Романтика. Ч 2. Бегство. Гл 4. Оркестранты

                4. Оркестранты

Восьмого марта Нина на законном основании предалась безделью, Олег церемонно поцеловал ее в щечки, о чем-то повздыхал, искоса повзглядывал. Нина не знала: он боролся с искушением вернуть ей рубиновое колечко. «Нет, верну пятнадцатого. Будет вроде обручального, – решил он и увел Нину гулять на праздничные и солнечные улицы Ферганы.

Все дороги, как известно, ведут в цирк. Во всяком случае для тех, кто в цирке работает. У фасада Олег и Нина сразу заметили нахохлившегося, замкнутого на вид человека, в куртке на молнии, в надвинутой шляпе и массивных очках. На секунду Олег прирос к месту.

– Шляются тут... разные... – довольно громко произнес он. Человек в очках обернулся, тоже вспомнил о чем-то и неприязненно добавил:
– А потом ложки алюминиевые пропадают.

Нина не успела ничего сообразить, как Олег и незнакомец ринулись в объятия и нещадно замолотили друг друга кулаками по спинам.

– Рудик!!!

– Олешка!

– Сколько лет!!!

– Сколько зим!

– Пять лет и пять зим. Как Имби? Руслан? Не работает еще в манеже?

– Работает. Привыкает. В этом году в школу пойдет. А кто с тобой...

– Нина! Нина! Иди познакомься со Змеем Горынычем! Это он меня научил жонглировать! Схватил за рукав, втащил в манеж и швырнул мне в физиономию булаву! Я еле увернулся. Он швыряет вторую и орет: «Ловить надо, дура!» И в тот же день подарил мне три теннисных мяча!

– Это ваш муж? – отмахиваясь от Олега, спросил Нину незнакомец.

 – Д-д-да...

– Очень приятно познакомиться. Рудольф.

– Нина... А я уже о вас слышала.

– Нина, вы не обижаетесь за мою науку?

Нина прыснула.

– Обижаюсь! Он теперь меня учит. Вы, стало быть, мой жонглерский дедушка.

Рудольф моргнул под очками и уважительно оглянулся на Олега.

– Понимаете, Нина, как дело было...

– Ой! Не надо меня на «вы»!

– Ну, не надо так не надо. Смотрю, в оркестр новый музыкант поступил, держится в сторонке, не улыбается, не ругается и всегда трезвый. Думаю, опять какой-то смурняк к нашему шапито прибился. А он в антракте сел с гитарой и запел про восковую куклу, тут мы все артисты и полюбили его. Очень хорошо пел.

– А мне не пел про куклу! – закапризничала Нина.

– Спою.

– Он сейчас споет. Пойдемте к нам.

Олег замялся.

– Рудик, вы когда приехали?

– Вчера.

– Так вам надо распаковаться, разобраться...

– Это он Имби боится, моей жены, – усмехнулся Рудольф. – И напрасно. Она тебя всегда хорошо вспоминала. Подумаешь – нагнала один раз обоих из вагончика. Мы там винцом угощались.

– Представляю! – заливалась серебристым смехом Нина.

– Да, между нами. Я вчера в магазинчике за парикмахерской на вино нарвался – шестьдесят две копейки. С посудой. Кисленькое, приятное. И никто не берет. На бутылках пыль в полпальца.

– Шестьдесят две копейки? С посудой?

– Алкоголик.

Изатулин философски вздохнул.

– Интересно, есть жены, которые не обзывают мужей алкоголиками?

– Нету, – твердо ответил Олег.

– Нина, а чему тебя научил мой ученик? Покажешь?

– Покажет, – самонадеянно пообещал Олег. Нина опустила глаза. «Ох, зря я баклуши била... Опозорюсь...»

– Ну – пока? – Рудольф подал руку.

– Пока.

Как на рояле – за белой клавишей следует черная, так и вслед восьмому марта подошло девятое. Олег объявил, что хорошего помаленьку и не век пропадать на кухне – можно позавтракать и в столовой. Позавтракали в столовой и заглянули на главпочтамт, где и Нину и Олега ожидала богатая добыча. Олег получил две объемистые бандероли со своим реквизитом и письмо от тетки, а Нина два письма, одно от Анжелы, другое... от родителей.

