Романтика. Ч 2. Бегство. Гл 6. Алла

                6. Алла

В два часа дня дирижер отпустил оркестр на отдых.

– Собраться в шесть часов. Шантрапановский и... Сергей Александрович не уходите. Олег, постой. «Романс»! Я на тебя надеюсь: сдери с Шантрапановского три шкуры, но чтобы он играл. К вечеру что-нибудь будет?

– У меня будет. Я его сдавал в училище. Сережа вот... Эх, можно было бы аккомпанировать самому себе!

– До такой жизни еще не дошли. Сдери с Шантрапановского не три шкуры, а семь.

– Сдеру, – пообещал Олег, на что Серж, торчавший рядом, злобно сверкнул сначала черными очками, потом золотой фиксой. В вагончике к Олегу любовно придвинулся Левка.

– Займи червонец.

И Левка забылся, обращаясь с просьбой, и Олег забылся, когда привычно полез в карман: опять пришлось краснеть.

– До чего доводит женатая жизнь! – Левка с отвращением смотрел на мятую рублевую ассигнацию. – Ладно, давай.

Левка насшибал по мелочи рубля три и выпрыгнул из вагончика, игнорируя деревянные ступеньки.

– Опохмеляться побежал! – неодобрительно заметил вслед инспектор оркестра.

– Не знаете, Илья Николаевич, а говорите. Он не ел еще сегодня,– заступился Чахотка.

– Не ел! А пивищем от него разит – в директорской ложе с ног валит.

– Я же не говорил – не пил. Я говорил – не ел. А пиво не едят, пиво пьют.

– Открыл Америку. Без тебя не знал.

Олег разыскал несколько нотных листков и кое-как примостился за неудобным столиком.

– Опять переписывать гитарные партии? – спросил Николай Викторович.

– Перепишу.

– Ты бы хоть деньги брал с них за переписку.

– Да!.. Мараться из-за копеек.

– Ты теперь семейный.

Олег промолчал. Музыканты разошлись, инспектор положил перед Олегом ключ и замок.

– Закроешь вагончик. Вечером не опоздай.

– Хорошо, Илья Николаевич.

Николай Викторович и Илья Николаевич повели Пройдисвита и Шантрапановского, двух тезок, к директорскому вагончику. Вели они, собственно, Сергея Александровича, «штатский вариант» странной трусцой поспевал сзади. Инспектор оркестра пару раз с подозрением оглянулся на него и спросил:
– Сережа, ты вроде как подрос?

– Хе-хе! – Серж подпрыгнул.

– Японский бог! Маэстро, глядите!

Коричневые туфли Шантрапановского имели чудовищной, с шапитмейстерскую ладонь, толщины самодельную платформу.

– Опупел «вариант»!

– Хе-хе!..

В вагончике директора Серж Шантрапановский уже не хихикал – сжался и усох. Он до смерти боялся грозного шефа. Сожмешься, усохнешь, забоишься! Над и.о. кресла стулом директора была прибита полка с десятком разрозненных томов сочинений В. И. Ленина, а еще один том лежал раскрытым на директорском столе и раскрыт он был (грозно раскрыт!) на «Государстве и революции». Ежели посетитель не замечал раскрытого тома, Тимофей Яковлевич хмыкал, гмыкал и локтем, как бы невзначай, подвигал книгу. Посетитель должен был прийти в трепет, или хоть притвориться трепещущим. Более ушлый и зоркий гость замечал однако, что страница с «Государством и революцией» уже изрядно пожелтела от света, так как никогда не переворачивалась и даже покрылась пыльцой. Тем не менее, он трепетал все равно.

Но мы отвлеклись. Так вот:
– Что?! Опять?! Чуждый дух?! Буква?! Джинсы?! Джаз?! Музыка толстых?! Гм?!

Поток директорского красноречия ошеломил музыкантов.

– Хи-хи-с! – заюлил маэстро, тоже не жалуемый усатым и тугобрюхим начальством. – Кто у нас самый толстый? Шантрапановский и Чахотка... пардон! Киричук! Хи-хи-с!

– Буква... Чуждый дух... – бубнил шеф.

– Тимофей Яковлевич! – вступил Илья Николаевич. – Производственная необходимость. Не можем мы без пианиста. Номер приехал – Зыковы, там скрипка с пианином пиликает. Сережа, где трудовая?

Директор злобно выхватил трудовую книжку «штатского варианта».

