В типографии Штаба Корпуса Внутренней Стражи

Юрий Павлов,
Союз писателей России,
Рига.
В типографии Штаба Отдельного Корпуса Внутренней Стражи…

[документальный рассказ]

Летом 1970 года я был командирован «в срочном порядке» в Саранск на завод специальных источников света и электровакуумного стекла, который все кратко именовали по его аббревиатуре – «СИС и ЭВС». Доехал до Рузаевки, вышел из поезда. До Саранска отсюда около 25-ти километров.
Объявление по станционному радио: «Товарищей, прибывших в Институт источников света на отраслевое совещание по стандартизации, ожидает автобус на привокзальной площади».
Решил воспользоваться и доехать на нём до Саранска. Не зная, разрешат ли мне сесть в автобус, с независимым – на всякий случай – видом направился к нему, когда меня окликнул, что было совершенной неожиданностью, инженер нашего заводского отдела стандартизации Юлий Янович Страуме. Пока мы шли к обещанному автобусу, Юлий Янович уговорил меня зарегистрироваться в качестве участника совещания и решить тем самым вопрос с гостиницей. Я был благодарен ему за такую подсказку, и вот почему.
Наше предприятие никаких контактов с заводом СИС и ЭВС прежде не имело. Гостиничный номер для меня никто не бронировал. В окошке администратора любой гостиницы, которых в огромной стране было слишком мало, круглосуточно красовалась известная всем табличка с надписью «МЕСТ НЕТ». А в действительности около 70% гостиничных мест пустовало почти постоянно. Эту цифру мне называл в те времена бывший сослуживец моего отца, полковник в отставке, занимавший крупный пост в гостиничном хозяйстве Москвы. Попасть в гостиницу можно было только по бр;ни, по блату или за приличную взятку тому же администратору. Командировочный люд страны ночевал, чаще всего, либо досаждая родственникам или знакомым, либо снимая углы у случайных людей, либо на вокзалах. Не знаю, где бы я ночевал, если бы не Юлий Янович…
Поместили нас в двухместном клоповом номере гостиницы «Сур;».
Каждое утро я вместе со всеми «семинаристами» ездил в институт, где мы, помнится, обсуждали отраслевые принципы создания Единой системы конструкторской документации (ЕСКД), а затем изыскивал возможность сбежать на завод СИС и ЭВС для выполнения предписанных мне обязанностей.
От Юлия Яновича меня отделяла принадлежность к разным поколениям. Шло ему в ту пору к шестидесяти, был он весьма учтив, интеллигентен, обладал сдержанно-благородной внешностью, напоминающей облик академика Д. С. Лихачёва.
В молодые годы Юлий Янович работал на ВЭФе и замечательно играл в шахматы. Мне рассказывали, что он будто бы встречался с первым гроссмейстером Латвии Владимиром Петровым и даже партию с великим Алёхиным свёл однажды вничью. Рассказывавшие ссылались на слышанное якобы от самого Страуме. Бридж, покер и преферанс тоже, говорят, были в числе его увлечений. С возрастом Юлий Янович, как многие другие талантливые люди, не нашедшие себе достойного применения, всё чаще стал прикладываться к рюмочке.
Вставал я в половине восьмого, приглашал своего соседа по номеру завтракать, но он всякий раз отказывался. К моему пробуждению Юлий Янович, уже одетый, сидел на стуле рядом с аккуратно застеленной кроватью. Вскоре выяснилось, что до моего подъёма, он успевал побывать на ближайшем рынке, где находился ларёк, торговавший в р;злив дешёвым красным. По вечерам Юлий Янович приходил с бутылочкой вина, пил, не закусывая, выкуривал сигарету и тихо засыпал.
Свои рабочие обязанности инженер Страуме выполнял всегда очень добросовестно и точно. В том, что касалось стандартизации, сертификации или метрологии, он был подлинным специалистом. К нему часто ходили советоваться. Он был добрым и отзывчивым человеком. На нашем заводе любили и, кажется, немного жалели его.
На саранском заводе я успел ознакомиться с производством эритемных и бактерицидных стёкол, получил для своих опытов кварцевую трубу большого диаметра длиною в метр, а – «под занавес» – успел побывать в институте на процедуре вручения инженеру Страуме нагрудного знака «Заслуженный стандартизатор СССР». Его выступление на конференции я вынужден был пропустить. Полученную им награду мы «обмыли» традиционно и полагали, что командировка успешно завершена и до возвращения домой, в Ригу, уже ничего особенного случиться не может. Я и не мог подозревать тогда, что наше пребывание в Саранске является всего лишь прелюдией к моему новому и совершенно неожиданному исследованию, невольным участником и свидетелем которого окажется Юлий Янович.

После подписания согласительных протоколов, всех нас, общим числом около сорока человек, привезли в Рузаевку. Представитель институтской организации поставил участников конференции в кассовую очередь в каком-то на редкость душном вокзальном помещении, после чего удалился выяснять судьбу билетов, забронированных всем лишь до Москвы.
Не выдержав духоты и утомительного стояния в очереди, Юлий Янович передал мне деньги на заказанный билет и вышел на воздух. Страдал, по-видимому, не только он. Любезные просьбы вместе с денежками посыпались ко мне со всех сторон, – коллеги покидали помещение, выгребая на улицу и превращая меня в кассового доброхота.
Оторопев от неожиданного поворота дела, я кивал направо и налево, когда из служебного закутка вышла дама в фуражке с красным ок;лышем и заверила очередь, что билеты будут. Товарищ, передававший мне в этот момент деньги, спросил её, можно ли взять билет не до Москвы, а прямо до Львова. Получив утвердительный ответ, деньги он тут же забрал, после чего начался обратный процесс: теперь я раздавал деньги. Не пришёл за ними только Юлий Янович.
После кассы меня смутила оставшаяся в карманах сумма. Стало ясно, что я раздал ровно на 50 рублей больше, чем получил в кассовой очереди. Юлий Янович, как мог, утешал меня, твердил, что до Москвы недоразумение непременно прояснится.
– Вы же понимаете, - говорил он, – здесь нет жуликов, одни только стандартизаторы.
Я был немного огорчён: отлетевшие деньги предназначались мною для покупки книг.

