Юбилейный пароход

Окно

В моем доме есть окно прозрачное –
Из тех самых, что распахиваются в сад.
Все стихи мои, для кого-то предназначенные,
Через это окно к кому-то летят.

Белым утром они легко выпархивают
И запутываются в яблоневом цвету.
И не надо им соблюдать иерархию –
И эту строчку люблю, и ту, и ту…

И тебя люблю, окно мое бездонное,
Только трону эти створки рукой –
Мое сердце, прямо в сад растворенное,
Одаряет его новой строкой.


Седьмой козленок

Конец был жесткий – шестерых не стало…
Был дом их пуст, над крышей вился дым.
Та, что пришла, напрасно их искала.
Все шло к тому. Но я была – седьмым.

Седьмой козленок, добрый мой приятель,
Ты не бродил по берегам Невы,
И пусть не ждет взыскательный читатель
Привычной уху пушкинской канвы.

Нет, проще все, не надо патетизма!
Козленок, нумерованный седьмым –
Тобой дышу. С тобой иду по жизни –
То ль с другом, то ль с прообразом моим.

Той, что пришла, ты все же пригодился,
Хоть слезы проливала по иным…
Вот так и я – всегда живу седьмым
Козленком, что за печкой притаился.


Царь

Я искала Царя на троне –
Как мне нужен был этот Царь!
Без него все молчит иль стонет –
Так теперь, так и было встарь.

Только – царственный. Только – вечный.
Только он знает все во мне.
Мне не тяжек мой груз заплечный,
И не мрачен мой путь во мгле –

Если он поправляет стропы,
По-отечески щуря глаз…
Ах, мой груз, мой заплечный опыт –
Как люблю я тебя сейчас!

В этом царственном обрамленье -
Как весомы мои пути!
Не затмение, а прозренье
Я хочу за собой нести.


Глубина

Своей опасаясь безвинной вины –
Стесняюсь, стесняюсь своей глубины.

Боюсь – угадают. Не в голос пою –
Услышат, узнают безмерность мою.

Ладони раскину – не смею обнять:
Расчислят. Прикинут. Сумеют понять…

А раньше умела заплыть далеко!
Ныряла на дно. Возвращалась легко.

Лучами палимая, шла из воды,
На теплом песке оставляя следы.

А ныне – стесняюсь следов и глубин,
Своих опасаясь бесчисленных вин…

…А, может, все дело лишь в том состоит,
Что там, на песке, уж никто не сидит?

Не ждет и не машет призывно рукой…
Никто не взволнован моей глубиной.


Голубой ресторан

Я недавно была
В голубом-голубом ресторане.
Я там, кажется, ела,
И, кажется, что-то пила.
За стеклянной стеной
Голубое плыло мирозданье,
И раздатчица тоже
Совсем голубая была.

Насыпала она
Голубые ракушки на блюдо,
Голубые чаи
Разливала рукой голубой.
На столах голубых
Голубая мерцала посуда,
И охранник у входа –
О, Боже! – был тоже такой.

Рядом дети мои
В голубом обрамленье сидели,
Голубыми устами
Съедая обед голубой…
И мы вместе куда-то
В прозрачные дали летели,
Над такой одинокой,
Холодной, пустынной землей.

Мы в полете друг другу
О чем-то поведать пытались,
Но слова утекали
В бескрайний эфир голубой.
И мы плыли в безмолвии.
Мы от себя удалялись –
В голубой ресторан
Занесенные общей судьбой.


Земляника

Вы ели землянику?
Впрочем, глупо
В таком ключе кого-нибудь спросить.
Конечно, ели! Размыкали губы,
Стремясь побольше жменю захватить.

Конечно, ели! Впитывали алость,
Причмокивая громко языком…
Ну что еще о нем сказать осталось –
О простеньком занятии таком?

Конечно, ели! Ах, это «конечно»!
От скольких ограждает нас вещей!
От жизни отрекаемся поспешно
Разумною конечностью своей.


