шли в поле с неохотой: хотелось отдохнуть после учебного года «на воле», без чьего-либо присмотра. Да и работы были муторные, быстро надоедали: то собирали вредителя сахарной свёклы серого жучка-долгоносика, то занимались прополкой чёрных паров, то колоски собирали.
    Отец говорил, что все эти работы в поле, как учения в армии. Ведь там даже в военные время учатся. И как экзамен на проверку полученных знаний сначала – полевые занятия, а потом – учения.
    Правду сказать, все эти занятия нам не нравились, но каждый старался не только сделать на совесть порученное, но и сверх того. Тем более что знали: колхоз, занимающийся свекловодством, часто трудодни оплачивает сахаром.

«Ура! За парты!»

     Врать не буду, как остальным ученикам нашего класса, да и других тоже, а мне уже не терпелось начать занятия по-настоящему. Да и о многих товарищах за лето успех соскучиться. Потому, что жили они от центра местечка подчас довольно далеко, даже на Николаевской, где средней школы не было.
    Особенно я обрадовался в первые дни учебы потому, что мы сели наконец-то за настоящие парты! До этого парты были только в самых младших классах. Во время войны в здании двухэтажной школы была казарма немецкой охранной команды. И солдаты извели на топливо все до единой парты. Так, видимо, было по всей территории, оккупированной немцами. Вот и не хватало сил обеспечить партами сразу все пограбленные школы.
    Кроме этой двойной радости были, конечно, и обязанности, которые мне, например, не нравились. Это ежедневное исполнение нового Гимна Советского Союза. Причём, если в конце прошлого учебного года его разучивание и исполнение происходило в классах, то в этом году – на общешкольных линейках перед началом занятий.
    Гимн был очень хороший: и музыка торжественная, и слова красивые и правильные. Нередко я его мурлыкал себе под нос безо всякого принуждения. А вот на линейке петь почему-то совсем не хотелось. Особенно глядя на беззвучно раскрываемые рты многих одноклассников.
    Как я уже говорил, в этом году  у меня в классе появился новый товарищ – Лёня Богданов. И ещё двое ребят с Николаевской стороны. Оба отличники. Володя Безверхий и Коля  Гура. Пришли в класс и ещё несколько новичков, но с ними дружба как-то не заладилась.
    В сёлах было неспокойно. Сельчане чесали в затылках, в какую сторону качнуться: или продать приезжим горожанам последние излишние мешки картошки, чтобы купить на вырученные деньги разную необходимую в хозяйстве мелочь, или попридержать запас на всякий случай и ходить с прорехами в давно изношенных штанах.
    Этот год по урожайности был средним и потому многие выбирали рынок. А он, рынок, с каждым месяцем становился всё малолюдней, разнообразие и количество продуктов уменьшалось. Сказывалось это и на повседневном питании каменчан.
    Эти настроения вольно или невольно передавались и нам, ребятне. Особенно местечковым.
    Но жизнь шла своим чередом. Мы почти каждый день радовались то новым учебникам, то свободно появившимся в продаже разнообразным школьным принадлежностям: краскам, цветным карандашам, альбомам для рисования, чернилам разного цвета, линейкам, угольникам и другой всякой всячине, о которой старшие школьники начали было забывать.
    После Нового года тревога о пропитании становилась всё заметнее. Хотя на нашей семье это пока не отражалось. Тем более, как и раньше, Катюшка и Витька были в круглосуточном садике а нам, как многодетной семье, и отцу-инвалиду почти каждый месяц выделяли какую-нибудь материальную помощь, чаще продуктами. Помню, однажды отец принёс очень большой полукруг - размером с сито – швейцарского сыра. Попробовав небольшой ломтик, он авторитетно заявил, обращаясь ко мне:
  - Настоящий швейцарский. Такой я ел, когда тебя ещё на свете не было.
  - Чем же он такой настоящий?
  - А ты посмотри, какие здесь крупные дырки. И почти в каждой из них – жирные «слезинки». Вот, попробуй.
    Я попробовал. Действительно, хотя к тому времени сыром лакомился несколько раз, но такого вкусного ещё не попадалось.
    Конечно, о голоде ещё никто не думал, но и от изобилия начали постепенно отвыкать. Вот в эти-то дни меня и начал понемногу прикармливать Лёня Богданов. Чаще всего он угощал каким-нибудь неизвестным мне раньше кушаньем. Обычно это были мясные изделия, редкие или вовсе неизвестные в нашем местечке. Думаю, что иногда эти блюда, по которым была большая мастерица его мать, первыми пробовали именно мы с Лёней.
    В учёбе особых изменений не было. Я всё так же любому обратившемуся оказывал помощь по арифметике. Остальные предметы не значились у меня среди любимых и, приходя домой, я первым делом выполнял письменные задания, оставляя на потом устные. Но часто на них времени не хватало. Зато на чтение я его жалел. А уроки всё-таки выполнялись, потому что я на занятиях никогда не отвлекался, а память у меня была хорошая.
Конская баня

