Променад. Глава из недописанного

Обычно Никиту поднимал поутру будильник. Большой, белый, трескучий, вывезенный из дому ещё в незапамятную годину его поступления. Механическое чудовище стояло на тумбочке в изголовье, ночью зловещее тиканье мешалось с неприятными мыслями и мешало уснуть, а в условленный утренний час зверь разражался бешеным рёвом. Изощрённое воображение Никиты всякий раз вставало на стражу, маскируя чужеродные внешние звуки, – и тогда безумный металлический трезвон представал то колокольным звоном, то трубным гласом. Сон превращался в кошмар, Никита просыпался в холодном поту, с удивлением сознавая, что всё происходящее – всего лишь старенький будильник, агонизирующий слабым хрипением на последних оборотах пружины.

Этим утром будильник помалкивал, издавая привычные ритмичные звуки и ничего более. Никита проснулся сам и долго не мог понять причины своего пробуждения. Ему было жарко, тесно и неудобно. Совсем близко пульсировало что-то живое, липкое и тёплое, не дающее пошевелить ни рукой, ни ногой. Обычно он чувствовал справа от себя жёсткий настенный коврик, прикрывающий холодную крашеную стену. Сейчас это ощущение исчезло, жизненное пространство сжалось, словно его, большого  и взрослого Никиту, вновь втиснули в узкую детскую кроватку. Он с трудом разлепил глаза и повернул голову направо. Рядом лежало совершенно незнакомое и, насколько он мог почувствовать, полностью обнажённое женское тело. Ивелев слегка оторопел и лихорадочно попытался вспомнить, откуда оно могло здесь взяться. На ум ничего не пришло, лишь путаные, смахивающие на бредовый калейдоскоп воспоминания, связанные с организованной Чёртом вчерашней вечеринкой. Там присутствовало много дам, среди которых, разумеется, могла быть и эта. «Может, по крайней мере симпатичная?» – с тоской подумал Ивелев и откинул одеяло. Тело лежало на животе, прекрасные черты оставались вне зоны видимости. А так, всё было до прискорбия заурядно: волосы цвета пыльных опилок, бледная спина с хлипкой хребтиной и костлявыми лопатками, полные, неказистые ножки. Довольно толстая попа алела свежим прыщом (и не одним, если приглядеться).

«Господи, да откуда же она взялась?» – почти с ужасом подумал Ивелев. Он вскочил с кровати как ужаленный, едва не поскользнувшись на валявшемся презервативе. «Неужели…?» – мелькнула панически тошнотворная мысль и, раздосадованный ещё больше, он с омерзением пнул бесформенный комок резины под кровать. Натягивая трико, дрожал как осиновый лист, не спуская испуганного взгляда с подушки, где темнела чужая голова. Отвернулся на минуту и вот:

– Милый, – противно растягивая слова, сонным голосом произнесла она. – Ты уже встал? Подай мне трусики!

– Трусики? – тупо переспросил он и едко подумал, что применительно к её габаритам честнее было бы сказать «трусы» или даже «трусищи». Случайно посмотрел в её сторону: краснолицая, долгоносая, с острым подбородком и бесцветными прищуренными глазами. Баба-яга в молодости выглядела бы привлекательней, хотя ему ещё повезло, бывают и хуже. Он достал карандаш и, с отвращением подцепив свисающий со стула розовый лоскут, протянул ей. Она с усилием облачилась, звучно щёлкнув резинкой на рыхлом животе (он едва не заткнул уши!), громко и бесстыдно рассмеялась и медленно, украдкой наблюдая, какое впечатление производят её телеса, принялась за остальные шмотки. Пока она одевалась, он, глядя на неё, постепенно воссоздавал в памяти вчерашние события. Девицу приволок с верхнего этажа Чёрт и весь вечер пытался всучить её Ивелеву. Судя по всему, ему это удалось.

– Мадемуазель, – жёстко процедил он, повернувшись к ней вполоборота, – я вынужден просить удалиться. – Она пыталась протестовать, но он без колебаний, быть может даже слишком решительно, выставил её за дверь.