Троица

Я купила на рынке шалфей.
Я несла его в сумке своей.
И еще я чабрец принесла –
Его бабка в довесок дала.

Я невзрачный сложила букет –
Ничего, кроме запаха, нет.
Но наполнился смыслом мой дом –
Что-то важное сделалось в нем.

Так порой – хороши и тихи –
Без надрыва родятся стихи.


Пустота

Самый трудный в жизни акт, но и самый простой –
Это каждый Божий день говорить со своей пустотой.
Обращаться к ней, родимой, теребить и вопрошать –
Чем она может быть заполнена, и что я могу ей дать?

Пустота будет тихо слушать и философски молчать,
Она сама все время думает, что б ей такое взять?
Так существуем мы вдвоем – одна напротив другой,
Я – отдаю, пустота – принимает, вот диалог какой.

Иногда она заполняется светлой любовью моей,
Легкими парусами прибывающих в мой тихий порт кораблей,
Теплыми ветрами, обнимающими мой крепкий стан,
Нужными фразами, ложащимися на белизну листа.

Но иногда ей срочно требуются слезные вопли мои,
Незавершенные книги, недописанные стихи о любви,
Измотавшие меня сомнения, обрывки тревожащих снов,
Убивающие наповал стрелы пущенных в кого-то слов.

Так и перемогаюсь, так по жизни лечу иль бреду,
Наполняя то тем, то этим свою взыскующую пустоту.
Но и это, и то лишь на малое время становится мной.
В этом суть пустоты – дать мне право всегда оставаться собой.


Евгения

Когда-то – помнишь? – в начале пути твоего
Мы, бывало, удивлялись безудержной воле твоей.
Ты тогда не боялась ну совсем, совсем ничего!
Ни звериных оскалов, ни скорости, ни замкнутых напрочь дверей.

Кружевная панама совсем не шла к твоей голове.
То ли дело – рогатый шлем, надвинутый на глаза!
Амазонка. Захватчица, снисходительная к мещанской молве –
Эй, вы, кто там о чем-то подумал или что-то сказал?!

Прочь с дороги, кто уверен, что меч – не женский предмет!
Не с булавками, а с булавой умела играть легко…
Где, скажи, затерялся той дерзкой наездницы след?
Почему она ускакала так безвозвратно и далеко?

Пусть вернется! Ведь еще виднеется вдалеке
Ее быстрый конь, резко вздыбленный на ходу!
Пусть доверится он повернувшей его вспять руке!
Пусть не думает, что возвращенье пророчит беду!

Возвращайся, Евгения, несбывшаяся моя мечта!
Я всегда утверждала, что ты предстанешь совсем иной!
Кружевная нелепость – ну не та это вещь, не та,
Что должна простираться над умной твоей головой!


***

Мы с подругой сидели в баре…
Жемчуга невинно сверкали
На ее загорелом теле –
Мы с подругой в баре сидели.

Мы сидели с подругой в паре –
В двух водах былье полоскали,
В два ручья проливали слезы,
В две ноздри обоняли розу,

Распустившую темный локон
В обрамленье зеркал и стекол…
В этом грустном зеркальном баре
Мы с подругой судьбу судьбовали.

В паре чайной вода плескалась…
Нам на пару всего досталось –
Две дороги – все уже, уже,
Два прибора – нехитрый ужин.

Мы с подругой сидели в баре,
Мы с подругой сидели в паре –
В паре слов от главнейшей сути,
В паре снов от былых распутий,

В двух шагах от большого мира,
В двух мечтах от чужого пира –
Не горели, но – горевали,
По приборам чаи разливали,

Разделяли – на быль и небыль,
На две части ломали хлебы,
На две головы – мозговали,
На два голоса – распевали,

В две руки разводили беды,
В два усердия ели еды.
Гренки с кофием. Фрейд. Портабелло.
Жемчуг. Свет. Загорелое тело.

Философия. Лето. Встреча.
Снова жемчуг. Улыбка. Плечи.
Снова Фрейд. Опять – портабелло.
Я с подругой в баре сидела!