– Это? Кто? – рыкнул он на объявившегося конкурента по части усов. Илья Николаевич едва не лопался от смеха, когда глядел на уставившееся друг на друга усачество. Черные усы Тимофея Яковлевича загибались острыми концами почти до наружных углов глаз, такими усами вполне можно заменить бычьи рога на корридах Испании и Латинской Америки и насмерть распугать всех Хемингуэевских тореро, а черные же подусники Пройдисвита удивительно напоминали вожжи и вызывали непреодолимое желание ухватиться за них сзади, из под ушей, и крикнуть: «Н-н-но-о-о, залетныя!..»

– Саксофонист-тенорист, – заторопился маэстро, – лучший саксофонист Союзгосцирка, работал в опере, в филармонии...

– Это – что? – мускулистый палец шефа упирался в текст последней записи в трудовой книжке артиста оркестра Сергея Александровича Пройдисвита.

Саксофонист поежился. Если бы не эта паскудная запись, сроду бы он не поехал в убогий балаган. Вишь ты, даже здесь харчами перебирают...

– Это – что?

– Вышибалово...

– В подведомственном мне учреждении...

– Да ни за что выгнали! Весь оркестр! Нас на пушку взяли!

– На пушку? Артиллерия? Маневры?

– Один собачий сын подкузьмил. Подходит, заказывает для друга, для Сидор Сидорыча! песню – «Друзья, купите папиросы». Песня, говорим, дюже дорогая. Платит, цап вонючий! Мы объявляем в микрофон: песня посвящается такому-то, Сидор Сидорычу, или как его там, поём. Через десять минут опять заказ: «Увезу тебя я в тундру». А на другой день нас повыгоняли с работы. Дождались, пока мы по стакану вина выпили и – протокольчик! А-ля, у-лю, гони гусей. Сидор Сидорыч – он управляющий трестом столовых. Намек усмотрел – «Увезу тебя я в тундру»!

– Он что, в кабаке сидел? – Илья Николаевич и Николай Викторович хватались за бока, секретарь-машинистка улыбалась, сам Тимофей Яковлевич пообмяк.

– Так. Цыпленка табака жрал, коньячком запивал, кнур...

– Давай. Трудовую.

– Она же у вас в руках, Тимофей Яковлевич, – деликатно напомнил развеселившийся дирижер.

– Ах, да. Гм. Коллега! Усы! Сила! Принят на работу. Пиши заявление.

Олег тем временем дописал ноты и вышел из вагончика. «Идти домой?»

– Олешка! – протяжно окликнул его Рафик. – Иди к нам, наладь гитару.

Олег вошел в вагончик электрика. У Рафика собрались почти все униформисты и некоторые шоферы. Они закусывали хлебом, грубо нарезанной колбасой и скумбрией в масле, скумбрия выуживалась из банок прямо грязными пальцами, вилок у Рафика не водилось. Один лишь водитель циркового автобуса Филипыч совершал трапезу отдельно, в сторонке и отвернувшись, и именно из его тормозка распространялся дразнящий аромат жареной с чесноком курицы и доносился упругий хруст соленых огурчиков.

– Филипыч, хоть крылышко отломи! – ныл Сашок, поводя блудливыми тупыми глазками.

– Филипыч тебе отломит – по горбу монтировкой, – бурчал Стас, упрятывая за щеку почти полбанки скумбрии.

– Стас, не наглей!

– А ты рот не разевай. Жри.

– Нет, братцы, а вот как Федя – никто не могёт!

Да, так, как Федя, никто не мог: жевал он, и очень успешно, правой стороной челюстей, а в левом углу широкого рта виртуозно болталась дымящая папироса.

– Надо было Федю в космос запустить, а не Гагарина.

– Усе вруть, – жевал Федя, – нихто тамо не был.

– Федя, а ты когда с бабой... того... тоже с папиросой?..

– Как дам промеж рог...

– Олег, хочешь есть? – спросил Рафик, больше из вежливости.

– Его жена накормит. Не видел он твоей колбасы, – сказал Димка.

– Красивая у него жена!

– Где гитара? – оборвал разговорчики Олег.

– Вот.

Олег посмотрел.

– Надфиль трехгранный надо.

– Есть, – Рафик полез в стол и вынул сломанный пополам надфилек.

– Ладно, можно и таким.

