Письмо другу в Америку

Перед своим днем рождения завел я обычай – ездить на охоту. В одиночку. Послушать, как шумит лес, трещат еловые сучья в костре, пищат мыши вокруг палатки, чуя запах хлеба и сала. Три года назад вот так поехал в Кипую, перед рассветом вылез из палатки, стал собираться на охоту, ещё и заря не занималась. Вдруг невдалеке, в болоте тоскливо, заунывно завели свою песню три волка. Я поёжился, подумал - и залез обратно в палатку. Чёрт их знает, серых!

Собрался и в этот раз, рюкзак, как всегда получился неподъёмный. Кто ж его знает, как это получается: вроде берешь только самое необходимое, но как вскинешь на спину – о! До станции Войбокало добрался без приключений. Вспомнил, что по преданию назвали так это местечко после того, как Петр Великий одержал победу над шведами и заночевал в небольшой деревушке, которая потом получила название Пиргора. И вышел государь ввечеру из избы, чтобы воздуху свежего глотнуть, и слышит – за лесом вой да гул. Это что ж такое? – полюбопытствовал Петр. А это войска на радостях после одержанной виктории  гуляют, – ответили ему придворные. О, се раздается вой бокала, - молвил государь. С тех пор, говорят, и пошло – деревня Пиргора, станция Войбокало.

На этой то станции, выскочив из электрички, я и помчался с рюкзаком к автобусной остановке. Валя Верховский из журнала «Костер», увидев еще в застойное время мой марш-бросок, обронил:

- И этот народ Рейган хочет запугать нейтронной бомбой?

А не побежишь, в автобус не влезешь, это мы уже проходили. На остановку я примчался первым. Посмотрел в расписание, болтавшееся на столбе – автобус через полчаса. Успею покурить. Мимо проходил мужичок, явно помнящий победу над шведами. Его носило по небольшой площади такими противолодочными зигзагами, что любо-дорого было посмотреть. Наконец, мужичок наткнулся на столб с расписанием, долго рассматривал его с изумлением. Потом сфокусировал взор на мне.

- Ждешь? – с угрозой спросили он.

- Жду, - миролюбиво ответил я.

- Чего? – спросил войбокалец, и заплакал.

- Автобуса на Волхов. Мне в Кипую надо.

- Не дождешься ты его. – Тут мужичишка всхлипнул особенно горько. – Он с весны тут не ходит.

И опять залился горючими слезами.

Мимо как раз катил автобус на Кировск, я успел подхватить рюкзачище, и запрыгнуть в провонявшее бензином нутро рыдвана. На перекрестке у Дусьево, где стоит памятник водителям ладожских грузовиков, возивших продовольствие в блокадный Ленинград, я вывалился из автобуса. До Кипуи, любимой Кипуи было еще двадцать километров. Надо было голосовать. Только кто же возьмет на Мурманском тракте здорового мужика с огромным рюкзаком и ружьем в придачу? Разве что какой-нибудь дальнобойщик. К моему изумлению через пять минут остановилась белая «Вольво». В ней мурлыкала моя любимая радиостанция, а водитель, крупный, носатый мужик по-свойски сказал:

- Бросай рюкзак на заднее сидение. Куда тебе?

- В Кипую, - сказа я, плюхнувшись на роскошное сиденье.

- Заяц, гусь? – спросил водитель.

- Гусь прошел. А вот утка на канавах могла задержаться. Да и вальдшнеп по опушкам держится, - ответил я. – Никак свой брат охотник?

- Живу в восхитительном плену охоты, - процитировал он полузабытого классика, и протянул руку. – Валентин.

А машина мчалась, мимо пролетали поля и рощи, деревушки и хутора.
Я стал собираться.

- Слушай, Егорыч, - сказал тут Валентин. – Ну что тебе в этой Кипуе? Прогноз худой, ночью падёт снег, занесет тебя в палатке. Махнем ко мне в деревню Заостровье, это на побережье Ладоги, там утки больше. В баньке попаримся. Я, между прочим, профессор банных дел. Покажу тебе, где утки море. К рыбакам сходим, рыбки купим. Ко мне друзья должны были приехать, а не смогли. В багажнике ящик пива да четыре литра водки.

- А махнем! – согласился я.

