Грех

От автора:
Эта история вошла в мою книгу "Перед Чашей", вышедшую в Москве в 1999 году.

Эпиграф:
Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы.
 (Ин., 3 : 2О)

Зачем я сделал это?

Вот только что, считанные мгновения назад, жизнь была полна, изумительно устойчива и светла, и я, девятилетний мальчик, блаженно пребывал посреди этого мира.

И вдруг - все оборвалось.

Словно черным мечом отмахнули все прежнее - и сделалась тьма.

Она окружила, покрыла собой  всё - потому что та тьма открылась внутри меня самого.

И с этим - ничего нельзя было поделать.

Как радостно жил и дышал я под прозрачной тоненькой оболочкой своего маленького - и уже такого необозримого бытия, со всем, заключенным в эту мягкую податливую прозрачную капсула - со всеми невзгодами, тайнами, несчастьями, страхами, обидами, а также - со всеми обретениями, находками, с радостями товарищества, с упоением виденья, слышанья, обоняния и прикосновениями ко всему, что составляло окружающий Божий мир, с надеждами, чудными книжками, теплом речного песка и мокрым весельем речной воды...

Как был я отдан и безоглядно распахнут природе, большим и маленьким людям, как сильна и естественна была в юной душе изначальна установка на добро, на дружественность...

Впрочем, не стану умиляться над тем мальчиком девяти лет от роду. Он - сделал э т о. О н - и никто другой.

А теперь стоял - и смотрел.

Все кончилось для него в тот миг, разрушилось безвозвратно.



Не передать тоски, охватившей меня в тот час!

Меня - мутило. Мутило от самого себя. И это чувство неизбывного тоскливого отвращения к самому себе - впервые с такой силой испытываемое тогда - держало, затягивало и не отпускало, как смрадная трясина.

Как?.. И... зачем?!..

Ведь я же так любил... всегда так любил всё живущее рядом с нами своей параллельной и такой интересной потаённой жизнью.

Любил! И даже подумывал тогда уже, что вся судьба моя будет связана с этим загадочным и самоценным бытием иных живых существ - в Сибири я так близко соприкоснулся с ними: походы в тайгу, участие в охотах, хождение по следам на снегу, распознавание гнезд, волчьи тропы в сугробах, тетеревиные тока, подсмотренные на рассвете из охотничьего скрадка, угадывание птицы по цвету скорлупки найденного яйца, выслеживание снегирей, затаенное наблюдение умывающегося в трех шагах бурундука, выкармливание утки-свиязи - оглушенного выстрелом подранка, неутолимая печаль над убитым охотником беляком - большим, толстым, сильным, с такими замечательными усами и... ужасными, помутившимися, словно подсохшими и подернутыми серой пленкой глазами. Смотреть в них было жутко, и я раз за разом, присев на корточки, слюнявил палец и смачивал, чтоб оживить, заячьи глаза. От влаги они сразу темнели, вспыхивали живым блеском, но тут же сразу начинали мутнеть..

Ведь все это уже было во мне тогда, вошло и осталось в сердце.

С сибирских времен минуло года два или три, мне шел уже десятый, и я уже знал внутри себя и отчетливо различал - за что могу и должен держать ответ перед Кем-то Главным, Кто был надо мною и видел все, когда тем летом пятьдесят шестого оказался в пионерлагере где-то в районе Лопасни.

Я был  -  природный, еще весь  - таежный и деревенский по настроенности чувств; иная, чуждая каменно-асфальтовая жизнь, город, школа, московские дворы  -  еще не отняли и не заглушили т о й души, и наверно потому такую скуку и уныние вызывала задорная казенщина надраенных золотых горнов и утренне-вечерних  линеек, хождение строем, всех этих взвинченных ритуальных рапортов: “Лагерь - принял!” “Лагерь - сдал!”, бесконечных взаимных “салютов”, шагистики вдоль шеренг отрядов - проноса знамени, маршировки к мачте и от мачты, особой чести “подъема флага”... всех этих отрывистых “смирно-вольно-рассчитайсь!..” - всей той церемониальной муштры, призванной выпестовать нерассуждающую подчиненность и стадную несвободу, которой одной только и могла держаться л а г е р н а я  власть.

Я же был - совращенный, испорченный сибирской ссыльной свободой...

