Романтика. Ч 1. Город судьбы. Гл 9. Тетя Маша

                9. Тетя Маша

Но больше Олегу петь не пришлось: в дверь номера постучали, постучали громко, требовательно, властно. Нина побледнела. «Родители? Администрация? Вдруг меня прогонят...» – лихорадочно гадала она. Олег пошел к выходу, задумчиво потирая висок.

– Кажется, я знаю, кто это...

Щелкнул замок, Нина услышала его тихий смех и женский голос:
– Поросенок.

В дверь ввалилась высокая и очень мощная женщина.

– Тетя Маша, я...

– Свинтус. Два года дома не был и сейчас не появляешься!

– Я бы приехал. Тетя Маша, я тут на работу влопался, до марта! Я на Новый Год собирался приехать.

– Врешь, охламон. Вот она сидит, твоя работа, куда ты влопался. Какая миленькая!

– Тетя Маша! – взмолился Олег. – Это моя ученица!

– У-че-ни-ца?

– Он меня жонглировать учит! – пискнула Нина. Грозная тетка насмерть ее перепугала.

– Это из руки в руку колотушки перебрасывать?

Нина не то кивнула, не то моргнула в ответ.

– Тьфу!.. Прости господи душу грешную...

– Я... пойду, наверное...

– Вот еще. Сиди. Знакомиться будем.

Тетя Маша сбросила необъятное пальто с воротником из чернобурки и огромную рыжую шапку. В бордовом жакете и такой же юбке, она гораздо меньше пугала Нину.

– Как тебя зовут?

– Нина...

– Ниночка! Ох, бога ради, может, ты окрутишь моего цыгана? С двенадцати лет болтается по разным подворотням: то клуб, то оркестр, то театр, то цирк, будь он трижды неладен! Как где-нибудь забренчит или задудит, так уж и знай – он тут как тут! Покойника мимо дома несли, гляжу – идет, дует в трубу, труба больше его самого, за барабан прячется, боится, что увижу, чертей дам...

– Тетя Маша!!!

– Пошел вон. Иди чаю принеси, я с мороза. Пока разыскала твою вонючую гостиницу...

Она не сводила глаз с Нины, а Нина вдруг прониклась необыкновенной симпатией к этой громоподобной женщине.

– Он тебя вином угощал? – спросила тетя Маша, когда Олег покорно уплелся за чаем.

– Вы что! – воскликнула Нина. – Я полчаса назад пришла проведать... его на занятиях не было! он уже выпил бутылку! Один! – наябедничала она.

– Один?! Один?! До чего докатился! И в кого, спрашивается?! Настя даже пива не пробовала, а Василь, отец, без приятелей и рюмки не пропустит, выльет лучше! Один...

– Тетя Маша, – осмелела Нина, – а почему он только вас всегда вспоминает?

– Не помнит он ни отца, ни мать. Василь на войне пропал, а Настя с тоски померла. Фанатичка проклятая!.. – вдруг всхлипнула тетя Маша и полезла в сумку за платком. Нина сжалась от тоскливого стенящего чувства.

Тетка вытерла глаза и нос.

– Получила похоронку и свихнулась: поесть – забудет, на мороз – в одном платьишке... Ну и схватила воспаление легких. При тогдашних то харчах – лебеда и соболек... Умирала, то и опомнилась: что ж я, говорит, наделала – сына сиротой оставила! И плачет, и зовет – Олешка, Олешка! Намучилась я – сама еще девчонка, двадцать лет, сестра умерла, Олешке два годика, мать слабенькая, еле по избе ходит, и родственнички – куркуль на куркуле, умрешь – в могилу щепоть земли даром не бросят, с покойника пятак сдерут.

– Как это? – не удержалась от удивленного восклицания Нина. Лично ее все родственники любили: и дяди, и тети, и жены, и мужья дядь и теть, и двоюродные братья и сестры, да все!

Мария Михайловна досадливо сдвинула брови.

– Отцова родня нашу с Настей мать дворянкой-голодранкой звали. Овчарка, говорили, офицерская, недобиток. Всё ее приданое – пианино восемьсот лохматого года. Она умела играть, и Настя умела, а я – ни бум-бум. Так-то я люблю музыку. На гитаре умею. Только не на Олешкиной, у него одной струны нету и настраивает по-заграничному. Ну вот, отец, Олешкин дедушка, насмерть с ними разругался, а потом Василь ругался. Ну, нет, – с тем не шибко связывались – у него кулаки свинцовые были, а из себя – поджарый, и не скажешь даже.

– Значит, Олешка на своего папу похож! – подпрыгнула Нина. – Я видела: он одному дураку ка-а-ак бацнул по физии!