Оказалось, что Валентин профессор по электрической части, знавал самого Жака Ива Кусто, жил в обитаемом подводном доме. Несколько лет преподавал на Кубе физику, нырял и охотился вокруг всего острова Свободы. Добывал медведей, кабанов и волков в Сибири и на Дальнем Востоке. Так мы и ехали, предаваясь охотничьим и рыбацким воспоминаниям: и вот уже клыкастые секачи зачавкали картошкой, а сохатые помчались галопом, выбрасывая длинные белые ноги. Страшная мурена согнула гарпун толщиной в девять миллиметров. И вдруг – тпру! Впереди полу разобранный мост, перед ним кран и пьяненькие дорожники сотрясают осенний воздух матюгами. Перед мостом вереница машин – вечер пятницы, народ рвется на кислород. Я выскочил из «Вольво», и помчался на разведку. Выяснилось, что тут побывал губернатор Ленинградской области, и ему обветшавшие мосты очень не понравились. Он вставил фитиля районным начальникам, те отдрючили начальников помельче, ну, а работяг-мостовиков отодрали на полную катушку. Вот они и ходили у моста пьяные, вздрюченные, и на все попреки водителей отвечали, – катитесь вы все к губеру!

Повалил густой снег, рванул ветерок. Надо же – не соврали синоптики. До фазенды Валентина было десять верст, машину у моста не бросишь. Вдобавок страшно захотелось подкрепиться. Со мной так бывает - внезапно сильно хочется выпить и закусить. Я вытащил из рюкзака свой гуцульский топор на длинном топорище, котелок и стал искать дровец. А их уже все подчистили мостовики с дорожниками. И снег, зараза, лепил, не переставая. Валентин, приоткрыв дверцу, наблюдал за моими безуспешными манёврами с непонятной для меня усмешкой.

- Что, Егорыч, горяченького захотелось, кондёра, чайку? – поинтересовался он.

- Профессор, - обидевшись, рявкнул я. – Чем издеваться, помог бы бензинчиком, костер никак не разжечь.

- А спорим, что ровно через десять минут я разогрею мировой закусон? - подначил Валентин.

И мы поспорили – на литруху. Я то был уверен, что она моя, так как оговорил – еда будет не из термоса, а паяльной лампой на таком ветру здорово не поработаешь.

Я засёк время. Валентин быстро вынул из рюкзака коричневый пластиковый пакет, из него пакеты поменьше. И прямоугольную мисочку. В эту мисочку он налил немного воды. И тут же опустил коробку, напоминающую те, в которых продают импортный маргарин. Через две минуты из миски повалил пар.

Я проспорил. Через десять минут мы ели горячие сосиски с картофелем. Я, конечно, позволил себе фронтовые сто грамм.

- Валентин, быстренько рассказывай, что это за чертовщина? – попросил я.

- Это американские ученые придумали, ибо их солдатики не могут питаться холодной пищей в поле. Им это здорово пригодилось во время войны в пустыне, когда они Хусейна били. Не надо ждать, пока кухни подъедут, – сам себе разогрел и ешь. Такое питание - обед с печкой в одной упаковке, только в гражданском варианте, продаётся во многих американских магазинах. Рыбаки, охотники, туристы охотно раскупают эту жратву влёт – дешево, подогреватель стоит 30 центов, обед – доллар-полтора. Это обычный консервированный обед. Так же можно разогревать банку с тушенкой. Кроме того, что это дешево, это удобно и экологично.

- Профессор, - это гениально, - восхитился я. – Представляешь, сидим мы в лодке, октябрь, ветрюган, утки в наши чучела плюхаются, а мы им – погодите-ка, берем тайм-аут на пятнадцать минут, а вы пока жирок нагуливайте. А на зимней рыбалке на Ладоге? Сидишь на льду, язык к гортани примерз, даже не соврать ничего, а взял и хряпнул под водочку таких сосисек или коклеток и дальше ловишь. На байде гребешь на Вуоксе под дождем, вымок как цуцик, а раз - и всё разогрел. Прям в байде, не приставая к берегу. Слушай, Валентин, эту еду надо тащить к нам, в Россию – у нас вон Сибирь, тундра, нефтяники, геологи-спелеологи. А для спасателей МЧС – это просто находка.

- Ты, Егорыч, знаешь такой анекдот про слона в зоопарке – съисть то он съисть, только кто ж ему дасть? – грустно улыбнулся профессор. – Пробовал я раздобыть денег на это, новые русские обещали сто тысяч баксов, ведь эти американские пакеты с разогревающей смесью делаются из российских материалов. Еду такую наши пищевые комбинаты смогут выпускать, да еще вкуснее, чем американские. Но ребята тянут резину,  нефть на Севере не добывают, в байдарках не ходят, у них туда корма не войдёт. Им слаще эту нефть отсасывать и на Канарах оттягиваться. А на Россию им – с прибором…

- Не горюй, профессор, - утешил я, крякнув после второй фронтовой чарки. – Авось найдутся люди, понимающие смысл в охоте, рыбалке и бизнесе.