Тетя Маша детально описала посещение ее Василием Алексеевичем и прозрачно намекнула, что милиционерствующий сват не совсем по своей воле выкатился из дверей ее дома. Далее следовал миллион приветов Нине и просьба тысячу раз поцеловать ее.

А Нина, читая письмо от Анжелы, менялась в лице, кусала губы, а письмо от родителей читала, далеко убежав от Олега. Олег увидел: прочитала, разорвала в мелкие клочья и выбросила в урну. Олегу горько стало, но он не подал вида. Нина вернулась и, не глядя на него:
– Тебе привет от Анжелы, Коли и всех наших. Ну... всей цирковой студии.

– А тебе от тети Маши. Пойдем в цирк.

– Пойдем, – грустно кивнула Нина. «Вот так-так, все по-старому, только кляли они раньше одного Олега, а теперь и ей достается. Неблагодарная, непутевая, распутная. Ну и пусть...»

– Нина, смотри, – старался отвлечь ее Олег. – Сейчас куски шапито расстелят по амфитеатру, скрепят шнуровкой и поднимут вон за те кольца, что на мачты надеты!

– А много их, кусков? – тоже старалась отвлечься Нина.

– Много?.. Погоди... Раз, два, три, четыре... Четыре стороны.

– А что, все цирковые... ну, кольца и трапеции прямо к тряпке прицепляют?

– Нет. Гляди. Видишь, верхушки мачт соединены канатами по сторонам и крест-накрест по диагоналям? Вот за эти канаты и крепится реквизит.

Нине не захотелось более вести никчемный разговор, и она молча смотрела на мачты с облупленной кое-где белой краской, на толстые массивные кольца, окольцевавшие основания мачт.

Бригада рабочих из шоферов, униформистов и десятка солдат довольно бесцеремонно разглядывала ее и вполголоса перешучивалась между собой. А Нина исподтишка наблюдала, как в поте лица вывозили они на затоптанный манеж огромные бунты скатанных частей шапито, развязывали стягивающие их веревки и расстилали жесткое полотно на пыльных скамьях амфитеатра. Компания грубоватая, разношерстная, с очень непарламентской манерой разговаривать, и вот их-то заскорузлые и грязные руки создадут прекрасный воздушный замок – цирк-шапито. Нина взглянула на свои ладони – беленькие и нежные. У Олега тоже белые и нежные, хотя и сильные... Нина плечом легонько толкнула Олега:
– Олешка, неудобно, они работают, а мы глазеем...

– Вот еще! Они работают!.. Конечно, работают. А я не работаю? Я стану на место любого из них и не хуже дело сделаю, пусть кто-нибудь из них станет на мое. Я посмотрю. То есть, послушаю.

– Хвастун.

Олег высокомерно промолчал. Снаружи, за барабаном, послышалась яростная ругань и чей-то виноватый голос. Олег взял Нину за руку и поднялся с ней к последнему ряду.

– Олешка, осторожно! Тут гвозди! Пальчики наколешь! – нараспев прогундосил ему вслед один из униформистов. Нину передернуло. Она узнала его: из тех трех, что привели к директору новенького, толстомордый и прыщавый. Олег не ответил, не обернулся, а лишь завел за спину правую руку и изобразил Сашку` художественно-акробатическое трио в составе большого, указательного и среднего пальца.

– Кого это и кто распекает? – Олег выглянул через край барабана. – Фью!.. Димку! Новый шапитмейстер. Отошла Димке лафа командовать.

– Ты же почти год проработал шапитмейстером, баранья голова!! Вы приколачиваете раму на грунт четырьмя ломами, а лебедка на раме крепится всего двумя гайками! Где же логика и где остальные гайки?

– Ничего, держалось же...

– До первого ветра держалось! Подует покрепче и сорвет лебедки к чертовой матери! Иди, ищи гайки!

Шапитмейстер плюнул на лебедку и отправился наблюдать за шнуровкой шапито. Здесь его глазам представилась еще большая гнусность: цирковой плотник Федя стоял на развернутом полотнище и при этом в крупных зубах его дымилась папироса. Шапитмейстер подошел и молча вырвал папиросу из обезьяньих губ. Раздался дружный хохот, а Федя ощерился, отбежал подальше, на голую землю, и торопливо достал новую папиросу.