Мой организм биологически не принимал этих порядков непрестанного бессмысленного священнодействия - я никак не мог взять в толк и уразуметь - кому и зачем все это надо, кому оказывается это бесконечное исступленное поклонение, и я то прикидывался “спящим”, “непроснувшимся” в спальной палате, то “терялся”, то просто прятался или внезапно “заболевал”, всячески нарушая стройность “рядов” и уставную дисциплину в диспозиции вожатых.

Я - не “вписывался”... не “укладывался” и “выпадал”, не подчинялся... причем не из зловредной мальчишеской строптивости, а исключительно из-за искреннего недоумения перед очевидной бесполезностью всех этих ритуальных жестов, символов, клятвенных заклинаний и заверений в преданности...

Я же постоянно норовил оторваться от коллектива,  от  постылой ненавистной общественности и удрать

либо:

1) - в кружок ИЗО, где так замечательно-едко пахло гуашевыми красками, столярным клеем, где царил и положенный в кружке ИЗО чудесный пестрый хаос рваных бумажек, раздавленных тюбиков, заляпанных красками баночек, пятен пролитой туши, где по углам сидели неприступные маленькие умельцы, зудели лобзиками или благоговейно выжигали чадящей раскаленной проволочкой Максима Горького или Спасскую башню на фанерке, а рядом - другие слагали полотна, пейзажи, букеты и портреты из разноокрашенных рисинок и горошин...

либо:

2) - в живой уголок, где остро-свежо пахло зверинцем, где можно было кормить черепах надерганными листьями одуванчиков, загонять белок в их злосчастный замкнутый круг и с ученым видом знатока вести “контрольные записи наблюдений” в специальном кондуите, разлинованном на графы: число, месяц, год, номер клетки, поведение животного (птицы, рыбы, млекоп. - нужное подчеркнуть), дача корма (час, минута, количество, вид корма), “дежурство принял” - “дежурство сдал”... - убегал в маленький звериный лагерь в лагере,  быть может - последнюю “матрешку”  в циклопической “матрешке” друг во друга вложенных лагерей.

Как понимаю теперь - основная, стратегическая генеральная задача того обращения детских душ, той дрессировки и “формирования облика” - заключалась именно в искоренении в маленьких гражданах великой страны не просто всяческого свободомыслия, но, главное, - того, что есть Д у х, духовное начало, первородная святая божественность непосредственного детского миросозерцания, в выжигании каленой сталинской сталью всего, что так или иначе шло вразрез с великой  целью и планом всех прошлых и будущих “пятилеток”: создать и вывести мичуринским способом новый вид духоустойчивого  безбожного человека для “светлого будущего”.

А уж для этого шло в дело и годилось всё, для этого маленькие граждане сгонялись в лагеря, водились строем, вечерню и  утреню им заменяла линейка, Таинство  Причастия - рапорт под барабаны, Крест Господень - выцветший кусок красного сатина на длинном шесте, а Десять Заповедей - Правила Внутреннего Распорядка на стене в столовой... для этого с утра и до вечера их оглушали “колокольчики”, оравшие со столбов то “Приказы по лагерю”, то - “Последние известия”... для того писались и специальные жизнеутверждающие звонкие лагерные песни, раздававшиеся среди раскиданных там и сям по территории выкрашенных серебряных гипсовых идолов и кумиров и особенно дружно и тупо-проникновенно распеваемых в сумерках под баян сводными хорами у грандиозных костров - когда по первобытно-пещерному языческому обряду огнепоклонников, швыряли в пламя жертвенников живые детские души.

Вот и поныне в ушах:

До чего же хорошо кругом!
Под деревьями густыми - светлый дом!
И дорожка золотая,
Ярким солнцем залитая...
До чего же хорошо кругом!..


Как и положено в лагере, - ты нигде не мог остаться и побыть один. Ты был принужден постоянно находиться на глазах и под присмотром надзирателей. Методично и неуклонно из тебя вытравливалось твое настоящее, неповторимое, заложенное природой и Замыслом Божиим, твоя собственная, лишь тебе принадлежащая душевная жизнь была под запретом и под подозрением...

