Болезнь

Кусок из романа-дилогии "ТАКАЯ ДОЛГАЯ ЖИЗНЬ".Фото сделано мной во время работы над романом."Кусок" это я еще решил поместить на "прозе ру".Такую болезнь я пережил лично, может, мои "наблюдения" кому-то пригодятся.
    "Болезнь настигла Шатлыгина подобно удару. Утром, как обычно, он вышел из дому, направляясь на работу, и на улице ему стало плохо. Сначала он даже не понял, что с ним произошло.
   Утреннее весеннее солнце светило прямо в глаза. Ослепляло. Беспокойный взгляд его метался, стараясь поймать в поле зрения все предметы сразу: движущиеся машины, прохожих, деревья, дома...
   Усилием воли он заставил себя сосредоточиться на дороге, по которой шел. Это далось ему с трудом: взгляд то и дело косил то в одну, то в другую сторону, будто отовсюду ему грозила опасность. От этого мозговое напряжение стало физически ощутимо.
Шатлыгин пытался отвлечь себя какой-то мыслью, но с чувством, похожим на страх, обнаружил, что ни о чем думать не может. Все его умственные и физические силы полностью уходили на то, чтобы заставлять тяжелые, ставшие чужими ноги передвигаться. С каждым шагом они деревенели все сильнее, сопротивлялись командам мозга, вызывая в нем в свою очередь большое напряжение.
  Шатлыгин инстинктивно осторожно сдвинулся ближе к стене, но и это не принесло облегчения. Он остановился. «Что со мной?» Сердце? Нет! Он не чувствовал в груди никакой боли, никаких перебоев. Сердце работало нормально.
Мимо шли люди. Шли легко, как он ходил раньше. А ему было тяжело даже стоять.
«Попросить кого-нибудь помочь добраться до дома?.. Неловко, стыдно даже...»
Кто-то взял его под руку. Это оказался рабочий завода, на котором Валерий Валентинович работал главным инженером. Шатлыгин узнал его в лицо, он мучительно надеялся вспомнить, как его фамилия, -- и не мог.
...На другой день утром, как только он проснулся и встал, все повторилось...
   Болезнь его была странной. Врачи не находили патологических изменений в его организме и не могли поставить диагноз. Но он был болен.
Его показывали крупнейшим специалистам не только в Харькове, но и в Москве. Московский профессор допытывался, не перенес ли он в последнее время какого-нибудь сильного психического потрясения. Может быть, смерть близкого человека или еще что-нибудь в этом роде?
   Нет! Никто из его родных за последнее время не умер. Несколько месяцев назад были неприятности по службе, но теперь все в порядке...
«Тогда следует предположить, что идет функциональная перестройка вашего организма. Это бывает в ваши годы... Нужен покой, покой, еще раз покой...»
Шли недели, месяцы, а Шатлыгину практически не становилось лучше. Любое физическое напряжение вызывало напряжение мозга. Читать тоже было трудно. Первая страница, как и первый шаг, давалась легко, а потом все сильнее и непреоборимее вступали в действие внутренние тормоза, как он называл.
   В декабре 1937 года Шатлыгина решили отправить в санаторий, в Крым, в надежде на перемену обстановки, целебный воздух.К этому времени даже вид белого халата раздражал Валерия Валентиновича. Он сознавал, что это раздражение ничем не обосновано: врачи делают все, что в их силах, чтобы помочь ему. А он сам? Себя он тихо презирал. Не раз он вспоминал о судьбе Поля Лафарга и его жены Лауры Маркс: если ты не можешь быть больше полезным партии -- уйди из жизни. Но ведь он еще не стар. Его организм не мог так вот сразу выйти из строя. Почему не мог? А люди, умирающие на ходу, от разрыва сердца?.. Нет! Это совсем другое. Надо взять себя в руки. Он еще поборется!

* * *
  Санаторий Шатлыгину понравился. Его белые корпуса располагались на пологом берегу и были окружены невысокими горами. Место это славилось целебным воздухом.
Как и большинство отдыхающих, в свободные часы Валерий Валентинович сидел в большом холле -- это словечко привилось с чьей-то легкой руки -- и дремал. Если было получше -- вел неторопливые беседы.