Олег углубил прорези на порожке, подтянул ключом гриф и настроил гитару. Пока он занимался этим делом, в вагончике шел разговор на тему «кончились дни золотые». Новый шапитмейстер нагнал на всех холода, повсюду совался, всем указывал. Все им были недовольны, особенно Димка и Сашок, пониженные в должности. Другое бедствие касалось только униформистов – номер велофигуристов, и они (униформисты) дружно жаловались: весь сезон придется каждый день собирать и разбирать в манеже тяжелые деревянные полы.

– Черт их принес.

– Замучаемся мы!

– Надо увольняться.

Олег знал – никто из них не замучается и уж конечно не уволится. Он щелкнул по струнам и протянул гитару Рафику.

– Сыграй, Олег! Сыграй! – дружно загалдели обедающие.

– На ресторан чтоб походило? – усмехнулся Олег и запел, с хрипом, под Высоцкого: «В королевстве, где все тихо и складно...»

Валя Зыкова, чей «Романс» должен был играть Олег, любила музыку и любила гитару. И когда до нее донеслись откуда-то звуки гитары и неразборчивое пение, она пошла на них, как бабочка на огонек. Играл и пел кто-то лихо, но по-хулигански: «А тем временем звер-р-р-рюга уж-ж-жасный, коих ел, а коих в лес волочил!» Валя остановилась у раскрытого вагончика, несколько иного, чем вагончики артистов: дверь у него открывалась с торца и не имелось окон.

В проем высунулась чья-то смуглая и чумазая рожа. Рожа осклабилась:
– Дэвушка, заходытэ к нам!

Выглянула еще одна рожа и, надо отдать должное, рожа симпатичная. Он, горе-гитарист – в руке гитара. Глаза смотрят ласково и нахально. Поглядел и цокнул языком.

– Заходытэ, дэвушка! – нудил свое чумазый. Валя отвернулась и пошла прочь.

– Фу ты, ну ты, ножки гнуты!

– Рафик, не завирайся. Ножки у нее стройные. Посмотреть бы их в трико, а лучше... Эх!..

«Хамы!» – с холодным спокойствием подумала девушка. Прошла через конюшню и остановилась у входа в манеж. Со стороны директорской ложи семенил Николай Викторович, увидел ее, растаял улыбкой.

– Выросла, выросла девочка! Крохой тебя помню! Невеста! Гайдэ! Вылитая Гайдэ!

У Николая Викторовича слегка мельтешило в голове и он спутал в одно взрослую Валю и дерзкого подростка – бедовую Жанку.

– О, Валя! Как кстати! Вот этот артист – наш великолепный скрипач. Передаю его вам – за «Романс» в ответе он.

Валя обернулась. Перед ней стоял нахал гитарист и кротко улыбался.

– Это вы – Зыкова?

– Да.

– Валя Зыкова! Валя! А это – Олег! – отрекомендовал маэстро.

– Очень приятно. Надеюсь, будет «Романс», а не «зверюга ужасный»?

И девушка отошла на середину манежа, не желая более обращать внимания на музыканта. Олег смотрел на нее и на секунду забыл, что его ждет дома Нина. Девушек этой породы не очень любит малорослая и мелкотравчатая часть кавалерского стада, а вот ему такие высокие сильные красавицы очень по душе. Она напоминала ему сестер, а те были малина в сахаре пополам со сливками. Олег вздохнул и пошел домой.

Маэстро тоже вздохнул, но несколько трусливо и на подрагивающих полусогнутых отправился искать Льва Шермана, своего шебутного трубача. Льва Шермана маэстро повстречал у парикмахерской, карман штанов Льва Шермана подозрительно оттопыривался. Николай Викторович постарался не заметить любопытные метаморфозы Левкиного кармана.

– Левушка... Хе-хе! – ни с того ни с сего по-шантрапановски хихикнул маэстро. – Новый саксофонист не согласится работать, если ему меньше ста двадцати дать...

– Ну? – равнодушно понукнул Левка умолкнувшего дирижера. Николай Викторович, давясь и кашляя, словно наглотался стружек, объяснил, как ему невозможно перевести кого бы то ни было, кроме Левы со ставки в сто двадцать на ставку в сто десять, объяснил, что Лева ему лучший друг до гроба, что, в конце концов Лева залез однажды по пути в Бийск на мачту теплохода, не потрудившись надеть при этом штанов, и дудел на трубе «Прощание славянки», да так, что было слышно в самом устье Оби... Левка понял.

– Маэстро, мне не жалко пятнадцати рублей, а только я сегодня вечером не приду на репетицию и вы меня увольте по статье, а то мне не на что домой уехать. А уволенному – мне дирекция билет купит.