Рижский вокзал в Москве – камера хранения, кассы, буфет – занял у нас около полутора часов. До отхода нашего «фирменного» поезда оставалось ещё несколько часов. Это время, естественно, нужно было чем-то заполнить. Мы поехали побродить по центру и, конечно же, оказались у букинистов в Столешниковом переулке.
Внимание моё привлекла книга под названием «Об Александре Блоке», отпечатанная на очень плотной бумаге, похожей скорее на картон. На титульном листе, впрочем, так и значилось: «Петербург, 1921, книгоиздательство «Картонный домик».
С августа 1914 года до конца января 1924-го город, в котором родился и жил Александр Блок назывался Петроградом. Под этим названием он вошёл в историю Первой мировой войны, в историю революций 1917 года и Гражданской войны (1917–1922), но для составителей посмертного сборника великий поэт ассоциировался с «метельным Петербургом» и, по-видимому, никак иначе.
О книгоиздательстве «Картонный домик», существовавшем в Петрограде в начале 1920-х гг. я ничего не знал, никогда не слышал о нём.
Книга содержала статьи писателя, поэта и литературоведа Николая Энгельгардта (1867–1942), литературоведа Бориса Эйхенбаума (1886–1959), лингвиста и литературоведа Виктора Жирмунского (1891–1971), поэта Владимира Пяста (1886–1940), писателя и литературоведа Юрия Тынянова (1894–1943), пушкиниста и писателя Александра Слонимского (1881–1964), филолога Николая Анциферова (1889–1958). Набор был выполнен крупным кеглем, а сохранность её – выше всякой похвалы. Редкая книга (тираж – всего 1000 экземпляров). Продавалась она всего за четыре рубля.
В годы юности моей Александр Блок стал для меня первооткрывателем удивительного мира поэзии. Прижизненные издания его книг я множество раз держал в руках, посещая букинистические магазины Ленинграда. Девятитомное издание его сочинений у меня всегда под рукой. Имена авторов посмертного сборника мне, так или иначе, были знакомы ещё со студенческих времён. Очень хотелось купить эту книгу, но я почему-то не решился. На все покупки, если не обедать и не брать постель в поезде, у меня осталось двадцать рублей вместо запланированных семидесяти.
Юлий Янович листал что-то рядом, время от времени поглядывая на меня, и вскоре ушёл к другому прилавку.
На полке с антикварными изданиями, которые были совершенно уж не по моему карману, я увидел тоненький корешок и попросил продавца достать.
В одном полукожаном переплёте оказались две тонких книжицы журнального формата.
На титульном листе первой значилось: «Сны или повести и рассказы Дворянина Кукарику. Часть I. – Муж под башмаком. – Литературный фарс. – Спб., типография Штаба Отдельного Корпуса Внутренней Стражи, 1843 г.».
На титульном листе второй: «Сны или повести и рассказы Дворянина Кукарику. Часть II. – Дочь губернского секретаря. Литературный фарс. Спб., типография Штаба Отдельного Корпуса Внутренней Стражи, 1843 г.».
Отпечатаны книжечки были на любской1 бумаге, в обеих было по десяти политипажей2. Число страниц в первой – 35, во второй – 27.
В конце каждого текста было набрано: «Печатать позволяется… С. Петербургъ 10 Генваря 1843 г. Ценсор Никитенко».
Фамилия этого цензора мне тогда ни о чём не говорила. А в действительности, имя знатока и ценителя русской литературы академика Александра Васильевича Никитенко3 было знакомо многим читателям, особенно популярным оно стало, после того как им стал доступен его трёхтомный «Дневник4», который безусловно являлся и является ценнейшим источником для изучения истории русской литературы и культуры.

1Любская бумага – сорт бумаги, использовавшийся в книгопечатании. Отличалась хорошим качеством, высокой плотностью.
2Политипаж – гравюра на дереве в виде виньеток и др. рисунков, применяемых как типовые элементы оформления печатных изданий.
3Никитенко Александр Васильевич (1804-1877) – лит. критик, историк лит-ры, мемуарист. Родом из крепостных графа Шереметева, вольную получил в 1824 году. Окончил филос.-юрид. ф-т Петерб. ун-та (1828). В 1833-48 цензор Цензурного к-та, проф. словесности (1834-64) Петерб. ун-та, академик Петерб. АН (1855), тайный советник (1865).
4А. В. Никитенко. Записки и дневник. В 3 томах. – 2005 г., Изд.: Издательство "Захаров". [Привожу здесь одно из последних изданий].

Книжка явно содержала какую-то загадку. Ну, хотя бы, потому что в ней не был указан автор. Зато нашёлся фиолетовый, похожий на чернильный, владельческий оттиск: «Фёдоръ Александровичъ Витбергъ».
На внутренней стороне переплёта оказалась к тому же карандашная надпись: «В справочниках и каталогах не значится».
На титульном листе была ещё одна карандашная надпись: «Машковъ, П. А.».
Продажная цена этой загадочной книжицы – десять рублей. Прекрасно! Дальнейший поиск можно прекратить: цена её такова, что оставшихся денег и на «Картонный домик» хватает, и на обед!..
Неожиданно для себя спрашиваю продавца, не найдётся ли чего-нибудь ещё в этом роде? И тот невозмутимо кладёт передо мной ещё две книжечки, неведомо откуда изъятые.
Одна из них называется:
«Сны или повести и рассказы Дворянина Кукарику. Часть.
Письма госпожи Безхвостовой. Разсказ П. М. Литературный фарс.».
И в конце текста: «Печатать позволяется… 12 Февраля 1843. Ценсор Никитенко».
Издано там же: «типография Штаба Отдельного Корпуса Внутренней Стражи, 1843 г.». Здесь 28 страниц, 6 политипажей.
Если на выпусках, заключённых в полукожаный переплёт была показана цена по 30 копеек, то здесь вместо цены стояло: «Не продаётся особо». Как прикажете понимать это?
Следующая книжечка в бумажной издательской обложке содержала две части «Юмористических разсказов П. Машкова» с одинаковым заголовком: Голь на выдумки хитра. Литературный фарс».
Отпечатана она в той же типографии. Разрешение цензора Никитенко от 26 февраля 1843 года. В каждой части по 22 страницы, всего 13 политипажей. Цена, указанная на обложке – 60 копеек.

