Романтика. Ч 2. Бегство. Гл 5. Репетиции

                5. Репетиции

Одиннадцатого утром Нину разбудил неосторожный стук в стенном шкафу и тихое ворчание Олега:
– Не мог осенью в вагончике оставить, дубина...

– Кто дубина? – сонно промурлыкала Нина.

– Я. Кто же еще? Теперь нести в цирк такую тяжесть – усилитель и гитару.

– А, у вас сегодня репетиция...

– Репетиция.

– Ты там поешь вчерашних макарончиков с мясом!

– Уже поел.

«Вот ведь какой – вчера до двенадцати на гитаре что-то учил, а сегодня так рано и уже на ногах! Двужильный. Нет – десятижильный!»

Сама Нина без малейших угрызений совести предавалась разнузданной лени, исключая моменты ухаживания за Олегом в смысле кормежки и вчерашнего глажения ему брюк и белой рубашки.

«Лучше поцеловал бы меня и обнял – крепко-крепко, чтобы ребрышки затрещали... Жди тут до пятнадцатого... Двенадцать, тринадцать, четырнадцать... Ой!..»

– Я пошел.

– Ага. А я еще посплю.

Двери центрального входа в цирк распахнули настежь, царили подъем и оживление, шапитмейстер с новеньким униформистом ходил вокруг и проверял короткие растяжки, плотно натягивающие края шапито на верхнюю кромку барабана. Шапитмейстер дергал стальные тросики и в одном месте велел Аркаше подколотить поглубже в землю лом, за массивную петлю которого крепился один конец растяжки.

– Трос не перебей, Шнурок!

– Не перебью.

И Аркаша весело взмахнул кувалдой. С кликухой он уже вполне освоился.

Тимофей Яковлевич водрузил свое мощное брюхо и проволочный частокол чуба на полпути между директорским вагончиком и фасадом, благосклонно взирал на трудовое рвение подчиненных и, время от времени, даже замечал шмыгающую туда-сюда сушеную ящерицу, Геворкянова выкормыша – Игната Флегонтовича. Некогда, а именно – в первые недели своего директорства, Тимофей Яковлевич издал было при помощи секретарши и пишущей машинки некое инициативное, в современном стиле, художественно-хозяйственное распоряжение, но Игнат Флегонтович преспокойно содрал его с доски приказов и распорядился по-своему – рутинно, но почему-то действенно. Тимофей Яковлевич немедленно его уволил, но наверху относительно здраво рассудили, что помимо руководства необходимо, чтоб хоть кто-нибудь умел работать, иначе многочисленные Союзгосцирковские чины, несмотря на мозоли на ягодицах, останутся без премий или (какой ужас!) им придется мозолить не ягодицы, а ладони. Приказ приказали изменить – зам получил выговор. Пошевелив мозгами (недруги клялись, что на них имелась всего одна извилина, причем прямая и очень короткая), директор решил, что высшим проявлением его мудрости и директорской власти будет позволить им (персоналу цирка) вкалывать, а самому со строгой молчаливостью созерцать процесс и результат их труда и, тем самым, давать понять тунеядцам, что без него, Елдырина, они гроша ломаного не стоят. А что? Не так уж глупо и я первый отрину непристойную клевету о единственной, прямой, да к тому же оскорбительно короткой директорской извилине! Их, по меньшей мере, две и, по меньшей мере, одна из них не прямая. И если она своими извивами и не напоминает духовое чудовище – тубу in-B, то на саксофон наверняка похожа.

Олег, здороваясь направо и налево, вошел под шапито и поставил на барьер оттянувший ему руки усилитель. В манеже, кузовом к директорской ложе, стоял грузовик, а Стас, водитель грузовика, и бывший старший униформист Сашо`к широкими фанерными лопатами сбрасывали из кузова восхитительной янтарной желтизны опилки. Олег с наслаждением вдохнул их пьянящий аромат.

По другую сторону, у форганга, Рафик и Димка, опираясь на грабли, почтительно слушали маленького, ростом с великого Карандаша, человечка. Человечек озарил своды цирка сиянием золотой фиксы и до Олега донеслось испуганно-восторженное:
–...самую настоящую шерифскую бляху из Штатов! Сам видел!!