Левка отвернулся и зашагал прочь. Обалдевший маэстро прирос к асфальту. Стыд, злоба, страх терзали его, он никак не ожидал такого поворота, надеялся, что бесталанный (житейски, а не музыкально) Левка смирится. А случилась омерзительная вещь: если Левка уедет – все скажут, что он, дирижер, предпочел хорошему трубачу никуда негодного саксофониста и его, Николая Викторовича, акции упадут. А что еще вытворят Олег и Алик!! С них станется – уволятся из солидарности, недаром их зовут тремя мушкетерами. Это за четыре дня до открытия! Где взять циркового ударника?! Где взять гитариста?! Гитарной шушеры полно, а такого, как Колесников? Где? А где взять скрипача для номера Зыковых? А кто будет играть разговорнику? Три года назад он чуть не съел Николая Викторовича из-за Шантрапановского. У маэстро похолодел нос. Бежать за Левкой? Но он сейчас может и по уху съездить. «Найти Олега, Алика, Илью Николаевича, пусть уладят!..»

Олег застал Нину на ее любимом месте: на дерматиновом диване. Она забралась на него с ногами и с упоением читала донельзя растрепанное «Дамское счастье», неведомо какой потусторонней силой занесенное в квартиру Анны Федоровны, где больше не было ни одной книги.

– Ой! Олешка! Ты так тихо вошел... А у нас дома есть эта книга, только я не читала. Мама говорит... Ой... Олешка, пойдем, я тебя кормить буду! – и Нина за рукав потащила Олега на кухню.

А затем вновь занялись каждый своим делом: Олег развернул ноты «Романса» и достал скрипку, а Нина раскрыла книгу. Но настроение читать пропало, и захотелось Нине, еще сильнее, чем утром, чтобы Олег обнял ее и поцеловал. Так сильно захотелось, хоть криком кричи... Нина захлопнула книгу и швырнула на диван.

«Какой он красивый, когда на скрипке играет!.. На цыгана похож и глаза дикие, страшные... Интересно – влюбленные сон теряют и аппетит, а этот... Как же, этот потерял! Обжора! А вечером как бухнется на свою идиотскую раскладушку, так и дрыхнет, как сурок...»

Нина вдруг вскочила и налетела на Олега: толкнула его плечом, так, что пюпитр с нотами грохнулся на пол, а скрипка испуганно и жалобно взвизгнула.

– ??!!

– Дай, я поиграю!

Нина грубо вцепилась одной рукой в середину смычка, другой – за темно-коричневый завиток скрипки.

– Нина!

– Дай!!

В лице ее появилось что-то некрасивое и глумливое, она упорно вырывала скрипку. Щелкнули колки, струны ослабли, еще один рывок – и упала подставка.

– Нина!!!

Нина попятилась и вдруг заплакала. Убежала в свою комнату и уткнулась лицом в подушку.

– Нина, что случилось?

– Ничего... Я по дому соскучилась... Иди, играй... Я – дура... Извини... Ну, иди же!!

Олег хмуро вышел из комнаты, закрыл дверь и занялся скрипкой. Минут через двадцать Нина вновь услышала светлую и печальную мелодию «Романса» и с этого мгновения навсегда ее возненавидела.

В пять Олег собрался на вечернюю репетицию и позвал с собой Нину.

– Да, ты будешь играть, а я что? Буду там всем мешать. Никого знакомых... И все на меня глазеют!

– Красивая, вот и глазеют.

Но у Нины душа перегорела и она равнодушно возразила:
– Я не красивая, я смазливая рожица. И катись на свою репетицию один.

Толстенький, коротенький, с круглыми щечками и заплывшими глазками Илья Николаевич уже топтался у музыкантского вагончика, Олег извинился.

– Ничего. Я только что пришел, да слишком рано. Авизо на доске видел? Завтра собрание профсоюзное.

– Это не про мою честь, – равнодушно ответил Олег, отдал ключ, а сам забрался на оркестровку настроить скрипку. Водил смычком по струнам, подкручивал болтики машинки и думал о Нине. «Как все глупо... Не надо было устраивать... антракта! Целовались же в Энске... Андрей Болконский послушался старого олуха, смылся от Наташи и что с этого имел? Как бы и мне в дураках не остаться...» «Андрея не отец отослал, – усмехнулся про себя Олег, – его Лев Толстой спихнул подальше, чтобы себе руки развязать...» «Но можно ли целоваться, как ни в чем ни бывало после всей этой грязи и скандалов?! И можно ли сегодня целовать Елену Леонидовну, а завтра Нину? Если бы она хоть не знала, а то ведь в гостинице видела нас...»