    В выходные на рыбалку ходить не было смысла, так как на речке резвилось много ребятни, распугивая рыбу.
    Поэтому в субботу и воскресенье я отправлялся на базар. Нередко случалось, что с воза падало несколько картофелин или морковин, а хозяин не замечал или не хотел слезать за ними. Или продавцы сами отбраковывали и выбрасывали подпорченную огородину. А её вполне можно было использовать в пищу, обрезав поврежденную часть.
    На этот случай у меня была довольно длинная палка с боковым сучком около конца. Им удачно было подгрести к себе поближе бесхозный овощ. Если хозяин не протестовал. А на прямом конце палки был вбит заостренный гвоздик, служащий той же цели.
    Вот я увидел, что хозяин, пересыпая картошку из ведра в сумку покупательницы, допустил оплошность, и вместо сумки несколько больших плодов, оказалось на земле, раскатилось в разные стороны. Штуки три он подобрал, а некоторые не заметил. Зато заметил их я: одна картофелина оказалась почти рядом с моей ногой, но в эту сторону смотрел и продавец, а вторая, очень крупная - у ног лошади. Сунься –  можешь получить копытом по башке так, что не только без картошки останешься. Да хозяин и её тоже заприметил. Но он, видимо, не обратил внимания, что лошадь то и дело переступает ногами и вот-вот может раздавить такую желанную для меня добычу. Так оно и случилось. Но, по счастью, копыто задело только край картофелины. Теперь-то хозяин ничего не скажет – кто её купит!
    Хороша добыча! Но мало. Ещё хотя бы две-три таких! И я упорно жду, не упуская из вида соседние подводы.
    Один из сельчан обращается ко мне:
 - Чего-то нет сегодня желающих сводить коней на водопой.
   Я молчу.
 - И погодка в самый раз: солнечно, тепло….
   Я молчу.
 - Что, не до этого? Есть хочется?
  Киваю молча в знак согласия.
 - Давай, сгоняй на речку…Да ополосни коней. А то после дальней дороги запылились.
 Молчу. Жду, что он предложит.
 - Получишь две самые крупные картошины, какие только найдёшь.
 - Четыре!
 - Не-е, то много… Гони за три…
   Я соглашаюсь: три таких, да к ним одна поврежденная - это будет больше килограмма.
    Так у меня и других местечковых пацанов появился новый вид заработка, причём, если в прежние годы мы занимались этим ради удовольствия и в основном предпочитали в качестве угощения лакомство – дыню, арбуз, яблоко, на худой конец помидор, то в этом – что-нибудь посущественнее.
    Правда, изредка перепадало и вкусненькое: комочек творога, домашний коржик, а то и стакан ряженки. Но всё же я лично всему предпочитал пару початков кукурузы. Мороки с ней больше, чем с другими продуктами, но всё же какой-никакой, а хлеб, пусть даже в виде лепёшек или мамалыги.
    Но на третью неделю этот вид моего заработка едва не стал причиной несчастья.
    Соседняя с нами улица, Пушкинская, спускается к самой речке, точнее, в самую речку. Многие хозяева, особенно имеющие приусадебные участки побольше и где колодцы глубокие, берут здесь воду для полива огородов и других домашних нужд: загоняют запряженную подводу с большой деревянной бочкой прямо в воду и черпаком-ведром наполняют ёмкость.
    Поэтому проезжая часть улицы вблизи речки представляет собой глубокую канаву. Каждый год её углубляют и сточные, и дождевые воды, устремляющиеся в речку по крутому склону.
    Пешеходные дорожки, таким образом, оказались со временем выше проезжей части метра на полтора.
    И вот однажды я, Толик Цыкало и Паша пригнали на водопой пять лошадей. Напоили, слегка ополоснули их и только начали выезжать из речки, внезапно с двух сторон на нас, а в основном же на лошадей, обрушился град камней. Перепуганные лошади шарахнулись кто куда. Одна из моих выскочила на пешеходную дорожку и во весь опор припустилась по хорошо утоптанной земле.
    Несмотря на то, что лошади были даже без уздечек, мы управлялись без труда голыми руками, иногда лишь используя в качестве вожжей гривы. Но тут я испугался, что при такой неровной скачке могу не удержаться и упасть, причём не на узкую дорожку, а на проезжую часть. Вдруг впереди возникла ветка-сучок, расположенная прямо над пешеходной дорожкой. Не успев ничего подумать, я выпустил из рук гриву и упал навзничь на лошадиный круп. Хотя, как успел заметить, на этой толстой ветке не было ни одного листочка, мне показалось, что листья прошелестели прямо по лицу. Так близко от него оказался сучок, не ободрав лицо только чудом.
    Оказывается, засаду нам устроили пацанята этого края, восьми-десятилетние.
    К счастью, никто из нас не пострадал. Даже царапины не получили. Но появляться в здешних местах после такой массовой атаки было небезопасно.
    Толик и Пашка предложили, зная мои миротворческие способности, сходить на переговоры.
    В результате достигли соглашения: они не будут препятствовать нам гонять лошадей на водопой, а мы предложили им заняться тем же. Тем более, что свободных коней было предостаточно.
    Так и в районе Конской бани я стал своим человеком.
    А также крепко-накрепко запомнил, что договориться с противником намного выгоднее, чем воевать.

Кто хочет, тот добьётся.

