Рыцарь любви

В разных местах России этого красивейшего кулика в веке XIX звали по-разному: шабашка, хорпуша, хурхун, вальшня, курпист, ольшняк. А сейчас многие даже и не слыхали его основного имени, перешедшего в наш язык из немецкого – вальдшнеп. Лесной кулик. Покажите мне охотника, которого не охватывает дрожь при приближении этого красавца, при звуках его немудрёной песни – и я скажу твердо – это не настоящий охотник. Сколько раз в осеннем лесу пугаясь его всегда неожиданного взлета я мазал, пуделял. А уж что творится с горячим охотником, попавшим на высыпку вальдшнепов, когда они на пролете оседают в кормных местах, и взлетают по четыре, пять сразу. Из разных мест; спереди, сзади, сбоку. На такой высыпке иная легавая, даже из опытных, бывает, совсем потеряет голову. И начинает носиться, спарывая, спугивая одну птицу за другой, не слушая никаких команд. Сам великий ценитель и знаток природы, охоты Сергей Тимофеевич Аксаков писал: «Вальдшнеп, беспрекословно, превосходнейшая, первая дичь во всех отношениях; он даже первенствует в благородном семействе бекасов. К которому принадлежит по отличному вкусу своего мяса, по сходству с ним в пестроте перьев, красоте больших черных глаз, быстроте и увертливости полёта, по способу добыванья пищи и даже по трудности стрельбы».

Однажды поехал я весной со своими друзьями Володькой Тихониным и Генкой Бобровым на весеннюю охоту аж за Тихвин. На платформе встретил нас Генкин приятель Петя Трофимчук, развесёлый, несмотря на свою службу надзирателем в тихвинской тюряге, мужик. Уселись мы в его потрепанный «Газик» и поехали по раскисшей, разъезженной дороге в дальнее садоводство, где у Петьки был дом с отменной, как он хвалился, банькой.

Восемь раз «Газик» наш садился по самые мосты в ямы, наполненные жидкой грязью. И мы, кряхтя, поминая всех местных начальников, вываживали машину здоровенными жердинами. Выяснилось, что именно по этой дороге не смогли в сорок первом пройти и увязли немецкие танки и бронемашины. Когда мы сели на брюхо в девятый раз – посреди огромной лужи, такой глубокой, что заливало даже в раскатанные болотные сапоги, я понял, почему в России не делают хороших дорог. Это – стратегический замысел. Если натовцы вздумают на нас напасть, – всю технику завязят, а в пешем строю, мы их как куропаток перещелкаем.

До фазенды мы добрались вымотанные, измазанные в грязи, как поросята. Как девчонки, что мутузят друг друга на грязевом ринге. Тут же затопили баньку, замочили березовые веники, которые Петька заготовил в изобилии. Стали собираться в баньку, и Петька сразу же предупредил – мужики, там на верхней полке щель такая, вы только барсиков туда не свешивайте. Я сразу и не понял, каких таких барсиков он имеет в виду.

Настой для того, чтоб на каменку плескать Петя готовил серьезно: в тазик было налито пиво, рюмка можжевеловой водки и еще какое-то снадобье из большой черной бутыли. Мы забрались на верхнюю полку, а наш хозяин стал потихонечку поплескивать на каменку: вмиг вся банька заполнилась ароматом хлеба, можжевельника, черносмородинового листа.

- Мужики, барсиков берегите, - все приговаривал Петька, размачивая в кипятке веники. Потом водрузил на голову разбойного вида шляпу из войлока, натянул рукавицы и взмахнул сразу двумя вениками. На нас пахнуло таким жаром, что по коже побежали мураши, а волосы встали дыбом.

Володьку Тихонина как ветром сдуло с полка. Он на четвереньках, открыв дверь лбом, выскочил в предбанник. Дело в том, что родился он в Казахстане, поэтому баню не любил, и искренне не понимал, – как это можно получать удовольствие от битья себя по телу веником. 

Мы же с Генкой разлеглись на полке, а Петька охаживал нас двумя вениками, приговаривая:

- Вы только барсиков не свешивайте.