Олег очнулся от печальных дум и сошел вниз за гитарой. Дверь вагончика была закрыта, а из-за двери доносились невнятные глухие голоса. «Кто это скулёж затеял?» Олег вошел в вагончик. При его появлении воцарилось молчание. Молчали: Николай Викторович, красный и злой, Иван Никифорович, тоже красный и злой в дополнение к своей необыкновенной рыже-фиолетовой седине, очень счастливый в своем благообразии Иван Иванович – как же: посрамляли его врага, пробравшегося на пост первого альта самозванца и лонтрыгу Ивана Никифоровича! Илья Николаевич молчал, надувшись, как бурдюк, а новый саксофонист с чингизхановской надменностью поводил усами и подусниками.

– Я гитару возьму.

– Да. Да.

Они явно ожидали, когда он уйдет, и Олег поторопился. Едва захлопнул дверь, как скулёж в вагончике возобновился на повышенных, наверное, на целую квинту, тонах.

– Вот с гитариста и снимайте ставку! Где такое видано?! Бренчит на гитаре, а мы дуем! Мы по вредности к сталеварам приравнены! К шахтерам!

– Те-те-те-те, Иван Никифорович...

– Я не Иван Никифорович! – взвизгнул Иван Никифорович.

– ...вот как вы заговорили!

– Да для вас честь играть в одном оркестре с Олегом! – полез в бутылку Илья Николаевич.

– Честь?! С гитаристишкой?!

– С гитаристишкой?! – рявкнул маэстро. – Может, вы его скрипачишкой назовете?! Или пианистишкой?!

– За скрипку он проценты получает! А на пианино пусть Шантрапановский играет!

– Шантрапановский?! Вот вас два сапога пара! Не составите ли дуэт? В Домском соборе выступить? Или в Ла Скала! В Метрополитен-опера!!!

– А действительно, маэстро, волосянщик... – Сергей Александрович сделал презрительное бряцающее движение правой рукой, – ...высокую ставку получает? Не в жилу! Снимите с него, а не с духовика.

– Вот-вот! – заерзал Иван Никифорович.

Дирижер и инспектор оркестра досадливо оглянулись на саксофониста. «Ну и наглая же рожа! – подумал Илья Николаевич. – Выгнали из кабака по статье, не пикал бы уж, а качает права! И в кабак чего влез? На парнусе больше огрести, а алименты с семидесяти рублей платить... Тот еще жук».

– Ни Олега, ни Алика, ни Левку я не позволю трогать. Левка! Хоть раз подвел?! А какой трубач! Хоть четыре представления в день, хоть с похмелья, хоть больной – всегда играет и всегда все до нотки выберет!

Во время панегирика Левке Илья Николаевич весьма кисло косился на дирижера. «И этот... жук!»

– Короче, Иван Никифорович, вы согласны, что Сергей Александрович, как саксофонист, на десять голов выше вас? Согласны, что теноровая партия не менее, даже более сложна, чем партия первого альта? Получается чушь, нонсенс, – (за пять лет Николай Викторович и Левка насобачились у Алика и Олега множеству словечек и выражений) – именно, – нонсенс: вам я должен платить сто двадцать, а Сергею Александровичу сто десять!

Иван Никифорович вновь нехорошо взволновался.

– Дайте и ему сто двадцать, мне какое дело? Хоть двести. А мне вы обязаны сто двадцать платить, я первый альт!

– Где я вам возьму лишнюю ставку?!

– Где? Где? А где гитарист получает...

Скулёж вернулся на исходные позиции.

– Лучше не возникайте, а то я сниму с вас за второй инструмент.

– Не имеете права!!


– Имею. Я дирижер. И в силу производственной необходимости выберу все ваши кларнетовые соло и перепишу Сергею Александровичу.

– Я заявление подам!!

– Испугали. Скатертью дорога. Я Колесникова на саксофон посажу. Играть, как вы, он за три дня научится. Все! Все! Разговор окончен.

Олег об этом милом собеседовании никогда не узнал: маэстро умолил Алика и Илью Николаевича все от него скрыть и напирал при этом на его с Ниной медовый месяц и на ложку дегтя, которая может испортить так много сладкого. А если честно, то для Николая Викторовича вполне было достаточно косых взглядов Левки, Алика и Ильи Николаевича. Не стоило прибавлять к ним в компанию Олега.