Человечек умолк, наслаждаясь произведенным эффектом и золотой блеск фиксы угас.

– А кого я вижу!! – завопил Олег. – «Штатский вариант», гром и молния, чтоб меня акулы съели!

Рафик с Димкой заухмылялись и уступили новоприбывшего Олегу, а он с чувством пожал руку долгожданному коллеге.

– Серж Шантрапановский! Приветствую вас под сводами нашего тряпичного балагана искусств!


– Хе-хе! Хи-хи! Хо-хо! – «штатский вариант» был польщен, забыл обычные слова приветствий и обокрал гардероб... тьфу! словарь! людоедки Эллочки.

– Кстати, вы, конечно, прибыли на собственной «Волге»? Нет? Как так?! Серж, не может быть. До сих пор на вульгарном паровозе ездиете? Продайте зуб и джинсы, купите машину.

– Хе-хе! Хи-хи! Хо-хо!

– Пойдемте, Сережа! Нас ждут великие дела!

Шантрапановский самодовольно и весело затрусил вслед Олегу, но у лестницы на оркестровку стояло запыленное пианино и Серж остановился, дабы покровительственно похлопать его по крышке.

– Эй! – закричал подошедший шапитмейстер и легчайшим движением могучего плеча небрежно оттер пианиста в сторону. – Сюда идите. Пианино на оркестровку поставим. У музыкантов маневры!

И шапитмейстер ухмыльнулся: ему уже рассказали, как однажды Тимофей Яковлевич скандально попутал слова и поименовал актерскую репетицию маневрами.

Внешность шапитмейстер имел почти арийскую. Высокий, широкоплечий, клетчатая рубашка не скрывала плиты мышц на груди и плечах. Лицо удлиненное, нос, правда, тоже длинноват, но общего, впечатления не портит, волосы белокурые, волнистые, а борода гораздо темнее, почти каштановая. Толстая нижняя губа и тонкая верхняя. Нестреляные девицы проходили мимо него равнодушно, но у повидавших виды дам слабели ноги. Единственно, что нарушало его арийскую чистоту, – глаза. Маленькие и неожиданно темно-карие. Да еще фамилия – Сидоров. Может ли существовать нечто менее арийское, чем Сидоров?! Пожалуй, только Рабинович.

Про себя Олег раз и навсегда окрестил шапитмейстера викингом.

– Стас! Какого хрена толкаешься? Давно опилки выгрузили, выводи машину с манежа!

– Ну, выведу. Чего ты...

Убогий расхристанный тарантас натужно пополз через форганг. На край оркестровки наклонно прислонили две старые штурмбалки, плашмя положили на них пианино, обвязали веревками и в считанные минуты затащили на верхотуру.

– Помог бы, Сережа. Твое ведь пианино, – очень серьезно укорил Шантрапановского Олег.

– Хе-хе! Нам играть, им таскать! Рожденный ползать летать не может! Хе-хе!

– Все шутите... –
– Хе-хе!

– ...и, как всегда, – глупо!

«Штатский вариант» напыжился, было, но затем передумал пыжиться и растянул рот в кислую улыбку.

Не вылупился еще гусь, перо из хвоста которого достойно было бы дееписать о несравненном экземпляре рода человеческого – Серже Шантрапановском! И предприятия ширпотреба не выпускают из платины и золота стальных перьев, долженствующих служить сиим целям. А что такое авторучки – наливные и шариковые, не говоря уже о карандашах и фломастерах? Хлам, хлам, уверяю вас. Ах, если бы мне удалось выщипать перо из гусака, спасшего Рим, я бы описал крохотный, при гигантском носе, оседланном гигантскими черными очками, рост Сержа и его золотой клык, кривые ноги, обтянутые джинсами, восхитительную куртку из материала, похожего на клеенку цвета подтухшего яичного желтка. А если бы фабрика наделила меня стальным пером из серебра за номером три, я бы живописал будоражащие окружающих слухи о стоимости этой куртки: одни говорили – семьдесят, другие – семь. Что? Рублей, конечно, не копеек. А серая толпа, которую Серж время от времени эпатировал набором звуков, изумительно и несравненно бессмысленных, но с ярким английским акцентом? Но это на мой убогий слух акцент английский, Серж же, зевая на мою недоразвитость, вещал: так говорят в штате Техас, близ Лас-Вегаса. Что? Лас-Вегас не в Техасе? Не знаю. Не знаю.

