Пояс Ориона. часть третья. Синее море

                ПОЯС ОРИОНА
                Часть третья.   Синее море.

   «Синее море, красный пароход, сяду, поеду на Дальний Восток». Была такая детская песенка.
     И было море. И пароход, только белый. И была зима. В городе на карнизах домов вместо  голубей рядами сидели чайки, а вороны бродили в море по  льду  вокруг кораблей  на  рейде, подбирая  остатки пищи, выливаемой за борт из камбузов. В магазинах за стёклами прилавков лежали красные кубы, размером эдак 40х40 сантиметров: длина руки от кончиков пальцев до локтя. (Старинная мера длины на Руси: – «локоть»). Это было китовое мясо. И ещё другие  кубы той же величины, полупрозрачные,– в них,  как в аквариуме, были видны присоски на щупальцах больших осьминогов, замороженных целиком,  вместе с водой, в которой они обитали.

      Я жил в каюте, питался, как все, в кают-компании, мог бесплатно ходить по кораблю-музею, даже там,  где сейчас табличка: «вход запрещён», работать  в его лаборатории. «Витязь» стоял не у «стенки», как  сейчас, а на рейде в бухте. Если нужно   в город – вместо трамвая был  рейдовый катер, который, давя тупым носом не успевающий заматереть  тонкий лёд, постоянно обходил по очереди все суда, отвозя, (тоже бесплатно!), моряков на берег и обратно, так что я мог видеть каждый корабль, что  называется,  «в упор». С  борта у них был спущен  трап, (его на стоянке и не убирали), по нему  и проходила  посадка-высадка.
       Но однажды мы подошли к судну, борт которого  встал  перед нами, как чёрная стена, уходящая в поднебесье, и немыслимо было спускаться  с такой высоты.  Внезапно  где-то в середине  этой стены открылась дверь, трап вылез оттуда, по трапу пошли люди, – было ощущение некоей фантасмагории.  Потом я узнал, что это был флагман нашей китобойной флотилии «Слава».
       Много позже  люди поняли, что истребление китов, да не гарпуном, бросаемым «вручную» с гребного вельбота, а при помощи специальной пушки – слава  сомнительная. Но тогда об этом никто не думал. В том числе и я.

    Когда в ясную ночь я выходил на палубу, было видно, как Орион своим поясом цепляется  за антенну  над пеленгаторным мостиком.
   
        В общем, пока-что я жил, как все, только не был записан в судовую роль. Но, по крайней мере, мне удалось повидать этот край земли. Я отправил письмо в Москву друзьям, ради не совсем обычного  обратного адреса – Владивосток, борт НИС «Витязь». Вернувшись домой, я узнал, что письмо не дошло: видимо, в московском адресе была ошибка. Однако я всё-таки увидел его. Из Москвы, с грифом «адресат не найден», оно вернулось во Владивосток. Но «Витязь» уже ушёл, и письмо попало в контору Дальневосточного Пароходства, откуда его со всей почтой «погрузили» на  судно, которое, согласно графику его плавания, должно было встретиться с нашим в Лас Пальмасе. (Это была обычная практика до изобретения «И-МЕЙЛ»). Так и получилось: моё  письмо, вместе  с  прочими от  родных  и  близких,  передали нашим  ребятам, оно проехало с ними по морям-океанам, которые посетил «Витязь», и, наконец, я его заполучил. Вот так оно путешествовало. Жаль только, что письмо я  отправлял в Москву, где я жил тогда, а не в Калининград, где обитаю ныне:  путь был бы ещё длиннее.  Любопытно: такие рекорды  в книгу Гиннеса  записываются? 
 
 
     А  всё-таки я  побывал в «большом» море. И опять через Владивосток, на сей раз –  летом. Эта экспедиция получила неофициальное название «Рейс отверженных». В институте было довольно много «невыездных» сотрудников, (по причинам, в основном, схожим с моими), а морской науке, как ни крути, время о времени надо бывать в море. Вот для таких «недограждан» институтом и был организован рейс без заходов в «инпорты». Поэтому, кстати, он был коротким:  всего один месяц.  Но мне хватило!

   ...Сангарский пролив наш «Витязь»  проходил ночью. Даже в каюте, лёжа в койке, я  почувствовал, как изменилась качка, какой величественно медленной, глубокой и размеренной стала она,  когда  мы  вышли  в  Тихий, или, иначе, Великий Океан.  Это произошло как-то уж очень «сразу», будто корабль  перешёл через  невидимый  порог.
     Следует заметить, что при слове «койка» в воображении сразу возникает отчаянно качающийся  кусок парусины, подвешенной к потолку, (по-морски - к подволоке). На самом деле койка, о которой идёт здесь речь, это удобный «ящик» с подсветкой, на дне которого лежит прекрасный мат, и нет постоянной опасности свалиться вместе с ним вниз, как это бывает в вагоне поезда.