– Это он умеет, – без всякого энтузиазма ответила тетя Маша, – я перекрестилась, когда он в Энск уехал, в училище поступил. Вечно ходил – то глаз подбит, то нос расквашен, то губа распухшая. Но и тем не сладко было! – тетка злорадно улыбнулась.

– Кому – тем?

– Братьям его, нашему плетню троюродный забор, меньше, чем втроем, боялись ходить по улице. Но он больше в Настю, а не в отца – маленький такой нежный мальчоночка был... Я его в старую шаль замотаю, как колобок, на снег вытолкаю, все говорят – какая девочка хорошенькая! И ведь какой гуманный человечек был: болеет, в жару лежит, я над ним глаз не смыкаю, а он – тетя Маша, ты ведь устала, ты усни, я не умру, я скоро вылечусь! Прямо до слез меня... А дочки заболеют – все жилы вытянут, до последнего канючат. А после армии вернулся домой – ну не граф ли Монте-Кристо! Идет со скрипкой или гитарой, нос задерет, а эти, братья огородные, красномордые, шмыгают мимо на «Волгах» да «Москвичах», а он их в упор не видит, а девки наши поголовно за ним табунились! А он... из-за какой-то...

– Которая за аспиранта?

– Ты знаешь?

– Он говорил – его друг.

– Врет. Сам столько лет убивался, чокнутый. Его одноклассники, дружки, уже по пять лет алименты платят, а он все вьюноша!

«Как же, как же, вьюноша!..» – ревниво подумала Нина, вспоминая, как косился Олег на Елену Леонидовну во время концерта. А тетя Маша продолжала:
– А два года назад опомнился, веселый домой приезжал, я думала, вот-вот женится, внучат бы... да нет, паскудник – рожа масляная, а насчет внучат – и ни гу-гу!

Вернулся Олег.

– Где чай?

– Закипает.

– Иди, иди. Без чайника не являйся. Я с тебя еще за пьянку шкуру спущу.

– Тетя Маша, – робко заступилась Нина, когда Олег снова ушел. – Он три дня по... восемнадцать часов играл! Ужас! Ему, наверное, тяжело сейчас.

Тетка внимательно и пристально взглянула на Нину. Нина опустила глаза.

– По восемнадцать?.. Знаю... После армии он вот так же долбился. Потом в цирк удрал.

Она вдруг засуетилась:
– Любишь бруснику, дочка?

– Ой, люблю!

Мария Михайловна поставила на стул объемистую сумку, и на свет явилась устрашающая груда пирожков, шанежек, ватрушек и множество баночек с брусникой, клюквой, облепихой и вареньем.

– Ой!! – Нина захлопала в ладоши. – Вот Олешка обрадуется!

– Обрадуется... Ему бы другую ягоду! Балбес.

– Тетя Маша!

– Молчу. Где брусника? Вот. А ложка в этой избушке есть?

Нина выдвинула ящик стола, куда Олег сгреб остатки своего пьяного пиршества.

– Вот ложечка.

И через минуту с аппетитом уплетала из баночки бруснику, пересыпанную сахаром, и заедала пирожком с черемухой.

– Вкусно! А где же Олешка?

– Вот он я, – Олег показался в дверях с гневно ворчащим чайником.

– Олешка, скорее! Попробуй, как вкусно!

– Мне заварочки покрепче, – попросила тетя Маша и вновь посмотрела на Нину внимательно и с надеждой. На нее вдруг напало благодушие и веселость:
– Ешь, ешь, Ниночка!

– А Олешке?!

– Не отощает твой Олешка. У меня полная сумка. Дом наш, знаешь, на бережке стоит, на протоке, а за протокой – острова, а с островов – эхо, чистое эхо, звонкое, не знаю, откуда оно там. Так вот, этот кавалер ушился раз ночью на берег со скрипкой и играет, да так ловко – эхо за мелодию цепляется и получается одна музыка.

– Это канон! – обрадовалась Нина. – Я в музыкальной школе учила!

– Канон? Вот не знала. А я заслушалась.

– И прутом меня отодрала.

– А как тебя было не выпороть? Я хватилась – нет мальчишки и окно в палисадник настежь! Ты перед тем до чего доигрался? Вставал ночью и со скрипкой разговаривал. Лунатик.

– Я к экзаменам готовился.

– К экзаменам! Людка лучше тебя играла, так она старше за тебя и раньше пошла учиться, а ты в бутылку полез. Апостол затюканный.

Олег пожал плечами и вплотную занялся пирожками с печёнкой.

– А ты почему не ешь? – вдруг встрепенулся он и подал пирожок Нине.

– Я ела! Когда тебя не было. Три пирожка! С черемухой и с грибами.