    В это голодное лето всегда, когда мама была дома, я рано-рано, на рассвете шёл на речку. У меня было уже две удочки, и я нередко часам к двум дня приходил домой почти с полной полевой сумкой окуньков размером чуть больше пальца взрослого человека. Это было, конечно, значительным подспорьем в нашем скудном питании. Но моя душа уже заядлого рыбака желала большего: я мечтал о крупной рыбе – карасе, может быть, даже карпе или окуне.
    И вот однажды, когда рыбачил в Скалах, на одну из удочек случайно попал малёк красноперки, сеголеток. Конечно, такой улов никак использовать в пищу было невозможно, тем более, что на одной удочке то и дело случались поклёвки. Тогда я взял этого малька, насадил на крючок второй удочки и забросил в нескольких метрах от себя. А удилище воткнул в расщелину скалы.
    Увлёкшись постоянными поклёвками, перестал обращать внимание на удочку с мальком. И вдруг, смотрю, её удилище изогнулось чуть не до самой воды и леску повело в сторону. Видно было, что рыба заглотила крючок глубоко. С замиранием сердца начал тащить я к себе изо всёх сил сопротивляющуюся рыбину. Казалось что на крючке карп, по меньшей мере, весом с полкилограмма. Но нет, это был все тот же окунь, правда, размером в два-два с половиной раза больше обычного моего улова.
    Вдохновлённый таким успехом, на следующий день я решил на Конской бане во что бы то ни стало перебраться на другой берег.
    Это было непростой задачей, потому что на той стороне, метрах в четырёх-пяти от берега, глубина была больше моего роста. А плавать я ещё не умел. И всё же рискнул, потому что никогда не видел, чтобы кто-то рыбачил на той стороне. Был шанс на более богатый улов.
    Достигнув места, когда уже вода едва не вливалась в рот, я глубоко вдохнул и, держа удочки и одежду над головой, сделал несколько шагов по дну. Когда дыхание спёрло, я оттолкнулся от дна, всплыл, глубоко вдохнул и снова опустился на дно. Так проделал несколько раз, пока не прошёл самое глубокое место.
    Несколько минут отходил от испуга, от радости, что удалось. Обсохнув, оделся и решил опробовать новое место. Метрах в пяти от переправы из-под земли выпирала большая гранитная глыба. Тут я и закинул первую удочку. Не успел размотать вторую, как поплавок плавно ушёл на дно. Не веря в удачу, я дёрнул и чуть не оборвал леску. А потом минуты полторы боролся с добычей.
    Радости моей не было предела! Оказалось, что на крючок попался линь грамм на триста. И не только это меня порадовало, а и то, что в Тясмине, тем более в районе Конской бани, он был редким уловом. Да и, говорили взрослые, очень осторожным.
    Правда, в этот день практически ничего я больше не поймал, даже мелких окуньков всего десятка полтора. Хотя в надежде за второй такой рыбиной обследовал и опробовал большой участок берега. Аж до Женской бани.
    Но радовало то, что решение «полезть в воду, не зная броду», оказалось не напрасным. Так я понял, что иногда рисковать всё же есть смысл.

Мамин урок.

    Лето 1946 года не оправдало наших надежд на ранний урожай некоторых съедобных растений. С начала весны не выпало ни одной капли дождя. И поэтому голод всё больше вступал в свои права.
    Раньше в парке, в лесу, в котлованах можно было обнаружить много всякой съедобной зелени и кореньев: конский щавель, молодую крапиву, кусты кислицы, листочками которой мы объедались даже в лучшие времена, сочные гроздья белой акации, которые казались нам слаще мёда...
    Сейчас практически ничего этого не было. Найти несколько десятков колосков убранного ячменя или озимой пшеницы тоже стало большой удачей. А в прежние годы, собирая колоски от школы, мы за несколько дней насобирали по полному мешку.    
    Особенно было трудно, когда мама уезжала. В эти дни я на рыбалку не ходил, потому что с добытой рыбьей мелочью некому было возиться. И в эти дни было особенно голодно.
    И вот как-то, когда мама ещё не вернулась, а отцу надо было ехать в госпиталь, мы на несколько дней остались одни: малышня в круглосуточном садике, Лизка, я и Ленка. Но Ленке было не до нас. Она недавно устроилась учеником на машзавод и нередко не справлялась с заданиями, брала работу домой и занималась только этим. Да ещё готовилась к поступлению в медучилище.
    В один далеко не прекрасный день мне так невыносимо захотелось наесться, что я не выдержал, занял у бабы Перчихи десять рублей, купил большой пирог с мясом и умолотил его за несколько минут. Долг пообещал отдать по приезду матери.
    Но мама, как на беду, приехала в этот раз с пустыми руками и, видя, как мы оголодали, послала меня к бабе Перчихе занять двадцать рублей.
    Понятно, вернулся я как говорится, несолоно хлебавши, и пришлось признаться, почему. Раньше мама, не церемонясь, воздавала каждому по заслугам всем, что попадало под руку. На этот раз она отправила Лизку гулять, а Лена ещё не пришла с завода. Закрыла на крючок двери и скомандовала:
  - Раздевайся!
Я снял рубашку, майку.
  - Штаны тоже снимай.
Пришлось снять и штаны. Мама осмотрела меня спокойным взглядом и в раздумье сказала:
  - Снимай, пожалуй, и трусы.
Я уже считал себя взрослым мальчиком и мне стыдно было раздеваться догола перед мамой, тем более, что почти года три я и на речке купался в трусах. Повернувшись к маме спиной, преодолевая внутреннее сопротивление и стыд, стянул и трусики.
    Мама сняла ременной кнут, который без кнутовища висел над дверью в бездействии вот уже года два. И начала меня «учить». Как я ни извивался, что ни обещал, она к моим словам оставалась глуха. И так продолжалась около часа.
    Никогда не был я свидетелем такой жестокости со стороны мамы к кому-нибудь из нашей детворы. Тогда-то я и понял, что страх старших перед широким офицерским ремнём отца был показным. Потому что, сколько помню, он ни разу не воспользовался этим средством родительского наказания.
    Было больно, очень больно, но ещё сильнее меня мучила обида. Мне казалось, да так оно и было, что мама меня любила, наверное, больше других детей и всегда хвалила за то, что я, кроме Ленки, единственный, кто старался хоть немного облегчить жизнь семьи.
    И ещё мне было обидно, что наказание считал справедливым хотя бы потому, что я на этот раз совсем забыл о Лизке и не принёс ей даже маленького кусочка пирога. А ведь это действительно был не пирожок, а пирог, по меньшей мере, в две моих ладошки.
    Вот такой урок я получил от мамы. И, как оказалось, на всю жизнь. Потому что больше никогда не забывал о нуждах и интересах своих близких.