  Среди отдыхающих здесь было немало интересных людей, ветеранов партии и революции, которые прошли царскую каторгу и ссылку. И хотя Шатлыгин был значительно моложе многих из них, они сразу приняли его за своего, потому что за спиной у Шатлыгина тоже были ссылка, побег и эмиграция.
  Как ни странно, ни с кем из этих людей он не сошелся близко. Наверное, этому мешала его болезнь. Единственный, с кем у него установились своеобразные, доверительные, почти дружеские отношения, был санаторный врач Павел Петрович Терехов.
На второй день пребывания в санатории, проснувшись, Валерий Валентинович увидел на полу записку, подсунутую в щель под дверью.
«Уважаемый товарищ Шатлыгин!
Зайдите в двенадцать часов дня в кабинет № 12 к врачу Павлу Петровичу Терехову».
В двенадцать Шатлыгин пошел на прием. У него еще хватило терпения помолчать до конца осмотра. Но как только осмотр закончился, заговорил первым:
-- Все, что вы скажете мне, я знаю. Но знаю также и другое: я -- старая, потрепанная машина, из которой уже не получится новой. С той только разницей, что в машине можно менять изношенные части, в человеческом организме -- нет!
-- Простите, вы инженер? -- перебил его Павел Петрович.
-- Допустим.
-- Тогда вы должны понимать, что подношенная втулка или шестеренка, если за ней присматривать, своевременно смазывать, будет служить дольше. Пока мы, медики, этим и занимаемся.
Валерий Валентинович с некоторым интересом посмотрел на Терехова.
-- Врачи, с которыми мне приходилось иметь дело прежде, были не похожи на вас. Придешь на осмотр -- пощупает, прослушает, поцокает для солидности языком, обязательно какое-нибудь лекарство пропишет, и все, конечно, заканчивается рекомендациями: соленого не есть, горького тем более. Сладкое вредно. Курение -- смерть. Об алкоголе уже и думать нечего... Не волноваться, не нервничать, наконец, не думать! Вот я не курю, не пью. Сладкое не ем. Не люблю! Люблю житный хлеб. Правда, люблю еще жареное мясо. Но, оказывается, жареное мясо как раз и источник всех зол. Если есть мясо, так только вареное. А для меня вареное мясо, что подошва...
-- Ешьте на здоровье жареное, -- вставил словечко Павел Петрович.
-- Ну вот это уже другое дело, -- повеселев, сказал Шатлыгин.
-- Вы тут многое говорили правильно. Но вы, Валерий Валентинович, не можете понять одного: как сложен человеческий организм. Вот вы сказали -- машина!.. Да, машина сложна, но по сравнению с человеческим организмом машина -- просто кусок железа. Кусок неодушевленной материи...
-- Вы сторонник дуализма? Есть материя, а есть дух. -- Шатлыгин все еще задирался.
 С некоторым даже вызовом, чуть осердясь, Павел Петрович кашлянул и сказал:
 -- Дело в том, что я начинал свою карьеру, если так можно выразиться, как физик. Я учился в Кембридже, работал под руководством Резерфорда... Конечно, это имя вам, возможно, ни о чем не говорит... Но это не важно! Важно другое: Резерфорд, Нильс Бор открыли, что все, от Вселенной -- Солнца и всех планет, которые обращаются вокруг него, -- до мельчайшего атома, все имеет общую, похожую структуру... Я, может быть, увлекся, и мои рассуждения вам кажутся неинтересными...
-- Нет, почему же? -- возразил Шатлыгин. -- Напротив.
-- Так вот -- мельчайший атом и наша Вселенная имеют одну и ту же структуру... Сколько раз я видел на тумбах афиши с крикливыми заголовками: «Есть ли жизнь на Марсе?» Не скоро еще на этот вопрос мы, наверное, получим ответ. Но что такое Марс? Просто одна из частиц мирового пространства. Электрон! Даже не атом, а электрон! А вы, Валерий Валентинович, как и любой человек, состоите из миллиардов и миллиардов атомов, и каждый из них в миниатюре -- наша Солнечная система. Что же вы хотите, чтобы мы, медики, решили бы эту непомерную по сложности задачу в те же сжатые сроки, которые существует разумное человечество?
-- Очень интересно, -- искренне сказал Шатлыгин. -- А что все-таки со мной?
Павел Петрович несколько смутился.
