Ну-ка, зайка, выбегай-ка

Кошмарная эта история случилась в застойные времена. Когда копчёная колбаса была страшным дефицитом и если её «выбрасывали» в Елисеевском гастрономе, то хвост очереди выползал на Невский проспект. Мы с моим друганом Володькой Ерониным, которого мы прозвали Ерофей, собрались ехать на зайцев. Завидев очередь и зачуяв запах «Краковской» я ломанул в магазин, поулыбался аппетитной блондинке, стоявшей на подходе к кассе, сунул пятерку в руку, взял её телефончик и через десять минут уже пускал слюнки над килограммом полукопчёного чуда. Велико было искушение тут же на Невском впиться зубами в хвостик колбасины. Но я себя знал: стоит грызнуть, и сам не заметишь, как окажешься в буфете Дома Журналистов, на столе десяток бутылок "Жигулевского", а там и Витя Кокосов начнет с сумасшедшей улыбкой разливать водку под столом. Потом танцы, портвейн в парадняке с сильнейшим запахом аммиака, грустная улыбка жены Елизаветы, синдром, ручки ходуном. Какие уж там зайцы – лечь бы под кустик и храпануть…

Я мчался прочь от Дома Журналистов и увидел еще одну очередь, состоящую сплошь из мужиков. Давка была страшная, – давали полузабытого «Зверобоя». Везуха продолжалась.

Стоял прекрасный солнечный октябрь. Автобус мчал сквозь багровые леса, в рюкзаке булькал «Зверобой», и верная «тулка» прижималась к моему бедру. Я купил ее за 43 рубля 50 копеек, заработав эти деньги на стройке, где вкалывал чернорабочим. А было это после 9 класса и грудастые девки-каменщицы кричали мне, прыщавому девственнику: «Иди сюда, приляжем на кирпичики, погреемся».

Путёвка у нас была в деревню Смёдово Кингисеппского района. До неё было пехом четыре километра. На пути попалась какая-то деревушка с невзрачными домишками. Вот тут-то он к нам и подбежал. Кобель этот мне сразу не понравился: был он уродлив – смесь бульдога с носорогом, на лапах высок, на шее кожаный ошейник с медными бляхами. Он пристроился  за мной, жадно глядя на рюкзак.

- Смотри, какой умный гончак, - сказал мой недогадливый друг. – Сразу понял, что мы за зайцами идем.

- Он не за зайцами привык охотиться, а за колбасой, - отрезал я. – Надо гнать его к бениной маме, а то сейчас выйдет хозяин с колом и будет прав. Нечего собак от двора уводить.

- Вечно ты, Егорыч, на невинную животную напраслину возводишь. Пойдем с нами, собачка, мы тебе колбасы дадим, - привычно вошел со мной в клинч Ерофей.

При слове «колбаса» кобелина изобразил обрубком хвоста полнейший восторг.

В Смёдово мы вошли втроем. Но тут нас ожидало неприятное известие: егерь с раннего утра завился с какими-то охотниками на «Волге» в дальние угодья. Встретившийся мужичонка в замасленном ватнике с трудом сообщил нам, что имеется туточки и второй егерь, а живет на другом конце села. И пошли мы вдоль деревни, сопровождаемые оголтелым лаем смёдовских Жучек. Из-под одних ворот вдруг вылетела породистая русско-европейская лайка, да вот гавкнуть она успела всего лишь раз. В следующую секунду наш бульдог вцепился ей в глотку. Да так, что лайка тут же захрипела.

- Хватай за лапы, тащи своего крокодила, - гаркнул я Еронину. А сам бросился искать палку. Только с ее помощь нам удалось разжать железные челюсти приблуды. Лайка лежала на земле и дышала еле-еле.

- Тикаем! – скомандовал я. И мы побежали. Причем впереди с гордым видом мчался наш четвероногий друг.

- Ты, Володька, как хошь, но я сейчас выведу его за околицу и порешу, - отдышавшись, сказал я.

- Да чем тебе собачка не нравится, садист ты эдакий, - взвился мой друган. – Не дам Дружка в твои грязные лапы, бандеровец.
 
Это он намекнул, что я родом из Львова. Плюнул я и пошли мы дальше по Смёдово. Володька вел своего любимца за ошейник. Решили мы спросить дорогу  к дому егеря и постучали в дверь ладной избы. Открыла симпатичная молодка, но едва наш кобелина завидел на полу сеней кастрюли, как рванул мимо хозяйки. Ловким движением смахнул крышку с кастрюли и сунул туда слюнявую морду. Он не лакал. А втягивал борщ как землесос.

- Да что же это делается, - запричитала молодка. – Я борщу на неделю наварила. А они своих кобелей им кормют!