В этом грустном, зеркальном баре
Я с подругой сидела в паре.
Отражала – и отражалась,
Разливала – и разливалась.

…Так сидеть бы – хоть на морозе! –
В этом дружеском симбиозе!


Юбилейный пароход

Когда наступают юбилеи, люди волнуются,               
Наряжаются в лучшие одежды, столы накрывают обильно,               
Благодарят гостей за тосты, с некоторыми даже – целуются,               
Принимая подарки, на все стороны кланяются умильно.               


А потом происходит процесс растерзания угощения,               
И все делают это с такой единодушной жестокостью,
Будто юбиляр их обидел и заслуживает отмщения,               
Будто они не восхищались только что его черноокостью.               


Будто не хвалили его за немыслимые достоинства,               
Не славили едиными устами совершенные им деяния,               
Не клялись на крови, что все они – ну прямо сто из ста -               
Его поклонники и почитатели самые рьяные.
               

Но не в этом вся соль. И не здесь еще главное скрывается,               
Еще только готовится самое основное делание,               
Еще только первые звуки еле слышно срываются,
Которые постепенно становятся все более смелыми.


И вот, наконец, волна поднимается многоголосая,               
И обрушивается мощно на самый центр мироздания,               
И теснится к стене ресторанная певичка светловолосая,               
Не ожидавшая сразу всех отовсюду вставания.


И грохочет волна, и топочет сердито подошвами,               
Рассыпаясь по полу, покрытому специальным покрытием,               
И взметается вверх, и криками кричит заполошными,               
И гудками гудит, как переполненный пароход перед отплытием.
               

И плывут на пароходе путешественники усталые-преусталые,               
У каждого за плечами – такие долгие дороги-колдобины,               
И каждому хочется увидеть в море свои паруса алые,               
И встретить, наконец, счастье, или – хоть его подобие.


Но горизонт пуст, ничего такого на нем не видится,               
И приходится плыть пассажирами на чужих посудинах,               
И довольствоваться чужими датами – пусть юбиляр не обидится! -               
Да он, впрочем, и сам пассажир, и потому не осудит нас.
               

И стучат каблуками по чужой ресторанной палубе,               
И смахивает юбилярша слезы – будто они от радости,               
И делает вид, что ничего другого теперь не желала бы,               
Как плыть в этой компании и слушать ее завуалированные гадости.
               

А пьяный спецназовец выделывает упражнения немыслимые,               
Повторяя в танцевальных «па» недавние боевые подвиги -               
То отстреливается от противника, превосходящего его численно,               
То командует душераздирающе:"Взвод, беги!"
               

А накрашенная дама, ростом едва по плечо ему,               
Вдруг пускается в лезгинку, не заботясь, выглядит внешне как.               
И плывет, словно Бэла, навстречу своему полоумному Печорину,               
Очи долу – ни дать, ни взять, влюбленная черкешенка.
               

И несется пароход в своем неостановимом движении,               
Проливая в океан слезы человеческие неизбывные...
Хорошо, что юбилеи – это всего лишь поверхностное скольжение,
А глубины – как были, так и остаются глубинами.
               



Из раннего

* * *
Вот осень вновь…
Еще один рубеж,
Еще одна тетрадная страница.
И вновь попытка удержаться меж
Тем, что делаю,
И тем, что снится.

Падут листы,
Неслышно унося
Тщету и скорбь исписанной тетради…
Мне лгать нельзя,
И не солгать нельзя.
Какая грусть
В осеннем листопаде!


* * *
Благословляю лес – за красоту,
Пришедшую неведомо откуда.
Благословляю снег – за чистоту,
Костер – за вдруг подаренное чудо.

Здесь в зимнем предвечерье день затих…
Ко сну его отхода не нарушив,
Благословляю этот легкий стих,
Своим рожденьем вылечивший душу.

      
* * *
Я ведь знаю, что в жизни не бывает чудес.
Но откуда тогда этот утренний лес?
Этот черный сосновый ледяной коридор?
И поляна, где встретились роща и бор?