Книжки журнального формата, которые довелось мне разглядывать, я называю здесь «книжечками» из-за небольшого количества страниц в каждой из них. К тому же, они не слишком похожи на современные издания. Меня многое в них удивляло. Надпись «В справочниках и каталогах не значится» сама по себе наталкивает на мысль, что эти книжечки не так просты, как это может показаться на первый взгляд. Я хотел бы узнать, что это за Штаб Отдельного Корпуса Внутренней Стражи? Спросил продавца, – тот пожал плечами.
 После беглого осмотра книжек, мне показалось, что появился некоторый намёк на разрешение, по крайней мере, одной из загадок. На выпусках, подписанных Никитенкой 10 января, автор не указан вообще, 12 февраля появляются  инициалы П. М., а через две недели – 26 февраля – возникает имя какого-то П. Машкова. Автор явно не искал славы, не хотел, чтобы его имя получило хоть какую-то известность, но безымянные поначалу выпуски всего-н;всего через полтора месяца обрели своего автора. Промежуточные инициалы уже в конце февраля оказались расшифрованными: П. М. = П. Машков.
Совершенно ясно, что цензор Никитенко оказывал давление на автора, требуя, чтобы он назвал себя. Автор никакой публичности не желал, но, уступая цензору, вынужден был обозначить себя (сначала инициалами, а затем фамилией). Но тут же возникает вопрос: а цензор-то, с какой стати «давил», если сам же ранее позволил печатать анонима?
Хотелось бы узнать, кто же таков этот Машков?  Хотелось бы понять мотивы его поведения, понять, почему он свои опусы – то ли сатирические, то ли юмористические – печатал в типографии столь серьёзного – неведомого нам – Штаба?
Обозначенная цена книжек, изданных в конце февраля, вдвое превышает цену январских безымянных, хотя количество страниц в них существенно меньше. Это можно рассматривать лишь как насильственный способ ограничения спроса на них. Почему?
А что означает, указанная вместо цены, фраза: «Не продаётся особо»? Куда ни глянь, всюду загадки.
Мельком пробежал глазами две-три станицы. Они показались мне пустяковыми, но я всё-таки не устоял перед загадочными пустяковинами.
«Голь на выдумки хитра» и «Письма госпожи Безхвостовой» продаются магазином за 10 рублей. За всё это богатство, отпечатанное в типографии Штаба Отдельного Корпуса Внутренней Стражи, отдаю всё, что у меня есть, остаюсь без копейки и без книги «Об Александре Блоке», но возвратившийся Юлий Янович ссудил меня трёшкой, и я всё-таки купил и её.

В вагоне-ресторане рижского поезда я высказал Юлию Яновичу своё предположение, что, судя по владельческому штемпелю, книжки в полукожаном переплёте могли принадлежать русскому архитектору Витбергу, создавшему грандиозный, но так и не построенный храм Христа Спасителя на Воробьёвых горах в Москве в память героев Отечественной войны 1812 года. Остальные книжки неведомого Машкова были, возможно, присовокуплены к ней последующими владельцами и составляют теперь небольшое собрание.
 – Имени-отчества архитектора Витберга уже не помню, – говорил я, – но это не трудно выяснить. Витбергу, как автору проекта, было поручено руководство строительством храма. Выделенные на строительство казённые средства в течение ряда лет разворовывались чиновниками. Витберг оказался под следствием. Разбирательство в судах длилось годами. Закончилось оно обвинением архитектора и ссылкой его в Вятку. Там он встретился с молодым, отбывающим ссылку, Герценом, который считал Витберга гениальным зодчим и через множество лет написал о нём целую главу в своей удивительной исповеди под названием «Былое и думы».
– Нет, – выслушав мою версию, отвечал Юлий Янович, – эти книги не принадлежали архитектору Витбергу. Вам просто хочется, чтобы так было. Посмотрите на печать владельца. Это же не профессиональная работа. Такой штемпель художник выбросит.
Мне тут же стало неловко за свою поспешность, – это я и сам должен был увидеть.
– Вы как-то говорили, Юлий Янович, что обрусевших немцев, шведов, французов и прочих в России хватало. Конечно, хватало! Только зачем же немцу собирать литературные фарсы? – пытался я неуверенно сопротивляться, понимая, что мой резонёр, скорее всего, совершенно прав.
– Собирал кто-то другой, – отвечал он. – Кожаный переплёт один и негодный штемпель один.
– Дался вам этот штемпель! – проговорил я раздосадовано и стал задавать какие-то вопросы о Тале и Гипслисе, в надежде расспросить его, была ли в действительности его встреча с Алёхиным? Этот замышлявшийся вопрос остался без ответа: публику начали выставлять из ресторана, и мы пошли в свой вагон.