– Федя, расскажи ему, земля круглая, или нет!

– Гы-гы!

Плотник невнятно выругался.

– Самый честный человек в цирке!

– Гы-гы!

– А чубчик! Взрыв на макаронной фабрике!

– Гы-гы!

– Чего они? – прошептала Нина.

– Федя семь раз сидел, – тоже шепотом ответил Олег, – семь раз воровал и семь раз его ловили. Все семь раз на другой же день. Так что ввиду полной бездарности – завязал. Теперь спички не украдет. И не верит, что земля круглая.

– Олешка, а я в книге видела... Реконструкцию Герасимова! Неандертальца! Вот копия – он и Федя! Такой же лоб низкий и все остальное.

Федор Платонович Каратаев превесьма сгодился бы на роль нутряного, почвенного, сермяжного россиянина, он даже изъяснялся на истинно народном, выдуманном писателями, жаргоне со всеми этими «однако», «воопче», «севодня», «эфтим», «в ём», но вот беда – неясно, откуда он этот язык знал. Федя в своей жизни не прочитал ни одной книжки, где могла содержаться вышеупомянутая народная речь, не читал даже сказок, а при имени Пушкина с ним делались колики и он грозился, что «будя моя власть он бы нонича пожег усю энтую билибирду». А ведь так – истинный россиянин: академиев не кончал, семь раз сидел, пил, как сукин сын и при этом топориком вырабатывал, что твой Сарасате смычком.

Олег благоразумно решил не попадаться шапитмейстеру под горячую руку и увел Нину обратно под шапито конюшни. Там над раскрытым ящиком с багажом возилась очень стройная светловолосая женщина в длинном, узком, одноцветном платье.

– Здравствуйте, Имби.

– Олег! Здравствуй. Мне Рудольф говорил, что встретил тебя. Это твоя жена? Нина?

– Здравствуйте...

– Здравствуй, Нина.

– Имби, а Рудик где?

– Спит.

Тут Имби поманил пожилой представительный мужчина и Олег деликатно отступил в сторонку.

– Ух, какие у нее глаза! И светлые, и холодные, и строгие! Олешка, а она что делает? – шептала Нина.

– У них номер парного жонгляжа...

– Ух ты!

– ...и она в репризах Рудольфу помогает.

– Реприза, это как на пианино?

– Не как на пианино. Реприза – значит клоунская шутка.

Важная персона удалилась, а Имби вернулась к багажу.

– Кто это? – спросил ее Олег.

– Ван Ваныч Кушаков. Инспектор манежа.

Донесся шум, галдеж, и во дворик ввалилась ватага оркестрантов во главе с дирижером и инспектором оркестра. Николай Викторович в новейшем, сером, двубортном и несколько старомодном костюме очень смахивал на министра и по-министерски же гневался на весь белый свет в целом и на своего инспектора в частности:
– Илья Николаевич, я же просил, поищите пианиста!

Инспектор, полный, лет пятидесяти, от обиды узил глаза и смешно надувал яблочки-щеки.

– Искал! Ну – нет!! Нету!! Родить, что ли?! Сами и искали бы, вы дирижер! Вызывайте «штатского варианта»!

Дирижер не по-министерски завизжал:
– «Штатский вариант»!! Подите вы к... со своим «штатским вариантом»! Вот он где у меня! – и стукнул себя по загривку. Загривок у маэстро тоже был не министерский: недостаточно разъеденный.

– Человек с выдуманной фамилией!

Нина посмотрела на говорившего и сразу определила: тот самый, кого Олешка и дирижер называли Чахотка. Действительно, до чего же тощий тип! И тот, надушенный, в белоснежном костюме с умеренно зауженными штанинами (вот бы спросить, где он такие духи достает?), здесь же. Да так злобно на нее смотрит... Ну его тогда, вместе с духами.

– Нужен пианист? Могу заключить контракт!

– Олег! Здравствуй. Оставь свои мечты – ты будешь играть на гитаре и скрипке.