-- Что с вами? Будем искать вместе. Сначала вам надо учиться ходить. Да, да! Ходить. Как учится ребенок. По шажку! Я не могу пока сказать, почему кора головного мозга, а проще сказать -- мозг, который командует, регулирует, направляет каждое ваше движение, забыл о своих обязанностях. Но если так случилось, то мы должны ваш мозг, как школьника, обучить этому заново. Короче, каждый день -- прогулки. Пусть сначала это будет сто-двести шагов. Как только будете чувствовать напряжение -- остановитесь, лучше присядьте, благо скамеек в нашем парке полно. Отдохните. И снова. Но поначалу не очень увлекайтесь. Все должно быть постепенно. Читать старайтесь поменьше... И что-нибудь легкое. Воспоминания -- только приятные. Через каждые два дня заходите ко мне.

* * *
  К концу месяца Шатлыгин мог уже пройти без передышки два-три километра.
Санаторный парк стал мал. Шатлыгин в хорошую погоду ходил в горы.
Как-то Валерий Валентинович поймал себя на мысли о том, что горы -- это возможность побыть с самим собой, со своими воспоминаниями.
"Каждый раз, когда он поднимался в горы и видел оттуда глубокое, синее даже в январе море, оно ассоциировалось у него с другим морем -- Балтикой...
После побега из ссылки ему нельзя было оставаться в России, и товарищи устроили ему выезд через Ревель с подложными документами за границу. По документам он значился поляком. Ежи Сабиком. Под этим именем он и прожил в Германии в Гамбурге до четырнадцатого года, до августовских дней, когда началась первая мировая война…..
Следуя совету Павла Петровича, он старался предаваться приятным воспоминаниям. Но не всегда получалось так. Воспоминания о пережитом приходили разные, как сны: легкие и тяжелые, отрывочные и долгие, последовательные, размытые временем и четкие, контрастные. Это были звенья одной цепи -- его жизни, но они не были связаны воедино хронологической последовательностью. Воспоминания текли, как течет весенний ручей из-под тающего снега -- свободно и неприхотливо, сам выбирая себе русло.
Он отчетливо помнил себя с четырехлетнего возраста -- тогда умерла мать. Как и всякий ребенок, он не мог до конца постичь страшный смысл случившегося. Отчетливо помнил только страх, который преследовал его, особенно ночью. Ложась в постель, маленький Валерий тотчас же укрывался с головой и, боясь шевельнуться, лежал с таким чувством, будто ему рассказывали долгую страшную сказку.
  Вскоре в их доме появилась мачеха. Никакого заметного следа в его жизни она, женщина тихая и бесцветная, не оставила.
  Отец был целиком занят работой на шахте: выбился в штейгеры -- горные мастера -- и очень гордился этим. Хотел, чтобы сын пошел дальше, и с нетерпением ждал, когда Валерий окончит гимназию, а потом институт. Но сын не оправдал надежд -- с четвертого курса его исключили за распространение среди студентов революционных прокламаций... С этого начался его путь в революцию...
* * *
  В этот день, как обычно, Шатлыгин пошел в горы. Он медленно поднимался натоптанной тропинкой, вьющейся меж сухого колючего кустарника.
Добравшись до «Чертова зева», он сел на камень передохнуть. Отсюда открывалась удивительная картина. Он живо представлял себе, как миллионы лет назад здесь вздыбился мировой океан. Клубы обжигающе-горячего пара взвились в небо, заволокли все серо-пепельным, непроницаемым.
Вырвавшаяся из недр, внизу бушевала грозная огненная лава. И не было ни неба, ни земли, а были только две стихии -- огонь и вода.
Дыбилась, лопалась непрочная кора, и из разверзнутых кратеров, как из огромных ран, текла густая темно-красная «кровь» Земли. Рождался новый материк.
Эта застывшая лава, в формах причудливых и неповторимых, представлялась Шатлыгину вечным памятником борьбе двух стихий, схлестнувшихся здесь в незапамятные времена...
Время близилось к обеду. Пора было возвращаться.
Перед обедом в санаторий приходила почта.
Писем Шатлыгин ни от кого не ждал, а привычка к газетам была у него давняя.
Войдя в холл, он увидел, что стол пуст. Все газеты уже разобрали, чего раньше никогда не было.