Месяца через два-три после возвращения домой я наткнулся в библиотеке на справочник Л. М. Добровольского «Запрещённая книга в России. 1825 – 1904. Архивно-библиографические разыскания», изданный Всесоюзной книжной палатой в 1962 году. Первым в этом обширном перечне был, помнится, четвёртый выпуск ежегодного альманаха «Полярная Звезда» на 1926 год, который выпускали декабристы Александр Бестужев-Марлинский и Кондратий Рылеев. Во время событий 14 декабря альманах находился в типографии, тираж его был арестован и спустя некоторое время уничтожен. Но удивлению моему не было границ, когда на 38-й странице справочника под номером 12 я прочитал: «Сплетни. Переписка жителя Луны с жителем Земли. Издаваемая дворянином Кукарику. Часть I. Вып. I – VI. Спб., типография Штаба Отдельного Корпуса Внутренней Стражи, 1842 г., 76 стр. 20 коп серебром.
На обороте титульного листа: «Печатать позволяется… С.-Петербург, 22 августа 1842 г. Ценсор А. Очкин».
Добровольский указал, что автором этой книги является П. А. Машков. Далее он писал:
«III Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии 7 ноября 1842 года уведомило министра народного просвещения С. С. Уварова, что великий князь Михаил Павлович сообщил Николаю I «о неприличии статей: Два друга, Недремлющее око и других», помещённых в сборнике «Сплетни»… Николай I приказал запретить сборник, а цензору, пропустившему его, объявить выговор».
А на следующей странице под номером 13 были перечислены мои московские приобретения как запрещённые книги за исключением «Писем госпожи Безхвостовой», той самой, которая «не продаётся особо».
Здесь Добровольский приводит такой комментарий: «Министр народного просвещения С. С. Уваров 5 февраля 1843 года отдал распоряжение приостановить продажу этого издания, «находя совершенно неприличным издателю печатать свои повести отдельными выпусками, после того как подобное сочинение под названием «Сплетни» и от имени того же псевдонима подверглось запрещению по высочайшему повелению». С. С. Уваров приказал С.-Петербургскому цензурному комитету «прекратить дальнейшее издание «Снов» и отнюдь не дозволять никаких сочинений под вымышленными псевдонимами и тем менее повременными выпусками».      
Загадки продолжают множиться. В моём экземпляре сочинения «Голь на выдумки хитра» каждая из двух частей содержит 22 страницы, а справочник сообщает о 28 страницах и приводит дату цензорского разрешения 12 февраля вместо 26 февраля, в то время как 12 февраля были допущены к печати «Письма госпожи Безхвостовой».
Наличие сразу двух ошибок в справочнике слишком маловероятно. Можно предположить, что в нём ошибочно была указана дата. Основание для такого предположения почти очевидно. В таком случае, тексты экземпляров одной и той же книжки («Голь…») различались шестью страницами. В моём распоряжении оказался неповреждённый экземпляр. Было бы любопытно сопоставить его с тем экземпляром, который держал в руках Добровольский, с тем, чтобы понять, какие же страницы оказались изъяты и почему? Что было на них?
Я уже понял, что разобраться во всех этих хитросплетениях не сумею. Было бы неплохо понять, почему же эти «пустяковые» тексты оказались запрещёнными? Пояснения замечательного архивиста и библиографа Л. М. Добровольского (1900 – 1963) в отношении мотивов запрета в данном случае меня чем-то не устраивали, казались, может быть, недостаточно убедительными. Автора целой серии запрещённых выпусков, написанных в легкомысленном жанре литературного фарса, он назвал П. А. Машковым, однако же, ничего не рассказал о нём, даже предельных дат жизни не указал. Располагал Добровольский какими-то сведениями о Машкове или нет, – это для нас остаётся неизвестным.
Мне всё-таки хотелось бы докопаться, кем же был этот Машков в реальной жизни, почему он публиковал свои вещицы в типографии неведомого нам Штаба Отдельного Корпуса Внутренней Стражи, и что это за «контора»?
Все бывшие у меня выпуски перечитал и понял их как своего рода сатиру на быт и нравы крепостников, чиновников, дворянства и купечества, умышленно сработанную под непритязательный вкус. Об этом свидетельствовали и обязательные политипажи, и краткость выпусков. Мне казалось, что в текстах есть что-то лубочное. Для кого же он писал, этот самый П. А. Машков, и кто он такой? Можно ли считать его предшественником Салтыкова-Щедрина? Ни на один из этих вопросов у меня нет ответа.
Четыре выпуска из пяти, имевшихся у меня, были запрещены – и не цензурою, а высочайше! Наиболее «злыми» мне почудились «Письма госпожи Безхвостовой» с авторскими инициалами П. М., но они как раз и н; были запрещены формально, если не считать странной надпечатки «Не продаётся особо».
В истории этих выпусков ощущается какая-то игра, может быть, не совсем ясная. Книжица «не продаётся особо», но на последней странице её обложки перечисляются названия ещё 16-ти (!) выпусков:
«Средство выдавать дочерей замуж. В двух книжках с десятью политипажами», «Адамъ Адамовичъ Адамгеймъ. Разсеянный. Случай весьма обыкновенный. Контрабанда. Снова на галоп. Романс», «Ужасный брак. Событие XVII столетия», «Тайна жизни. Роман в двух частях», «Леший под мостом. Эгоисты. Синее пятно. Романс: Тайна» и так далее.

