Романтика. Ч 1. Город судьбы. Гл 5. Летучая мышь

                5. «Летучая мышь»


«Обычно проходит много времени, прежде чем гипотенуза начнет понимать, что она самая длинная сторона треугольника». Это написал О' Генри, но писал он в далеких от нас временах и странах, а в наших краях треугольник оказался сразу с двумя гипотенузами и времени, чтоб поразмыслить о своей длине, им понадобилось гораздо меньше, так как и Райка и Борька учили не только геометрию, но и тригонометрию и даже слыхали о Римане и Лобачевском.

Поскольку укоротиться до одного из катетов ни одной, ни другой гипотенузе не удалось, обе они решили, по мере возможности, напакостить счастливцам. Райка взяла на вооружение идею о пикантной мужской немощи и безжалостно развивала ее в присутствии Нины. Нина глотала слезы и молчала, но от Олега не собиралась отступаться. «Может и правда, – думала она, – почему он так со мной: то грустный, то веселый? Почему, сколько ни провожает, никогда не хочет поцеловать меня? И двадцать семь лет, а неженатый...»

Борька же нес совершеннейшие гнусности: он, де, видел Олега у некоей больницы. Выходило: то Олешка совсем безногий, то наоборот – чересчур резво бегает.

Обозленная Нина передала Райке Борькины сведения, а Борьке Райкины и сказала, чтоб они хоть сговорились врать одно и то же. Не удержалась и перед репетицией выложила все Олегу. К ее удивлению, Олег даже не рассердился.

– Не говорили, что у меня трое детей? Что от алиментов скрываюсь? В тюрьме я не сидел? И в дурдоме не был? И в монастыре? Нет? Ну, ничего, еще скажут.

– Неужели люди способны на такие низости?!

– Это разве низости? Это так, цветочки.

– Олешка, не надо много заниматься! Ни в кино не ходишь, ни в театр! С утра до вечера... Зачем? – опять завела свое Нина.

– «Чтобы в толпе стихий мятежной сердечный ропот заглушить, спастись от думы неизбежной и незабвенное забыть!», – отшутился Олег. И серьезно добавил:
– Я иногда завидую байбакам: лежат себе от рождения до смерти и счастливы. А я – как алкоголик, или наркоман. Если у меня разболится голова, я беру на гитаре до-диез минорный аккорд и перебираю струны, и проходит боль! А если на душе смутно, я поиграю на рояле Шопена и вся тоска, вся грусть уходят! А на скрипке я иногда играю и мне кажется, будто я лечу над землей!

«Бог знает что! – подумала Нина. – Он, и правда, ненормальный».

– А ты в субботу не пойдешь в театр? «Летучая мышь»! – робко спросила она.

– А ты идешь?

– Да. Только я не одна. Я с папой и мамой и главврач будет.

– Какой еще главврач?

– Ну... той больницы, где папа с мамой работают.

Нина слишком поздно прикусила язык. «Не надо было про Петра Онуфриевича...» Она в смущении опустила ресницы и поэтому не заметила мгновенных яростных черных молний в глазах Олега. А он перевел дыхание и усилием воли придал небрежность своему голосу:
– Главврач... Видишь? А мне там что делать?

– Приходи... – Нина сгорала от стыда.

– Посмотрим. Наверное, в самом деле надо отдохнуть.

– Приходи... Олешка, а чьи стихи ты сейчас читал? – поспешно переменила она разговор.

– Не знаешь? «Печальный Демон, дух изгнанья, летал над грешною землей...»

У Нины удивленно взметнулись глаза и даже раскрылись губы.

– Что ты? – спросил Олег.

– Как странно... Я тебе потом покажу, то есть, скажу! Не сейчас. А сейчас научи меня мячик бить. Ой, какой он у тебя слабый! Ты его тоже иглой прокалывал? Зачем?

– Чтоб сотрясение мозгов не получить. Купи себе мяч, я из него лишний воздух выкачаю. Так, сначала научись забрасывать на лоб и отбивать всего один раз. Увижу, что два раза бьешь – отберу. Следи, чтоб мяч отлетал вверх строго по вертикали. Дерзай!