Не выдержали и мы с Генкой этого мучительства, и выскочили на улицу. А там – метель кружит, снег лепит – вот тебе и апрель. Стеклянная весна.

Потом мы с Бобровым пытались запарить Петьку. Да не тут то было. Он лежал на полке в своей разбойной шляпе, жмурил глаза, как котяра на сметану, и командовал:

- По спине, теперь по жопе, теперь по ногам. Снова давай по спине.

Умучились мы с Бобровым вениками махать. Облились ледяной водой, и снова давай охаживать этого двухжильного Трофимчука. Наконец, он сжалился над нами, сказав:

- Хватит, не то свалитесь. Слабосильные вы, городские, банного куражу нет. Асфальт вас губит.

За столом, когда хватили уже по третьей и лакировали пивом, я вспомнил про барсика, которого все поминал Петька. Спросил, и он охотно рассказал эту банную историю, которая чуть не окончилась драмой.

- У моей жены Ольки, - начал он свой рассказ, - есть давняя подружка Танька. Дружат они со школы. Был у Таньки муж, да объелся пьяных груш. Ушел, оставив дочку. А Танька женщина с таким перчиком, что мужики на улице идут мимо – шейные позвонки скрыпят. До того оглядываются. Я давно на нее глаз положил: что нога под ею, что грудь, да еще глаза бедовые. И волосы – рыжие аж огнем горят. Как лиса на декабрьском снегу. Но Олька один раз заметила мой взгляд, вывела вот тут на улицу и секатор показывает.

- Вот Петька, кобелина ты бесстыжая, если чего такое с Танькой замечу, – клянусь, вот этим инструментом все твое хозяйство враз отчекрыжу. Потом плакать буду, но – отчекрыжу!
А Олька моя до того ревнючая, что слова у нее с делом вряд ли разойдутся.

Поэтому я свои взгляды в карман припрятал, но мыслишку Таньку эту попробовать, конечно, не оставил. И вот в прошлом году, как раз на Первомай поехали мы с женой сюда. На фазенду. И Танька с нами увязалась. Ей уже сорок, дочери двадцать, у девчонки – танцульки и парни на уме. Что же Таньке на праздники дома одной киснуть? Приехали, я баньку, как водится, затопил. Сели за стол, конечно, дерябнули. Первомай все ж таки. Я – стопарик, мне же в первый пар идти. А они бутылку портвейна на двоих раскатали. А потом и вторую приговорили. Собрался я в баньку, глядь, – и они со мной. Думал, – шутки шутят. Зашел в предбанник, раздеваюсь – и они тоже. Хихикают, заразы. А раздеваются. Глянул я на Таньку, а уж она и лифчик скинула, а титьки налитые, соски торчат, ну прям как дула двух «Максимов». Гляжу - за трусы берется, меня прям в жар без пара бросила. Чую - барсик встает. Я от греха подальше,  шасть в баню и на верхний полок залег. Барсик в щель свесился, а я и не заметил. Перед глазами Танькины буфера стоят. Что две дыни. Тут эти две красотки заходят, и хихикают – у меня мороз по коже бежит от их хаханек. Начинают с вениками разбираться, а я все глаза об Таньку истер. Свету у меня в баньке немного, сами видели, лампочка еле светит. Но и в этом свете увидел я, что у Таньки этой такой рыжий мех на этим самом месте да еще и колечками завивается. От такой картины барсик мой совсем взъярился. И застрял в щели этой долбанной. Лежу, соображаю, чо дальше то делать? А барсик уже и заныл. Торцы досок то не струганные, ё - маё! Олька с Танькой вениками давай меня охаживать, а мне – не в радость. Они на полок залезли, толкают меня в бок – давай, лежебока, нас попарь. А мне не встать, куда там. Только если вместе с досками, а они у меня семидесяткой забитые. Или – без барсика. Пришлось признаться, – мол, беда, девки, барсик в щели застрял. Эти дуры – смеяться. Прям заходятся от смеха. Я злюсь, по матери их, конечно, ругаю, и чем больше злюсь, тем сильней их хохот разбирает. Думали – шуткую. Наконец, сообразили, что дело нешуточное. Ампутацией пахнет: пока доктор сюда доберется, барсик уже сам отвалится. Принесли бабы топор, оторвали доски, которые пространство под полками перекрывают. Танька хихикает – мол, лезь, Олька под полки, помогай мужу. Спасай инструмент, – отсасывай. Да как туда залезешь? Тесно. И не до баловства мне, уж барсик синий стал. Тут опять же, Танька сообразила: неси, говорит, подружка, в ковшике самой холодной воды, будем барсика охлаждать. Он и скукожится. Принесли, – погрузили. Я аж взвыл от боли. Их опять смех разобрал, зараз этих. С большим трудом слез я с полков, на барсика смотреть без слез нельзя было. Будто в мясорубке его пожевало. Одним словом, мужики, - закончил свой горестный рассказ Петька, - не ходите вы в баню с двумя такими оторвами. И не свешивайте барсиков в щель.