Пианино установили, полозья из штурмбалок убрали, Олег разыскал вытертый веник, выпросил у шоферов помятое ведро, набрал воды и тщательно вымел оркестровку. И лишь тогда принялся возиться со своей аппаратурой, распутал шнуры и проверил контакты. Сбрякал несколько сногсшибательных аккордов и выключил усилитель. Снизу донесся голос Ильи Николаевича:
– Олег, помоги стулья и пюпитры перенести.

– Иду.

Перенесли из вагончика к лестнице штук шестнадцать стульев и груду крашеной фанеры – разобранных пюпитров, но поднять все это вдвоем на оркестровку представлялось затруднительным, и инспектор оркестра пошел искать Шантрапановского. Серж курил у водопроводной колонки и пытался пускать дым колечками, но получались у него какие-то лохмотья.

– Эй, «вариант», иди, помоги.

– Сэр! – оскорбился рожденный не ползать. – Мне платят жалованье за искусство и ни цента больше! Я не пойду таскать стулья!

– Шкура, – равнодушно сказал Илья Николаевич и поманил пальцем трех мальчишек, им страсть как хотелось протыриться в цирк. – Поможете, мальчики? Стулья носить?

– Поможем!!

Мальчишек расставили по лестнице цепочкой, и стулья с пюпитрами мигом оказались наверху.

– А в цирк проведешь, дяденька?

– А как же. Явитесь пят... шестнадцатого и спросите Илью Николаевича, музыканта, я проведу.

– Илья Николаевич!

– Музыкант!

– Шестнадцатого!

– Не забыть!

– А сейчас дуйте отсюда. Придет директор, заругает.

Стали приводить в порядок эстраду, надо было передвинуть пианино, и Илья Николаевич с кудряшками упомянул отлынивающего от трудов праведных Шантрапановского.

– А наблатыкались вы за пять лет, Илья Николаевич!

– Наблатыкаешься. После Китая нас в совхоз запхнули, смотрю – женщина по грязи идет, бидон несет. Я ей помогать, а меня на смех подняли, все село. Мужик грозился морду набить. В автобусе опять, джентльменское воспитание! место уступаю. Так куда там!.. Жеманится, отнекивается. Пока уговаривал сесть, какой-то пьяный – плюх! и мне в рожу пальцем показывает. Больше никому не помогаю, никому не уступаю. Надо было в Австралию ехать.

– У вас там кто-нибудь есть?

– Есть. Только не болтай кому попало. Мать и сестры. Я на КВЖД работал, а они в Шанхае жили. Когда Мао-Цзе-Дун повыгонял нас, я в Союз с другом уехал, а мать и сестры в Австралию, в Брисбен. Многие в Аргентину уплыли. Кто куда. А как первую получку в совхозе обмывал! Купили водки, тракторист из бригады наливает мне полный стакан, а я не понял: зачем, говорю, в стакан зря перелил? Они на меня полтинники выкатили – пей, говорят. Тут я полтинники выкатил – стакан?! Больше двадцати пяти граммов я за раз не проглатывал. Ничего! Научился! Наблатыкался! В городе в ресторан пошли с другом, костюмчики одели скромные, еще оттуда привезли, нас за те костюмчики алкаши буржуями и фашистами обозвали, на галстуках повесить пригрозили... Еле ноги унесли. А многих, кто со мной приехал, пересажали. За то, что вспоминали, как там жили.