В субботу Олег действительно предался отдохновению и валялся в постели до одиннадцати часов. Валяние его закончилось плачевно: голову, не занятую проблемами исполнительского мастерства на музыкальных инструментах, занял образ сине... Одним словом – Нина. Сначала, как водится, все были сладостные картины любви, но вот некий злой гений навестил Олега в мирной тиши гостиничного номера и, насмешливо ухмыляясь, развернул перед ним другую панораму: нежная, кроткая Нина идет под руку с неведомым ему главврачом, а за счастливой парой семенят папа и мама Нины, на лицах их умиление и благостность.

Олег вскочил на ноги, коротко и весьма солоно выругался, бог знает по чьему адресу, и ушел бродить по городу в поисках хлеба и зрелищ. Хлеб отыскался в ресторане – в виде балычка, икры, бефстроганов и небольшой емкости в триста кубических сантиметров, наполненной рубиновой гамзой.

Смакуя хлеб и со злобой вспоминая до озверения надоевшее меню рабочей столовой, Олег размышлял и о зрелищах. Зрелище в виде главврача под руку с Ниной так мало его привлекало, что он решил:
 – Пойду лучше в драматический театр.

Но тут же рассердился на самого себя:
– Что я, холоп какой? Да плевать я хотел на всех аспирантов, дипломантов и иже с ними – главврачей! Пойду в оперетту.

И пошел.

– Билеты на «Летучку» есть? – спросил он в кассе.

– Есть. Партер? Амфитеатр? Бельэтаж?

– Если можно, на балкон.

– Пожалуйста, на балкон.

«Да, – вздохнул Олег, – это вам не цирк – даже на Штрауса, даже на субботу нет аншлага!»

В гостинице Олег еще пару часов посозерцал потолок номера, уже более спокойно размышляя над превратностями своей одинокой судьбы, нагладил брюки, надел стального цвета куртку и поехал в театр.

«Сколько же лет не был я здесь?»

Олег бродил по фойе, впивал его изысканную атмосферу, наслаждался видом зрителей: таких зрителей не бывает на представлениях цирка-шапито – ни одного человека в рубашке с закатанными рукавами, никто не лузгал семечек и ни одного пьяного! Ну, ни одного!

В зрительном зале он радостно окинул глазами ряды кресел, роскошную люстру, тяжелый алый занавес, подошел к ложам и с детским удовольствием погладил рукой синий бархат барьера.

Вернулся в фойе. Зрителей прибавилось и, разглядывая толпу, он увидел тоненькую девушку в темном, длинном, роскошном вечернем платье с белым ажурным воротником, с блестящей брошкой под треугольным вырезом на груди. Девушка смущенно на него смотрела и робко улыбалась. Рядом с ней плыла женщина, а позади – двое мужчин. Девушка кивнула Олегу, он машинально ответил на приветствие и только тогда сообразил: это же Нина! Олег оглянулся, Нина тоже, но хаос модных причесок, костюмов, вечерних платьев уже разделил их.

«Бог с ними, – подумал Олег, – они сами по себе, я – сам по себе. Вам налево, мне направо, ну и до свидания».

А Нина повертела черноволосой головкой и чуть пожала матери локоть.

 – Мама, я сейчас, тут наши девчонки! – и убежала от спутников.

Но где же он? Вот! Но... что это? Олег стоял у портретной галереи артистов театра, а перед ним светлела довольно стройная блондинка, лица ее Нина не видела. Олег необыкновенно радостно улыбается, а блондинка положила одну руку ему на плечо. Как они влюблено смотрят друг на друга! О, какой злой гений изобрел муки ревности!

Нина втянула голову в плечи и попятилась. Кто-то коснулся ее плеча. Мама!

– Где твои девчонки?

– Не знаю... Были... а куда делись?.. Не знаю...

Первый звонок. Вчера Нина выразила неудовольствие: почему так далеко – пятнадцатый ряд, а сейчас ей бы хотелось оказаться на последнем, лишь бы не сидел он позади и не колол ей плечи своим ироническим, обманчиво-ласковым взглядом. Осматривать ряды позади себя Нина не решилась и перебегала глазами с места на место перед собой. Вот он! Вот его голова с крупными волнами каштановых волос. Она мечтала обнять ее и запустить пальцы в гладкие мягкие волосы. Но рядом еще одна голова, белокурая. По бокам свисают какие-то, дурацкие локоны. Сердечко Нины замерло, оборвалось и ухнуло вниз, в ледяной колодец.