– С печёнкой съешь.

Нина подумала и взяла пирожок. Мария Михайловна умилилась взаимной заботе молодят и с удвоенной энергией принялась скармливать Нине сладкую, хранящую аромат тайги, бруснику. Если бы она владела высоким штилем, она бы сказала – вы созданы друг для друга, но на уме вертелось лишь «два сапога пара», а упоминать о сапогах она посчитала неуместным. Зато:
– Вы бы женились, дети, да приезжали ко мне! Ну, что хорошего в этом вашем Энске? Дым, гарь, толкотня.

– Тетя Маша!!! Прекрати! Девчонке и восемнадцати нет!

Тонкие красивые брови Марии Михайловны надменно поползли вверх, а Нина возрадовалась: сейчас Олешка сполна получит за все свои несносные намеки на якобы ужасную разницу в возрасте! Сейчас ему тетя Маша задаст по первое число... Но тетя Маша обернулась к ней самой:
– Глупости! Самая хорошая разница между мужем и женой! А свяжешься со щенком...

– Тетя Маша!!!

– Что – тетя Маша?! Тетя Маша, тетя Маша... Твоя мать на двенадцать лет младше Василя, и младше Нины была, когда вышла за него, и не каялась, потому как – мужик был, и на работе, и дома, и... Вон какого племянника мне отгрохал. Девять лет, – подумаешь, разница...

Тетка сделалась не в духе и засобиралась. Нина едва не рыдала – Олешка кругом виноват, а досталось-то как раз ей! Где справедливость?

– Олешка, я у Васютиных остановилась, ты чтоб завтра пришел, они приглашали. Обижались, что не заглядываешь. Я сала привезла, заберешь. А сейчас пойду.

– Сиди. Я такси закажу.

– Такси! Ладно, заказывай.

Олег вышел, а Мария Михайловна, стараясь не глядеть на Нину, натянула свое роскошное пальто и полыхающую шапку.

– Это не я!.. Это он все время дразнится, то малявкой обзывается, то мелюзгой! – в отчаянии залепетала Нина.

Тетка подумала, сообразила и вновь заколыхалась от негодования на безмозглого племянника. На Нину посыпался град советов и вечных истин, из коих главною была та, что все мужики – олухи и, умеючи, их очень легко скрутить в бараний рог. Технологию скручивания тетка преподать не успела, к своей и Нининой досаде, – вернулся Олег.

– Идет такси! Нина, покатаешься с нами? Я тебя привезу обратно, до самого дома.

– Покатается! Покатается!

Тетка бесцеремонно вытолкала Олега из номера.

– Дайте хоть одеться! – завопил он. Ему вышвырнули пальто, шарф и шапку.

– Из собственного номера выгнали! – пожаловался Олег улыбающейся дежурной.

– Это ваша родственница?

– Родная тетя.

– Бойкая женщина. А девушка? Подруга?

Олег промолчал.

– Очень хорошая девочка. Сюда являются иногда... девицы! Крашеные, растрепанные, прут, как к себе домой. А ваша потупилась, покраснела, голосок, дрожит, можно, говорит, пройти? он, наверное, больной!

– Такси! – Олег побежал от словоохотливой собеседницы и через минуту взлетел обратно на третий этаж.

– Такси!

Постучал в номер. Мария Михайловна и Нина сразу вышли.

– Приехало?

– Приехало.

Нина кусала губы и не поднимала глаз ни на Олега, ни на дежурную, только сказала ей «до свидания». Олега тетка игнорировала и очень покровительственно обнимала Нину за плечи. А у Нины уши горели под платком от преступных и нескромных ее речей.

Отвезли Марию Михайловну на другой край города, Мария Михайловна, поцеловала Нину, сухо напомнила Олегу, чтоб он завтра не забыл о приглашении и ушла. Олег и Нина поехали обратно.

Молча сидели они в темной, мягко мчащейся машине. «Вот так вечер! – думала Нина. – Гостиница, такси... Знали бы родители!»

– Влетит тебе? – виновато спросил Олег.

– Влетит. Ничего, не сахарная! Олешка, только на предмостной площади сойдем, ладно?

– А что?

– Да, так... Еще увидят соседи, сплетни.

– Сойдем на предмостной.

Нина старательно ставила свои маленькие, в теплых сапогах, ножки на бугристый, в камень заледенелый наст тротуара, а Олег усердно пинал носком ботинка куски слежавшегося снега. Царило неловкое, фальшивое молчание. Очередной комок снега оказался крепко припаянным к тротуару, и Олег ушиб палец на ноге. Тогда он поднял голову вверх, к черному морозному небу. Пронзительно-колючие звезды лихорадочно мигали ему в глаза. Как они близки, рукой достать можно!