Медленно прошёлся по комнате, бросив мимолётный взгляд в сторону зеркала, подошёл поближе. Мертвенная бледность, впалые щёки и синева под глазами, зрачки безумно расширены. Но это лишь первое впечатление, а в целом – очень даже интересное, пусть с явными следами перепоя, зато выразительное и одухотворённое лицо. Мысли незаметно вновь вернулись к ночному происшествию, он думал о ней и рассеянно жевал губами, словно пробуя на вкус следы её остывших поцелуев. Вкус был неприятным, он быстро вытер губы тыльной стороной ладони и помчался в душ.

Сегодня предстояло сделать многое. Первое (и самое важное) – попасть на лекцию. Как таковая она представляла мало ценности, но преподаватель был научным руководителем студента Ивелева и с нетерпением ожидал от него результатов работы над темой курсового сочинения. Никита честно отсидел в библиотеке два или три дня, то, что он там накопал, вряд ли тянуло на «результаты», однако, лучше что-то, чем ничего. После лекции – несколько мелких дел и тягостный, непредсказуемый по своим последствиям визит, который Ивелев откладывал с того самого дня, как Чёрт показал ему газету. Перед уходом, чуть помедлив, подошёл к стеллажу и быстро сунул в сумку самую мощную из находившихся там серых папок.

Заскрипели полы под тяжестью зимних ботинок. Мимо проплыло грязное стекло пожарного щита с намалёванными красным буквами. Проходя мимо кухни, хищно зевнул, напугав оскалом зубов готовившую завтрак студентку в пёстром халате. Ухмыльнулся её глупому виду, отметив про себя, что халатик – дрянь, да и сама она не лучше. Их здесь много жило, ужасно бестолковых, надоедливых, недавно вылетевших из родительского гнезда пташек. Приезжают худенькие как тростиночки домашние девочки, через год-полтора их просто не узнать – обрастают лишними килограммами и сомнительного вида ухажёрами. Вот и сейчас у телефона целая толпа – коллекция отъетых на макаронах и картошке жирных задниц, туго затянутых в дешёвые китайские джинсы с ближайшего рынка. Стоят в густом, приторно-кондитерском, пронизанном запахом подмышек облаке дрянного парфюма, треплются и дымят грошовыми сигаретами. «Пышногрудые первокурсницы», о которых мечтал Чёрт, встречались здесь редко, однако, посещая Ивелева, он не терял надежды найти что-нибудь свеженькое в толстой колоде многократно перепробованных им местных красоток.

Зверски болела голова, мучила жажда, поэтому студеный январский день, каким бы ясным и сверкающим он ни был, нисколько не прельстил Ивелева. За ночь изрядно намело, в стылом, неподвижном воздухе висел крепкий мороз, больно хватающий нос и щёки. Тепло одетые прохожие торопливо хрустели по сочному, ломкому снегу, прикрывая лица воротниками, шарфами, рукавицами, на которых мгновенно оседало белым искрящимся пухом их возбуждённое дыхание. Как только Никита свернул на людный проспект, дублёнки, пальто, ватники и лёгкие пуховики, вроде того, что был сейчас на нём, замелькали всё чаще. Важно проплыла парочка шикарных шуб. Как сказал однажды Славик, большой остряк и защитник живой природы: «Кровь невинно убиенных зверушек взывает о мщении».

Людской поток вынес Ивелева к троллейбусной остановке, прокрутил несколько раз и выбросил к продуктовому ларьку. Расплывчатая поверхность заиндевелой витрины пестрела яркими упаковками  Никита купил пачку сигарет и бутылку «фанты». Тут же раскупорил её и приник губами к горлышку. Он пил тяжело отдуваясь и опасливо обводя окружающих слезящимися от мороза и лимонадного газа глазами. Выбросил бутылку в урну, закурил, натянул шапку поглубже на замёрзшие уши и двинулся дальше.
 