До нелепости странно - сосна и тюльпан,
Кипарис и береза – садовый обман.
Здесь смешение видов, смешенье крови
Иноземных экзотик и русской земли.

Я сочувствую горечи ивовых слез,
Еле слышному стону российских берез.
Из красивой неволи нет хода назад.
Синтетический лес – ботанический сад…


* * *
Один и тот же странный сон
Мне снится вот уже неделю:
Наш дом, забором окружен,
В саду забытые качели.

Каштан, могучий исполин,
Склонивший молчаливо ветки,
Давно отцветший, а под ним –
Осиротевшая беседка.

Безмолвно я в нее вхожу.
Здесь пахнет летом и цветами,
Смешными детскими стихами…
Я молча взглядом обвожу

Знакомый двор, каштан отцветший
И тихо отступаю прочь…
Благословляю сон ушедший –
Мне детство снилось в эту ночь.
               

* * *

Отец мой юный вышивал крестом…
Как птицы руки тонкие летали,
И на холсте причудливым кустом
Малиновые розы расцветали.

Где эти пяльцы, помнящие скрип
Той маленькой серебряной иголки?
И вечер тот, и патефона хрип,
И пыльный запах старой книжной полки?

Где этот мальчик – бедный мой отец,
Недолго в этой комнате гостивший,
Непрошенный и временный жилец,
Над вышиваньем голову склонивший?

И почему так нужно мне узнать
О тех, кто жил с ним вместе в старом доме,
Тех, для кого учился вышивать,
Чьи фотографии храню в альбоме?

Быть может, это нужно потому,
Что никогда я пяльцев не держала,
И никогда – о, Боже, почему?! –
Ни для кого цветов не вышивала…
               

Сон прошлого

В холодном мельхиоровом овале,
С бесстыдством ложным навсегда простившись,
Сияют плечи в глубине эмали,
От шелка и парчи освободившись.

О, скольких эти плечи вдохновляли!
Вели и к небесам, и к пистолету,
Учили трезво жить и опьяняли,
Служа слезой и мукою поэту.

Прошли века. Угасли чьи-то звезды,
Непроторенных троп осталось меньше.
Но, как и прежде, грустно и серьезно,
Глядят глаза давно забытых женщин.

В них золотом шампанское искрится,
Меха струятся и сверкают шпоры…
Спит прошлое, как пойманная птица,
Закованное в холод мельхиора…
               

Марина

Горит свеча торжественно и ярко,
Поигрывая бликами огня…
Здесь, в комнате, совсем еще не жарко,
Иди скорей, присядь возле меня.

Своей рукой тебе согрею плечи
И расскажу о житии земном,
О том, как быстро догорают свечи,
Зажженные за праздничным столом.

Твой умный взгляд мне душу растревожит
Своей непостижимой глубиной,
И ты поймешь, что ничего не сможет
Сравниться в жизни с этой тишиной…
               

Русские богатыри

В мужских глазах всегда живет тоска.
В них отражен закат багрово-желтый,
И сильный конь, несущий седока
К далекому степному горизонту.

В них жизнь и смерть. Смятенье и борьба.
Кольчуги звон и бряцанье оружья.
Священный долг. Извечная судьба
Защитника. Добытчика и мужа.

Века промчались. Спят богатыри.
Под Киев-градом враг давно не ходит.
Но где-то кони пляшут до зари,
И взор мужской тоскует по свободе…
               


Окно

Из рамы разрушенной старого дома
Слезой к горизонту струится дорога…
Когда-то за этим оконным проемом
Горели закаты красиво и строго.
И чьи-то глаза любовались зарею,
Врывался в окно птичий утренний гомон…
Как грустно, как грустно – не скрою, не скрою –
Стоять на руинах умершего дома!
               

* * *
У меня вчера в гостях были два священника,
Два обычных русских священника,
Два простых-простых сельских батюшки,
Два иерея по чину Мелхиседекову.

Они пришли в мой дом по делу общему,
Которое мы с ними вместе делаем.
И сидели за столом долго, заполночь,
И говорили, говорили, разговаривали.

