Кто-то ходит наверху

На станции метро «Московский вокзал» в вагон вошел дед – хитрован. Сапоги резиновые – заплатка на заплатке, плащ брезентовый затерханый. Ему уступили место, и он сел, с гордым видом поставив на пол двухведерную корзину, полную крепконогих опят. А сверху лежали вёшенки, да такие мясистые, что я от зависти крякнул. Зловредный дед специально грибы в корзинке ничем не прикрыл. Знай, мол, наших, хоть октябрь на дворе, а настоящий грибник из лесу без грибов не возвращается. Пассажиры вокруг деда хороводы водят, – где это он такую красоту добыл? Хитрован глаза довольно щурил, и отвечал немудрено, – места надо знать. Деда встретил я в среду, а утром в четверг уже стал собирать свой рюкзак «Лось». Решили мы с женой моей Елизаветой съездить за клюквой и вёшенкой в Кипую. Эта крохотная деревушка стоит чуть в стороне от Мурманской дороги. Тогда километрах в восьми от нее было зимовье в лесу – с печкой, нарами и маленьким столиком. А рядом с зимовьем можно было хорошо поохотиться на утку на маленьком озерце.

С утра в пятницу сорвалась страшенная буря. В городе ветер громыхал листами жести на крышах, наломал ветвей тополей. Когда мы вышли из автобуса на шоссе у Кипуи, ветер тут же сорвал с меня кепку и закувыркал ее по асфальту. Идти к зимовью надо было вдоль мелиоративной канавы, поросшей по берегам густой ольшагой. Я взял «тулку» на изготовку, – а ну как из канавы крякуха вылетит? Вместо утки от небольшой лужицы с криком взлетел припозднившийся бекас. Я повёл ружьем, – на линии прицела была Лизка.

- Ложись! – скомандовал я.
И она ловко, как пехотинец, припала к траве. Бекас почти уходил, я пальнул из левого ствола «семеркой» в контейнере. Он упал замертво.

- С полем, Егорыч! – сказала жена, пощупала бекаса и вздохнула. – И чего вы, охотники, на него заритесь, патроны жжете, воробей, да и только. Нашей кошке таких десять штук надо, чтобы перекусить.

На кошку Мусю я был крепко обижен. В начале октября поехал на зайца в Пупышево, ночевал там в баньке Саши Толстикова. С которым много было выпито и песен спето, когда служили мы с ним в детском журнале «Костер». Поутру вышел из баньки, перешел через железку, спустился с насыпи и увидел толстый заячий зад. Косой почему-то лежал у самой железной дороги. Как раз в это время мимо грохотал товарняк. Недолго думая, я приложился к ружью и вмазал косого по самой маковке. Он подпрыгнул – и был готов. Вот только заряд зацепил спину.

Домой вернулся, а там гости сидят. Едва сапоги снял - а уж мне стакан налили. Я зайчищу гостям показал, гости заахали – жалко им косого стало. И я его поскорее в угол на кухне кинул, убрал с глаз долой. Муся на кухне была вместе с Дусей. Своей подружкой, потом забрала её у нас Ленка Орлова, однокурсница наша. Котятам было по месяцу, с виду сама невинность, от зайца забились под стол. Я вернулся к гостям, стал произносить тосты, ухаживать за дамами, словом – увлёкся процессом. Когда вышел на кухню, весь пол был в заячьем пуху. А невинные котята с окровавленными мордами уже выели у зайца на том месте, где чиркнул заряд, здоровенную дыру. Я, конечно, вскипел, вытащил ремень из брюк, котята порскнули под ванну, я полез за ними. Они давай орать, на крики прибежали дети, стали умолять не наказывать кошечек, тянуть меня за ноги. Гости тоже вмешались, гвалт, крики. Вечер был испорчен. Заяц тоже.

Вспоминал я тот вечер, а ноги сами несли вдоль мелиоративной канавы. Несколько раз до полусмерти пугали нас с Лизой бобры. Сидели, заразы, затаившись на берегу, а потом с шумом, как жеребцы, бросались в воду. Аж иной раз сердце заходилось, когда такой дядя килограмм на сорок чуть не в метре сигал в коричневую воду. А ветер всё крепчал, и в лесу стали заваливаться лесины, только гул шел, и земля вздрагивала. Несколько раз я замечал, как вдали над канавой проносились стаи уток. Видать, согнал их ветер да волна с Ладоги, потянулись на лесные озерца.