Оставшись в  “о т р ы в е  о т  м а с с ы”, ты мог чего доброго  задуматься,  а чтоб такого не произошло - тебе надлежало беспрерывно  о р г а н и з о в а н н о  петь, орать, плясать, прыгать, бегать, пропалывать  колхозные  огурцы, выжигать на дощечке Лису и Колобка  или  Взятие Зимнего по картине Соколова-Скаля - с броневиком и матросом со знаменем под аркой Главного Штаба, - беспрекословно подчиняться Правилам Распорядка, коллективно радоваться и веселиться - но только не жить душой, не думать о глубоком, подлинном и сокровенном, от рождения присущем каждому, не мыслить о лежащем выше установленного Начальником Лагеря предела, а значит - глушить, топтать, вырывать с корнем и закидывать вздором и сором свое чистое изначальное духовное естество, чтобы за смену, за две смены, за три смены от июня до сентября - как следует загореть, укрепиться телом, бездумно  о т д о х н у т ь  и нравственно озвереть маленьким доверчивым сердечком.

Понимал ли я тогда это?

Нет, конечно.

Просто душа моя ныла, томилась и увядала от ощущения кромешной фальши этого нарочитого задора и ликования. Вероятно, она инстинктивно стремилась что-то сберечь и спрятать ото всех, и единственное, что осталось для меня милым в той жизни - сами детские лица, хорошие  глаза, порывы безоглядного доверия и преданности - всегда вопреки, всегда наперекор казенным правилам и нормам всеобщего Устава.

Я - убегал.

По-тихому смывался и исчезал - от костров, от всех “светлых домов”  и  “торжественных мероприятий”, отрывался и  уходил на  с в о й   с к л о н  на задах “летнего театра”, вдали от лагерного забора, где меня сколько угодно могли искать, подзывая свистками, где я падал и тонул лицом в густо-густо переплетенной травянистой чащобе клеверной “кашки” и “мышиного горошка” с его крохотными стручками и желто-лиловыми соцветиями вдоль нескончаемо вьющихся стеблей...

Я зарывался в это пахучее, свежее, мятно-медовое сплетение тоненькой молодой зелени - и словно всей ожившей душой окунался в самою жизнь, в чувство неприкосновенности и вечной свободы, - лежал так, вдыхая сочную пряную зеленую силу земли... лежал, пока к глазам не прибегала какая-нибудь шестиногая-восьминогая кроха, озабоченно снующая по листкам - или пока не натыкался вдруг на хитро затаившегося совсем рядом большущего зеленого кузнечика - с зеленой “саблей”, торчащей из жирного рифленого животика, - с тончайшими длиннючими усами-антеннками, растущими из крепкой бронированной глазастой головы... Кузнечик - если не успевал сигануть метра на два, щелкнув зелеными ногами в зазубринках, - бывал пойман и незамедлительно препровождался в специальную коробочку, где задумчиво шебуршился, пока не получал амнистию... - а после - я подолгу сидел в одиночестве высоко на заросшем травами косогоре и смотрел в небо, на тускло-золотистый свет недвижных облаков, протянувшихся через вечереющее небо...

Покой... Тишь... Неоглядный простор...

Я сидел  и  думал  о  чем-то...   или  -  нет...  не думал, а... ощущал  всем, что было мною - одиноким, чутким, ничьим - состояние мира...



Так  к а к  я  мог?

Это вышло... Нет, и сейчас не понимаю - как это произошло.

Кончался мой последний вечер в том лагере.

И я испытывал какое-то чуждое, незнакомое новое беспокойство...

Нет, лето в лагере не прошло даром. Некая половинка иль четвертушка души ощущала не то отупение сердца, не то усталую скуку ото всего. Нет-нет... мне было... хорошо...  но как-то слишком беспечно... слишком просто и бездумно... я - пообтерся и пообвык... приладился жить... той, лагерной, человеко-единичкой. Невидимый свет не потух, и глаза смотрели как прежде, но кругозор души страшно сузился, обеднел, и словно внутри меня образовалась какая-то пустота.

Как всегда - я незаметно отошел от ребят отряда, отстал - и уж не помню как очутился за лагерем, на белой пыльной дорожке позади спальных корпусов.



Вечерело. Солнце зашло за темную бахрому далеких сизых лесов, и его желтоватый отсвет тоскливо и мертво застыл в мутных облаках. Этот тусклый и печальный бледно-холодный матовый свет падал на сумеречную землю.

Было тихо-тихо... и словно все оцепенело, остановилось и замерло в неподвижности - и небо, и земля.