- Да что же ты щель до сих пор не забил? - удивились мы.

- Да все недосуг, - махнул беспечно рукой Петька. – И Танька сюда больше не ездит.

Ночью выпали снега – по щиколотку. Поутру было, снег перестал, но к часам одиннадцати пошел гуще. Друзья мои решили, что в такую погоду хороший хозяин собаку гулять не выпустит. И налегли на водку. А я не утерпел и пошел на охоту.

- Ты гляди, Егорыч, - напутствовал меня Петя, - ухо востро держи, здесь медвежий угол. А мишки уже из берлоги поднялись, голодные ходят. Как бы они тебя не схарчили.

- У меня жаканы есть, - отмахнулся я. – Отобьюсь.

В лесу было тихо-тихо, все звери и птицы забились от метели в такие ухоронки, что казалось – лес этот необитаемый. Пурга все продолжалась, я вымок; со всех веток валился на меня свежевыпавший снег. Тогда нашел громадную, разлапистую ель, развёл под ней небольшой костерок, привесил консервную банку для чая. Под елкой было сухо, снег сюда не долетал, я лежал на еловом лапнике, от костра шло ровное тепло. А когда  хватил законные сто грамм перцовки да закусил хорошим куском розового, с прожилками мяса сальца, жизнь стала и вовсе замечательной. Теперь еще трубочку закурить и не торопясь прихлебывать крепкий, припахивающий дымком чай.

И в этот момент, как будто кто махнул волшебной палочкой, – снег перестал сыпаться, умчались свинцовые тучи, и небо засияло такой отчаянной, апрельской голубизной, что у меня чуть слезы на глаза не навернулись. Я вылез из-под елки, вокруг сиял и начинал исходить паром свежевыпавший снег. На небольшой речушке неподалеку я увидел стайку кряковых уток, и, не прицеливаясь, сдуплетил. Они поднялись с грохотом, поднимая крыльями брызги, в которых вспыхивала радуга. Я помчался к речке, уверенный, что уж одну-то из доброго десятка завалил. Но ни одной крякухи не было на поверхности небольшой заводи. Может, снесло течением? Едва ступил несколько шагов вдоль реки, как из-за мыска сорвалась еще одна стая уток. Штук пятнадцать. Я вскинул ружье, нажал на спусковой крючок, – выстрела не было. Даванул второй – опять ничего. Переломил ружье – вот зараза, я же патроны не вставил после дуплета. Хороша Маша – да не наша!
      
Вышел на поляну, которую окружили высокие ели. Дошел до ее середины, как вдруг низкое, угрожающее ворчание послышалось у меня за спиной. Чуть правее того направления, откуда я пришел. Медведь. И здоровый. Это я понял сразу. Резко развернулся в сторону, откуда шел рык. Руки затряслись, я едва смог вынуть дробовые патроны и вставить пулевые. Где же он? И чего хочет? Рычит, – значит, предупреждает, чтобы уходил. Держа ружьё на изготовку, стал пятиться, сверля темные лапы елей глазами. Рычанье раздалось снова. Выстрелить туда – в эту темноту? Останусь с одним патроном. А он может именно в этот момент броситься. Сделал ещё шаг. Медведь зарычал снова. Ох, и здоровый. Звук как из чугунного котла. Я замер посреди поляны; лучше этого громилу не провоцировать. Пусть убедится, что я стою, ничего плохого ему не делаю.