Железная хватка
 
    Между Николаевским котлованом и переездом железная дорога, пересекающая местечко, врезана наиболее глубоко. Причем, эта канава не только глубокая, но и имеет очень крутые склоны с обеих сторон. Со стороны местечка в железной дороге примыкают огороды частных домиков, а с другой стороны – железнодорожная лесопосадка. Это место - самое излюбленное среди местечковой пацанвы. Потому что взрослому туда забраться нелегко. Особенно поздней осенью и зимой во время гололёда. Даже козы, привыкшие карабкаться по самым крутым скалам, очень редко туда забирались. Не случайно во время войны наши партизаны облюбовали именно это место для подрыва немецких эшелонов.      
    Отец пояснял, почему. Сюда очень трудно подобраться любой технике, чтоб освободить этот участок пути от остатков взорванных эшелонов.
    Туда нас влекли не только надежды найти какой-то необычный фантик от конфет довоенных времён, ракушку, которыми было выстлано полотно, но и желание испытать чувство преодолённого страха. Главным же образом, особенно в сорок шестом году, мы приходили сюда в поисках топлива. Здесь можно было найти куски кокса, антрацита, брикеты бурого угля или торфа, случайно упавших или кем-то сброшенных с платформ.   
    Не брезговали мы и щепками рассохшихся шпал. Ведь во время голода донимает не только нехватка еды, но и топлива, которая особенно ощущалась в безлесой Каменке.
    Этот тоннель был рассчитан на одноколейный путь, а через год после войны здесь провели и вторую колею. И когда шёл поезд, мы, чтобы уберечься от всяких случайностей, едва не вжимались в откос. Особенно было страшно, когда в этот момент проходило два встречных состава.
     Кроме нас частыми гостями тоннеля были куры из соседних дворов. Они тоже выискивали разнообразную добычу. Мы не раз были свидетелями, как налетевший внезапно состав вызывал панику среди птичьего племени. Некоторые куры метались от одного склона к другому, другие в испуге взлетали наверх. А были и такие, которые, потеряв голову, попадали или даже заскакивали под движущийся состав, пытаясь тут же выскочить наружу, чему препятствовали быстро мелькающие колеса.
    Первое время как пассажирские, так и грузовые поезда вели паровозы «СО». Эти буквы мы расшифровывали как Серго Орджоникидзе. А в последнее время во главе пассажирских поездов появились новые мощные нарядные «ФД» - Феликс Дзержинский. Их мощность позволяла не снижать скорость перед котлованом, как это почти всегда делали «СО».
    И вот однажды под такой, летящий на полной скорости пассажирский состав, попал молодой петушок. Сначала он метался, как и все куры, оказавшиеся в такой ситуации, потом на какое-то время притих и вдруг, уже под самым последним вагоном не выдержал и сделал отчаянную попытку вырваться из этого ада.
    Высркая скорость не дала ему проскочить между передними и задними колёсами. И когда поезд пролетел мимо, мы увидели на одном из рельсов пятно от головы злополучного петушка.
    Хотя в военные годы мы насмотрелись всякого, но эта нелепая смерть нас потрясла. Когда я пришёл домой и рассказал об увиденном отцу, он загадочно произнёс:
- Да! У Феликса была крепкая хватка. Недаром его прозвали Железным.
   Я много раз потом задумывался над этими словами и однажды, наконец, понял, услышав разговор матери с отцом. Они обменивались мнениями о новом законе о хищениях народной собственности.
    Мы, пацаны, слышали об этом. И не только слышали. Но частенько «опробовали» новый закон на своих плечах: объездчики, если попадался им случайно под руку при сборе колосков, не стеснялись использовать нагайку. Но били не со зла, а так, для острастки. И не разу ни у кого не отобрали собранные колоски или, тем более, никого не задержали и не оштрафовали.
    Так кто, что, скорее всего, Железный Феликс в их лице походил на Серго Орджоникидзе.
    Вот когда начинал созревать зелёный горошек – он был в кормовых травах – тогда объездчики не церемонились. Да иначе и справиться с нами было трудно, потому что за этим лакомством мы отправлялись большими ватагами.
    Да всё равно, что там этот зелёный горошек!? Это – мелочи. Вот бригада женщин, работающих на току, поймала с поличным весовщика. У него в специально приспособленных для этого нижних штанах нашли почти пол-пуда пшеницы. А дома, во время обыска, ещё почти три центнера. Это, почитай, каждый день он воровал больше десяти килограммов зерна. То-то и морда была у него цвета вареного рака.
    Потто какая-то баба обратила внимание, что в кормушке свиной – остатки пшеницы. Он, гад, ею трёх своих свиней кормил.
    Бабы так рассвирепели, что чуть не разорвали его вместе со специальными штанами.
    Вот таких в основном и ловили, и судили по закону «о двух колосках».
    Так им и надо! Нечего обкрадывать голодающих.