И опять мы бежали по деревне Смёдово. Я, Ерофей и Дружок с мордой, измазанной борщом. Глаза у псины заметно повеселели. Видно было, что ему нравится проводить время именно таким образом.

Дом егеря был добротным, вокруг стояли яблони. Крепко пахло антоновкой и дымком костра. Я заглянул в окно и оторопел. Крепкогрудая бабенка сидела верхом на егере, и ее груди колыхались в такт весёлой езды.

- Садись, - страшным шепотом скомандовал я Володьке, и мы присели на корточки.

В доме завозились, в сенях послышались шаги, и на крыльцо вышел егерь, был он молод, лохмат и весел. Без правой руки.

- Ты уж, брат, извини, - забормотал я. – Не хотели мы кайф-то ломать…

- Да бросьте, мужики, извиняться, - забасил егерь. – Эта городская ****ь меня совсем заездила, всё ей мало. Пошли, я вам покажу где охотиться. Да заодно перекурю перед следующей палкой.

Егерь обвел пол окоёма рукой – это мои угодья. А всё, что там – последовал еще более широкий замах руки, - это не мои. Но и там можно.

- Собака к нам пристала, - решил я обратиться к авторитету. – Не из вашего села будет?

- Неа, - сказал егерь, - не из нашего и не из соседнего. Это городские бросили. Так что вы ее гоните, она зайцев гонять не будет. Бульдожья кровь.

Перед охотой решили мы перекусить: я, конечно же, для целкости глаза предложил по стопарику «Зверобоя».

- Ни в коем разе! – заартачился Ерофей. – Не имеем права. Мы ещё не зверобои.

Он отломил от «Краковской» здоровенный кусок и бросил Дружку. Тот щелкнул челюстями и проглотил, паразит, не жуя. И с этой минуты он ходил за Ерофеем, как привязанный. Время от времени мой друган пытался послать своего Дружка искать зайцев. Из леса слышалось:

- Искать! Искать тебе говорят!

Часа три мы били ноги – ни одного косого. Решили уйти в другие угодья. Авось там повезет. У дороги, разделяющей угодья, мужичок рубил дрова.

- Милостивый государь, - обратился я к нему. У мужика топор выпал из рук, а рот открылся. – А где тут у вас зайцы живут?

- Во бляха муха, - ожил мужик, - а страуса не хочешь? Да тут у нас авиаторы эти хреновы всех зайцов и тетеревов потравили. Один заяц-русак на всю округу остался, живет вон под теми корчами, я его почти каждую неделю спугиваю.

Корчи – это длинные кучи пней, камней, стволов деревьев, которые доблестные мелиораторы сгребали тракторами, не щадя живота своего. Вот к таким корчам и подошла наша троица.

- Ты, Егорыч, на ту сторону иди, - изложил диспозицию Еронин, - а мы с Дружком будем тут русака мочить.

Едва я прошел метров пять вдоль корчей, как со стороны Ерофея послышалось:

- Ну - ка, зайка, выбегай-ка!

И тут же раздался оглушительный, очень торопливый дуплет – бах, бабах. Когда я выскочил из-за корчей, то увидел, как здоровенный русак мчится к лесу, а совершенно в другую сторону бежит Еронин. Завидев меня, он заорал:

- Окружай! – и показал на кучу камней, заросших бурьяном.

Значит, зайцев было два, лихорадочно думал я, сбрасывая на бегу рюкзак; один подался в лес, а второй запал в камни. Забежав за камни, я взял «тулку» на изготовку, а Володька, порская, бульдозером попер в бурьян. Минут двадцать он азартно бегал по этим насаждениям, пока я не догадался спросить, сколько же было зайцев.

- Да один. Здоровый, как конь. Я его тресь, тресь – он шасть сюда. И замаскировался.

- Дурень ты, Ерофей стоеросовый, твой заяц давно в лесу отдыхает. А ты понапрасну бурьян топчешь!

Тут я бросил взгляд на свой рюкзак. И обомлел. Стервец Дружок рвал его, стремясь побыстрее достичь «Краковской».

- Володька! В гробину, за забором, сейчас я твоего паразита уконтропуплю! Он не зайца рвет. А мое имущество за пятнадцать рублей.

Я прицелился в кобеля и нажал на спуск. Выстрел грянул, и почти у меня под ногами взлетели комья земли. Это друг мой, Володичка, покровитель бродячих псов, успел ударить по стволам «тулки».

- Ты же экологический журналист, - врезал он мне. – На собаку с ружьем!