Я шел в состоянии тревожном, напряженном и словно ждущем какого-то выхода и разрешения, бесцельно двигался в призрачном полумраке среди поседевших высоких трав.

И вдруг - большая темная жаба тяжело шлепнулась мне навстречу под ноги, скакнула раз, другой и замерла, глядя на меня круглыми глазами. И взгляд ее был так мудр, так серьезен... и мы смотрели друг на друга, словно чего-то ожидая.

И тогда...

Невесть откуда там оказался у дороги большой обломок кирпича - словно бес внезапной беспричинной злобы с готовностью подкинул его - я быстро нагнулся, схватил и что было силы со всего маху стукнул по ней.

Кирпич вбился в землю, накрыл жабу целиком - я убил ее сразу, расплющил и вдавил в белую пыль.

И в тот же миг - холодный ужас обдал меня - я будто проснулся и вырвался из беспамятства. Невыразимая тоска от сознания непоправимого гнусного преступления оледенила лоб, и волосы явственно зашевелились на голове: она лежала в пыли - раздавленная и неживая, и во всем вокруг показалась смерть... во всем было - пустое, жестокое убийство... мне сделалось дико, панически страшно... страшным было небо, земля... и эти жуткие неподвижные белые выгоревшие ковыли по пояс.

Душа ясно услышала идущий с Неба гневный, суровый укор, печаль презрения и отвержения - и я словно тотчас вернулся к самому себе. Чувство черной вины и собственной подлости, несовместимости себя - темного, злого убийцы - и этого Неба, и всей прежней жизни, вмиг перечеркнутой одним движением слепой беспричинной злобы, - подобно непреклонному проклятью пало на меня.

З а ч е м?..

З а  ч т о?...

Она шла... куда-то прыгала по своим жабьим делам...

Как мог я?.. Как посмел?!..

Но вместе - с этим грозным гневом - в меня вновь вошла и вернулась былая отданность Силе и Главному Закону, который я начал забывать.

Рассудок был юн, но словно иная, главная моя сущность постигла тогда в мгновение ока:  э т о - запомнится и отмстится, воздастся неизбежно.

Я отчетливо ощутил - нет, не умом, но каким-то неведомым духовным органом: забыв Имя Божие и Его отблеск в своем сердце лишь на секунду, я в ту же самую минуту отдал себя другой - черной, проклятой Богом и противостоящей Ему силе.

Поддавшись ей лишь на миг, я тотчас совершил то, что делать нельзя никогда, и это - всегда, всегда так: малейший отход от Сущего - всегда есть гигантский шаг к смерти, к гибели души, ко врагу.

Это - г р е х, грех забвения Бога, грех отпадения от Отца в Его непрестанной борьбе за меня с демоном зла, и грех этот карается непременно - наказание же в том, что ты сам - становишься источником зла.

И еще я сознал в одно мгновение: я, мы, каждый из нас - никто и никогда не имеет права распоряжаться ничьей жизнью.

И мой грех в том, что этим убийством - я не только лишил света жизни невинную безобидную тварь, но своевольно и безрассудно вмешавшись, нарушил миропорядок, исказил заданный ход вещей, повредил неведомый Замысел Бога, прервал и отклонил незримую Линию Бытия.

Быстрей вспышки молнии сверкнули эти мысли-прозрения.

Давящий, удушающий стыд - перед убитым созданием, перед Небом... вина, раскаяние... необратимость совершенного... И - жалость, страшная жалость - к этому маленькому... смотревшему так умно и глубоко... чего-то ждавшему от меня...

Подобный безумию страх объял меня - и я побежал оттуда, боясь оглянуться, боясь того темного и жуткого, что, казалось, было там, позади, и гналось за мной, а на самом деле - было во мне, в   темных безднах сердца и души.

Я бежал, спасался, хотел спрятаться, все забыть, впервые узнавая то, что зовется у людей гневом Божьим и страхом Божеского наказания - мучительной карой отлучения от Него и лишения Его Опеки - страшное чувство беззащитности души, отданной во власть сатаны.



С того вечера прошло свыше сорока лет.

Я не рассказывал о том случае почти никому.

Стыд убийства невинного - и по сей день не оставил меня.

Вообще говоря - что такое произошло? В мире стало меньше всего одной только жабой. Это в нашем-то мире, где ежеминутно падает убитыми столько людей - существ, сотворенных по Образу и Подобию Его Самого, в стране - где жизнь человеческая всегда была подвержена изощренным мучениям и поныне не стуит в полном смысле ничего, - меньше иголки или спичечного коробка.