     …«Как провожают пароходы? Совсем не так, как поезда».  На самом деле, если «ехать» на пароходе, на поезде, на авто или самолёте из пункта  «А» в пункт «Б», двигаешься сквозь окружающий мир, оставаясь внутри него, оставаясь частью его, и лишь изредка, ненадолго, разрывается эта неразрывная связь. Да и то сказать, для этого требуется некое умственное и душевное усилие.  Если же целью плавания оказывается  экспедиция или  круиз, - тогда, после того, как отданы швартовы,  вдруг  само собой оказывается так, что весь мир, с его интересами и треволненьями, ограничен корабельной палубой, какой бы длины от носа до кормы она не была, будь то полуторатонная  яхта или суперлайнер. Возможно, именно за это платят большие деньги нефтяные короли и шоу-звёзды, а не за роскошь и развлечения, вполне доступные им и на суше.

      Я же получил это ощущение совершенно бесплатно.  Причем, когда занят реальным делом, так или иначе связанным с жизнью корабля, чувство это гораздо острее.  И, кстати,  развлечений, (правда, без роскоши), было предостаточно, только они были иными, чем у  нуворишей. И тоже – даром.      

      …Все участники экспедиции, наряду с командой, должны  были по очереди  нести эхолотную вахту. Мне досталась ночная. Это означало: несколько часов сидеть в самом нижнем «этаже» корабля и следить за самописцем, ожидая «чего-то такого», и время от времени заносить в журнал цифры. Занятие располагало к «глубокой философии на мелких местах», тем более, когда осознаешь, что места здесь на самом деле далеко не мелкие, и над тобой метров двадцать холодной  и тёмной воды, а под тобой – пара километров её же.  А ты  сидишь внутри всего этого, почти как у себя дома. Я спросил, какая толщина стальной обшивки между шпангоутами. Сказали – два  сантиметра. Всего 2  сантиметра отделяло меня, сидящего за столом  в этой по-домашнему освещённой лампами комнате от абсолютно чуждой   и равнодушной, и потому враждебной стихии. И я вдруг ощутил эту стихию там, за перегородкой, всей моей кожей!  И ещё я подумал о том, что, когда мы          сидим-таки дома, в своей квартире, на твёрдой  и, вроде бы, надёжной земле, обшивка, отделяющая нас от беды, ещё тоньше. А мы живём себе, и вспоминаем об этом лишь изредка. И в таком  легкомыслии –  наше счастье. Но не следует забывать насовсем:   «memento mori».  В смысле – море!

        …Живописать о море – неблагодарное дело.  Дельфины, плывущие наперегонки с кораблём – не только литературное, но уже и телевизионное клише, (хотя наблюдать за ними всё равно приятно и весело). А закат над островом  Шикотан ни пером описать, ни камерой заснять. Там у нас возникла нештатная ситуация: у второго радиста – приступ аппендицита.  Судовой врач мог только диагноз поставить, для операции условий не было. Пристать к берегу и даже подойти  к нему ближе, чем на 12 миль нельзя, хотя он был виден и он был «наш»: выйдя в нейтральные воды, мы уже считались в «загранплавании», и по правилам должны были всё равно пройти процедуру  пограничного и таможенного контроля, как при входе, так и при выходе. И ни одно судно «просто так» тоже не могло подойти к нам. После долгих совещаний по радио к нам в открытое море послали пограничный катер. Спустили трап, двое ребят из  команды кое-как стащили скрюченного от боли бедолагу вниз – но надо было ещё  ухитриться передать его на катер, который волны бросали вверх и вниз и норовили ударить о наш борт. Наконец удалось поймать момент, двое погранцов схватились  за поручни трапа, двое других приняли «из рук в руки» больного, и катер, взревев мотором, рванул к берегу. Вечером по радио сообщили, что всё обошлось.

   …О чём ещё пишут в морском антураже?  О качке. Наверное, есть люди с полной непереносимостью, для которых она,  действительно, болезнь. И оттого, что болезнь «морская» – не легче. Я всегда испытываю дискомфорт, когда самолёт неожиданно проваливается в воздушную яму. Но к регулярной качке приспособиться легче. Помогает, (правда, не всегда), приём, изобретённый  мною лично: надо самому «раскачивать» корабль в ритме его собственных колебаний. Так удаётся обмануть свою вестибулярку, и она принимает ситуацию, как должное. Отдаю, как и все остальные  мои секреты, даром.