Олег положил гитару на свой стул, а сам сел в глубине оркестровки, в ряду медных духовых. Шапито колыхалось, кто-то снова возился на куполе.

– Готово? – спросили с манежа.

– Готово! – донесся из поднебесья Димкин голос. – Тяните!

Зашелестели блоки и вверх поползла сияющая никелированная рамка.

– Теперь сам лезь сюда, одному плохо, – прокричал Димка.

– Конечно, полезу, как иначе.

Под настилом оркестровки протопали быстрые шаги и снова заколыхалось шапито – держась за канат, на купол взбирался ловитор. Олег машинально прислушивался к негромкому разговору и шуму работы.

– Закрепил?

– Готово.

– Еще проверить.

– Проверяй! А то... – (следовало слово, имеющее смысл «упадешь») – костей не соберешь!

И звонко-веселое:
– Аллочка! Если хочешь дожить до открытия – отойди к барьеру!

И в центр манежа со свистом рухнули молоток, пассатижи и еще какое-то железо. Олег вскочил и кубарем скатился с оркестровки. В глубине форганга у доски объявлений, где белели разные бумажки, скучала плотная, немного цыганского вида девушка в свободном спортивном синем костюме с белыми полосками на манжетах и по внешнему шву штанин.

– Алла! Хочешь поцеловаться со старым знакомым? Закон на моей стороне – подставляй губы!

– Олешка! Здравствуй! Снова вместе работаем? Я все хотела спросить, здесь ты, или в оперу удрал, да постеснялась!

Олег с превеликим удовольствием поцеловал алые чувственные губы девушки.

– У меня до сих пор засушенная роза лежит... Помнишь?

– Помню. А кто тебе духи дарил – и это помню.

– Злопамятный... Что ж поделаешь? Сердцу не прикажешь...

Небольшие, живые, черные, как две вишенки глаза девушки виновато и радостно светились, на скулах проступил смуглый румянец.

– Но послушай – пустые флаконы я уже и забыла, где выбросила, а твоя роза...

– Эх, Алла! Не рви сердце – поздно о розах вспоминать.

– Почему? Что было – то прошло, а я уже сто лет никем не увлекалась .

– Так я увлекся... Насмерть...

– Какая жалость! Вот не везет... И кто же она?

– Кто? Жена.

– Ты женился?!! Олешка!!

– А почему такое удивление? Мне даже странно.

– Да трудно представить – «очарованный странник», «звезда во мгле», и – добродетельный отец семейства!

– Да я еще не отец и не скоро таковым стану... А ты прочитала «Странника»?

– Прочитала. Плакала. Нету на свете любви. А если есть – то одно несчастье.

– Я сейчас по-другому думаю... – Олег умолк.

В конюшне тем временем нарастал прибой трубных, саксофоновых и тромбоновых звуков.

– У вас репетиция?

– Ага. Маневры!

– Тогда я вам наши ноты принесу. Ну – пока!

– Счастливо!

Изо всех сил Алла убеждала себя, что ей все равно, что она рада за Олега, но было ей не все равно, и радость за Олега была какая-то скучная. Год назад, буквально со дня открытия, Олег ею увлекся, и целый месяц дарил цветы и даже, неведомо где, раздобыл красную розочку. Алла уже понемногу склонялась к мысли: а почему бы и нет? уже и решилась загулять с далеко незаурядным парнем, а после посмотреть, что из этого получится, как свалился на ее голову тот пижон... Что ее смутило тогда? А смутила надежда избавиться от ненавистного своего партнера и вечных его мстительных придирок во время репетиций и работы. Иллюзий же, что Олег забросит скрипку и повиснет на ловиторке, у Аллы не было. И что вышло? А вышло заурядное и скучное приключение: пижон еще менее Олега стремился под купол цирка, а в делах сугубо амурных очень скоро обнаглел и охамел. Вот и все. В середине сезона их номер получил разнарядку в другой цирк и Алла радостно вздохнула: ей уже нестерпимо было видеть ни за что оскорбленного Олега и нестерпимо сознавать собственную глупость, ибо она лучше узнала его и от этого знания глупость ее представлялась ей все больше и больше. И вот новая причуда судьбы: в Ташкенте они получили разнарядку снова в эту передвижку! Алла боялась и радовалась, и когда Олег с веселой улыбкой спрыгнул с оркестровки и лукаво сорвал с нее поцелуй, решила: все плохое – забыто, все хорошее – помнится. Вот и вспомнила о красной розочке... Эх!