В углу под развесистым фикусом в кресле Валерий Валентинович заметил старого большевика Потапова с газетой в руках. Шатлыгин подошел к нему:
-- Здравствуйте, Василий Петрович!
Но тот, видно, не расслышал. (Потапов был глуховат.) Тогда Валерий Валентинович повторил громче:
-- Здравствуйте, Василий Петрович! Что там новенького?
Потапов поднял большие роговые очки, узнал Шатлыгина.
-- Вы не читали еще постановления Пленума?
-- Нет.
-- Ну что же вы?.. Присаживайтесь. Я, правда, уже на третьей странице...
Шатлыгин присел рядом. Стал читать:
«Во многих районах Харьковской области под видом бдительности имеют место многочисленные факты незаконного увольнения с работы и отказа в предоставлении работы исключенным из партии и беспартийным работникам. В Змиевском районе в октябре и ноябре 1937 года беспричинно сняты с работы 36 учителей и намечены к увольнению еще 42. В результате, в школах сел Тарановка, Замостяжного, Скрыпаевка и других не преподают историю, Конституцию СССР, русский и иностранные языки.
  В городе Харькове по делу одной арестованной троцкистки Горской органами НКВД была допрошена в качестве свидетельницы работница завкома фабрики им. Тинякова Эйгорн. О своем вызове она поделилась с начальником спецчасти Семенковым, который немедленно после этого поставил на парткоме завода вопрос о связях Эйгорн с троцкисткой Горской. В результате этого Эйгорн была снята с работы в завкоме и уволена. Муж сестры Эйгорн, работавший в редакции местной газеты, уволен за то, что не сообщил о связях сестры его жены с троцкистами».
  Чем дальше Шатлыгин читал, тем большее волнение охватывало его.
Он слышал историю с Эйгорн. На их заводе тоже, по его мнению, без всяких на то оснований исключили несколько человек из партии. Он поссорился с секретарем парткома и написал в ЦК партии. Наверное, писал он не один...
 «Надо достать эту газету!»
-- Куда вы, голубчик? -- спросил Потапов.
-- Я сейчас...
У газетного киоска стояла очередь отдыхающих.
-- Товарищи, разрешите! Мне очень нужно... У меня без сдачи...
-- Всем нужно, -- подал реплику сзади мужчина в полушубке.
-- Пусть возьмет, раз нужно, -- сказала пожилая женщина в платке.
-- У вас есть «Правда» за девятнадцатое января?
-- Вы из санатория старых большевиков? -- спросила киоскерша. Она узнала его: он нередко сам брал у нее газеты. -- Возьмите, пожалуйста.
-- Спасибо.
Шатлыгин стал читать на ходу. Но было неудобно. Остановился.
«Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков».
«Пленум ЦК ВКП(б) считает необходимым обратить внимание партийных организаций и их руководителей на то, что они, проводя большую работу по очищению своих рядов от троцкистско-правых агентов фашизма, допускают в процессе этой работы серьезные ошибки и извращения, мешающие делу очищения партии от двурушников, шпионов, вредителей. Вопреки неоднократным указаниям и предупреждениям ЦК ВКП(б) партийные организации во многих случаях подходят совершенно неправильно и преступно-легкомысленно к исключению коммунистов из партии...»
Кто-то толкнул Шатлыгина.
-- Извините...
Валерий Валентинович стоял посредине тротуара. Неподалеку была скамейка. Он подошел к ней. Присел.
«ЦК ВКП(б) не раз требовал от партийных организаций и их руководителей внимательного, индивидуального подхода к членам партии при решении вопросов исключений из партии или восстановления неправильно исключенных.
В ряде районных партийных организаций был допущен совершенно нетерпимый произвол по отношению к исключенным из партии. Исключенных из партии за сокрытие своего социального происхождения и за пассивность, а не по мотивам их враждебной деятельности против партии и Советской власти, автоматически снимали с работы, лишали квартир и т.п.
Таким образом, партийные руководители этих парторганизаций, не усвоив по-настоящему указаний партии о большевистской бдительности, своим формально-бюрократическим отношением к рассмотрению апелляций исключенных при проверке партийных документов играли на руку врагам партии...