      На верхней палубе стоял стол для пинг-понга. В мало-мальски приличную погоду там сражались асы. (Когда шарик улетал в «аут», это был полный аут, так что запас на рейс был взят многократный). И лишь тогда, когда  из-за  качки не то, что играть – удержаться  на ногах было трудно, «чайники» вроде меня получали неограниченный доступ к столу.  Не могу утверждать, что после каждого такого сеанса возрастало моё спортивное мастерство, – но качку я переносил   всё легче. Так что надо, наверное, просто двигаться  поактивней, – это второй секрет.

    Ну, а когда стоишь на откидной площадке прямо над волнами, куда с кран-балки  на кабель-тросе  уходит твоё детище – про качку просто забываешь. Вот и третий секрет.

       Адмирал Нельсон всеми этими секретами наверняка владел, но, как утверждают исторические источники, морской болезнью болел. Однако,  это – не главное, чем он  знаменит.

      У меня даже аппетит от качки не страдал. Но однажды мне стало совсем нехорошо, как при тяжёлом похмёлье, с самого утра: причём мучился «ни за что», – неприкосновенность запаса общественного спирта, который, как известно, для экспедиций выписывают «в целях промывки оптических осей», ни накануне, ни в ближайшие вечера, не нарушалась.
     Начальство, подписывая заявку, как правило, отлично знает, что оптические оси – штука в высшей степени виртуальная, и никакой промывке не подлежат. Но понимает оно и то, что при помощи только лишь этой «жидкой валюты» удаётся в России решить проблемы, ставящие порой самую, казалось бы, подготовленную  работу в тупик.
 
      (Кстати, тогда, при цене бутылки «сорокаградусной»    2,87 рэ,  литр  чистого спирта, по себестоимости, согласно ведомости,  стоил 40 копеек – может, это и сейчас государственная тайна?   Вспоминается один, как теперь говорят, «прикол», имеющий хождение в технических и математических кругах, и утерянный безвозвратно вкупе с прочими материальными и духовными ценностями Страны Советов в результате перестройки. Дело в том, что кто-то, считая на логарифмической линейке, – был тогда такой неэлектронный калькулятор, –  обнаружил, что «четвертинка» в степени «пол-литра» будет  3,14….!  Можно и сейчас проверить: возвести 1,43 в степень 2,87.  Но сами эти два числа теперь уже ничего  не значат, в отличие от вечного «числа ПИ»).

      Погода стояла отличная, метеосводка дышала оптимизмом – я не мог понять, в чём дело?   Только на следующий день на нас напал девятибалльный шторм. И моё недомогание как рукой сняло! Так что мой «метеоприбор» оказался точнее.

     Шторм был, как в кино. Волны вставали выше бортов; когда нос корабля врезался в очередной вал, вершина его двумя пенными протуберанцами взлетала ввысь и обрушивалась на палубу, прокатывалась по ней и уходила в шпигаты, а вслед за ней уже спешила другая. Три дня трепал  нас шторм. Три дня воя ветра, грохота волн, беспорядочной, какой-то «рваной» качки здорово под конец  утомили. На второй день параллельным с нами курсом прошёл совсем маленький кораблик, его мачта порой вовсе скрывалась между волнами, а он всё «пёр» себе, и пёр, по каким-то своим  корабликовским  делам.

   Шторма  бушевали на морях-океанах и сто, и тысячу, и десять тысяч лет назад.  И среди штормов плыли люди, да не на таких кораблях, как наш «Витязь», (достаточно уже «устаревший»), а на маленьких, деревянных, парусных, без радио и спутниковой навигации, даже без компаса, по светилам и звериной интуиции. «Бригантины поднимали паруса»! Из любопытства, за добычей и славой, за пресловутым адреналином уходили в море воины и торговцы, рыбаки и исследователи, «флибустьеры и авантюристы, братья по крови горячей  и густой».  Пройдя через шторм даже в комфорте, обеспеченном техническим прогрессом ХХ века, начинаешь хоть немного приближаться к ним, представлять, что чувствовали они, чем   дышали.
        И сейчас люди отправляются в одиночные дальние плавания на яхтах. Можно сколько угодно объяснять их мотивацию «преодолением себя», но, чтобы до конца ощутить, для чего этот «риск и непомерный труд», надо самому иметь психологию экстремала.   
       Хотя, вероятно, дело не только в адреналине:   есть особенное, мистическое чувство, которое испытываешь наедине со стихией,  будь то простор океана, пустыни, неба или гор. Оно присутствует в повествованиях Мелвилла  и Экзюпери, в полотнах Рериха, Рокуэла Кента, советского художника Нисского.  (А вот  «Главный маринист Двора Его Величества»  Айвазовский мастерски изображает «материал» морской воды, но такого чувства  в его картинах нет, по-моему. Однако я – не искусствовед). Может быть, это чувство восходит из подсознания к  шестому дню Творения,   и тревожит,  как собственная  юность, увиденная во сне …   
 