– Да может на скрипке в этот сезон и не придется. А гитариста местного возьмете.

– Такого, как ты, нигде не возьмешь, а скрипичное соло, к вашему сведению, уже имеется, перши едут, Зыковы, уже приехали, я знаю их номер. Ниночка, деточка, здравствуй! – Николай Викторович забыл о пианисте и даже о том, что сегодня оказалось не на что опохмелиться.

– Друзья! – торжественно провозгласил он. – Позвольте вам представить супругу жизни... подругу! нашего несравненного скрипача и гитариста!

Илья Николаевич, инспектор оркестра, поцеловал ей ноготок на мизинчике, сверхъестественная худоба пожала руку Олегу и ей и почему-то кирпично окрасилась по скулам, франт Фурсов дипломатично расшаркался. Бесстрастными остались Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, – пожилые саксофонисты-альтисты, извечные и неразлучные враги, и два незнакомых Олегу музыканта.

– Это Жорик, трубач, познакомьтесь! – торопливо представил одного из них маэстро.

– Ну и компашка собралась! – зашептал Олегу Илья Николаевич. – Чахотка – Киричук, Жорик – Коньяченко, тенорист – Пройдисвит...

– А он приедет?

– Уже телеграмму дал. И «штатского варианта» вызовем – Серж Шантрапановский!

– И начальство: директор – Елдырин, администратор – Вертухайский!

– Антрэ!

Жорик годился Олегу в отцы, а благообразием облика и благородными сединами превосходил почтенного и благообразного Ивана Ивановича, Тем не менее Олег сразу определил, что это мерзкий пропойца, что пили они с маэстро вчера по-черному и что долго он на работе не продержится. Второй оказался местным, временно нанятым в помощь Чахотке, тромбонистом. Нос у этого тромбониста в профиль являл собою равносторонний треугольник, лоб низкий, в палец высотой и в три пальца шириной, с неестественно резкой границей между морщинами грубой кожи и густой, мелко вьющейся шевелюрой. Нижняя челюсть уродливо скашивалась к самому кадыку, так, что верхняя губа на сантиметр нависала над нижней. «Как он на тромбоне играет? – подумал Олег. Бывает, что на уродливом лице высвечиваются лучики доброй души – в огоньке глаз или в изгибе губ, и тогда жалеешь человека и сочувствуешь ему втайне, но эта гнусная физиономия внушала непреодолимое отвращение. «Откуда его маэстро выискал? С Жориком на пару, или поодиночке?»

– Так что с пианистом? – настойчиво напомнил Илья Николаевич. Маэстро заскулил, как щенок, которому наступили на хвост.

– Вызывайте вашего... «варианта»... Он где-то здесь поблизости ошивается. В Уштобе?

– В Талды-Кургане.

– Вызывайте.

Николай Викторович плюнул, потом оглянулся на двух своих саксофонистов-альтистов и под ручки увлек Илью Николаевича в сторонку.

– Послушай, Илья Николаевич, ты ничего не заметил?

– А что я должен заметить? – боязливо и осторожно переспросил толстяк.

– Саксофонист-баритонист...

– А!!! Заметил!

– Тише! Он напудренный!

– И губы подкрашены!

– А духи...

– И духи! Маэстро, вы его где откопали?

Николай Викторович начал слезливо и нудно ругаться.

– Теперь-то чего лай поднимать? Тенорист тоже пудреный?

– Да, кстати, я вас за тем и отозвал. Едет. Вот-вот должен быть.

И вновь оглянулся на престарелых виртуозов. Ивана Ивановича мы уже косвенно представили (седенький, благообразный, см. выше), а другой, Иван Никифорович, эпигонствовал Кисе Воробьянинову своей седо-рыже-фиолетовой шевелюрой. Как и Киса, он имел глупость выкраситься и вымыться, и теперь страдал, не желая обриваться наголо. Итак, Иван Иванович – седенький, благообразный, а серо-буро-малиновый – Иван Никифорович. Нет, настоящие имя-отчества у них совсем другие (какие – ей богу не помню), а бессмертные псевдонимы прицепились к ним за удивительное сходство саксофонового звука: у Ивана Никифоровича, первого альта, звук блеюще-дребезжащий, у Ивана Ивановича, второго альта, – дребезжаще-блеющий. Второе: как и их великие тезки, они терпеть не могли друг друга, но и друг без друга как-то... не того, в общем. Но о чем бишь это мы? А!