Зимний город, несмотря на выпавший ночью свежий снежок и прозрачную, почти стерильную чистоту мороза, был скучным и грязным. Серые дома, лысые деревья, тёмные пятна закутанных с ног до головы пешеходов, пыхтящие зловонием автомашины – зима оставила всё как есть, лишь добавила белого, выставив знакомые пейзажи в резком и неприглядном виде.
 
За поворотом показался жёлтый фасад Никитиного института. Он взбежал наверх по широким ступеням, поднимающимся с тротуара к входу, и потянул на себя тяжёлую дверь. Угрюмые коротко остриженные мальчики в пятнистой униформе тут же преградили ему дорогу и отпустили лишь после того, как он показал им студенческий билет. Никита с ностальгией вспомнил старые добрые времена, когда никакой охраны не было и в помине, студенты после занятий хлестали пиво в тёмных закоулках института, а преподаватели курили в нескольких метрах от дверей своих аудиторий. Он спустился  в гардероб, сдал свой пуховик и, опустив металлический номерок в задний карман брюк, направился к расписанию. В этом семестре учились во вторую смену, первая лекция началась уже давно, а до той, ради которой он пришёл, оставалось ещё минут сорок. В просторном холле толпились студенты: праздношатающиеся, без долгов и проблем; озабоченные, не сдавшие сессию; целеустремлённые, с книгами, тетрадями и твёрдым намерением учиться, невзирая на то, что семестр лишь только начался. У расписания, рядом с Никитой несколько потасканного вида длинноволосых парней с тубусами молча пялились на стоящих поодаль симпатичных, стройных, «упакованных» с ног до головы заботливыми родителями, девчонок. Девчонки щебетали, словно птички, потряхивая крошечными рюкзачками, и не обращали на парней ровно никакого внимания. «Не про нашу честь, – грустно подумал Ивелев, которому стало обидно за парней и за себя. – Вот и Она такая же, просто не видит меня». Расписание навеяло печальные воспоминания, Никита прогнал их прочь, переключившись на разглядывание объявлений и записок, которые студенты оставляли друг другу. Никого из знакомых, с кем можно было бы поболтать до начала лекции, не было. Никита подумал, побренчал мелочью в кармане и решив, что на чашку кофе ему хватит, медленно пересёк холл и начал подниматься наверх.

Институтская столовка, известная своими высокими ценами, невкусной едой и мизерными порциями, пожалуй, могла прельстить лишь обитателей самого что ни на есть голодного острова, одним из которых Ивелев, бесспорно, сейчас являлся. Обычно он хаживал сюда очень редко, предпочитая столовую близлежащего техникума, но сейчас, будь его воля, он без раздумий съел бы любое из приготовленных здесь блюд. Увы, денег на чревоугодие сегодня не было, поэтому Никита, проигнорировав широко раскрытые гостеприимные двери столовой, повернул в бар, в котором коротали время прогульщики и сони вроде него. Он взял кофе и пирожок, выбрал столик подальше от стойки и, отпив несколько глотков, не почувствовал никакого удовольствия, кроме усилившегося, прямо-таки волчьего голода и дикого раздражения по поводу того, что не может удовлетворить его немедленно. Из столовой веяло на удивление вкусным запахом (никак готовить научились!), слышалось бренчание тарелок и радостные голоса поедающих что-то счастливцев – это наводило тоску, но Ивелев с невозмутимым достоинством тянул свой кофе и откусывал от пирожка маленькие кусочки, с трудом подавляя желание проглотить его целиком.

Чашка опустела довольно скоро, экономить жалкие крохи больше не было смысла. Он съел их без остатка, опрокинул на язык последний глоток остывшего кофе и быстро поднялся, чтобы уйти. У выхода с кем-то столкнулся, присмотрелся получше и с ужасом узнал своего научного руководителя.