Раз картошка, два картошка…

    Начало 1947 года и самая ранняя весна оказались для нашей семьи наиболее трудными. Хотя, казалось бы, должно было быть наоборот. Семья наша уменьшилась, Шурка был в армии а Женя уехала в Харьков. Хотела поступить в лётное училище, но его к тому времени расформировали. Тогда она стала работать бензорезчиком на полигоне, где разделывали разбитую военную технику. Платили очень хорошо, к тому же давали карточки на дополнительное питание. Она и нам несколько раз высылала деньги. Но все равно Женя там долго не задержалась. Потому что часто происходили несчастные случаи. То взорвется баллон с бензином, то кислородный, а всё потому, что опытных работников было мало, а шланги изношены, с трещинами, через которые кислород вытекал. А на танках и другой технике - много масла, которое, соприкасаясь с кислородом, мгновенно загорается.
   И после этого Женя уехала в Днепродзержинск, где, по слухам, наконец-то отыскалась одна из маминых сестёр, затерявшихся ещё в Гражданскую войну.
   С конца февраля Лена начала получать рабочий паёк, потому что пошла учеником на машиностроительный завод. И мне тоже начали выдавать не детскую, а иждивенческую карточку. Вот вроде бы должно было стать легче с питанием, но Ленин паёк мы считали неприкосновенным, потому что выполнять норму без нормального питания ей было тяжело.
    Задание по началу оказалось легким. На отшлифованной пластинке была плотно, один виток к другому, намотана медная проволока. Её нужно было небольшим зубильцем разрубить вдоль всей пластинки и снять с неё получившиеся продолговатые колечки, как на цепочке на настенных часах-ходиках.
    Этим занималась Лизка. Я а соединял колечки в цепочку, прижимая вплотную места разруба плоскогубцами. И тут острый ножик, которым Лизка разъединяла колечки-заготовки, соскользнул и проткнул до крови ладошку.
    Раненная, ясное дело, разревелась: что возьмёшь с девчонки! Но я её быстро успокоил:
- Не плачь без толку, а повторяй за мной: «Шла чёрная корова по мосту. Шла и встала. Кровь идти перестала». И так три раза надо… Ну, чего ты мелешь?! Не «бежать» перестала, а «идти». Это – заговор. Нужно повторять слово в слово.
    Конечно, пока она несколько раз повторяла за мной нужные слова, кровь из неглубокой ранки перестала идти.
    Говорю:
- Видишь, подействовало?
    А сам думаю: «У меня и без всяких заговоров кровь быстро останавливается».
    В общем, хоть и нетрудным оказалось Ленкино задание, а муторным, особенно для Лизки.
    У меня в этом году появился новый товарищ, который частенько подкармливал: то пирожок принесёт, то котлету, то ещё что. Его мать работала в коммерческой чайной, а отец – фотографом, всегда имел живые деньги.
    Лёня Богданов пришёл к нам в класс в начале учебного года, и однажды я его крепко выручил. Он нёс из дому отцу фотоаппарат, а наша пацанва, не зная его, решила рассмотреть аппарат изнутри. И тут появился я. Не буду хвастать, в своей округе я был далеко не самый сильный и не самый бойкий. Но меня почему-то слушались.
    Так мы с ним сдружились.
    Мама куда-то уехала на поиски пропитания, а тут подошло время садить огороды. Для этой цели у нас строго хранилось с полмешка мелкой картошки. Отец перевязал его посередине, прихватил лопату и тяпку для меня, и мы направились  на выделенный нам участок.
Он с мешком и лопатой шёл впереди, а я плёлся в нескольких метрах позади. Шли Скалами и в одном месте, когда отец перепрыгивал через ручеёк, я заметил, что из мешка выпала картошина. Я тут же её подобрал, ничего не сказав отцу. Через какое-то время подобрал ещё одну, ещё…Карманы моих штанишек отдувались от десятка с небольшим картофелин, размером каждая чуть больше голубиного яйца. Думалось, закончим сажать огород, разведу костёр, на такой случай у меня с собой всегда увеличительное стекло,  испеку и за последние дни отведу душу давно забытым лакомством. Конечно, от голода мы  не пухли, но постоянное недоедание в течение года сказывалось.
    Хотя было ещё рано, солнце жарило вовсю. И отец, ещё не доходя Скал, сильно вспотел. Я радовался, что с потерей нескольких клубней ему станет легче, и в то же время посоветовал:
- Пап! Ты бы хоть рукава закатал, всё не так жарко будет!
 Отец кивнул, вроде в знак согласия, а ответил отрицательно:
- Не могу, сын, душа не позволяет. Немцы, в особенности в начале войны, любили щеголять с закатанными рукавами. И сейчас, стоит мне увидеть человека в таком виде, кажется, что это фашист.
    Вскопать делянку в пятнадцать соток за один день больному отцу и ослабленному  долгим недоеданием подростку было не под силу. И потому отец копал ямки только под будущий куст. Управились часам к трём. После этого понатыкали между рядами картошки фасолин, а по меже – кукурузу и подсолнухи.
    Сели отдыхать. Отец, выходивший из дому только в парикмахерскую, раз в неделю, еле дышал. А когда пришёл в себя, сказал:
- Ну, а теперь давай посадим те, что ты успел подобрать.
    Я не знал, куда деваться от стыда. А отец не стал меня укорять, читать нотации, а разъяснил:
-Ты сам подумай: ну, съешь ты сейчас эти десять картофелин-горошин. И не почувствуешь. А представь, сколько из них вырастет плодов к осени! Несколько вёдер. Вот и отведёшь душу. Так испокон веку повелось: крестьянин лишний день голодным просидит, но отведенную ниву засеет сполна. Без этого, наверное, и жизнь давно бы закончилась.
    Так я впервые в жизни понял, что нельзя жить только сегодняшним днём.
    Отдыхая после окончания работ, я представлял, что, несмотря на сухую землю, после первого же дождя всё посеянное проклюнется через несколько дней, а ещё недели через две-три нашего нынешнего огорода не узнаешь. Ещё столько же пройдёт, и кое-что из огородины уже можно будет употреблять в пищу.
    Но всего этого увидеть мне в этом году не довелось: нас с Лизкой через день определили временно в детский дом, что в Михайловке, в девяти километрах от райцентра.