Зашёл как-то в наш заводской «Отдел стандартизации и нормализации», как он тогда назывался, а там – никого, кроме Юлия Яновича. Рассказал ему кое-что из того, что удалось узнать, сказал, что до сих пор ничего не могу найти о «Внутренней Страже», а он, покуривая сигаретку, опять меня огорошил.
– Вы, – говорит, – я так думаю, не сумеете сберечь ваши книжечки.
– Это почему же? – спрашиваю.
– Сначала надо думать, потом действовать. А вы моментально импульсивны. Помните, как в Рузаевке стандартизаторам деньги раздавали? У вас внутренняя стража, может быть, не очень надёжна.
Элегантен Юлий Янович в серенькой троечке с иголочки и невозмутим, как всегда.
– Шучу, – продолжает, – не обращайте внимания! Той стражей, которую вы называли, кто-то командовал, так?
– Штаб Отдельного Корпуса Внутренней Стражи, так это называлось. Своя типография у них.
– Чего ж вы голову ломаете!? – Там написано про имперскую службу. Внутренняя Служба Зимнего дворца, скорее всего. Если стала не совсем надёжной, – добавили Отдельный Корпус. Разместили где-то рядом. Управлял большой военной охраной Штаб. И генерал какой-нибудь, обязательно.
– Про Третье отделение, не знаю ничего, и про Бенкендорфа слышал ещё в школе, когда Пушкина «проходили». А тут я ничего не нашёл.
Сейчас я могу только посмеяться над собой: импровизированная «догадка» инженера Ю. Я. Страуме показалась мне настолько очевидной и убедительной, что я много лет считал её верной.
– Про немца-архитектора вы нашли что-то новое? – продолжал тогда Юлий Янович.
– Витберг был шведом, родился и вырос в Петербурге, блестяще учился в Академии Художеств. Он был учеником академика  Угрюмова. За свои работы в области живописи он во время учёбы получил две серебряных и две золотых медали.
Отец Витберга появился в России во времена Екатерины II, примерно за полтора десятка лет до рождения сына в 1787 году и дал ему имя Карл-Магнус.
В 1813 году был объявлен конкурс на проект Храма Христа Спасителя в Москве, в первопрестольном граде  России. Витберг оставил занятия живописью и всецело посвятил себя созданию храма. Конкурс он выиграл, я говорил вам об этом. На этот конкурс было представлено множество работ – из Италии, Германии, России. Были, кажется, даже проекты таких гениальных архитекторов как Джакомо Кваренги и Андрей Воронихин. Но принятым оказался проект ещё почти никому неведомого живописца.
Карл-Магнус Витберг невероятно много работал и, в конце концов, был признан выдающимся русским архитектором, хотя не имел специального образования.
В январе 1816 года Петербургская Академия художеств удостоила Витберга званием академика живописи за картину «Изведение апостола Петра из темницы», написанную за десятилетие до этого.
В день закладки храма на Воробьёвых горах Витбергу был пожалован чин коллежского асессора, который по табели о рангах соответствовал полковнику и давал право на дворянство.
Приняв православие, бывший протестант Карл-Магнус превратился в Александра. Когда и как он стал Лаврентьевичем, – этого я не знаю. В том, что его отца звали Лаврентием, я сильно сомневаюсь.
Неряшливый «штемпель», на который вы тогда обратили моё внимание, действительно принадлежал не ему, тут вы были правы, Юлий Янович. Два выпуска «Снов или повестей и рассказов Дворянина Кукарику. Части I и II» принадлежали первоначально лично Александру Лаврентьевичу, я уверен в этом. Затем они перешли по наследству Фёдору Александровичу Витбергу, сыну академика, который родился через три года после их издания. Впоследствии он стал филологом (педагогом, литературоведом, библиографом, коллекционером документов по истории России, писателем). Стало быть, «неряшливый штемпель» оставил нам не художник и архитектор, а филолог.
– Сначала надо думать, – сказал Юлий Янович. – Сколько лет было папе, когда у него появился сын?
 


А. Л. Витберг, автопортрет.

Я мысленно начал прикидывать и подсчитывать: строительство храма началось в 1817 году, когда Витбергу было 30 лет. Ему покровительствовал Александр I. Для строительства храма было отпущено восемь лет, но в 1825 император скончался. Витберга обвиняют в растрате казенных сумм. Начался процесс, длившийся годами. Подлинные виновники ускользнули: в дело шли подтасовки, уничтожение документов, фиктивные экспертизы. В 1835 году Витберга отправляют в ссылку с запрещением ему, лишенному средств, служить. Имущество его было реквизировано и продано с торгов. Жена его, Евдокия Викторовна, последовала за ним с ребятишками Витберга от первого брака (первая жена его умерла, когда шёл жутковатый процесс преследований архитектора).

 


Евдокия Викторовна Пузыревская, жена А. Л. Витберга.

Творческий человек, – он и в Вятке творческий человек. По его проекту там в 1839 году начали строить замечательный собор св. Александра Невского, а в следующем году Витберг вернулся в Петербург. В 1844-ом ему, по некоторым сведениям, как будто восстановили академическое содержание, а в 1846-ом родился Фёдор. Стало быть, академику шёл шестидесятый год.
Мне опять стало неловко за свою поспешность.
– Шестидесятый пошёл, – смущённо сказал я.
– Теоретически и такое возможно, – чуть улыбаясь, сказал Юлий Янович. – Ваш филолог скорее мог бы оказаться внуком архитектора, если его сына звали Александром. Вероятнее всего, он – просто однофамилец, живший неизвестно когда. Вы же не имеете никаких доказательств, что штемпель принадлежит кому-то из родственников академика.

 

Собор св. Александра Невского в Вятке. Один из самых грандиозных соборов России.
Построен в 1839-1864 гг. по проекту опального Александра Витберга.

– А как же Герцен!? – воскликнул я, ощутив внезапно, что я упустил или забыл нечто существенное, о чём когда-то начинал догадываться.
– А причём тут Герцен? – спросил мой коллега по заводским делам. – Он же об архитекторе писал. Об авторе ваших забавных книжек он молчал, наверно, об их владельце, тем более?
– Ваша правда, Юлий Янович, – ответил я, подумав, что Герцена всё же следует перечитать. – На сколько-нибудь серьёзные поиски времени нет решительно, эпизодические наскоки – безрезультатны. Этим и казнюсь. К тому же, технология «серьёзных поисков» мне, честно говоря, неизвестна.

Я хорошо помнил, что оба ссыльных, Александр Витберг и недавний выпускник физико-математического отделения Московского университета Александр Герцен, быстро прониклись дружескими чувствами, несмотря на значительную разницу в возрасте, и поселились рядом.
Чудом купленные книжечки неведомого автора, жившего в середине XIX века, закономерно пробудили мой интерес к Витбергам и Герцену, а типография Штаба Отдельного Корпуса Внутренней Стражи оставалась для меня загадкой не меньшей, чем некто П. Машков, публиковавший там свои многочисленные опусы.
 