Текли минуты. Зверь снова заворчал. И тут я засёк, что звук идет не от земли, а раздаётся из середины здоровенной ёлки на краю поляны. На высоте метров шести. Что он – совсем чокнулся? Залез на ёлку и сидя на ней рычит? Никогда о таком медвежьем бзыке не слышал. Если он на елке, то сразу слезть не сможет, не будет же прыгать как рысь. И тогда я решился, – выстрелю в елку. Не век же мне тут стоять, обливаясь потом от страха. Зажал еще один патрон в левой руке, приложился – и выпалил. В этот же момент из гущи еловых лап вылетели две здоровенных птицы и тут же скрылись за соседней елью. Я сел на снег, ноги не держали. Это кто ж такие были, и почему они так рычали? Может филины или сычи? И это у них любовные песенки? Хороши песенки, так ведь и медвежья болезнь может приключиться; хорошо речка рядом, застирал бы позор.

Перекурив страх, взбодрившись от второй наркомовской чарки, я продолжил путь по дремучему тихвинскому лесу. А когда на лес стали опускаться сумерки, потопал по дороге, которой приехали к садоводству, предвкушая, как залезу сейчас на банный полок, и охватит меня враз жаром. Темнота сгустилась, на небе уже заблистали звезды, придавил мороз градусов под десять. Снег на дороге покрылся коркой, громко крошился под моими сапогами. И вдруг я услышал хорканье вальдшнепа. Сначала решил, что почудилось. Медведь уже на меня рычал, теперь вот вальдшнеп хоркает. Наверное, это местный леший чудит. Какой вальдшнеп может летать при таком морозе, когда снег вокруг лежит? Но хорканье все приближалось, вот вальдшнеп уж совсем близко – прямо над моей головой. Летит низко, метрах в трёх, четко рисуясь угольно-черным полумесяцем на фоне звездного неба. Мне даже показалось, что увидел его печальные, черные глаза.  Я медленно поднял ружье и дважды выстрелил в морозное, звёздное небо, салютуя этому одинокому рыцарю любви.
Зашел в дом, а там друзья поют со слезой в голосе «Владимирский централ». Особенно старается Петька. А баня стоит нетопленая.
 
Прошло пять лет, и журналистская судьба привела снова в эти края. И вновь был апрель, и березы подернулись крохотными зелеными листьями. Мы ехали по дороге, уже отсыпанной гравием, я стал узнавать места. Вот ложбинка на дороге, где я видел одинокого вальдшнепа, а вот и поворот к садоводству. Попросил остановить машину, решил зайти в знакомый дом, из трубы которого шел дымок. Интересно, как там Петька, забил ли щель в полке? Дверь открыла женщина лет пятидесяти. Глаза её были печальны.

- Петя где? – переспросила она. – А вы кто же ему будете? Дружок по охоте? Егорыч? Нету Пети, и еще пять лет не будет. – Тут она заплакала. – Ушел он от меня к Таньке. Не посмотрел, что двадцать четыре года прожили, двух детишек нажили. И наказал его Боженька. Стал он запивать, Таньку ревновать и поколачивать. Видать, совесть мучила. Танька возьми – и загуляй. С участковым Колькой Сидоровым. А Петька, напившись, ружье схватил, за участковым гонялся. Морду ему набил. Из ружья ранил.  Вот и дали ему – восемь лет. Три уж отсидел.

Вечером ехали мы обратно той же дорогой. В доме Петьки светилось окошко. За столом сидела, пригорюнившись, его бывшая жена Олька.

- Притормози, - попросил я водителя у памятной ложбинки в лесу. Вышел, закурил трубку. Вдали ударил выстрел. За ним второй, третий. Охотники стояли на вальдшнепиной тяге. И тут я его услышал. Он летел, страстно хоркая, летел низко над дорогой. И как же прекрасен был его силуэт на фоне темнеющего неба, где сияла одинокая вечерняя звезда.