Эстраду привели в порядок, и сошли вниз. В вагончике уже доставали свои саксофоны Иван Никифорович с Иваном Ивановичем, Чахотка меланхолично глиссандировал кулисой тромбона, в уголке на узкой продранной кушетке большим, грустным, ощипанным воробьем, поджав колени к подбородку, сидел Левка. Алик аристократично зевал и так же аристократично потягивался, затем совершенно неаристократично попросил всех выместись из вагончика, так, как ему надо разобраться со своей ударной установкой. Музыканты ответили Алику в смысле, что «от такого же слышат», но из вагончика вылезли и подняли гудеж под сенью шапито конюшни, между ящиками и кофрами артистов, только что собранным аппаратом эквилибристов на першах Зыковых и одинарным разминочным турником гимнастов-турнистов. Медведи глухо замычали в железных клетках, задвигались, и то один, то другой просовывали темные лапы между толстых вертикальных прутьев решеток; затявкало, заскулило пигмейное племя ученых собачек и грубо гаркнула на них дородная дрессировщица.

Прибыл маэстро в наглаженном костюме, белой рубашке, при галстуке и с подозрительно бледным лицом. Более пристальное изучение вопроса о подозрительной бледности выявляло наличие умело наложенного слоя пудры на его носу и щеках, а также на подбородке и шее. Следом за дирижером небрежно брели благообразный Жорик и местный урод-тромбонист, а последним шел незнакомый музыкант с теноровым футляром, коренастый, плотный, с квадратным лицом, с черными висячими усами и совершенно обалдительными, чуть ли не до ушей, подусниками, широким плоским животом и кривыми ногами,
– Знакомьтесь – наш новый саксофонист-тенорист Сергей Александрович.

Сергей Александрович очень сухо перезнакомился с цирковыми лабухами, суше всех – с Олегом. В понятии духовика игра на гитаре есть нечто среднее между игрой в кубики и полной синекурой.

– Хе-хе! – неведомо откуда, но скорее всего из подпространства, вылупился Шантрапановский и первый протянул руку дирижеру.

Все, что могло в этот момент дудеть на конюшне, оглушительно, вразноголосицу и в десяти разных тональностях задудело Сержу туш. Николай Викторович безнадежно повесил нос и молча подал свою дирижерскую длань.

Шум возрос. С оркестровки доносился оглушительный грохот барабанов, осоловелый на вид Жорик простужено взбирался на немыслимые трубные верха`, ревнивый Илья Николаевич старался от него не отставать, отрешенный Левка, первый трубач, меланхолично дул в малой октаве длинные ноты, саксофонист-баритонист время от времени чирикал на флейте. Увидев Аркашу, он бросил музицировать, выволок откуда-то кучу альбомов и уволок униформиста, красного от смущения, на солнечный свет. Местный тромбонист из-за дефекта своей нижней челюсти откидывал голову назад, иначе раструб его тромбона был бы направлен почти прямо в пол. Норки его треугольного носа чернели параллельно кулисе, а зрачки противно скашивались к нижним векам. Но играл он неплохо.

Новый саксофонист помусолил во рту трость, поставил ее на мундштук и повесил тенор на крошечный карабинчик гайтана. Левка сразу насторожил уши, как только услышал первые звуки. Мощные, ровные и красивые, как соскучилось по такому звуку музыкантское ухо, одолеваемое дребезжащим вибрато Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича!

– Наконец-то, – кивнул Левка Илье Николаевичу.

– Наконец-то, – кивнул в ответ инспектор оркестра.

– Сколько у нас их в прошлом году перебывало? Четверо?

– Трое. Нет – четверо!

Праздношатающийся Олег встал неподалеку от тенориста и с откровенным удовольствием слушал саксофоновые пассажи и импровизации.

– Здорово! Научи!

Сергей Александрович смерил его неприязненным взглядом и не ответил. Олег не обиделся:
– Фирма чья?

– «Сельмер».

– Ого! Дорого он тебе обошелся?

– Дорого. Полторы штуки.

Саксофонист отвернулся и мощным нижним си-бемолем потряс колонны храма искусств, то бишь штурмбалки конюшни.

– Сели, – захлопал в ладоши дирижер.

– За что?! – отпустил кто-то дежурную шутку. – Не виноватая я!!