Олег поленился подняться за скрипкой и опять встал недалеко от нового тенориста – так ему понравился звук саксофона. Сергей Александрович нарочито не замечал гитариста. Пришел Левка, ведомый Аликом. Маэстро балетными шажками засеменил к нему и горячо заговорил, бия себя в грудь, картинно жестикулировал руками и все время норовил заключить Левку в пылкие объятия, от каковой чести Левка мрачно уклонялся.

– Левушка!.. – слышал Олег. – Да я!.. Да мы!.. Да вы!.. До гроба!.. Мой железный триумвират!..

Левка, наконец, позволил маэстро обмусолить свою нижнюю губу и подбородок.

– Сели! Сели!

Николай Викторович помчался к лесенке на оркестровку, его солидное, но жидковатое брюшко переливалось через тугой ремень брюк. Олегу не очень хотелось репетировать, он медленно побрел к лестнице, с удовольствием обводя взглядом двери и окна оживших артистических вагончиков. У вагончика Изатулиных сосредоточенно, не обращая ни на что внимания, четырьмя кольцами жонглировала Имби, а позади нее невозмутимо сопел маленький мальчуган – Руслан. «Весь в маму, – подумал Олег. – Или в папу». А через распахнутую дверь вагончика Зыковых Олег искоса посмотрел на зеленоглазую акробатку и ее родителей. Глава семейства закусывал и то и дело громогласно вопрошал кого-то и так же за кого-то отвечал:
– Справедливо ли устроен мир? Мир устроен справедливо...

– Папа, не трави Антошку!

– ...потому что Антошка трескает курицу. А вот если бы курица трескала Антошку – тогда бы мир был устроен несправедливо.

– Папа!

– Философ замурзанный!

Слышалось нетерпеливое повизгивание, затем довольное урчание. Повизгивание и урчание обеспокоило еще одного обитателя вагончика Изатулина: через порог высунулась чернущая, будто обмазанная смолой, лохматая морда. Морда повертела носом и угрожающе зарычала.

– Бабай, на место, – приказала Имби.

– На место, Бабай, – солидно повторил мальчуган.

Смоляная морда исчезла.

Олег уже поставил ногу на металлическую ступеньку, как неведомо откуда возник толстый человек в сером обвисшем костюме и вцепился одной рукой в него, другой в Николая Викторовича.

– Маэстро, знать ничего не знаю, но аккомпанировать мне будет только этот молодой человек. Других не признаю.

– Опять хет-трик! – засмеялся Олег. – И чего вам наш Сережа не по душе? – лукаво спросил толстого мужчину.

Лицо представителя жанра цирковой сатиры изобразило глубокое негодование:
– Помню вашего Сережу. «Человек с выдуманной фамилией»? Так, кажется? Шантрапановский?

 – Полегче на поворотах, – процедил сквозь фиксу как раз проползавший мимо «штатский вариант».

– Помню. Помню. Благодарю, не надо. Целый город мне играл, до сих пор жутко. Итак, маэстро...

– Будет сделано. Не беспокойтесь. Оркестр!

– Николай Викторович, – подошла Алла, грустно улыбнулась Олегу.

– Аллочка! – растаял дирижер. – Нотки? Давай! Гайдэ! Вылитая Гай...

Это уже становилось неприличным, Николай Викторович сконфузился и умолк.

– Маэстро, наши возьмите.

Высокий, хмурый мужчина и неприятная высокомерная женщина оттеснили воздушную гимнастку от дирижера.

– Музыкальные эксцентрики... – Николай Викторович наудачу раскрыл одну папку, крякнул и потер загривок.

– Почему в нотах музыкальных эксцентриков всегда черт ногу сломит? Вечно зачеркнутые такты, какие-то дописки карандашом...

Музыкальные клоуны не удостоили его ответом.

– Вы здесь будете? – спросил их дирижер. – Надо, чтоб с вами, пройти музыку.

Артисты милостиво кивнули.

– Сделают номер, просмотрятся, тарифицируются, а потом всю жизнь работают – облегчают и урезают, а чтоб партии переписать – где там! – пробормотал дирижер вслед эксцентрикам.