Портрет молодого Герцена, выполненный Витбергом

Герцен считал Витберга удивительным, великим человеком и гениальным архитектором, которого погубила российская действительность. В большой главе «Александр Лаврентьевич Витберг» о проекте его храма Герцен писал:
«Храм Витберга, как главный догмат христианства, тройственен и неразделен.
Нижний храм, иссеченный в гор;, имел форму параллелограмма, гроба, тела; его наружность представляла тяжёлый портал, поддерживаемый почти египетскими колоннами; он пропадал в гор;, в дикой, необработанной природе. Храм этот был освещён лампами в этрурийских высоких канделябрах, дневной свет скудно падал в него из второго храма. В этой крипте должны были покоиться все герои, павшие в 1812 году, вечная панихида должна была служиться о убиенных на поле битвы, по стенам должны были быть иссечены имена всех их, от полководцев до рядовых.
На этом гробе, на этом кладбище разбрасывался во все стороны равноконечный греческий крест второго храма – храма распростёртых рук, жизни, страданий, труда. Колоннада, ведущая к нему, была украшена статуями ветхозаветных лиц. При входе стояли пророки. Они стояли вне храма, указывая путь, по которому им идти не пришлось. Внутри этого храма были вся евангельская история и история апостольских деяний.
Над ним, венчая его и заключая, был третий храм в виде ротонды. Этот храм, ярко освещённый, был храм духа, невозмущаемого покоя, вечности, выражавшейся кольцеобразным его планом. Тут не было ни образов, ни изваяний, только снаружи он был окружён венком архангелов и накрыт колоссальным куполом.
Я теперь передаю на память главную мысль Витберга, она у него была разработана до мелких подробностей». 

 
Генеральный план храма Христа Спасителя  и местности на Воробьевых горах.
1825 г. Архитектор А. Витберг
Бумага, тушь, акварель
 
Проект Храма Христа Спасителя, фасад. 1817 г.
Архитектор А. Л. Витберг
Бумага, тушь.
О масштабах предполагаемого храма: высота всего строения, которое должно было стать самым высоким в мире, 237 м от подошвы горы до креста. Лестница шириной в 106 м, начиналась по проекту в 149-ти м от набережной Москвы-реки и состояла из 5-ти террас-уступов. Высота наземной части храма - 170 м, диаметр главного купола более 50-ти м (для сравнения: высота храма св. Петра в Риме - 141,5 м). На площадке перед нижним храмом по бокам его должны были быть установлены колоннады, каждая длиной в 640 м.
 
Проект Храма Христа Спасителя, фасад. 1817 г.
Архитектор А. Л. Витберг
Бумага, тушь.
 
Проект храма Христа Спасителя, разрез. 1817 г.
Архитектор А. Витберг
Бумага, тушь, акварель.
По их сторонам предусматривалось строительство двух триумфальных колонн высотой в 106 м. Материалом для одной из колонн должны были стать пушки, отбитые у французов на территории России, для другой - отбитые за рубежом. Колоссальный храм соответствовал величию России, с высот его открывался замечательный вид на златоглавую Москву.
Герцен, конечно же, написал и о том, почему Витберг для строительства храма Христа Спасителя, выбрал именно Воробьевы горы, лежащие между Смоленской и Калужской дорогами. В этом выборе главенствовал исторический довод: по первой из этих дорог наполеоновская армия вошла в Москву, по второй – от подошвы Воробьевых гор – началось окончательное отступление французов. Перечитывая у Герцена главу о Витберге, я так и не вспомнил о догадке, когда-то посетившей меня. Тем более не знаю, была ли в то время хоть какая-нибудь возможность проверить её.

Шло время, находки мои стояли в книжном шкафу, я потерял, кажется, всякую надежду прояснить интересовавшие меня вопросы. Но вот попадается как-то роскошный двухтомник знаменитого библиофила Н. П. Смирнова-Сокольского «Моя библиотека». Среди двадцати тысяч редких и редчайших книг этой библиотеки нет ни одного из тех выпусков, которые мне посчастливилось когда-то купить, зато были там «Переписка жителя Луны…» и «Юмористические рассказы нашего времени, издаваемые Абракадаброю. С политипажами. Книжки 1 – 10. Спб,, тип. Фишера, 1846», принадлежавшие перу таинственного Петра Машкова, который предпочитал называть себя то «Жителем Луны», то «Дворянином Кукарику», то «Абракадаброю».
Правда, после того как министр С. С. Уваров запретил публикации «под вымышленными псевдонимами» явились сначала инициалы «П. М.», затем некто «П. Машков», а спустя три года – «Абракадабра», но уже в иной типографии. Очень уж занятен этот таинственный автор, как бы играющий с властями. Книжки его запрещались высочайше. У Н. П. Смирнова-Сокольского вновь узнаю, что не только цензор Н. А. Очкин, но и сам А. В. Никитенко получал выговоры за публикации этого самого «Дворянина». У него же нахожу две цитаты из В. Г. Белинского, которые никак не могу здесь обойти.
«Юмор г. Абракадабры состоит только в том, что он в свой рассказ, довольно плохой, втиснул старые политипажи из «Иллюстрации» г. Кукольника. Поэтому ни один политипаж и не идёт к рассказу».
А в другом месте великий критик пишет: «Хотя эти рассказы и вовсе не юмористические, а только плоские и плоские, но тем не менее они рассказы нашего времени».
Так, что же это? Писания графомана, поднявшиеся до «рассказов нашего времени»? или Виссарион Григорьевич чего-то не доглядел в них, запнувшись за политипажи, занятые у г. Кукольника?
Нет, не всё ясно с Петром Машковым! Николай Павлович Смирнов-Сокольский, который знал, кажется, всё об истории издания каждой книги своей уникальной библиотеки, будучи скрупулёзным исследователем и говоря о личности П. Машкова, единственный раз вынужден был признать: «Каких-либо биографических сведений об этом авторе разыскать не удалось».
Вот тебе и на! П. Машков, «автор многочисленных произведений», человек – казалось бы – с графоманскими наклонностями, пишущий рассказы «плоские и плоские», предпочёл остаться решительно неизвестным и отказался от всех возможностей утвердить себя? Да, может ли быть такое?!
Этот автор изначально стремился остаться анонимом. И тут у меня появилась шальная мысль: а что если П. Машков, появившийся вслед за инициалами П. М., просто псевдоним, лишь имитирующий подлинное имя автора? В таком случае, он взял своё: был и остался безвестным автором, обыграв цензоров и властителей.
– Как там у вас насчёт «штемпеля» и внука архитектора? – подтрунивал надо мной Юлий Янович, когда я заходил к нему по нашим конструкторским делам. – Не прорезалось?
И мне приходилось улыбаться и пожимать плечами:
– Не прорезалось: пока, товарищ Страуме, ничего нет, окромя догадок.