Маэстро не ответил. Его угнетал, во первых – прегнусный пейзаж с юлящим и хихикающим на переднем плане Шантрапановским, а во вторых – необходимость перевести Левку или Ивана Никифоровича со ставки сто двадцать на ставку в сто десять рублей. По существу Ивана Никифоровича можно было прищемить тысячекратно, но формально – ни по одному пунктику. С Левкой же наоборот – формально он имел кучу прегрешений. Взять хоть его грузчицкие штаны и наголо остриженную башку! Хулиган, да и только. Николай Викторович все более склонялся к мысли, что Исааком на его жертвенном огнище придется быть Левке и никакой финансовый Адонаи не подсунет вместо него овечку-саксофониста.

Оркестр сел, маэстро водворился на свое дирижерское место.

– А где контрабасист? – спохватился он.

– За контрабасом поехал, – растягивая и пережевывая слова, ответил второй тромбонист.

– А-а. Повторим старую увертюру. На пожарный случай.

Чахотка, он же библиотекарь, положил тромбон на пюпитр и раздал ноты. Дирижер взмахнул руками. Лихо загремела знакомая музыка, но лицо Николая Викторовича постепенно искривлялось и, не доведя увертюру до конца, он резко отмахнул. Наступила гнетущая тишина. Первым ее нарушил Алик, швырнув палочки на пластик малого барабана:
– Вот так. Сережа чхать хотел на вас, на вашу увертюру и на то, что неучи называют ритмом.

– Шантрапа в концертном зале сукин-сынет на рояле!

Шантрапановский злобно покосился на гитариста.

– 3-з-зюбы вирву! – свирепо пригрозил Левка.

– Сережа, по-моему, в Штатах так не играют, – тоном глубокого сомнения добавил Илья Николаевич. – По-моему, там тоже слушают остальной оркестр.

– А что вам Сережа? Я играю.

– Что вы играете?! – заорал дирижер. – Это игра?! Это аллилуйщина, а не игра! Я вас выгоню вон!

В ответ Шантрапановский длинно распространился о том, что он не виноват, что пианино расстроено, клавиши западают и, вдобавок, на фасаде цирка заколачивают в землю ломы для дополнительных растяжек. Николай Викторович безнадежно махнул рукой.

– Увертюру!

Но опять беда: бывший шапитмейстер Димка уже битый час сидел на самой макушке купола и что-то там крепил, переговариваясь с нынешнем шапитмейстером, который стоял в центре манежа, задрав голову так, что налилась кровью его бычья шея. Ну так вот, Димка окончил свои труды, а сам лихо съехал вниз по шапито, придерживаясь за толстый капроновый канат. Ехал он как раз над оркестром и угостил музыкантов доброй порцией пыли и опилок, налипших на брезент, а трубачам и тромбонистам едва не свернул головы; они сидели позади, выше всех, почти касаясь затылками тугого купола. Димку изругали вдоль и поперек, а Димка снаружи облаял музыкантов и не только вдоль и поперек, но еще и наискосок.

Пыль и опилки стряхнули с нот и волос. Николай Викторович третий раз поднял руки.

– Увертюру. Саксофоны, можно почище? Альты, я имею в виду, – Николай Викторович подобострастно улыбнулся царственно невозмутимому саксофонисту-тенористу и настороженно шевельнул кончиком носа в сторону Роберта Фурсова. – Медь, к вам тоже относится! – строгий взгляд на грустную широкую рожу Левки.

– Николай Викторович, губы не держат! – и в доказательство зачем-то показал трубу.

– Заниматься надо было. Где зимой играл?

– На похоронах. Жмуров таскал.

– Оно и видно. Увертюру, сначала.

– С самого начала? – невпопад переспросил Шантрапановский.

– Что значит – «с самого»?! Что, есть «самое» начало, а есть «не самое»?! – снова вызверился на «штатского варианта» Николай Викторович.

– Я думал...

– Потрясающе! Он думает, что он умеет думать! – изумился Алик я даже повернулся на своем круглом трехногом стуле.

– Хватит! Я начну когда-нибудь увертюру?!

Увертюру отрепетировали.

– «Сувенир» раздайте. Велофигуристы говорят, у них какая-то музыка затерялась, сгодится.