– Тенорист едет.

– Вы уже говорили, Николай Викторович, – терпеливо напомнил Илья Николаевич.

– Училище по гобою закончил, в опере работал, в филармонии. Блестящий саксофонист.

Илья Николаевич недоверчиво наклонил голову и прищурил глаза.

– Алкаш?

Маэстро вышел из себя.

– Илья Николаевич!.. Вы себе позволяете!.. Намеки!..

– Какие намеки?!! Холостой? Женатый?

– Развелся.

– Значит, на пропивочных будет иметь экономию.

– Какую экономию?

– С суточных же алименты не высчитывают.

– Ах, да. Да. Я забыл.

– Ну и пусть едет. Милости просим. А мне-то вы чего на ухо докладываете?

– Ему надо сто двадцать дать, на меньшее он не согласится. А свободной ставки нет.

– Пусть Иван Никифорович потеснится. Он такой же саксофонист, как я мулла.

– Вони будет... Все-таки ж – первая партия.

– А что? С Олешки снять? С Алика? С Левки?

– Об Олеге и речи не может быть.

– Алик?

– Об Алике тоже.

– Левка?

– Гм.

– Маэстро, так не в жилу! Киряет? А вы ангел?

– Но, но! Оставьте при себе! Намеки!..

– А хоть раз подвел? Хорошему трубачу урезать ставку, а какому-то козлетону...

– Оставим пока этот разговор.

– Николай Викторович, – обиделся инспектор, – вы сами затеваете трёп, а потом сами же – прекратим! оставим! Я не понимаю...

– Ну, ну, Илья Николаевич, душа вы моя! Может, тенорист – фуфло, приедет – посмотрим.

– То блестящий, то фуфло, черт его разберет... То не вызывать «варианта», то вызывать... Шел бы лучше опохмелился... – бурчал себе под нос обескураженный инспектор оркестра.

– Илья Николаевич – спросил его Олег, – а где Левка с Аликом?

Ответа не последовало, ибо искомое явилось само. Два высоких парня, в рост Олегу, с запозданием присоединились к товарищам. Один стройный, можно сказать – худощавый, очень элегантный, почти франт – Алик. Нина подивилась про себя: «На Олешку чем-то похож! Только Олешка одевается тяп-ляп, а этот – ух ты! почти как надушенный! И Олешка здоровее. И вообще – Олешка ни на кого не похож». У второго, Левки, – широкое мясистое лицо, небольшие наглые глаза, оттопыренные уши и, из каких-то высших соображений, наголо остриженная голова. Одет в клетчатую рубаху с закатанными рукавами и грузчицкие мятые штаны. И даже на неопытный взгляд понятно – совсем недавно он пил пиво. «Еврей, – подумала Нина, – интересно, как у него фамилия?» Ее ужасно смущало болезненное сожаление, с которым друзья, не здороваясь, уставились на Олега. Вот мордастый еврей животом оттолкал его далеко в сторону и прохрипел презрительно:
– Нас на бабу променял?

У Нины упало сердце.

– Да, не ожидали мы от тебя такой подлости, не ожидали.

А это франт шепчет, а ей слышно! «Ах вы, дряни такие!» – возмутилась и обиделась Нина.

– Ну что ж, поздравляем, барбос!

– Девчонка – прелесть!

– Давай, знакомь!

«Да нет, ничего. Хорошие мальчики. Особенно этот, нарядный. Надо Олешке такой же костюм купить, а со своей курткой...»

– Нина, иди познакомься. Вот это Алик, мое алтэр эго...

– Извините, это вы мое алтэр эго.

Стриженый детина хлопнул себя ладонями по бокам штанов:
– А вы подеритесь! Вот и будет: кто первое, а кто второе.

– Разбирался бы ты, Лева, в колбасных обрезках. Тебя самого – на прокисший десерт!

– Валяй, – Левка нахально отвернулся от друзей.