Конец. Нина ничего больше не видела. Не заметила, как погас свет, как зазвучала увертюра, как Адель врала Розалинде, как ей же врали Генрих Айзенштайн и плутоватый Фальк, – ничего этого она не видела и не слышала. Как плохо устроен мир, как много в нем обид и горя! Она мечтала об Олеге, она, можно сказать, первая протянула ему руку, а он? Лицемерно провожал ее с занятий, а сам сидит в театре с другой! Не Елена ли это Леонидовна? – захолонула вдруг душа. Нет, Елена Леонидовна, на такую дерзость не пойдет, да и локоны не ее. Ах, ведь с самого начала было ясно – все ни к чему! Зачем она надеялась? Как он ведёт себя с нею? Посмотрит ласково, а потом спохватится, потемнеет, в глазах и голосе появляется ирония, насмешка. Он всегда проводит между ней и собой незримую линию и ни себе, ни ей не дает ее перешагнуть.

Тогда все. В студии до марта ее больше не увидят, пока изменщик коварный не уберется из города. Сегодня она в последний раз видит его ненавистный затылок. Но она ему отомстит – она отрепетирует номер и попросится работать в тот цирк, где он. Тогда посмотрим. Она пройдет мимо, небрежно, едва-едва, поздоровается, а когда он заговорит, она ему... Да, что она ему скажет? Вот что она ему скажет: целуйся со своими Любками! С теми, у кого локоны над ушами телепаются! Эту чучундру наверняка зовут Любкой.

С совершенно восхитительным эгоизмом не сообразила Нина, что именно Олегу, а не ей, следует страдать – ведь это она пришла в театр с без пяти минут официальным поклонником и сидит с ним рядом, да еще сама же вчера и выболтала о нем! Олег имел полное право, обязан! ответить тем же! Нет, не имел он никаких прав и вообще, как он посмел?! Негодяй, изменник, лицемер!

В антракте Нина отказалась идти в фойе, осталась сидеть в зале. И локоны остались. А Олега нет, странно! Нина быстро оглянулась. Надо пойти и посмотреть, что там за Брижит Бардо, на кого променял ее Олег. Если там какая-нибудь вульгарная девица, она еще раз придет на репетицию и с ласковой улыбочкой скажет Олегу: не ожидала, что у вас такой дурной вкус, Олег Васильевич! Вашей даме с локонами только пивом у бочки торговать! Вот так она и скажет, пусть проглотит. Нина в восторге поднялась и пошла к шестому ряду, где сидела ненавистная соперница. «Пройти вдоль шестого? Наступить ей на мозоль! Нет, вдруг хамить начнет. Пройду вдоль пятого». И Нина с независимым видом двинулась вдоль ряда, спиной к занавесу. Редкие, оставшиеся на местах, зрители поджимали колени и пропускали ее. А вот и локоны...

«Боже, какая я дура!» – ужаснулась Нина. «Сопернице» было лет за пятьдесят. Очень милая, очень симпатичная, очень интеллигентная тетя, так бы и расцеловала ее! Стыд и раскаяние обрушились на Нину, она бросилась искать Олега. Как назло, два раза ей навстречу попадались родители со своим спутником, но оба раза Нина; благополучно улизнула от них. А вот и Олег. Нина крепко уцепилась за рукав его куртки.

– Нина!

– Олешка!

– Еще раз здравствуй. Убежала от своих?

– Убежала!

– От папы, мамы и от их будущего зятя? Да? – глаза у Олега были веселые и безжалостные.

У Нины загорелись уши. С год назад главврач развелся с женой, а с некоторых пор стал оказывать усиленное внимание родителям Нины. Отец сначала хихикал и подмигивал, глядя на Нину, но потом задумался и, улавливая миг удачи, испросил себе отпуск в августе хотя полагался ему в ноябре. И получил в августе. Как хвастался отец, никто даже и не завозникал на него и, тем более, на главврача.

– Не болтай, пожалуйста, глупостей!.. – у Нины дрогнул голос. Олег пристально вглядывался ей в лицо.

– Посидишь со мной второе действие?

Олег загадал: если откажется – он надерзит, посмеется и больше никогда, никогда! не обратит на нее внимания.

– Конечно! – обрадовалась Нина. У Олега посветлело лицо.

– Тогда давай на балконе спрячемся, у меня там место, а то еще кто-нибудь, бывший знакомый, сыщется.

– Как та, белобрысая? Кто она?

– Педагог из училища. До сих пор меня помнит.

– Только я сбегаю, скажу!

– А не пустят?

– Все равно убегу. Подожди меня здесь.