Я предложила батюшкам чайку горячего –
Все, чем я располагала в этот час.
Они пили этот чай с удовольствием
И опять говорили, разговаривали.

Речи были их простые, незатейливые –
О том, как жил-поживал их отец,
Как рассказывал им о своем отце,
А отец ему – об отце своем.

Так и шел у нас об отцах разговор,
И я вспомнила о своем отце.
Совсем мало, еле припомнила –
Ведь он большего не оставил мне.

И сидела я со своими мыслями,
Об отцах других весь вечер слушала.
А когда ушли отцы-священники,
Дверь за ними с грустью закрыла я.

И всю ночь потом вспоминалось мне,
Как были у меня в доме два священника,
Два простых-препростых сельских батюшки,
Два иерея по чину Мелхиседекову.

И от этих простых сельских батюшек
Что-то очень важное сообщилось мне.
Что-то очень-очень существенное,
Без чего даже жить на земле нельзя.

Это важное касалось и отца моего,
И меня самой, и детей моих,
И всех близких моих, и просто всех людей,
И вообще всего, в мире сущего.

И взыграло от радости сердце мое,
От всего, что батюшки мне оставили.
И подумала я уж в который раз –             
Хорошо, когда приходят священники!      


***
Осенним днем пришла я в этот мир,
Не ведая о том, что в мире – осень,
Что в листьях – золото, а в небе – просинь,
Что степь пуста, а лес – убог и сир.

Да и о том, что в мире есть леса,
Иль степи – тоже я тогда не знала,
Земля молчанием меня встречала,
На мой приход взирали Небеса.

Не знала я того, что в этот час
Отец и мать меня встречали тоже,
Что кровь у нас одна, что мы – похожи,
И участь общая связует нас.

Все знание потом ко мне придет…
А в этом первом жизненном рассвете
Открылось мне лишь то, что знают дети –
Как тих и скорбен всякий переход.
               

* * *
Я осенью какая-то другая…
Вся в кротости, опрятности, тиши,
Старательно точу карандаши,
На утренней заре стихи слагаю.

В чужом дому устраиваю быт,
А за окном, опутан паутиной,
Такой же, как и я, невозмутимый
Осенний сад весь в золоте стоит.
               

***
Моя сумка стоит на столе…
Отчего бы ей там не стоять?
А цветок возрастает в земле –
Отчего б ему не возрастать?

Я сижу перед белым листом -
Отчего б не сидеть мне пред ним?
Я пойду выпью кофе потом –
Ритуал этот ненарушим.

Будут люди в мой дом приходить –
Отчего б не идти им сюда?
Будет ливень на улице лить,
Побежит по асфальту вода.

А под вечер мы лампу зажжем –
Отчего б не зажечь нам ее?
И за старым дубовым столом
Обсуждать будем наше бытье.

Будем ужин друг с другом делить –
Отчего б не делить нам его?
Будем пить, будем есть, будем жить –
Нам не делать бы так отчего?

Отчего б мне тебя не любить?
А тебе – точно также меня?
Отчего б мне счастливой не быть
В этих бликах закатного дня?

Видишь, сколько смогла я сказать
Оттолкнувшись от сумки своей?
Есть в занятии том благодать - 
Добираться до сути вещей… 



* * *
Две бабки были у меня когда-то…
Одна мою качала колыбель,
Чесала кудри жестом грубоватым,
Из молока мне стряпала кисель,

Носила возле сердца, с рук кормила
И сказки говорила нараспев…
Но много лет уж бабке этой было –
Ушла с земли, проститься не успев.            

Другая бабка нарекла мне имя –
И этим посчитала, что права.
Не мучилась болезнями моими,
Не говорила нужные слова.

Премудрости меня не научила -
Той, что владела от роду сполна…
Ей много лет перед кончиной было –
Меня не звала внучкою она.

Две бабки у меня когда-то были…
И каждая продолжилась во мне:
Одна дала любовь, другая – имя,
И обе – в невозвратной стороне…