Здесь объявилось новое действующее лицо, кургузенькое, жирненькое, с виляющим задом и роскошным желтым портфелем – цирковой ярыжка Леонид Семенович Вертухайский. Администратор, перво-наперво, масляно обозрел стройную фигурку Нины, затем обратил завистливый взор к Олегу:
– Колесников, вы не устроились? Вам адресок?

– Устроились мы. На старой квартире, – Олег оглянулся на Алика.

– Стало быть, мне у Анны Федоровны не стоит появляться? – с нарочитой фальшивой обидой протянул барабанщик.

– Идиотский вопрос, – ответил за Олега Левка. – Пойдем со мной. Рядом с маэстро. Хозяйка – во! – трубач выставил большой палец.

– Рядом с маэстро!.. – Алик тоскливо прищурил правый глаз.

– Чаво нос воротишь?

– Опять гудёж с утра до ночи!..

– Ну и... Нина, заткни уши.

– Дядя шутит. Не бойся, Нина, он только снаружи ободранный, а душа у него мягче лаптя. Олешка, посмотри, что я достал.

Алик вынул из портфеля старую на вид книгу в темно-зеленом переплете. Нина, измученная хроническим смущением от бесчисленных знакомств, соображала все же о своем: «Олешке такой портфель купить! А то какая-то дурацкая сумка!»

– «Мемуары» Талейрана!

– Муть голубая, – хладнокровно пояснил стриженый детина.

– Ты, Лева, кроме «Трех мушкетеров» ничего не читал, поэтому сиди и не вякай.

– Врешь. Я «Двенадцать стульев» читал. И «Собаку Баскервилей».

– Вот, вот.

Олег изловчился и попытался выхватить книгу, но Алик бдительно за ним следил и увернулся.

– Прочитаю – дам.

– Шапито поднимают, – прислушался Левка.

Со всех сторон послышались зычные крики и скрип лебедок. Олег схватил Нину за руку и потащил в форганг.

– Пойдем, посмотришь!

Вслед раздался голос дирижера:
– Послезавтра репетиция! В одиннадцать утра!

Олег и Нина встали под оркестровкой. Серо-зеленый брезент еще лежал на скамьях амфитеатра и прошлогодних опилках манежа. Но вот шапито медленно поплыло к небу, вниз посыпалась налипшая пыль и опилки,
– «В флибустьерском, дальнем синем море, бригантина поднимает паруса!» – весело пропел Олег.

Воздушное пространство под шапито, темное и густое, казалось необъятным и таинственным. Нина удивленно вертела головой.

– А не красиво! Бока висят!

– Сейчас штурмбалки поставят.

– Вот те балясины? Что на прицепе лежат?

– Те самые.

Через полчаса прицеп разгрузили, а штурмбалки, длинные металлические трубы со шляпкой на конце, перенесли в манеж. В отверстия шляпки продевали две веревки, что редкой бахромой висели по кругу купола, потом двое рабочих держали эти веревки, а несколько других с дружным криком подталкивали балку, пока она не упиралась в шапито. Веревки туго оплетали вокруг штурмбалки и завязывали.

– А сейчас красиво?

– Красиво. Олешка, я уже насмотрелась, пойдем в кино.

– А заниматься?

– Олешка!.. Ну тебя!.. В кино хочу!

– Олег, – подал голос Левка и сам бочком подлез к ним. – Ты бабки не получал за билет?

– Нет еще. Мы самолетом добирались, надо на вокзал ехать, справку брать. За самолет не оплатят.

– Какую справку? – насторожился Левка.

Олег объяснил. Товарищ его задумчиво почесал нос.

– А я билет посеял. Забашляют, если справку? А?

– Не знаю.

– Олешка... Нина, извини, а? Спросим в бухгалтерии, а потом на вокзал съездим? А?

– Значит, отменяется кино? – протянула Нина.

– Нина! – взмолился трубач.

– Ладно, катитесь на свой вокзал, а я домой пойду.

– Нина, извини, пожалуйста!

– Катитесь, катитесь. Чао!

– Унесешь мои бандероли? – спросил Олег.

– Унесу. Давай.