– Здравствуйте, Виталий Пантелеймонович, – трусливо пролепетал Никита. – А я вам тут несу, как и обещал… – Он торопливо порылся в сумке и вытащил скромные плоды своих библиотечных трудов. Научрук, не поворачивая лица, подозрительно покосился на Никиту холодным серым глазом, критически взвесил на ладони поданную ему тоненькую стопку листков и быстро убрал её в портфель. Напоследок он посмотрел на часы, ещё раз (опять же вполоборота, показав лишь одну щёку и профиль горбатого носа) странно взглянул на Ивелева и осведомился, будет ли он на лекции. Никита испуганно кивнул – на том и распрощались.
 
Порывшись в памяти, Никита извлёк оттуда номер нужной аудитории и направился на третий этаж, где она находилась. Проходя по узкому коридору, мимо белых обшарпанных дверей, обступающих с двух сторон, прислушивался к доносившимся звукам. Где-то шли занятия, кто-то сдавал оставшиеся после сессии долги. Не удержался и заглянул в замочную скважину. Суровая женщина в очках внимательно слушала испуганную, бледную как полотно студентку, лопочущую что-то дрожащим голосом. Судя по выражению лица этой злобной тётки, девочка вряд ли сегодня что-то сдаст. Уф, не хотел бы он быть на её месте.

В конце коридора белело заснеженной улицей окно. Никита взобрался на подоконник, помотал ногами и зевнув посмотрел на часы. До конца пары десять минут. Может, не ходить на лекцию? Встреча с Виталием Пантелеймоновичем состоялась, все необходимые дела они вроде бы решили, а до экзамена ещё далеко – пара-тройка пропущенных лекций роли не сыграют. Нет, нужно сходить: неспроста ведь он поинтересовался его намерениями. Никита достал тетрадь по предмету и рассеянно пролистал её от начала и до конца. Объём исписанных непонятными каракулями листов был настолько мал, что приводил в уныние. Сколько занятий он уже пропустил вот так вот, легкомысленно оправдывая свои прогулы избытком времени и успокаивающими мыслями о том, что всё наверстает в будущем? Пора взять себя в руки и начать учиться.

Звонок грянул мощно и неожиданно, двери распахнулись, коридор наполнился оживлённым гомоном и топотом множества ног. Студенты дружно покидали аудитории и устремлялись по своим делам. Никита соскользнул с подоконника и медленно, лавируя средь множества спешащих тел, отправился на учёбу. Занял место на крайнем ряду у окна, водрузил сумку на соседний стул и позёвывая огляделся. Наполовину пусто, лишь несколько малознакомых однокурсников из других групп подошли вслед за ним и встали возле дверей, обсуждая какие-то свои учебные проблемы, быть может, даже прогулянную Ивелевым предыдущую лекцию. Совесть кольнула, но уже полегче. Шли минуты, народ медленно подтягивался. Несколько поданных рук, вялые рукопожатия, «как дела», «давно не виделись». Все разбрелись по стайкам, беседуют, травят анекдоты, вспоминают экзамены. Он в гордом одиночестве, ему никто не нужен. Скучно. Парта густо испещрена синими чернилами: рисунки и надписи весьма неприличного свойства. Вот серия любопытных двустиший. Каждое начинается с условия “If” и заканчивается безнравственным советом.
 
“If you want to fuck so honey
Fuck yourself and save your money”

“If you want to be ok
Drunk the vodka every day”…

Прочитал вполголоса, усмехнулся и достал тетрадь. Почему бы и их тоже не напечатать в молодёжной газете, в той самой, «где у мамы блат»?