– Маэстро! – раздался снизу громкий голос. – Нашлись ноты. Возьмите.

Николай Викторович перегнулся через перила и принял пачку нот.

– Маэстро, и наши!

Двое дрессировщиков, собак и медведей, протягивали дирижеру свои папки.

И началось:
– Первая – «Самба», вторая – «Блюз». Я правильно понял? – перегнувшись через барьер спрашивал Николай Викторович у руководителя номера акробатов-вольтижеров.

– Да. «Самба», «Блюз», уход.

– А на уход что?

– Маэстро, – подал голос Илья Николаевич, – на уход снова «Самба», тут помечено – с первой цифры.

– А, да, да. Оркестр! Прошу!

Грянули «Самбу». Олег уныло и зло смотрел на истрепанный листок с расплывшимися чернилами и половину аккордов подбирал на слух.

– Отлично. «Блюз».

Заиграли «Блюз».

– Это не наша музыка! – завопили снизу.

– Как – не ваша? – опешил дирижер и подозрительно уставился на библиотекаря.

– Что смотрите? – рассердился Чахотка. – Я эти ноты в руках не держал! Вы же их только что взяли и сами раздали!

– Тьфу! Забыл... Приношу извинения. Еще раз «Блюз». Внимательнее все.

– Не наша музыка!!


– Что за чертовщина... Дайте же нам до конца доиграть!

– Какая-то муть голубая... – проворчал Илья Николаевич и раздраженно шлепнул пальцами по всем трем помпам трубы.

– Снова!

Где-то в середине у гитары промелькнуло два сольных отрывка такта по два.

– Вот! Вот! Вот тут наша музыка, а остальное не наше! – донесся галдеж вольтижеров.

– Вы видели этих рысаков – наше, не наше! – с тоскливой злобой простонал Левка.

– Но послушайте, – маэстро прошиб холодный пот, – как может быть не ваша музыка, когда даже почерк один?

– Ничего не знаем! Играть надо уметь!

Маэстро стерпел. Олег и Алик, сидевшие у переднего края оркестровки, сузили глаза.

– Кто-то сачка давит! – высказал солидное предположение Сергей Александрович Пройдисвит, виртуоз саксофонист.

– А ну, по одному, подавайте мне партии! – отрывисто скомандовал дирижер и тон его не предвещал никаких благ жизни предполагаемому симулянту.

– Это Шантрапановский сачкует.

– На, смотри! – вознегодовал Шантрапановский и сунул под нос библиотекарю фортепианную партию. – У меня одни аккорды!

– А где ваш «Блюз»? – спросил Николай Викторович тромбониста, переворачивая в его папке один единственный сиротливый листок.

– Нету.

– Чахотка, ты что, оборзел?! – возмутились музыканты. – Сидит и кочумает в тряпочку!

– Я при чем?! Нет партии – ну и нет! Мне что.

– Ясно, тут соло тромбона и какой-то тромбонист это соло залиговал, – дирижер отдал папку и снова перегнулся вниз.

– У вас не все ноты «Блюза»...

– Как не все?! Во Фрунзе нам играли! Получше вас музыканты!

Маэстро взводился, но не давал себе сорваться.

– Можете сказать, ваш «Блюз» вот так звучал? – Николай Викторович махнул тромбонисту и тот заиграл популярную мелодию «Битлзов».

– Так! Так! Мелодия другая, но так же!

– Так вот, именно партии тромбона и нет. Вы или потеряли ее, или у вас ее украли. А без тромбона вашего «Блюза» все равно, что нет.

Акробаты поняли, что обмишулились, побегали, поискали, сбавили тон и попросили дирижера подобрать им музыку.

– Вам во Фрунзе хорошо играли – их бы и попросили! – съязвил Алик.

– Алик, не лезь не в свое дело. Я сам разберусь, – охладил его дирижер.

Музыку подобрали, затем дирижер взял карандаш и длинную полосу бумаги.

– Акробаты вольтижеры... – пробормотал он записывая. – Итак, где переходим на вторую музыку?

– Мы пройдем по манежу, встанем по кругу и как сделаем переворот к центру, так сразу начинайте «Блюз».