«Сироты казанские»

    На этот раз я узнал заранее, что нас с Лизкой определяют в детдом и решил наведаться на место находки нашей пушки.
    Сначала заглянул во двор военкомата. Сорокопятка всё так же стояла на помосте, имела праздничный вид. После этого я побежал в Тростянку. Пришлось идти одному, все пацаны были заняты своими делами. И вот я стою на месте нашей  находки. Вокруг тишина, жутковато. Ещё и ещё раз всматриваюсь в окружающие деревья и кусты, и в голову ничего не приходит. Вдруг, рассматривая склон, заросший непроходимыми  зарослями орешника, и на фоне недалекой лесной опушки замечаю вверху этой гущи несколько поломанных веток. И на некоторых из них –  листья.
    Я удивился. Для новых листьев очень рано, а старые на орешнике так прочно не держатся. С великим трудом продрался по крутому склону вверх к поврежденным веткам и метров с двух с ужасом понял, что никакие это не листья, а кусочки материи. Как сразу сообразил, это - обрывки солдатской одежды.
    Действительно, ещё метрах в двух от этого места на самой опушке, впритык к ряду опоясывающих лес кустарников тёрна, расположилась почти ровная площадка, по размеру как раз подходящая для огневой позиции сорокопятки.
    Оглядываясь вокруг, как будто опасаясь встретить погибших артиллеристов, я поднялся на площадку и тут, как мне показалось, понял, что же здесь на самом деле произошло три с лишним года назад.
    Следов было предостаточно: открытая часть площадки смотрела на автомобильный мост через лощину железнодорожного котлована, по которому немецкие танки пытались прорваться в местечко. Как рассказывали старшие, это произошло в момент начала разгрома окруженной Корсунь-Шевченковской группировки немцев. Но и здесь им вырваться не удалось.
    Дальняя часть площадки была усеяна обломками снарядных ящиков, и уже едва заметными останками орудийного расчета.
    Вражеский снаряд, как видно, попал в запас снарядов, и взрывной волной пушку сбросило вниз. К месту находки она съехала по густому орешнику и внизу, перевернувшись, стала на колёса. А за два года, ко времени её обнаружения, кустарник выпрямился, и, обросший листьями, скрыл все следы.
    В этот же день я снова побывал в военкомате и рассказал об увиденном. А на следующий день мы с Лизкой и мамой пешочком отправились в Михайловку, в детдом.
    Была середина апреля, до конца учебного года оставалось совсем немного, и поэтому школьные учителя внимания нам уделяли немного, больше смотрели на справки с нашими оценками.
    Через несколько дней началась Пасха. Сельские ребята из нашего класса щедро угощали меня кусочками кулича, яичками-крашенками и другими домашними лакомствами. Так же – и Лизку и всех детдомовцев.
    В детдоме мы, конечно, не голодали. Но остатки былого недоедания давали о себе знать. И угощения новых одноклассников были как нельзя кстати. Да и в самом детдоме ребята к нам отнеслись по-дружески. Старались помочь побыстрее влиться в коллектив.
    А со временем я и здесь нашёл возможность  подкормиться. В детдоме была своя небольшая пекарня, в которой заработанное в колхозе зерно после помола на колхозной же ветряной мельнице, расположенной на пригорке при въезде в село, раза три в неделю превращалось усилиями тёти Насти в самодельный хлеб – дополнительный «приварок» к выходному дню.
    Она бы нормальный хлеб пекла, но у неё не было русской печи.
    А мне к общей добавке присоединялась персональная за помощь тёте Насте. То дрова ей носил, то воду, то выносил мусор.
    В общем, через месяц мы с Лизкой совсем перестали ощущать недоедание.
    Хотя в детдоме мы были единственные, имеющие обоих родителей, никто нам это в укор не ставил. К концу учебного года я понял, что нам, детдомовцам, завидуют и городские, и сельские ребята. Городские – из-за обеспечения нас нормальным питанием, а сельские – школьной форме и всем школьным принадлежностям.
    Лето после окончания учебного года оказалось ничем не примечательным, обычным, сулило хороший урожай. Мы так же ходили помогать лесхозу. Некоторые ребята постарше вообще работали в колхозе постоянно. Это было выгодно для детского дома, директор которого, Лидия Михайловна, всё делала для того, чтобы детям здесь было уютно.
    А для старших ребят, мы знали, за счёт этих заработков готовилось «приданое», выдаваемое каждому, окончившему среднюю школу и уходившему в самостоятельную жизнь.