Вдруг краем глаза заметил Её, плавно скользящую между рядов, прекрасную, самоуверенную, независимую. С ноющим сердцем проследил за плавной походкой, гадая куда, куда же Она… Его ряд, парта прямо перед ним. Едва кивнула ему, села у окна. Он остолбенел, ещё не веря своему счастью. Она здесь, рядом, так близко, что можно дотронуться рукой! Быть может всего на час, но с ним! Сначала украдкой, затем всё смелее, не отрывая взгляда, Никита смотрит в Её сторону, пожирает глазами чарующий образ, схватывая мельчайшие детали. Светло-русые волосы текут по спине, забегая на стул и краешек его парты. В робком зимнем свету, проникающем сквозь холодные стёкла, он видит каждый сверкающий золотом волосок и всю тугую переливчатую россыпь. Он чувствует Её тепло, Её лёгкое, беззвучное дыхание и что-то ещё, стук своего сердца, должно быть…

 Внезапно нахлынула странная тишина.    Опомнившись, Никита медленно подался назад и только сейчас заметил, что аудитория полна умолкнувшими однокурсниками, а на кафедре стоит шелестящий бумажками преподаватель. Виталий Пантелеймонович быстро оглядел собравшихся, состроил на лице хорошо знакомую Никите добродушную мину и начал лекцию, что-то о безвольных французских королях, их расторопных советниках и коварных любовницах. Никита слушал в пол-уха, не в силах бороться с Её присутствием. Она прилежно записывала лекцию, чуть склонив голову, вдруг отвлеклась на секунду, привстала и шёпотом что-то спросила у соседки спереди. Край Её коротенького свитера приподнялся, обнажив узкую полоску загорелой спины. Он едва не застонал, увидев этот крошечный кусочек лета. Взор прилип к нему намертво, боясь и восхищаясь одновременно. Никита наблюдал из-под опущенных ресниц, таясь как зверь в засаде, а внутри разгоралась буря. До него долетел более или менее цельный кусок лекции, и он, чтобы утихомирить рвущееся наружу сердце, тоже попытался писать.

 – … В тысяча семьсот пятьдесят третьем году кардинал Флери умер, но место фаворита недолго было вакантным. Им стал герцог Шуазель, ставленник маркизы де Помпадур. Шуазель внимательно следил за событиями в Европе, опасаясь, как бы Франция не осталась в хвосте событий. И вот в тысяча семьсот пятьдесят шестом году разгорается Семилетняя война. Она была неудачной для Франции как за морем, так и в Европе. Парижский мирный договор фиксировал потерю колоний в Канаде, Индии и Африке. На внешнеполитической арене Франция отходит на задний план, уступая место Англии и России. А теперь займёмся вопросами Просвещения…
 
Сегодня вопросы Просвещения совершенно не интересовали Никиту. На перемене, когда Она пересела к подруге на соседний ряд, он поглядел Ей вслед почти с ненавистью. Виталий Пантелеймонович вышел покурить, поэтому уходу Никиты и ещё нескольких лентяев ничто не препятствовало. Он перекинул сумку за плечо, сердито попрощался с Ней взглядом и быстренько смотался.

И снова мороз, клубы автомобильных выхлопов и пар чужого дыхания. Выйдя на тротуар, Никита достал сложенную вчетверо газету, развернул её красными, застывшими от холода руками и долго искал затерявшийся на последней странице адрес редакции. Знал бы, что так далеко, сидел бы лучше на лекции. Он убрал газету, сунул руки в карман и пошёл к остановке.

Тихая, длинная улица. Номера домов, деревянных, с дымящими трубами, похожих один на другой, скрываются под сенью высоких, заснеженных кустов. Никита медленно брёл по расчищенной скользкой дорожке, внимательно всматриваясь в окна и тщетно гадая, где же тут может быть редакция. Он дошёл до перекрёстка и встал возле светофора. Здесь начиналась другая улица, последний дом –  зелёная двухэтажка – был таким же непримечательным, как и все остальные. Табличка с номером отсутствовала, Никита обошёл здание кругом и поднялся на крыльцо. Две неброские вывески: одна сообщала о продаже канцтоваров на нижнем этаже, а другая о том, что Никита достиг своей цели. Он взбежал вверх по лестнице, прочитал ещё одну надпись на двери, что попал куда следует, и вошёл. Небольшая комната, что-то вроде приёмной, стол, два кресла, вешалка с шубой и розовым шарфом. Стройная темноволосая девушка, с бешеной скоростью щёлкающая по клавиатуре компьютера белыми тоненькими пальчиками с ярко-красными ноготками, не отрываясь от своего занятия вопросительно посмотрела на него.