Через минуту Нина примчалась обратно, молча взяла Олега под руку и поднялась с ним на второй этаж фойе.

– Заглянем в буфет? – соблазнился Олег. Он очень повеселел.

– Я не хочу ничего.

– Там цимлянское на разлив продают.

– Цимлянское! Вот еще! Сам пей, алкоголик!

Олег взял большой фужер вина и шоколадный батон. Протянул фужер Нине, но она отрицательно покачала головой.

– Пригуби! – тихо приказал Олег.

Холодное темно-красное вино заманчиво кипело, Нина нерешительно взяла фужер. «Жених и невеста пьют из одного бокала!» – мелькнула ослепительная мысль и Нина поспешно поднесла вино к губам. «Он то же самое думает! Как смотрит!»

– Вкусное!

– Пей еще.

– Нет, мне влетит.

– Тогда шоколадку возьми.

Нина поколебалась и взяла конфету, а Олег допил вино.

– А теперь прячемся. Мне уже надоело оглядываться.

Они вошли на балкон и уселись на последнем ряду.

– А чего ты боишься? Будто все твои знакомые враз соберутся в театре!

– Им и собираться не надо. Я в этом театре работал.

– Здесь?!!

– Да. Вон в той яме перед сценой целый год сидел. На альте играл.

– А это что? Дудка?

– Это скрипка, только побольше ростом.

– А, знаю! Она на полу стоит, между колен.

– Это виолончель! Какая необразованность!

Нина ударила Олега по руке и продолжила допрос:
– А почему ты боишься встречаться со знакомыми?

– Не хочу лишних вопросов. Где ты, да как ты! Узнают, что в цирке работаю, опозорюсь только.

Нина удивленно и сердито взглянула на Олега.

– Что смотришь? Вместо того чтоб консерваторию закончить, я в цирке-шапито обормотствую.

– Ну и не обор... обормот... ствовал бы! – еле выговорила Нина.

– Путешествовать нравится. Через год или два, пожалуйста, поступлю в театр.

– Олешка, поступай сейчас! Сюда, обратно в Энск! А?

– Нет, пожалуй. Я в оперный хочу.

«Ладно, посмотрим!» – несколько свысока подумала Нина.

Свет медленно угас, и лишь ярко подсвеченный багряно-желтый занавес наполнял пространство зала необыкновенным, янтарным полумраком, а пространство человеческой души – ожиданием чуда, призрачного, выдуманного художником мира, Мира Искусства, Страны Лотоса.

Как порыв ветра сносит с подоконника карточные домики, так театральный полумрак, добрый волшебник, развеял все злые туманы в душе Олега. Тихо, почти украдкой, оборачивался он к Нине и любовался на нежный профиль ее личика, на линию прелестного носика и на черное, бархатистое полукружие волос; волосы тускло мерцали, падали от снежно-белого пробора и окружали тонкую шею девушки. Концы их необычно завивались внутрь и прическа казалась литой эластичной массой.

Так же тихо, так же украдкой и Нина, меж проделок Розалинды и Адели, взглядывала на гордую голову Олега, на его чеканное лицо.

А иногда они оборачивались враз и встречались глазами и тогда Олег представлял, каковы на вкус детские губы Нины, а Нина слышала его мысли и опускала ресницы.

И еще им хотелось взяться за руки и перебирать друг другу пальцы. Но Олег прождал, пока Нина положит руку на подлокотник, а Нина нарочно не убирала ее с колен. Ей хотелось на секунду, на миг испытать жгучее чувство прикосновения пальцев Олега к своей стройной, упругой ножке.

Почему так быстро, так мгновенно пролетело второе действие? Зачем зажглась роскошная люстра и бесчисленные плафоны зрительного зала? Зачем?

Нина виновато взглянула на Олега.

– Тебе к своим?

– Да...

– Что ж, до понедельника? Так?

– Нет. Ты свободен завтра? Я в ЦУМ пойду, мне надо купить... Такая тяжесть! Я одна не донесу! Поможешь?

– Помогу. На когда приходить?

– На двенадцать.

– Приду. До свидания!


– А ты не пойдешь вниз?

– Нет, здесь останусь.

– До свидания...

Олег остался один. И когда снова погас свет, он осторожно провел пальцами по спинке и сидению кресла, по гладким подлокотникам – здесь была она, самая прекрасная женщина в мире и... самая от него далекая.