Набил я в сердцах свою верную вересковую трубку. Дым был синим. Солнце золотило сухую траву. Кричали гуси, улетая на юг. Был октябрь, ах какой был октябрь.

И порешили мы, что важнее всего дружба. И никакие Дружки не должны ей помешать. Потому что это мужская дружба. И я опять предложил выпить «Зверобоя» – за дружбу, любовь, груди той утренней наездницы, охоту и крик гусей. Но мы еще не зверобои – ответил мой друган.

К следующей полосе корчей мы подошли, настроенные по отношению к зайцам очень решительно. Нашей решительности не мог поколебать даже начавшийся дождь, от которого пашня вмиг раскисла. И опять Володичка остался со своим псом на одной стороне, а я полез через высокую гряду пеньков на свою. Прошел вдоль корчей метров десять, как вдруг – бах, бабах. И тут же – ай, ай, ай. Орал совсем как ребенок заяц. Я птицей взлетел на гряду пеньков. И вот какая картина открылась перед моими глазами: на пашне бился подстреленный заяц, а к нему бежал мой друг. Но тут его обогнал Дружок и стал …. жрать зайца.
   
- Фу – фу, - рявкнул Ерофей на кобеля. Но тот и не подумал заканчивать трапезу. Тогда Володька пнул его ногой. В ту же секунду бульдог с окровавленной мордой прыгнул ему на грудь, и попытался схватить за горло. Еронин размахнулся и долбанул его промеж ушей своим штучным «Зимсоном». Зверюга отскочила, потрясла башкой, очухалась, передумала загрызать человека, схватила в зубы недоеденного зайца. И побежала к лесу.

- Мать твою! – взвыл я. – Стреляй!

- Чем? – заверещал мой друг и вздел над головой обломки «Зимсона». Ствол был отдельно, приклад отдельно. Тогда я вскинул свою верную «тулку» и закатал по кобелю «пятеркой». Крупнее дроби у меня не было.

- Да не в меня, - застонал мой напарник. И рухнул на пашню, обхватив голову руками.

Я продирался сквозь пеньки, рискуя выколоть глаза, и мысли – одна страшнее другой бились у меня в голове. Убил, ранил, да как же так, я же стрелял не в него, мама! Когда я подбежал к другу, он сидел на пашне. Живой, не раненый. В руке у него был нож, он бил им в землю и кричал:

- Убей его! Убей его! Убей!

И я помчался, сбрасывая на бегу рюкзак, ватник, свитер. Патронташ висел на шее. Я бежал и стрелял по ненавистному кобелю. Но утиная дробь на таком расстоянии не могла его остановить. Ясно стало, что нужно сокращать расстояние. Сердце выскакивало из груди, я хрипел, ноги подгибались, но я бежал. И достал, настиг. Врезал ему дуплетом. Он бросил зайца и помчался к лесу. Изжеванный косой лежал на пашне, и на морде у него было написано, как у маленькой княжны, – за что вы меня убили? Мучительно захотелось «Зверобоя». Я оторвал глаза от препарированного зайца. И мороз пробежал по коже. Бульдог раздумал бежать к лесу. Он мчался ко мне, его кровавая морда, пена на зубах. До сих пор он мне снится. Я ударил его дуплетом, подпустив поближе. Он кувыркнулся через голову. Трясущимися руками совал я патроны в «тулку». Бульдог все понял, заорал, и побежал прямо к селу. Сейчас ворвется, – всех перекусает.

И вновь я гнался за ним по пашне. На каждом сапоге по пуду глины, сердца уже не было, горла тоже. Погоня. За зверем. Догнать, догнать и убить.

Я догнал его и, вытянув руку, убил вот так – на бегу, выстрелом в ухо. Он упал на пашню. Рыжий, окровавленный. И заходящее солнце сверкало на медных бляшках ошейника.

Вернулся, собирая на пашне брошенную амуницию. Володька сидел заплаканный. «Зимсон» лежал рядом. Ружье это досталось милому моему другу от рано умершего отца.

Я налил полную кружку, – пей, теперь мы зверобои. Он молча выпил.

- У тебя остались патроны? – хрипло спросил он. – Где он лежит?

«Зверобой» был горьким. Я сидел и считал выстрелы. Десять. Все, патроны кончились.
Мы возвращались домой в промерзшем автобусе, друг ожил, и клеился к блондинке, я дремал, но то и дело вскидывался – вот он, Дружок!

Много воды утекло с тех пор, и много было охот и приключений. Но до сих пор, подвыпив, друг мой единственный, глядя мне в глаза, спрашивает:

- Зачем ты в меня стрелял? А?

А стоял тогда октябрь удивительный – с дождями, туманами, ярким солнцем. И были мы совсем молодыми.