     Придя утром во время шторма на  завтрак, я обнаружил, что скатерть  мокрая, и решил, что из-за качки что-то пролили. Но выяснилось, что скатерти смачивают нарочно, чтобы не скользили тарелки! Вообще порой удивляешься тому, как  человек приспосабливает свой «домашний» быт к «внедомашним» условиям. В нашей двухместной каюте  иллюминатор был  снабжен массивным диском-заглушкой,  которым, на манер сухопутных ставней, следовало задраивать это «окошко» изнутри при  форс-мажоре. В поднятом виде диск притянут к потолку здоровенным крюком. Но на середине потолка имеется ещё один маленький крючок…  вроде бы, ни  к чему? А вот:  когда заглушка опущена и прижата четырьмя  мощными гайками-барашками, тот, большой крюк крепится к потолку этим маленьким крючком, чтобы при качке не болтался и не раздражал своим стуком. А то можно ведь, случаем, и по «балде» получить! Такая вот специфика морского интерьерного дизайна.
 
   …. Синее море, белый пароход. И везде, куда не глянь, от носа до кормы  – праздник!  Боцман вывесил для  просушки  отсыревшие при хранении «флаги расцвечивания», – там были  флаги всех морских держав, больших и маленьких,                и флаги-буквы, и все они развевались на слабом ветру, и всё это карнавальное буйство красок  увидал я,  выйдя  утром  на  палубу. А у меня в фотоаппарате «цветная»  плёнка! И я заметался по кораблю в поисках наилучшей точки съёмки. Вскоре такая точка нашлась: площадка наверху передней мачты. В книжках про парусники и пиратов, («Пиастры, пиастры!»), это место называлось  «марс фок-мачты». И я с аппаратом  на ремешке полез наверх по скобам, приваренным к стальной трубе этой самой фок-мачты. Качало,  но не сильнее, чем на вершине ёлки, куда я лазил однажды  за самыми красивыми шишками для самой красивой девушки.  (Ух, и перемазался я тогда в смоле!).
       Опасность состояла в другом: мои «упражнения» я проделывал аккурат перед большим окном ходовой рубки, и был немедленно обнаружен вахтенным штурманом. Так что вскоре внизу собралось почти всё начальство:  завлаб, старпом и начальник экспедиции. И все они наперебой кричали мне немедленно спускаться. Однако я был уже недалеко от цели, и возвращаться решительно не хотелось. Кроме того, я заметно устал, поэтому решил всё же добраться до площадки и отдохнуть; (спускаться,  как известно, труднее), а там   –   будь, что будет! Наверху, опершись на  леер ограждения, я «щёлкал» до тех пор, пока не кончилась плёнка, а сам не набрался сил.

      Оказавшись, наконец, внизу, я выслушал всё, что мне полагалось услышать, правда, при вполне нормативной лексике. (Всё-таки  судно Академии Наук СССР, да и 20-й, а не 21-й век  ещё был  тогда  на дворе.  То бишь, на  палубе). 
   В ответ могла быть уместна всё та же «формула Шишкина» про штаны,  но я решил избрать другую тактику. Я  заявил: «В начале рейса все мы прослушали инструктаж по технике безопасности, и я не нарушил ни одного пункта –  на полубаке во время  швартовки не находился, иллюминатора на ходу не открывал….».  И тут старпом, вконец обалдевши от такой наглости, заорал: «Да кто ж мог на  том  инструктаже  знать, что  ты,…что  вы,…на мачту...!»