– Вы к кому? – строго спросила она, немного замедлив темп.

– Я по личному делу, – тихо пробормотал Никита. Он хотел назвать фамилию знакомого мамы Чёрта, но с ужасом понял, что не помнит её. – По личному. Да. Словом, с кем бы я мог побеседовать?
         
– Вы с материалом? – с искоркой любопытства осведомилась девушка. Никита тупо кивнул. – Тогда к Геннадию Ивановичу. Он сейчас занят, но если недолго, думаю, сможет вас принять. – Её ручка описала короткую дугу, указав красным ноготком на дверь смежного с приёмной кабинета. Никита короткими шажками пересёк комнату и тихонько постучался. В ответ глухо прозвучало что-то вроде «да-да» или «войдите», и Никита решительно ринулся навстречу своей судьбе.

Сидящий у окна седой средних лет мужчина в видавшем виды тёмно-синем костюме недружелюбно взглянул на Ивелева и так усердно почесал переносицу, что очки в толстой оправе едва не соскользнули вниз. Он водрузил их на место, несколько раз моргнул и нервно схватился за пуговицу пиджака. Никита, с любопытством разглядывая Геннадия Ивановича, почему-то задумался о том, когда и при каких обстоятельствах мог быть куплен этот допотопный костюм. К свадьбе, похоронам или приёму в партию его приобрели? Остановившись на последнем, Ивелев попытался представить Геннадия Ивановича таким, каким он был лет сорок назад. Энергичным, жизнерадостным советским журналистом с новеньким партбилетом в нагрудном кармане новенького пиджака, человеком, писавшим о великих стройках, трудовых подвигах и родных просторах…
 
– Вы ко мне? – с отчётливым раздражением в голосе прервал его размышления Геннадий Иванович. – Что там у вас? Небось стишки, да?
 
Никита скромно потупил глаза, пристроился на краешке стула и осторожно положил на стол пухлую серую папку.

– Я, признаться, больше прозу уважаю, – ворчливо разоткровенничался Геннадий Иванович, развязывая белые тесёмки. – А из стихов Пушкина люблю, Лермонтова, Некрасова, поэтов военных лет. Современных стихов не читаю, вот только таких как вы, начинающих. Понапишут Бог знает чего и несут, чтобы попасть в газету. Рубрика маленькая, а желающих пруд пруди. – Он раскрыл папку и цепко схватил верхний листок. – Так, посмотрим, что там у нас.

Поправив очки, Геннадий Иванович прокашлялся и принялся читать почему-то вслух, чисто, с выражением, хорошо поставленным голосом.

Часы сломались, и кукушка сдохла,
Устав кричать надрывно каждый час
На белом циферблате кровь засохла,
Кукушкин прах проглотит унитаз.
В гробу лежит царевна Несмеяна,
Ей глотку перегрыз ревнивый зверь,
Она ушла негаданно, нежданно,
Попробуй рассмеши её теперь!

Не бойся мрака, радуйся забвенью,
Прицелься в лоб дерзающей рукой,
Тебя покинет страх через мгновенье
И обретёшь желаемый покой.

Закончив чтение, он с испугом взглянул на Никиту и вытер пот со лба большим носовым платком в синюю клетку.
 
– Ни в какие ворота, – пробубнил он. – Вы сами понимаете, что всё это значит? Я – нет. Откуда этот кошмарный бред в ваши-то годы? Такой симпатичный умный юноша – и такая ужасающая муть! Вам бы о природе, о верной дружбе, о любви…
   
 Стихотворение Никите и самому не нравилось. Зябко поёжившись, он вспомнил холодный осенний вечер, затяжной ливень и тоскливое одиночество, точившее его тогда. Осенняя хандра вылилась в унылые, неуклюжие строки, в которых смешались часы (символ скоротечности и суетности бытия), мрачная птица, мёртвая красавица и воронёный ствол.