Однажды я наткнулся на книжечку писателя и краеведа Евгения Дмитриевича Петряева (1913-1987) «Литературные находки (Очерки культурного прошлого Вятской земли), - Волго-Вятское кн. изд-во, 1966». Из неё узнал, что А. И. Герцен и А. Л. Витберг жили в Вятке в доме Машковцева, который сохранился до сих пор (трёхэтажный каменный дом на ул. Герцена, 1/79) что Егор Петрович Машковцев был университетским товарищем Герцена.
Сохранились сведения (и не только в «Былом и думах»)  о том, что на вечеринке 24 июня 1834 года, которую устроил Егор Машковцев по случаю окончания университета, студенты распевали «возмутительные, пасквильные» песни («Марсельезу», в частности). В тот же день 24 июня 1834 года на Дворцовой площади Петербурга при огромном стечении народа состоялось торжественное открытие Александровской колонны по проекту Монферрана (в Риге, кстати говоря, по проекту гениального Кваренги Александровская колонна в память Отечественной войны 1812 года была возведена на Замковой площади ещё в 1814 году). Егор Машковцев для своей вечеринки эту дату выбрал далеко не случайно. Антимонархические настроения в студенческой среде не были редкостью (отсюда и дата и возмутительные песни). Собравшихся на вечеринку студентов по доносу накрыла полиция. Александра и Егора доставили в участок, а позднее сослали в Вятку: Герцена – под надзор полиции, а Егора Машковцева – под надзор родителей. 
Богатый клан Машковцевых – купцов, помещиков, предпринимателей – был в те времена широко известен в Вятке и Вятской губернии. В доме городского головы И. О. Машковцева в 1824 году вятское купечество давало бал в честь проезжавшего императора Александра I, и на этом балу, как отмечено в архивном документе, государь находился 52 минуты.
Егор Машковцев, в доме которого поселились Герцен и Витберг с женой и детьми от своего первого брака, обеспечивал к тому же финансовыми средствами семью Витберга, оказавшуюся в наиболее трудном положении.
За время пребывания в ссылке эта компания (Машковцев, Герцен, Витберг) спелась, что называется, весьма.
Меня теперь, по понятным причинам, крайне интересует личность Егора Машковцева.
Мне удалось узнать, что отец Егора – богатый вятский помещик Пётр Алексеевич Машковцев – в 1835 году под именем Петра Машкова издал «Энциклопедический альбом», «заключающий в себе собрание разных любопытных сведений и исторических обозрений наук, художеств, торговли и проч.», совершенно не похожий на «Юмористический альбом» Петра Машкова 1844 года, «содержащий в себе разные любопытные сведения, собранные в 2182 году в городе Якутске студентами тамошнего университета из новейших газет и журналов, с политипажами, заимствованными из древнейших книг».
Александр Лаврентьевич Витберг вернулся из Вятки в Петербург в 1840 году, а с 1842 года начались многочисленные анонимные публикации «Юмористических рассказов». У меня, естественно, появилась мысль, что действительным их автором мог быть Егор Петрович Машковцев, который после окриков свыше подписался всё же не собственным именем, а псевдонимом своего отца, этаким псевдонимом в квадрате. И кто может утверждать, что у Егора Машковцева не было оснований на пожизненную анонимность? И нет ли его среди анонимных корреспондентов герценовского «Колокола»?
Я полагаю, что авторство многочисленных книг, о которых здесь рассказано, установлено впервые и, как мне кажется, достаточно надёжно. 

И вот теперь, много лет спустя, используя возможности Интернета, мне удалось не только иллюстрировать мой рассказ, но и узнать ещё кое-что о личности загадочного анонима, публиковавшего в типографии Штаба Отдельного Корпуса Внутренней Стражи издевательские тексты о негативных сторонах русской общественной жизни.
Отставной штаб-ротмистр Чугуевского уланского полка Егор Петрович Машковцев, «в воздаяние ревностных его […] заслуг», как говорилось в специально выданной по этому случаю грамоте, был произведён по Высочайшему повелению «в вечные времена в честь и достоинство Нашей Империи, в Дворянство равнообретающемуся», звание, передаваемое по наследству.
Сохранилась копия протокола заседания Московского Дворянского Депутатского Собрания, состоявшегося 13 июня 1852 г., о внесении Е. П. Машковцева с женою и детьми в Дворянскую родословную книгу Московской губернии // Коллекция документов по истории Саратовского университета (Коллекция В. А. Соломонова).
У Егора Петровича был сын Пётр, названный в честь деда, и две дочери Мария и Елизавета. Мария Егоровна вышла замуж за профессора анатомии и ректора (с 8 августа1898 по 7 августа 1899 гг.) Московского университета Дмитрия Николаевича Зёрнова, который, благодаря многогранному таланту – учёного, педагога и общественного деятеля – пользовался большим авторитетом в среде московской научной интеллигенции. Внук Егора Петровича, Владимир Дмитриевич Зёрнов (1878–1946), доктор физико-математических на-
ук, один из семи первых профессоров – учредителей открытого в 1909 г. Саратовского университета, ученик и последователь знаменитой русской школы физиков, во главе которой стоял П. Н. Лебедев, прожил яркую, интересную жизнь.