      Пикантность ситуации состояла в том, что и я, и они понимали: на берег меня уже не «спишут», и самая страшная кара мне не грозит: визу мне не «закроют». Это наказание для моряков и в самом деле опасно, вот только мне закрывать нечего! Компота, что ли, меня  лишат? К тому же, всё ведь окончилось благополучно…

Что такое «станция»? Какая такая станция посреди моря? Это означает, что в данном месте надо что-то измерить или отловить, и судно никуда не идёт, а  лежит в дрейфе, только немного «подрабатывает» двигателем, когда его сносит с нужной точки ветром или течением, (в море тоже есть течения). С одного борта в воду спускают всякие научные штуки, - ну, а с другого борта  можно в это время ловить рыбу…или кальмаров.

        Как ловят кальмаров? Не сетью, не на удочку. К леске привязана «бомбошка» из цветной пластмассы, (иногда с подсветкой – самые «крутые»), на ней два венца иголок, направленных вверх. Эту простую снасть петлёй на другом конце лески надевают на палец, кидают  в воду и слегка подергивают. Кальмар видит что-то шевелящееся живое, то ли пищу, то ли врага, немедленно бросается в атаку, хватает – и накалывается щупальцами на иголки. (Весьма, между прочим, поучительный пример). Как только почувствуешь тяжесть, быстро тянешь его наверх, чтобы не успел отцепиться. Всё. Дальше надо только держать  ухо востро, чтобы не запуталась леска, пока вся она на палубе, (ведь рядом, и ещё, и вдоль всего борта –  другие охотники). И сразу: добычу – в ведро, снасть – снова в море.
 
      А зрелище фантастическое, особенно ночью. Мощные лампы-«люстры» освещают сверху белую стену борта, толчею волн, толщу воды, в которой плавно движутся или стремительно мечутся какие-то тени; с борта вниз летят десятки маленьких цветных  ракет  со сверкающими в свете ламп «хвостами» лесок, а навстречу им вверх несутся «ракеты» покрупнее, с тонким свистом  выбрасывающие воду из своих бесполезных теперь реактивных двигателей, и меняющие цвет, от серебристого, через розовый, до фиолетового и чёрного, – настоящий  перевёрнутый фейерверк!

    Утром мы миновали странную флотилию. Одинаковые корабли стояли на якорях; у всех на носу – одинаковые  треугольные зелёные паруса. Это были японские кальмароловы – по-видимому, место оказалось богатым не только для нас. Над их бортами  вращалось множество барабанов. С каждого барабана в воду уходила петля-кольцо из тросика,  на котором,  одна за другой, «цепочкой», закреплены такие же, как у нас, кальмарницы. Барабаны не круглые, а овальные, поэтому снасть двигается рывками, (это вместо нашего подёргивания пальцем). А паруса – для того, чтобы суда  стояли по ветру, а не вертелись  на зыби вокруг своих якорей, перекручивая  в жгут спущенные с борта снасти вместе с якорными цепями.   Промышленный лов. Просто и гениально.

   В экспедиции были представители различных областей морской науки: физики, геологи, метеорологи, (и все – с приставкой «гидро»). И гидробиологи, с ними было интереснее всего. Для них, кстати, и была сделана моя железяка. Когда станция была «биологической», даже свободные от вахты матросы из команды  приходили помогать «научникам» разбирать вываленное на палубу содержимое донного трала, – уж очень необычные попадались формы. Всё это потом уносилось в лабораторию, где рассматривалось под микроскопом, препарировалось и фиксировалось: а вдруг у какого-нибудь рачка обнаружится неклассический усик или членик ноги, –  это уже тема  статьи в научном журнале, для специалистов  по этим именно рачкам. Или усикам. Кстати: рачки бывают «веслоногие» и «веслоусые», – большая разница. Попробуйте-ка  погрести усами!
 
     Однажды прямо с поверхности подняли большой клок плавучей водоросли;  меня пригласили поглядеть на  неё  в микроскоп. Сказать, что ничего более интересного и красивого я  в жизни не видел, было бы преувеличением, но всё же…
     …Какие-то полупрозрачные существа всевозможных видов  сидели, ползали, извивались, сверкали и мерцали, перетекали из одной формы в другую. А ещё множество золотистых шариков-икринок были прилеплены к  стеблям и листьям, внутри  каждой икринки была видна голубоватая закорючка, и в каждой закорючке  что-то пульсировало! Это были уже сердца будущих рыб. Но что особенно поразительно – все они бились в едином ритме, будто повинуясь некоей дирижёрской палочке.