Вдруг несколькими яркими вспышками в уме сложилось четверостишие. Ни карандаша, ни авторучки у Олега не было, а он знал: не запишешь сразу – исчезнет из памяти навсегда. Олег перегнулся через спинку переднего кресла и громким шёпотом спросил сидящего через ряд пожилого мужчину:
– Товарищ, у вас нет авторучки? На минуту!

Мужчина недоуменно и недовольно оглянулся, но авторучку Олегу дал. Олег примостил программку на спинке кресла и осторожно, не нажимая, чтоб не прорвать бумагу, крупными буквами, поперек действующих лиц и исполнителей, вывел четыре строки.

А Нина уныло смотрела на сцену, на танцующую тюрьму и доблестного Фроша. Зачем она здесь? Зачем не на балконе, не с Олегом? А эти сидят и все трое прикидываются друг перед дружкой, дескать, любят театр и понимают музыку. А сами, небось, лучше бы сидели перед телевизором да глазели мультфильмы. Или хоккей. Нина вспомнила, как дурила мать в первом классе музыкальной школы. Учиться ей совсем не хотелось, и мать поставила себе за правило ежедневно по полчаса контролировать Нину, и вот Нина глядела в ненавистные ноты, с тоской вспоминала уютный веселый спортзал, тыкала, как попало в клавиши и исподтишка, злорадно наблюдала за непроницаемо-серьезным лицом матери. И сейчас у них, у всех троих, точно такие же лица!

Надо же, Олег сидел вот там, в оркестре, и играл всю эту музыку! Может быть, теперь он будет иногда приглашать ее в театр? Ах, просидеть с ним, с ним одним весь спектакль, слышать его дыхание, смотреть на его улыбку, встречаться с ним взглядами!

Когда одевались после спектакля, Нина со страхом озиралась – не видит ли Олег? Маме помогал надеть шубу отец, а ей – этот... Но Олега не было видно. Он нарочно досиделся на балконе до последнего зрителя и полдороги в гостиницу шагал пешком.

«Что она хочет купить? – пытался угадать Олег. – Наверное, какую-нибудь посуду. «Из сада я вышел... Из сада я вышел... Из сада я вышел задумчивый, бедный...» Нет, зачем – бедный? Бледный! «Из сада я вышел задумчивый, бледный...» Не забыть бы! Ладно, буду отдыхать и завтра. Нет, с утра поиграю на гитаре. Какая-то тяжесть... Может, ей краски велели купить?»

У себя в номере Олег, едва разделся, схватил авторучку и с головой погрузился в стихотворение. Писал, черкал, переписывал набело и провозился до часу ночи. Лег спать, и засыпал уже, как в полусне пришел новый, лучший вариант стиха. Словно ошпаренный, вылетел Олег из постели и опять вцепился в авторучку.

Так что ни о каком утреннем занятии на гитаре не могло быть и речи: Олег едва успел на полдвенадцатого добраться к ЦУМу.

Обещанная Ниной тяжесть оказалась флаконом духов и клубком ниток. Нина ликовала:
– Выманила тебя из гостиницы! Ты из-за своей музыки на воздухе не бываешь, – вон какой, бледный!

Олег не сердился: было на удивление тепло и солнечно, кругом куда-то спешили люди, сердце билось весело и легко.

– Какая у вас шапка красивая! Идет! Оттеняет ваши черные брови и ресницы!

– Крысочья шапка! – со вкусом ответила Нина. – Крысочья! Нутрия, это ведь крыса? Большая крыса! А почему ты меня на «вы»? Я тоже на «вы» буду! Олег Васильевич!

Нина взяла его под руку и заглянула в глаза.

– Я знаю, зачем ты так много работаешь – ты хочешь забыть ту... ну... которая за аспиранта!

Олег со своей извечной иронией, так сердившей Нину, ответил нараспев:
– Какие мы умные!

– Да? – прищурилась Нина. – А кто говорил: «чтобы... чтобы... сердечный ропот позабыть...» Говорил?

– Говорил... – сразу смешался Олег. – Память у тебя хорошая.

– Олешка, ну ладно, бог с ними, с теми, которым аспирантов подавай! А разве тебе не нравилась никогда какая-нибудь артистка? Вы бы и работали вместе.