– Там есть и о природе, и о любви, – сдержанно промолвил Никита, твердо взглянув в глаза нахмурившемуся Геннадию Ивановичу. – Вы почитайте ещё. А эту чепуху оставьте, не обращайте внимания.

Пожав плечами, Геннадий Иванович, словно шулер, тасующий карты, хорошенько порылся в папке, достал ещё один лист и снова начал читать, вслух, но уже не так уверенно, с лёгким оттенком паники.

С братишкой делит комнату, а может и кровать,
Пижамку ночью тёмною не станет одевать,
Сквозь тьму и страх ручоночка ползёт вдоль живота –
Он ни большой, ни маленький – ну просто красота!

«Мы с детства не стесняемся друг дружке показать
То, чем мы отличаемся, и надо вам сказать,
Как безгранично весело к экстазу мчит нас ночь!
Порочное желание так трудно превозмочь!

Союз инцестуозный храним в секрете мы,
К чему мученья мамы и тяготы тюрьмы?»,
Половозрелый братец на сестриной груди –
Идиллия хрупка как сон, и ты их не буди!

С каждым прочитанным словом лицо Геннадия Ивановича вытягивалось и бледнело, а уши зардели как первомайские знамена. Его вкрадчивый бархатистый голос, такой звучный и глубокомысленный вначале, неловко споткнулся на слове «инцестуозный» и сник до тусклого, свистящего шёпота. Не в силах оторваться от злосчастного листка он бешено шнырял по строчкам выпученными глазами. Никита, замерев от ужаса, слушал его. Ну, почему ему попалось именно это? Как оно вообще могло оказаться в этой папке? О Господи…
Они ошарашено уставились друг на друга.

 – Что это? – бестолково хлопая ресницами, с трудом выдавил из себя Геннадий Иванович. – Что э т о такое?
 
О, Никита очень хорошо понимал что это такое. Это был плод его безумия, прозорливой, впечатлительной ревности, которая отнюдь не слепа, как её часто изображают. Яркими красками она рисует пышные, многоцветные картины, и когда мавританская кровь ударяет в голову, уже неважно, где правда, а где далёкий от жизни, кошмарный и будоражащий вымысел.

 Никита ревновал Её к каждому столбу. К подружкам в аудиториях и библиотеке, к галантным преподавателям, к рослым незнакомцам, здоровающихся с Ней на лестницах и в коридорах. Он свыкся с этим чувством, повсюду сопровождавшим их частые встречи, породнился с его жгучими уколами и полюбил потаённую красоту взлелеянных им фантазий. Случайно подслушанный разговор, оброненная Ею невинная фраза мгновенно обрастали яркими соцветиями чудовищных догадок и беспочвенных подозрений. Этот гнусный вызывающий стих – яркий пример. Она, помнится, говорила, что дома ремонт, и вот, вынуждена делить комнату с братцем, а он, Никита, запомнил и брызнул запоздалым ядом…

Его Любовь, его Ревность – какими бы гадкими они не представились сидящему напротив чужаку – были частью наполненной разочарованиями и безрассудными надеждами тайной страсти. Случайно открыв её, он почувствовал только горечь и стыд, словно предал себя самого, что-то разрушил и потерял безвозвратно.
 
Онемевший от гнева Геннадий Иванович растерянно наблюдал за тем, как Никита собирает бумаги.

– Всего доброго, – вежливо попрощался Никита и направился к выходу. Геннадий Иванович всем телом подался вперёд, его кадык запрыгал как мечущийся зверь.

– Мы…, – жутко прохрипел он, – мы таких стихов не печатаем…

Никита осторожно, стараясь не хлопнуть, прикрыл за собой дверь.

Уже смеркалось, сугробы длинными тенями легли на тротуар, кое-где зажглись фонари. Он шёл по улице, устало наклонив голову, и думал о своей любви. Такой буйной, мечтательной и странной. Полной недомолвок, догадок и безжалостной, холодной неразделённости. Когда, когда, всё это началось?