Прихватили с собой Алика и втроем зашли в вагончик бухгалтера и старшего кассира. Левка сунулся было на половину бухгалтерии, но тотчас подался обратно и вопросительно моргнул кассирше, жене разжалованного Димки, маленькой, плоской и невзрачной женщине.

– Новая. Жена шапитмейстера, – последовал неприязненный шепот.

– Все новые лица – бухгалтер, шапитмейстер, секретарь...

– И секретарь новая? – полюбопытствовал у Олега Алик.

– Новая, – ответила за Олега кассирша. – Дочка Игната. Разведенная, – и презрительно скривила губы, словно давая понять: «а я – нет!»

Левка вновь влез в бухгалтерскую половину вагончика, сбивчиво рассказал о потере билета и спросил, поможет ли справка.

– А где билет? – тупо переспросила бухгалтерша.

– Да потерял, говорю же...

– Как – потерял?

– Так – потерял. Украли.

– Билет украли?

– Ну да! Вместе с чемоданом! Не понятно, что ли?

Алик молчал и не сводил ехидного взгляда с широкого желтовато-бледного лица первого трубача бродячего цирка-шапито.

– Спросите у Тимофея Яковлевича.

– Тьфу!!

Левка выпрыгнул из вагончика и чуть не убил заместителя директора.

– Извините, Игнат Флегонтович! Здравствуйте! С приездом!

– Бухаешь в колокол, не глядя в святцы. Я не уезжал никуда.

– Тогда меня с приездом. И вашу дочку. Игнат Флегонтович, у меня билет стибрили... с чемоданом. В чемодане лежал.

– Нажрамшись были-с?

– Эстэственно. А как мне за проезд получить? Если справку на вокзале дадут, можно?

– Можно. А вызов тоже потерял?

– Нет. Телеграмма – вот она! В кармане была, не сперли. Игнат Флегонтович, а вы булгахтерше скажите, что можно.

– Скажу. Вези справку.

– Спасибо, Игнат Флегонтович. С меня сто грамм.

– Иди, иди.

– Как вам не стыдно, гражданин Шерман? Хоть бы Игната не дурил! Единственный мужик, который работает по уму в нашей шараге. Обокрали его! Чемодан у него сперли!

– Обмани своего ближнего или он обманет тебя! – с завыванием, как плохой актер продекламировал Левка. – Обмани также и дальнего: ибо он может приблизиться и обмануть тебя. Всем растрепаться, что у меня и не было билета? – совершенно хладнокровно закончил он свое вытье.

– Святые враки! – соглашаясь, вздохнул Алик.

– А как ты тогда ехал? – спросил Олег.

– Зайцем он ехал.

– Не зайцем. Я пустые бутылки по купе собирал и чай вместо проводника разносил.

– И туалеты за него мыл.

– Мыл. А если денег нет? Вызов пришел, а у меня червонец в кармане. И занять не у кого.

– Босяк вы, Лева.

Левка загоготал, засвистал «семь-сорок» и, увидев притормаживающий автобус, ринулся в него, локтями распихивая пассажиров, и первым влез в тесный салон.

Увы! Счастье было так близко, так возможно:
– Денег в кассе нет, мальчики, – огорошила их по возвращении кассирша, – вот как начнем билеты продавать, я вам первым выплачу!

Левка восстенал и выгреб из кармана две монеты достоинством в пять и две копейки. Олег полез, было в свой карман, но вдруг замер и скулы у него покрылись красными пятнами.

– С вами все ясно, можете не оправдываться, буду дальше барражировать.

– Лева! Пойдем к нам, я дам! У Нинки все!

– А, женатик несчастный, что с тебя взять!

– Выдам я ему трешку, – успокоил Олега Алик. – Хоть и никудышный человечишка, а помереть не должо`н. Хиляем, Лева. Здесь нас не понимают.

– Да, Лева, – вспомнил Олег, – в магазинчике за парикмахерской есть вино по шестьдесят две копейки.

– Сто грамм?

– Пол-литра!

– С посудой?!

– С посудой!

– Так я ж на десять тыщ рвану, как на пятьсот...

И Левка рванул, благо измятая трешка уже перекочевала из кармана Алика в его собственный.