А снег валил все гуще, заметая и пьяных мостовиков, и мост. На фазенду к Валентину мы добрались только заполночь, профессор тут же позволил себе сто грамм. И, взяв фонарь, сказал:

- Пойдем, увидишь чудо, всю жизнь будешь вспоминать.
Он привел меня к огромной, в несколько гектаров, можжевеловой роще на берегу Ладоги. Можжевельник стоял зелеными свечами – под четыре метра высотой. Снег на его иголках таял, и на каждой висело по капле. Они сверкали в лучах фонариков. А на земле снег уже лежал белой пеленой.

Утреннюю зорьку я чуть не проспал. Подхватился и помчался к Ладоге. А она уже тяжело ворочалась в прибрежных камнях, и все сильнее разгорался восток. Битый час отстоял я в камыше, крякая в манок и стуча от холода зубами. Потом не выдержал и побрел на берег. Вышло солнце, и залило его ослепительным светом. Сверкал белый снег, хрипло кричали чайки. Ладога уже несколько лет стояла низко, вода ушла от берега метров на восемьсот.

- Ничего себе сад камней отгрохали, - невольно вырвалось у меня, когда я вышел из-за острова тростника, и панорама берега открылась мне во всём великолепии. Тысячи камней самой разнообразной формы, белые гребни ладожских волн, и стая лебедей на воде невдалеке от берега.

Я шел по песку вблизи тростника, держа ружьё наготове. Утка взлетела, как всегда неожиданно, она сидела в мелкой лужице у кромки камыша. Ружьё само собой прыгнуло прикладом к плечу. В правом стволе была магазинная «восьмерка» в контейнере. Утка поднималась навстречу ветру, на мгновение застыла, я ударил ее именно в этот момент. Она упала на песок, раскинув по нему крылья с лиловыми «зеркальцами».

Вторая взлетела с громким кряканьем минут десять спустя из густого тростника, я повел стволами и сдуплетил. Она рухнула как подкошенная. Спотыкаясь, поскальзываясь на камнях, я бросился в тростник. Взматеревший селезень, «сенька» еще слабо шевелил крыльями. Я готов был плясать от радости. Выбрался из тростника, сел на камень, выпил «на крови», закусил килькой в томате. Закурил трубку, и стал писать письмо другу в Америку.
Мы с ним просидели за одной партой десять лет. Вадик отъехал в Америку лет шесть назад, повез дочь к уже уехавшей в Штаты жене. Приехал, и тут она ему, стерва, сказала, – вали-ка ты обратно, любезный, я уже вышла замуж. Это я только так писала – что фиктивно.

Друг мой затосковал сильно, но надо было как-то выживать. Он убирал мусор, был сантехником в гостиницах, охранял объекты капиталистической собственности. Сидел в тамошней тюряге. Одно время днем проповедовал, а ночью охранял границу с Мексикой. Три года жил в Нью-Йорке, много чудных часов провел у Ниагары, проехал всю страну на машине от края до края. Но счастья так и не нашел. «Тут каждый сам за себя и против всех» – писал мне Вадька. – «У меня куча знакомых, но ни друзей, ни семьи».

Я писал другу о лебедях, про селезня с ярко-зеленой головой. И про то, что я люблю эту несчастную и такую красивую землю.

Вечером мы с Валентином парились в бане. Оказалось, что он действительно профессор банных дел. Какие запашистые венички были у него заготовлены из березы. Срезанные на Троицу. В парной стоял запах березового, смородинового, мятного листа с горькой отдушкой зверобоя. Это у Валентина была специальная травяная смесь, чтобы плескать на каменку. У профессора был патент на изобретение, от которого даже у завзятых любителей бани финнов глаза полезли на лоб. Суть изобретения была проста: на улицу из парной выходила труба, через которую прямо в каменку поступал свежий воздух, нагревался и раскаленным поступал в парную. В такой хоть тридцать человек парься, – воздух всегда будет свежим и душистым, как в садах Шахерезады.

Я лежал на полке, профессор ухал филином, охаживая меня двумя вениками, а я жмурился как кот. Знал, что в предбаннике нас ждет запотевшая «Столичная», настоянная на семнадцати целебных травах и белорусское пиво.

Недавно я написал Вадьке по электронной почте письмо, вспоминал наши школьные годы, как пили «Биле мицне» в подъездах Львова, мы  называли это винище «Биомицин». А на закуску дымили «Авророй». Вспоминал, как плясали шейк на школьных вечеринках. Носили брюки клёш. Ухаживали за одной девчонкой – Иркой Кобыльченко – первой красоткой нашего 10-б. Он написал ответ: это было прекрасное время, мы были счастливы. А вот теперь я живу на берегу океана в собственном доме. С женой, которую привез из России. Миллионер. И – несчастлив.

Не, ребята, чего - то я в этой жизни не понимаю. На кой хрен она тогда сдалась – эта Америка?