     Раз, на ночной станции, трал пришёл, полный небольших, размером с кулак, крабов. Может,  у какого-то экземпляра и оказался бы некий уникальный усик, но мы, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить завлаба в его одноместной каюте, отправили делегацию на камбуз за большой кастрюлей, поставили её в лаборатории сразу на 4 электроплитки… трал ведь мог прийти и совершенно пустым, это бывало нередко. Так и записали в лабораторный журнал.

     На одной из станций надо было взять пробу грунта. Проба берётся грейфером, таким же, каким на суше грузят уголь или щебёнку. После того, как грейфер достигает дна, замок, поддерживающий  его «пасть» раскрытой, автоматически отключается, и, когда трос вновь натягивается, челюсти грейфера смыкаются, захватывая всё, что было под ними. Так, по крайней мере, должно быть. Проблема в том, что сверху, с борта, процесс невозможно проконтролировать.
     А эта станция была над «ямой» глубиной более 5 км, – таких вообще в Мировом океане немного. Сам грейфер небольшой, его легко поднимали вдвоём. Но 5 км. тонкого троса, на котором он подвешен, даже в воде весят столько, что он оборвался бы наверху, не выдержав собственного веса. К тому же, на самом деле, трос ещё длиннее, ведь грейфер не опускается вертикально, на таком расстоянии его отклоняют подводные течения, (могут и вовсе запутать, несмотря на подвешенный груз). Поэтому трос после определённой длины сращивают с более толстым и крепким, над ним, в свою очередь, ещё толще, а верхний,  коренной  конец  уже и вовсе толстенный. Намотано это многозвенье на громадный барабан специальной глубоководной лебедки, расположенной в трюме и занимающей место чуть ли не от борта  до борта. 

    Задача архисложная: надо «прицелиться» и попасть, хотя бы приблизительно, в заданное место. А определить, сел ли грейфер на дно, или нет, вообще можно лишь по интуиции. Наконец, команда «Вира!». Лебёдку включили на подъём, но было неизвестно, грейфер ли с драгоценной пробой поднимает она, или просто пока выбирает слабину троса.Даже разговоры все затихли, был слышен лишь звук работающего двигателя. Вдруг будто гигантской кувалдой  ударили по кораблю, весь корпус содрогнулся, – но это не был взрыв бомбы или мины, это лопнул трос! Как выяснилось позже, где-то на середине длины не выдержала «сростка». Неудача! Ну, что же, на этот раз неудача...   

   …Купаться в океане не страшнее, чем на пляже, если заплывёшь за буйки. На самом деле, для риска   уже безразлично, сколько под тобой – 20 метров, двести, два километра, или пять. Конечно, если это – только купание, и рядом – надёжный борт твоего корабля, и волна невелика, а небо тёплое и ласковое. Когда плывёшь с открытыми глазами, видишь, как вниз, в постепенно сгущающуюся голубизну, уходят солнечные лучи, и они играют, скрещиваются и расходятся  от твоих движений, будто ты перебираешь их, словно струны  гигантской арфы. 
        А во Владивостоке есть памятник погибшим в годы Великой Отечественной войны морякам невоенных, грузовых  кораблей из так называемых «конвоев». Он очень простой: в середине площадки горит вечный огонь, а по четырём сторонам  уложены  в ряд  черные прямоугольные плиты, на каждой – силуэт корабля, его название, список  команды, а потом –  место,  где был расстрелян из пушек, торпедирован, подорвался на мине… и сколько человек погибло. Когда  тонули корабли в южных морях, погибших было немного. Но если написано – «у берегов Норвегии», или  «Баренцево» или «Шпицберген» – в траурный список занесена вся  команда, от капитана до… и невозможно читать: буфетчица, юнга. В тех   морях, в той воде человеку отпущено жизни не более 10 минут. Страшных минут…

   Поэтому так бессмысленно тратить жизнь на мелкие дрязги, амбиции, обиды и  страсти.  Поэтому  так безнравственно быть несчастным по своей воле или безволию, глупости или лени. Стыдно перед  этими людьми.

           Ориона  видно не было; не тот сезон, лето.     А до Южного Креста мы не дошли.

    …Память похожа на запутанную рыбацкую снасть с множеством крючков. Потянешь за одну петлю, – крючок зацепит за другую, а на той – ещё крючки. И так отчаянно иногда хочется обрезать какой-нибудь крючок! Чтобы как бы и не было его совсем!  Да вот – не получается…
 
                эпилог
   
 «Мемуарный» жанр сродни ремонту в квартире: закончить нельзя, можно только прекратить.
 
         Но что же дальше?  Даже кошка сначала прячет котят, а потом всё же демонстрирует  их тем, кому доверяет…