  Пушкинская скала

    И вот мы дома. Хотя нам в Михайловке было и хорошо, а в Каменку летели, как на крыльях.
    А тут - главная новость: Ленка уехала сдавать экзамены в медучилище. Отцу с матерью стало совсем скучно. Была как раз суббота и Катеньку с Витюшкой вечером должны были забрать. Мы с Лизкой принесли им детдомовского гостинца: по два мятных пряника, которые нам иногда выдавали в воскресенье. Правда, пряники эти твёрдые были твёрдые, как камень. Видимо, лежали ещё с довоенных времён и, конечно, были не по зубам ни Кате, ни Витюшке тем более. Поэтому я первым делом, с помощью молотка и ножа, разрубил один пряник на мелкие кусочки. Жевать-то не смогут, а соси – хоть целый день. Ещё дольше, чем леденцы.
    Справившись с домашними делами, я тут же побежал по друзьям. Вызвал Витьку Шестопала, Пашу, Толика Цыкало и, конечно, Женю Примака. Попросил их пойти со мной на речку.
    Была уже почти середина августа, а местная ребятня заканчивала купаться на Илью Пророка. Но мне нужно было обязательно именно в эти дни доказать, что я уже могу считаться взрослым. Это у нас была такая традиция: подростка начинали считать взрослым, когда он самостоятельно доплывал до Пушкинской скалы и назад.
    Весной, уходя в детдом, я ещё не умел плавать. А почему – все товарищи мои знали. И вот в детдоме этот порог многолетнего затаённого страха перед глубокой водой был преодолён.
    В Михайловке – огромный пруд, наверное, с километр шириной. И в летнее время нас водили туда мыться, так как для отопления бани летом не хватало дров. До пруда было довольно далеко и мы, пацаны постарше, ленились брать с собой мыло. Да и куда его положишь, если на тебе только трусы? Кто-то додумался, как можно помыться мылом, не беря его с собой на пруд. Долго мылили ладошки, и когда пены оказывался толстый слой, мы высушивали руки на солнце, а по приходу на пруд первым делом брались мыть головы. Засохшего на ладонях мыла как раз для этого хватало.
    Хотя пруд был и большой, но подходящих для купания мест не было. Везде глубина от берега сразу понижалась почти до подбородка. И ходить на такой глубине неудобно, легче было плыть. Вот таким образом я и натренировался держаться на поверхности воды.
    Впятером мы направились к единственному на речке острову от Бакая до Рудни. Остров не был ничем особенно примечателен, и в первую очередь для купания. На него было очень непросто забраться из воды. И с берега спуск тоже был не очень удобный. Но, по рассказам стариков, передаваемым от дедов к отцам, на этом острове любил отдыхать Пушкин, который бывал в Каменке. В музее Пушкина и Чайковского была даже картина «Пушкин на скале».
    Надо сказать, что и по другому это место на речке было примечательным. От Конской бани и до Пушкинской скалы речка текла на север, а отсюда – резко поворачивала на восток, к Днепру, вокруг которого в прежние годы собиралась Древняя Русь. Мало того, на этом участке со стороны местечка уже во многих местах сквозь землю проглядывали скалы. А в самом изгибе, наверху, бил самый мощный родник из многих и многих десятков, вытекающих из-под гранитных глыб в скалах.
    Видно, в давние времена исток этого родника расширили, над ним построили криничку и уже из неё вывели трубу, из которой было удобнее набирать воду или напиться. Сколько помню, никогда я не встречал воды вкуснее, чем в этом роднике. И поток её был довольно мощным: ведро набиралось в считанные секунды.
    Стекала вода по крутому склону и, растекаясь при впадении в речку, образовала полуболотистое пространство, на многие десятки метров заросшее мятой. Мы, пацаны, идя купаться, никогда не проходили мимо, чтобы не напиться из этого родника и не сорвать несколько листочков мяты. Самое же главное, что, начиная с этого места, Тясмин становился полноводнее, и вода в нём была настолько чистой, что можно было утолять жажду прямо в речке.
    После того, как подросток преодолевал расстояние до Пушкинской скалы, он мог безбоязненно чувствовать себя в любом месте Тясмина, до самой плотины за Рудней. Высшим классом считалось добраться до самой вершины этой скалы, где, по рассказам, и любил сиживать знаменитый русский поэт. Но это практически никому из нас не удавалось, потому что верхний уступ имел такую высоту, что, даже встав на цыпочки, мы не могли дотянуться до её верхнего края.
    Само посвящение меня во взрослого не было чем-то необычным. Я плыл посередине, а по обе стороны меня страховали Витька и Женя, Толик и Паша. Увереннее всего, как мне показалось, чувствовал себя Паша: он плыл на боку, казалось, совсем не ощущая, что находиться в воде, и время от времени подбадривал меня:
  - Не бойся, будешь тонуть – поможем!
    Но я тоже плыл уверенно, не думая о том, что подо мной глубина в несколько метров.
    На самой скале мы не стали задерживаться, тут же вернулись назад. При этом меня уже никто не страховал. И я в самом деле почувствовал себя намного взрослее.
               