Дошли мы до зимовья оно, слава богу, было не занято. Запалил я печь, наказал Лизавете к моему приходу щец сварить, а сам стал потихоньку красться к озеру. Выглянул сквозь кусты и глазам не поверил: всё оно было покрыто утками. Тут были жирные кряквы, нарядная красноголовая чернеть, серая утка, даже чирки. Я приложился и врезал дуплетом. Что тут поднялось на озере! Кряканье, хлопанье крыльями. На меня стали налетать стайки поднявшихся уток. И я палил и палил. Через пятнадцать минут добыл шесть штук. Подсчитал добычу и, в сердцах, плюнул, выматерив родное советское правительство. Тогда существовало идиотское правило, – за день охоты ты мог добыть только трех уток. Так что я выполнил норму за два дня. Не давали нашему брату хоть немного мясца принести домой. А в магазинах в ту пору было уже с мясом негусто. Придурки берегли дичь для европейских охотников, которые её били без всяких ограничений: итальянцы, например, на своих лиманах устанавливали сети, которые поднимались на мачтах автоматически. И загоняли тысячные стаи уток с моря катерами, делали из наших жирных уток деликатесные паштеты, ели, и нас, дураков, похваливали.

Гордый собой пошел я к зимовью. Смеркалось, капли дождя барабанили по капюшону плаща, и таким теплом, таким уютом повеяло на меня, когда увидел, как теплится свеча за маленьким оконцем зимовья. Шагнул я внутрь, а боженька ж мой, до чего там было хорошо, каким жаром дышала печь, таким сытным щаным духом истекал котелок. А на нарах на спальнике, разметавшись, голышом спала моя жена. Малиновый свет из открытой печи освещал ее всю. И так нежно розовели соски.

На столе стояла флага, на салфетке с надписью «Казацкому роду нема переводу!» лежали шматочки сальца и луковица, пупырчатые соленые огурчики, на одном прилип смородиновый лист. Выпил я кружку самогона, настоянного на злом красном перце, чесноке и укропе. Щей похлебал. До поту. Сальца умял изрядно. По быстрому разделся и прыгнул на нары. Разбудил дорогую подругу, но едва приступил к прелестному труду, как Лизка горячо зашептала в ухо:


- Постой, постой, кто-то ходит наверху…
- Да кто там может ходить, дурочка ты моя, - забормотал я, - ночь, буря, вокруг на десять верст лес глухой.

И обнял её еще горячее. А она опять – в самое ухо:

- Я боюсь. Кто-то ходит наверху.
Тут и я прислушался. И ледяным ознобом продрало по спине. На чердаке кто-то тяжелый ходил, доски прогибались, сыпалась тырса. Зверюга стал таскать что-то, опять топтаться. Рысь, - понял я. Кроме неё некому. Залезла и укладывается. Дождется утра и прыгнет на шею.

- Терешкин, что делать будем, - снова зашептала жена. – Давай закричим, он и убежит.
Кричать? Ну, уж нет. Я тихо зарядил «тулку» волчьей картечью, приготовленной на гусей. Встал у двери. Сердце билось в горле. Саданул дверь ногой, прыжком вылетел в темноту, стал оборачиваться, чтобы встретить рысюгу лицом к лицу. Но она оказалась быстрее. Мягкая лапа ударила меня по голове, и я от испуга нажал сразу на два спусковых крючка. Грянул оглушительный дуплет, из стволин вылетели длинные языки пламени от дымного пороха. И тут же рысь закричала страшным голосом:

- Уха – хахаха!
Волосы у меня на голове встали дыбом, я лихорадочно щупал руками, – где же патронташ, забыв, что выскочил нагишом. А рысь опять завопила:

- Уха - хахаха!
И только тут я понял, с кем схватился. Ввалился в зимовье, задыхаясь от хохота.

- Что с тобой, - бросилась ко мне Лизка. – Ранен, куда, скажи куда? – И стала хватать меня за пузо ледяными от ужаса руками.

- Фи …фи… ха …ой, - не мог выговорить от хохота я. – Филин это!
Мы взяли фонарик, вышли наружу. Луч света выхватил из темноты поклеванных уток. Фронтон зимовья был не зашит досками и  разбойник решил поужинать утятинкой. Мой скачок из двери прервал трапезу. Слетая, он врюхался мне в башку. А тут еще дуплет. Тут кто хочешь, захохочет. И даже заикаться начнет.

Много лет прошло с того октября. Однажды весной пришли мы с Лизаветой к зимовью, – а вместо него только груда головешек лежит и труба торчит над почерневшей печью.
На болоте стали добывать торф, и теперь там ревут трактора. Кошка Муся, дожив до двенадцати лет, пала смертью храбрых в бою с тремя собаками.
И ни разу больше с тех пор я не слышал, как хохочет филин. А самое печальное, что исчез тот малиновый свет.

Миниатюра опубликована в альманахе "Охотничьи просторы" № 4, 2011 (70)