– Был бы я бессмертным – склепал бы себе звездолет. И улетел бы на Магеллановы облака.

– И что б ты там делал?

– Я? Я бы обошел пешком каждую планету, насобирал алмазов и изумрудов и сделал бусы. И тебе бы подарил.

Нина фыркнула.

– Кто же из алмазов делает бусы? Сказал бы – колье.

– Я почем знаю, где бусы, где колье. Да и в бриллиантах я ничего не понимаю, я умею......

– ...и в облаках не бывает никаких планет. Там только снег или дождь. Или град.

– Это не те облака. Я хотел сказать: я умею различать только один камень – александрит...

– Ух ты! Где научился? – иронизировала Нина.

– ...потому что он цвет меняет. У меня есть золотое кольцо с александритом, где-то на дне чемодана валяется, вот я и научился его различать.

– Продай его.

– Зачем?

– Это вдовий камень. Ты из-за него неженатый ходишь.

– Вот как? Может быть… «Храни тебя мой талисман...» А я-то тебе мечтал его подарить!

Нина в испуге замахала руками.

– Продай!

– Н-н-нет... Пусть лежит!

«Продашь! Как миленький продашь!» – у Нины завертелись на уме грешные наставления Марии Михайловны.

– Какая у тебя тетя хорошая.

– Правда? Бой-баба.

– Ух!

– Никому в голову не приходит, что она верующая и в церкви иконам кланяется.

– Да?..

Нину приголомшило. В лучшем случае она считала верующих недоумками, в худшем – врагами Советской власти. «Стрелять их надо!» – всегда говорил ее папа и она, в общем-то, соглашалась с ним. «А вдруг и Олешка... в бога верит?!!»

– Она мне библию вместо сказок читала. Я до сих пор помню, как мир был сотворен, как Иосифа в Египет продали.

«Точно – в бога верит...»

– Маленький верил, а подрос – начал глупые вопросы задавать: почему, говорю, бог сразу фашистов не побил? Почему они папу убили? Почему мама умерла? Тетка ругается, а объяснить не может. Потом сообразила, что мне вера повредит в жизни, спрятала библию, оставила мне один словарь.

– Какой словарь?

– Энциклопедический. Дореволюционный. Я все время его листал, картинки смотрел. Особенно одна, до сих пор перед глазами стоит. Морской черт! Рыбина! Я даже одно время к воде боялся подходить. Растрепал я тот словарь в лоскуты, а постарше стал – опять в библию залез.

– Фи! Вранье дурацкое!

Презрительный тон задел Олега.

– Между прочим, в это вранье верили очень приличные люди.

– Ну да! Как же! Лермонтов, когда говорил «есть божий суд, наперсники разврата», подразумевал народ, подразумевал будущие поколения! Я сочинение писала! Пять получила!

– Резонно, – хмыкнул Олег и задумался. – А ну-ка, как это будет звучать?..


«Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет народу,
И звезда с звездою говорит».


Олег остановился и зажмурился, цокая от удовольствия языком. Нина рассердилась. Она чувствовала, что концы с концами не сходятся, но воспитание брало свое и она только больше злилась.

– Все равно – бабушкины сказки!

– Пусть сказки. Зато – сказки! А ваш коммунизм даже и не сказка. Анекдот. Самый короткий и глупый.

– Сказки!

– Пусть будут сказки. Чего мы ссоримся? Ну ее, ту глупую библию. Давай я что-нибудь другое вспомню, красивое. Омара Хайяма, например.

– Вот. Давай Омара.

– «Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность».

– Ой, Олешка, как красиво!

– «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий...»

– Ты как артист читаешь! Так здорово! Олешка, перепиши мне! Это тоже Омар?

– Саят-Нова.

– Перепиши!

– Обязательно! – с энтузиазмом отозвался Олег.

– Ну вот, пришли! – вздохнула Нина. – До свидания, Олешка? А то мне попадет дома, что долго гуляю.

– До свидания.

– Олешка, а ты выучишь «Цыганку»? И споешь мне? «Вот, как бывает на свете...»

– Найду ноты и выучу.

Олег почему-то сник и тяжело побрел прочь. Нина глядела ему вслед, и ей стало жалко его.

– Олешка!

– Да?..

– Ладно, иди. До свидания.

Дома Нину действительно выругали, назвали гулёной и попытались заставить поужинать. «Я ведь четыре пирожка съела! Четыре!!! На ночь глядя!» – ужасалась про себя Нина.

– Поешь холодца! – чуть не плакала мать.

– Не хочу! Не буду! – упрямо отнекивалась дочь, но в пирожках и бруснике не созналась.