 
В. Д. Зёрнов (1878–1946), внук Е. П. Машковцева

Нам хорошо известно, что подавляющее большинство своих произведений неведомый современникам автор – Егор Петрович Машковцев, как мы теперь можем полагать, – печатал в типографии Штаба Отдельного Корпуса Внутренней Стражи. Эта загадка – очередная и труднейшая для меня – оказалась не только очень интересной, но ещё и весьма интригующей. Юлий Янович предположил когда-то, что «Внутренняя Стража» является охранной структурой Зимнего дворца и т. д. Эту наивную версию какое-то время я воспринимал как предположительно достоверную. Однако же, мои поисковые возможности были совершенно ничтожными и не могли принести каких-либо результатов. Я понимал, что типография принадлежит какому-то специализированному ведомству. Она обязана тиражировать служебную документацию и ведомственные издания. Что же это за ведомство?
 Теперь-то я знаю, что слова «внутренняя стража» в содержательном плане полностью эквивалентны современному термину «внутренние войска» и означают одно и то же.
В 1811 г. был издан манифест «Учреждение, министерства полиции», определивший структуру и функции министерства полиции. Тогда же появился и манифест «Учреждение министерства внутренних дел», в котором были определены структура и функции министерства внутренних дел после выделения министерства полиции.
Отдельный Корпус Внутренней Стражи (ОКВС, в соответствии с нашим пристрастием к аббревиатурам) был изначально создан в том же 1811 году и с некоторыми вариациями просуществовал до 1864-го. Эта структура занималась охраной внутреннего государственного порядка. Функции ОКВС затем были переданы другим службам и фактически просуществовали до 1918 года, когда вместо полиции появилась милиция, за ней – войска внутренней охраны (ВОХР), войска ВЧК и т. д. 
«Положением для внутренней стражи» определялись её задачи: оказание помощи властям в исполнении законов и приговоров судов, поимка и истребление разбойников, рассеяние запрещённых законом скопищ, охрана порядка на ярмарках, торгах, народных и церковных празднествах, сопровождение казны, проведение спасательных работ при пожарах, разливах рек и т.д. В обязанности ОКВС входило этапирование арестантов, надзор за ссыльными и охрана заключённых (тюрьмы находились в ведении ОКВС).
Нетрудно представить себе, что трое ссыльных и творчески одарённых людей (Машковцев, Герцен, Витберг) ещё в период вятской ссылки тщательно продумали способы конспиративной публикации сатирических произведений Егора Машковцева, где его пожизненная анонимность, использование типографии Штаба ОКВС, находившейся в Петербурге, были предусмотрены заранее. Для того чтобы печататься в этой типографии использовалось, вероятнее всего чьё-то покровительство. Вполне возможно, что протежировал Машковцеву кто-то из обширного клана Дельвигов, ибо отец поэта Антона Дельвига, близкого друга А.С. Пушкина, генерал-майор барон Антон Антонович Дельвиг-старший был в своё время окружным генералом войск внутренней стражи. Мог быть и какой-нибудь другой канал – у Александра Витберга были обширные знакомства.
 Командиром ОКВС (1840-1843) в тот период, когда в типографии ОКВС стали тиражировать опусы П. Машкова (Егора Машковцева) был генерал от инфантерии Рейбниц Карл Павлович (1777-1843). Он участвовал в походах и сражениях против французской армии в 1799 г. и 1807 г., в Отечественной войне 1812 г., в Бородинском сражении, в частности, в заграничных походах (1813-1814). Был трижды ранен и отмечен многими орденами Российской империи. Не исключено, что покровительствовал Машковцеву именно он. Этот вариант представляется даже более вероятным, ибо он знал историю неправедных гонений архитектора, а с генерал-майором А. А. Дельвигом был знаком с 1816 года.
Я почти уверен, что такого рода протекция была устроена при посредничестве Витберга. 
Восстановили Витбергу в 1844-ом году академическое содержание или нет, я этого достоверно не знаю. Есть свидетельства о том, что последние годы его жизни были крайне трудными. Герцен свидетельствует: «Я жил с Витбергом в одном доме два года и после остался до самого отъезда постоянно в сношениях с ним. Он не спас насущного куска хлеба, семья его жила в самой страшной бедности».
И ещё: «В Петербурге, погибая от бедности, он сделал последний опыт защитить свою честь. Он вовсе не удался. [...] В 1846, в начале зимы, я был в последний раз в Петербурге и видел Витберга. Он совершенно гибнул… Он ждал смерти.
Если этого хотел [император]ЮП Николай Павлович, то он может быть доволен».
Академик Александр Лаврентьевич Витберг умер в 1855 году. Витберг оставил после себя любопытные записки, которые были диктованы им в Вятке А.И. Герцену. Эти записки были напечатаны в «Русской Старине» в 1872 г. (т. V и VI).

Мой резонёр, Юлий Янович, оказался – к великому сожалению – провидцем: ни одна из купленных в памятной командировке книг у меня не сохранилась. Впрочем, это уже другая история.
Надеюсь, что бывшие у меня экземпляры и по сей день находятся в Риге, но маловероятно, чтобы их новый владелец догадывался об их нелёгкой и такой возможной истории.
Используя Интернет, в коллекциях экслибрисов я нашёл тот самый «штемпель», который был на тех выпусках «Снов или повестей и рассказов Дворянина Кукарику», отпечатанных в 1843 г. в типографии Штаба Отдельного Корпуса Внутренней Стражи. 
Вот он: 
   
 

 

Творчество Егора Петровича Машковцева, действительного автора упоминавшихся здесь книг, до сих пор никем не исследовано. Мне кажется, что есть основания полагать, что он является безвестным предшественником великого сатирика Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина (1826 - 1889).