– Так, запишем. Переворот... блюз... Дальше! Когда на уход?

– Мы побросаем партнера с четырех рук, тут надо это самое...

– Брэк барабанщика.

– Брык...

– Именно – брык! – маэстро фыркнул в кулак. – И тарелочку, когда на руки придет. С вами все ясно. Запишем. Что у нас следующее?

– Зыковы. «Мамбо».

– Опять полпрограммы «Мамбо» да «Самбо»!.. – вздохнул Олег.

– Тебе не все равно, за что бабки огребать? – отозвался Левка.

– Не все равно.

– А мне так до тети Фени..

Прогнали «Мамбо».

– А теперь – получите! – Николай Викторович протянул Олегу ноты «Романса» Глиэра. – Весь не надо, здесь отмечено – до каденции и на начало.

– Но это вечером.

– Безусловно.

– Маэстро! – донеслось с манежа.

Олег сыграл торжественный ми мажорный аккорд. Алик рассыпался дробью и заключительным ударом по тарелке. Николай Викторович оглянулся.

– А, это ты, змей! Шел бы ты подальше от нашей передвижки!

– За что так, Николай Викторович? – кротко осведомился Рудольф Изатулин.

– По твоей милости мы чуть без гитариста не остались!

– Это как же?

– Кто научил Колесникова жонглировать?!

– Николай Викторович, то было давно и неправда! – засмеялся Олег.

– А я помню! Он булав пять штук жонглировал и дожонглировался – пришел на работу и ахинею понес на гитаре! Перепугался, побледнел, губы дрожат, вот-вот заплачет. Сколько ты потом по массажистам бегал да в морской соли руки варил?

– Николай Викторович, я больше не буду, – смиренно пообещал Рудольф.

– То-то же. Рудик, мы твою музыку помним, там все в порядке. Может, что изменилось?

– У меня – да, у вас – нет. Все по-старому.

– Ну и хорошо. Не волнуйся. Мы старые приятели!

– Маэстро, а мои репризы? Помните?

Вместо ответа Левка, развратно вибрируя, заиграл: «Бабушка, отложи ты вязанье...», Алик вступил на ударных, Сергей Александрович дождался конца фразы и закатил устрашающую по технике импровизацию, его перещеголял Олег – он такое вышивал на электрогитаре, что гимнасты, вколачивающие за барьером крепления растяжек для турников, побросали работу. Даже Шантрапановского одолел зуд импровизаторства, он раз пять проверещал: «сейчас я! сейчас я!» и выдал нечто вне ритма и гармонии, вне времени и пространства, невзирая на заглушенные грохотом барабанов поношения со стороны собратьев по искусству.

– Не так страшно, маэстро! Полегче! – замахал руками Изатулин.

– Мы шутим! – гордо ответствовал Николай Викторович.

Невысокая, очень милая, со скромной улыбкой, китаянка окликнула маэстро, но он не услышал и вновь поднял руки. Алик собрался было ткнул барабанной палочкой в свисающее над ремнем желеобразное брюшко Николая Викторовича, но не успел:
– Маэстро!!!

Это крикнула девочка лет одиннадцати, полукровка, необыкновенно красивая сказочной восточной красотой. Маэстро подпрыгнул:
– А? Что? Кто?

– Николай Викторович, и нашу музыку возьмите!

– Света! Боже мой! А это кто?! Жанна?! Как выросла! Красавица! Невеста!

– Николай Викторович!.. – засмущалась польщенная мама.

– Невеста! Гайдэ! Вылитая Гайдэ! Ах, ноты? Давайте. Мы – мигом. Как дядя Ваня?

– Хорошо.

– Еще бы, – пробурчал Илья Николаевич, – сосет себе женьшень, всех нас переживет...

Репетиция продолжалась: Николай Викторович взмок, взмокли и музыканты, когда он в сумасшедшем темпе гонял оркестр, пока все не запомнили, что к чему, быстро переворачивали ноты и вовремя вступали. Олег встряхивал онемевшей кистью левой руки, Левка побагровел и в паузах тихо, но страстно бранился.