Принцип Диогена

Поутру грязный пепел неба, затаив дыханье, внимает стеклянно-деревянному хрусту раздираемого, рвущегося витражного окошка моей мансарды-пентхауза; изламываясь щербатыми лоскутами, окно туго расползается вширь и вкось как уродливый цветок городского папоротника; стекло раздвигается и обвисает; увязшая было в нём прямоугольность стыдливо раздевается донага и бьёт в подобранный с пола бубенчик.
В разверстое окно ко мне входит гость по имени Ильташ.
Достойный сын цикуты и пера, он остекленело глядит на гравюру – витой круг из жёлтых гипсовых зодиакальных змей с центральной надписью «ЧТО БУДЕТ» на иврите. На лице Ильташа – тонкая одноразовая маска.
– Киркоров будет, – циник, умница и косноязычник, заявляет он наконец и щёлкает по гравюре ногтем.
С картинки отколупывается змеиная головка и падает на пол; Ильташ наступает на неё и с хрустом давит в труху; огрызок рептильего тулова придаёт ивритскому слогану неприятно вызывающий вид.
– Киркоров – и заводы по выпуску полиэтилена, – поправляется он, помолчав. – Два столпа современного социума. Два кита его новейшей истории. Твёрдая уверенность всех и каждого в своём светлом будущем. Посмотрите, как счастливы эти железобетонные морды – всё проходит – Киркоров и химзаводы стоят нерушимо. Подтверждено статистикой автобусно-оконного анализа… а это вам не писькой воробьям махать. При этом религия как, суть, совокупность ритуалов, определённо, не наш метод; надежда и оплот нового дивного мира с городом-садом и повсеместной всехней свободы даром – исключительно вера в светлое завтра; отрицаение базисной концепции «завтра будет лучше, чем вчера» равняется к коллаборационизму и подвергается нашему самому решительному осуждению вплоть до применения.
Моя нотная тетрадка взъерошенным птенцом летит в зияющее окно; Ильташ гадливо трёт ладонью об ладонь и переменивает маску.
– Увертюры, прологи, предисловия… вонючая отрыжка графоманов-девственников, резонёров по жизни и пролетариев по паспорту… летит такой на рысях, слюной да чернилами брызжет – предисловие, вишь, строчит – сиречь, загодя развязно винится ошибками предстоящего сочинения – а их-то и тьма, ещё нерождённых, коли так. А ещё критик есть… ментальный скопец… волк позорный… цена такому – пятнадцать копеек строчка, а хитёр на весь целковый, иудина – втюхает под шумок свой ржавый ярем и не заметишь… некогда тебе… креатор.
Рука Ильташа взлетает к маске – сменить! но осекается – сменять ли?... так и замирает.
– Принесённое тобой – точно луковичка – расплавленный кусочек твоего сердца; поверх шёлковое одеяльце прекрасных слов несуществующего языка; поверх ещё одно, уже кашемировое, из полузабытых звуков афористичной латыни или модного санскрита; поверх ещё, и ещё, и ещё; и последнее – синтепоновое в крапинку – прострочено оверлоком-автоматом по унисекс-шаблону. По капле, по живому, стежок за стежком смётываешь воедино; подчас больно – иглу б наточить; оглядываешь, оглаживаешь – и выплёскиваешь на прилавок; кому впору синтепоновая шкурка скажется, кто пороется и докопается до кашемира; кто полезет глубже и свернёт не туда – пусть, всё ж куда-нибудь да выведет. Кто сплюнет желчью и сцедит – не хуже смастрячу; не брани такого – бессилье выжжёт его раньше… а кто и слямзить да перекрасить не побрезгует, таких особо сторонись – со всего Ковчега лишь эти подписались на бахвальбу подобранными на улице чужими полными гондонами.
Меняет маску Ильташ, подходит к оконной прорехе.
– Идёшь себе, ведёшь собачку на поводке-бечёвке; мутные сумерки – огней ещё нет, но уже ничего толком не разобрать; размеренно ступаешь будто по пухлому прессу сгоревшей рубленой папиросной бумаги; собак непривычно смирен и поводок не тянет; пенопластовый шелест пропитан тихим невесомым запахом дыма далёкого костра; первый этаж общажной девятиэтажки через дорогу сияет вывесками стоматологии и парикмахерской; из паутины деревьев и теней в конце аллейки выпрастывается компашка юнцов, бредёт навстречу, долетает спотыкающийся фальцет: «Не, сёня не отъебусь, пока не…»; из головы незаметно исчезает холодная звёздная пустота, рывком подтягиваешь испуганно прижавшую уши собаку, властно шипишь – ко мне, придурок! пошли домой; крадётся мусорка, выцеливает субботнюю добычу; бежит девчонка в радужной кофточке, семь цветов осыпаются и стелются многокрасочным шлейфом; следом несётся подружка…
Новая маска.
– … Подружка не видит радугу – ей виден огонь и дымный хвост, она кричит – стой, дура, горишь…
Новая маска.
– … А в это время в доме напротив крепкая старуха вытряхивает с балкона огромный рваный половик; ты идёшь домой и садишься писать никак не желающее заканчиваться вступление.
Новая маска, последняя.
– Но, по существу, это всё ересь и мазурство, – устало вещает Ильташ и сильно трёт маску между прорезями для глаз. – Основополагающий тезис вышеизложенного был сформулирован ещё выдающимся учёным Диогеном, только он слишком прост и потому непригоден солидным изданиям, издателям и популяризаторам. Как известно, последний гвоздь собственного эпатажно-гламурного бочонка пресловутый подвижник вколотил самолично, после чего записал: «Не отвлекайся – забей на всё». В пример одного из ярчайших последователей данного принципа можно привести одиозного хакера-революционера Нео, который блестяще абстрагировался от – по Мамонову – наносного и сейчас, в наши дни, будучи жив, вместо знаменитой фразы про ложку несомненно воскликнул бы: «Бочки нет». Не отвлекайся!
Достойный брат бродячих собак, Ильташ последнюю маску отдаёт мне и уходит; городской папоротник истаивает сладким фимиамом; стеклянные клочья схлопываются, сминаются, втягиваются в стонущую старую раму; подсохшее небо молча и сонно глядит сквозь проясняющееся прямоугольное окно; на полу рядом с разводами гипсовой пыли валяется сломанный бубенец.
Чудом успеваю в университет; англичанка, мило хмуря бровки, сообщает, что я отчислен – мол, мало того, что явился в первый раз, так ещё и к экзаменам сразу; молча лезу в карман за вещдоками – и достаю пустую фигу с налипшим заплесневелым скелетом; в другом кармане натыкаюсь на файрволл прошлого… недоступного (отсутствующего?) прошлого; машу рукой и ухожу.
Как там Диоген говорил – всё к лучшему?