  Медаль на память

     После возвращения из детдома я несколько дней собирался сбегать в Тростянку, на место нашей находки. Я уже видел, что наша пушка всё так же стоит во дворе военкомата на специальном помосте. Но выбраться сразу в Тростянку мне не удалось. Лишь через несколько дней, направляясь в лес через Скалы, чтобы ещё и ёще раз потешить своё самолюбие удачным испытанием на Пушкинской скале,  я, наконец, туда добрался.
    Только подошёл я не из лесу, а с опушки, и потому картина передо мной предстала немного в другом виде. Да, конечно, останков артиллеристов здесь уже не было, их собрали и где-то захоронили. И поэтому обломки и щепки снарядных ящиков, как мне показалось, особенно подчеркивали давнюю трагедию.
   Оставаясь один, я нередко любил помечтать, по вспоминать, пофантазировать, что будет, например, на месте Каменки через десять-пятнадцать лет. И с другими ребятами мы об этом часто говорили. Видя, как расстраиваются окраины Каменки, мы почему-то считали, что со временем он соединится с Михайловкой, что нынешняя грейдерная дорога будет асфальтовой, что по ней будут не только автобусы ходить, но даже трамваи.
    А тут, сидя на месте гибели нашей пушки, я вдруг начал думать, что такое же могло произойти и с моим отцом, даже ещё с большей вероятностью. Ведь он был автоматчиком, а автоматчики во время атаки, во время любого наступления, всегда шли впереди. И хотя отец вернулся живым, сейчас мне представлялась такая же картина, которую я увидел в прошлом году, найдя место гибели артиллеристов.
    Из рассказов бывалых солдат, когда они квартировали у нас во время окружения немецкой группировки, я знал, что смерть поджидала солдата на передовой на каждом шагу. Его могло сразить вражеской пулей или крошечным осколком, а могло придавить насмерть брёвнами разбомблённого блиндажа…
    И, хотя погибших артиллеристов здесь уже давно не было, я начал пристально всматриваться в окрестности, в каждую мелочь, как бы пытаясь понять причину смерти каждого из них. Так обнаружил несколько наград: два Ордена Отечественной войны второй степени, один - Красной Звезды, три медали «За отвагу», и ещё другие. Я завернул их аккуратно в тряпочку, служащую мне вместо носового платка, и запрятал поглубже в карман. Большая часть наград была залеплена землёй, полусгнившими листьями, орденские ленты медалей в некоторых местах были порваны, и все – выцветшие. Их я собрался в этот же день отнести в военкомат, хотя не исключал, что возможны ещё и другие мелкие находки.
    Домой я решил попробовать возвратиться тем путём, которым пушка оказалась внутри лесного массива. Однако продираться сквозь густые заросли орешника оказалось не так просто. И в одном месте, очутившись на поверхности склонившихся вниз кустов и не имея опоры под ногами, я начал медленно сползать с крутого склона,  как на санках. Машинально схватился рукой за ветви орешника у самых корней и вдруг ощутил между пальцами под слоем полусгнившей листвы что-то твёрдое. Когда спустился вниз, рассмотрел, что в руке – ещё одна медаль. «За боевые заслуги». Орденская лента на ней выцвела или вылиняла почти добела и в одном месте обгорела. В уме мелькнула непонятно откуда взявшаяся фраза: «Опаленная войной». И я тут же решил, что эту медаль не стану сдавать, оставлю себе на память. Как свидетельство героизма наших солдат, как напоминание о том, что могло случиться и с моим отцом - тоже.