Так, например, ЦК ВКП(б) Азербайджана на одном заседании механически подтвердил исключение из партии 279 человек, Сталинградский обком 26 ноября утвердил исключение 69 человек, Новосибирский обком 28 ноября механически подтвердил решения райкомов ВКП(б) об исключении из партии 72 человек; в Орджоникидзевской краевой партийной организации партколлегия КПК при ЦК ВКП(б) отменила, как неправильные и совершенно необоснованные, решения об исключении из партии 101 из 160 подавших апелляции, по Новосибирской партийной организации таким же образом пришлось отменить 51 решение из 80; по Ростовской парторганизации отменили 43 решения из 66...»
Шатлыгин вспомнил Забелина. Тогда Михаилу Путивцеву он не стал ничего говорить. Да и не мог. Исключения из партии в крае приняли массовый характер. В одном только пединституте было сразу исключено тридцать коммунистов.
Шатлыгин пошел к первому секретарю Забелину, потребовал самого тщательного разбирательства по каждому персональному делу. Они были в кабинете вдвоем.
-- Мы с тобой не сработаемся, -- прямо сказал Забелин.
«Что бы он теперь сказал ему?...»
  Шатлыгин сложил газету. Встал. Пошел. Он почти бежал. Шаг его был легок. Вдруг он остановился. «Неужели я выздоровел?» Он слышал от кого-то, что от шока так и бывает: вдруг все проходит. Голова его была ясная.
«Павел Петрович, конечно же человек не машина! Он в тысячи, в миллионы раз сложнее. С машиной такого никогда быть не может!..» Он хотел обо всем этом сказать Терехову. К сожалению, Павла Петровича в санатории уже не было. Он уехал раньше обычного (Терехов жил в Феодосии).
В палате Шатлыгин прилег и стал перечитывать постановление. Вспомнил Михаила Путивцева. Отложил газету. Кузьма Хоменко написал ему, что Путивцева освободили от обязанностей первого секретаря горкома, перевели на другую работу. На какую? Шатлыгин намеревался обязательно написать, спросить. Но на другой день заболел...
* * *
Ночью Шатлыгина разбудила дежурная:
-- Вас вызывает Москва!
Шатлыгин оделся, поспешил вниз, взял трубку и услышал знакомый голос секретаря ЦК партии:
-- Как здоровье?
-- Здоровье?.. Сегодня прочитал постановление Пленума и выздоровел...
-- Одобряешь, значит? -- Чувствовалось, что секретарь ЦК у себя в кабинете, там, в Москве, чуть хитровато улыбнулся (Шатлыгин хорошо помнил эту улыбку).
-- Одобряю? Не то слово. Этот документ был нужен партии как воздух!
-- Ну а ты не считаешь себя обиженным? -- неожиданно спросил секретарь ЦК.
Что сказать? Врать не мог. Отвечать не хотел. Секретарь ЦК тоже молчал. Наконец он заговорил:
-- Мы тут разобрались. Забелин перестраховался. Он будет наказан. -- И, помедлив, добавил: -- Как ты смотришь, если мы возьмем тебя в Москву?
-- Приму с радостью любое назначение!
-- Не спрашиваешь, чем будешь заниматься?
-- Наверное, придет время -- скажете.
-- Скажу сейчас: будешь заниматься самоварами.
-- Самоварами?
-- Когда у тебя кончается путевка? -- будто не расслышав вопроса, спросил секретарь ЦК.
-- Могу выехать хоть завтра... Точнее, сегодня.
-- Сегодня не надо. Отдыхай пока, набирайся сил. Политбюро не приняло еще решения. Я тебе тогда сообщу... Спокойной ночи!
  Шатлыгин все еще держал трубку в руке, хотя в микрофоне отчетливо слышались короткие гудки: на том конце провода трубка уже лежала на аппарате.
«Самовары!» Еще в гражданскую войну так они называли пушки. Значит, он будет заниматься оборонной промышленностью. Где? В ЦК? В наркомате?.. Если решает Политбюро -- это высокое назначение...
  Он занимался прежде оборонной промышленностью. Но теперь, конечно, масштабы будут не те. Сможет ли он, потянет? Надо!
  Шатлыгин был горд, что его посылают именно на этот участок. Шатлыгин чувствовал, понимал, знал, что надвигается близкая, страшная, не на жизнь, а на смерть война!"

Конец первой книги