Так что уж, казалось бы, помнить едва ли не целую жизнь какую-то там  жабу?!.

Но - помнится.

И знаю - не забудется никогда.

И нет в этой истории ни сентиментальной умильной жалостливости, ни прощения самому себе.

Среди многих моих грехов - тот грех не из легких.

Но... вот ведь парадокс: осознанием содеянного, грех вернул мне меня самого, вернул память о Том, без Кого жизнь лишена всякого смысла и н е нужна.

Пусть же Он - и воздаст мне. Приму, что заслужил.


1991


Рецензии
Возможно, Господь позволил Адаму сделать свободный выбор и отойти от Него для того, чтобы человечество, пройдя через свою историю и осознав приобретённый опыт, могло вернуться к Нему - и, на этот раз, - окончательно.

Такой же опыт - на "личном" уровне. Ваш вывод и выбор, увы - не для всех...

А ещё мне очень близки и синтонны Ваши воспоминания о счастливом пионерском детстве, ("Спасибо товарищу Сталину...."), с пением Гимна на лагерной линейке - прекрасная начальная школа антипатриотизма для мало-мальски думающего подростка!...

Марк Олдворчун   18.02.2014 23:34     Заявить о нарушении
Ах, Марк, как Вы сами понимаете, все мои мысли сейчас прикованы к Украине.
Все-таки - прародина. Истинно родная земля.
И кровь, пролитая на ней сегодня, того же цвета, что и кровь моей бабушки Фанни, моего полуторагодовалого брата по отцу Сашеньки, расстрелянного на руках одновременно с ним убитой первой жены папы - 20-летней Илонки, а также ещё восьмерых моих родных, чьих имён я даже не знаю.
Но там, в/на Украине, живут друзья, близкие любимые люди, те, кого всегда носишь в сердце, и вот они сегодня вследствие подлости, алчности и тупоумия ничтожных подонков поставлены лицом к лицу с чудовищем гражданской войны. И потому душа моя трепещет от страха и волнения за них.
Сегодняшняя трагедия Украины стала источником множества гнусных спекуляций и фальсификаций, трагедия, на которой спешат с наслаждением погреть свои грязные корыстные лапки "деятели" разных групп, ориентаций и направлений. Бешено оживились разноликие подстрекатели и провокаторы всех окрасов во всем диапазоне политических спектров. Хотя основной контур причин этой драмы более, чем чёток и понятен.
В этой связи считаю необходимым и хочу определиться ясно и недвусмысленно: я прожил и остаюсь патриотом той страны, где родился, И никакого антипатриотизма не исповедую и не проповедую, а знаменитую сентенцию о "последнем прибежище негодяев" отвергаю и считаю дешевой, низкой и бесчестной.
По моим понятиям, если человек предан и верен своей семье, то точно так же он должен быть верен и предан и своему отечеству. Другой вопрос, что отечество нередко становится для личности врагом и палачом, предавая его на муки и смерть, на стыд и изгнанничество. Но что бы ни было и как бы ни было - есть ценности высшего порядка - вот и всё.
Так что те лагерные пионерские линейки были для меня не уроками антипатриотизма, а лишь уроками умения отличать правду и суть вещей - от лжи, фальши и лицемерия. Не сомневаюсь, что Вам понятны глубочайшие различия этих дефиниций.
Да, такой ясный и трезвый взгляд на вещи не прибавляет ни покоя, ни радости. Но выбора у нас нет, мы живем в том времени и в той истории, которую нам посылает Творец.

Всего Вам самого доброго, спасибо, что откликнулись.

С уважением, Феликс Ветров

Феликс Ветров   20.02.2014 03:28   Заявить о нарушении
....отличать правду и суть вещей - от лжи, фальши и лицемерия. (С)
Именно это я и имел в виду, поскольку спекуляция на патриотизме - одна из самых подлых. Подлее только - спекуляция на вере, на религии.

Репортажи из Киева смотрим с возмущением и болью. И со страхом: - как, оказывается, легко и быстро народ "ведётся" на кровь! После 1917г прошло почти 100 лет, и никто ничему за это время не научился...

С сочувствием -

Марк Олдворчун   20.02.2014 23:52   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.