– Нравилась, конечно, – охотно ответил Олег, – Алка нравилась. Воздушная гимнастка. Хорошая девушка, умница, независимая. Сердце всегда узнает свою пару, даже если любви еще нет и, может быть, даже не будет, а оно узнает! Я ухаживал за ней, цветы ей дарил, по-моему, некоторая взаимность существовала...

Олег умолк.

– Ну, и? – холодно и враждебно спросила Нина, уже жалея, что затеяла этот разговор.

– Ну – и! Ваша сестра, даже самая лучшая, не может без расчета! Был у нас гимнаст, он за ней тоже приволокнулся, вот Алка и рассудила – любовь любовью, а как будущий партнер для номера он ей больше подходит.

– Она за него вышла?

– Нет. Того гаврика совсем другие номера интересовали.

– А потом?

– А потом мне пришлось намекать, что Олег Колесников либо совсем не играет в футбол, либо играет первым форвардом, но никогда не сидит на скамейке запасных. Все вы такие.

– Не все. Я вот дружу с тобой, не отворачиваюсь!

– Дружишь!

У Олега потемнело лицо. Вспомнил вчерашний театр, вспомнил, что не был представлен родителям девушки, вспомнил...

– Дружишь! – сорвался он. – Дружишь! «Олешка, оставайся в Энском театре, будешь меня учить жонглировать, а я тебя приглашу на свою свадьбу с папиным начальником!» Дружишь...

– Можешь не учить меня... – прошептала Нина. Крупные, с грецкий орех, слезы покатились из ее глаз. Как жестоко... Но кто же виноват? Сколько раз видела она, как он скрывает дрожь под своим призрачным пальтецом и хоть раз она пригласила его погреться? Вчера в театре познакомила его хотя бы с матерью? Это та ненавистная физиономия во всем виновата! Главврач, подумаешь! Не шишка ли на ровном месте?! И папка хорош – пользуется моментом, урывает копеечные блага!

Олег опомнился.

– Затеяли мы с тобой разговор... Прости, Нина!

Нина не отвечала. Олег обнял ее за плечи.

– Прости, ласточка! Я – дубина, олух, обидел тебя!

Нина очень слабо пыталась высвободиться.

– Совсем забыл... Склероз! Нина, я стихотворение тебе посвятил, возьмешь?

Глаза у Нины вмиг просохли.

– Да! Конечно! Мне никогда не посвящали стихов!

Олег торжественно извлек из кармана сложенный лист бумаги.

– Ой! Дай, скорее!

Олег с сомнением потер подбородок.

– Отдам, когда придем к твоему дому. У себя прочитаешь.

– Сейчас хочу!

– Нет.

– Ладно. Давай я его в сумочку спрячу, а прочитаю дома.

Олег поверил и отдал листок, а Нина отпрыгнула в сторону и без зазрения совести развернула его. Она читала, краснея от удовольствия, а Олег беспомощно смотрел на нее.


«Прекрасная роза цвела под чинарой,
А я любовался в полуденный час.

Но голос раздался и шепот гитары:
«Та роза цветет не для вас!»


И тонкая грусть, словно дымка тумана,
Наполнила грудь, увлажнила глаза.

«Ах, роза! Ты сердца усталого рана,
Усталой души голубая слеза!..»



Из сада я вышел, задумчивый, бледный.

«О, роза, твой образ во мне не угас!»

Но ветер донес ко мне звук отдаленный:
«Та роза цветет не для вас!..»


– Хорошее! А роза – это я? Да?

Олег не отвечал.

– «Та роза цветет не для вас!» – медленно перечитала она последнюю строчку. «Захочу – и для вас зацвету! И никто мне не указ!»

– Спасибо! Прости, пожалуйста, я бы умерла от любопытства! Олешка, а ты в среду поедешь выступать?

– Поеду. Вокальный ансамбль целый ворох песен поет. И хорошо поет!

– У! Еще бы! Директриса знаешь, как ими гордится! А я тоже буду выступать. Каучук. И с девчонками в трио. Посмотришь.

– Ты же каучук никогда не репетируешь.

– Я его давным-давно отрепетировала. Разомнусь только, и все.

– А ехать далеко? Не знаешь?

– Анатолий Иванович говорил, километров тридцать. Анжелкин парень с нами поедет.

– Какой Анжелки?

– Здрассьте! Райка у нас нижняя, Анжелка средняя, я верхняя. Он в музыкальном учится, на балалайке. Снова знакомого увидишь.

– Нет. Я училище закончил почти десять лет назад, этот парень меня не может знать.