На второй репетиции дело шло споро – было прохладно, игралось легче, строило лучше. Левка плотно наелся и оглушительно поддавал на трубе, Николай Викторович деликатно и просительно сдерживал его жестами левой руки, а Левка отвечал ему злобными взглядами.

Зато касаемо саксофонов... По-видимому, существовал заговор – маэстро выслеживал в потоке музыки сольные куски саксофонов-альтов (особенно когда они звучали в терцию) и безжалостно прогонял их по несколько раз, услаждая уши музыкантов необыкновенными козлино-вибрирующими руладами. Илья Николаевич, обычно деликатный и скромный, сегодня демонстративно фыркал, а Чахотка вообще распоясался: хлопал себя по месту, где у нормальных людей находится живот, выкатывал глаза и неприлично стенал:
– Балдёж! Какой балдёж! Балдеем глухо!

– Хор цыган Заполярной филармонии! Руководитель – тоже Лева Шерман! Го-го-го! – густо гоготал Левка.

Иван Никифорович потел от ненависти и не только лицо его, но и не докрашенные седины наливались свекольным соком. Даже Сергей Александрович, тенорист, принципиально держащий сторону труженика-духовика перед сачками-волосянщиками, разными там гитаристами, даже и тот недовольно хмурился на убогие звуки альтов.

А науськанный Николаем Викторовичем Чахотка не унимался:
– Эх, нам бы хорошего альтиста и пианиста!

– Лопай, что дают, – не оборачиваясь подлил масла в огонь Алик.

– Кому там помешал Шантрапановский? Шантрапановский играет! – проскрипел Серж.

– В этом никто не сомневается. Вот мы и послушаем. Олег, «Романс»! Сережа, «Романс»! «Романс»!

Таким образом прекратилось избиение двух младенцев и начались мытарства третьего: Шантрапановский, нехотя и ворча, раскрыл ноты, «Романс» его удручал.

– Поехали, Сереженька. Я слышал, кто-то в Штатах этот «Романс» на саксофоне играл.

– Эту дрянь? Фы!..

Николай Викторович возвел очи горе. Долго возились с «Романсом», пока не склеили из игры Олега, из безбожного сопровождения Сержа, проклятий и понуканий Николая Викторовича нечто, похожее на музыку Глиэра. Музыкантам наскучила волынка с «Романсом» и Илья Николаевич выразил общее мнение:
– Пусть они вдвоем играют, после репетиции.

– Действительно, прошу меня извинить. Я не предполагал...

– А почему я должен работать больше других? – в праведном негодовании зашелся «штатский вариант».

– Действительно, почему? Несправедливо, – согласился маэстро. – Оркестр, сидеть на местах. Колесников, Шантрапановский, прошу «Романс», сначала.

На Сержа посыпался град ругательств и угроз, вплоть до обещаний учинить ему в вагончике темную. Серж сообразил, что дал маху и пошел на попятную. Надо отметить, что, послушав игру Олега, саксофонист-тенорист пересмотрел свое к нему отношение и почувствовал даже некоторую неловкость.

Алла отдала ноты, а сама вернулась в вагончик и переоделась в сногсшибательный белый брючный костюм, обернула вокруг шеи серый с серебряными нитями шарфик, подкрасила глаза и решила «прошвырнуться по Бродвею», имея кровожадное намерение усеять оный ферганский Бродвей телами сраженных мужчин и, тем самым, развеять грусть-тоску, нашедшую на нее после встречи с Олегом. Она пошла из цирка, огибая манеж и, когда проходила мимо директорской ложи, заметила за другой ее стороной странную девочку, девочка жалась к перилам ложи и старалась быть незаметной. «Кто такая?» – подумала Алла, обошла ложу со стороны входа и встала позади робеющей девчушки. Та почувствовала ее взгляд, обернулась и несколько секунд с завистью и испугом смотрела на вызывающе разряженную цыганистую незнакомку.

«Некрасивая, – решила Алла. – Глазищи – как чайные блюдца. А синие какие!.. Мордочка круглая, нос – пуговка. Курносый. И губы – ни то, ни сё. Припухлые какие-то, что ли?»

Синеглазая девушка отвернулась и вновь подняла лицо к оркестровке. Алла подкралась ближе. «Фигура красивая! Спортивная». Алла видела стройную гибкую спину, тонкую талию и угадывала великолепные формы остальной, так сказать, женской гарнитуры. Вновь всмотрелась в черноволосую голову, с загнутыми к ушам и шее краями литой прически. Нет, никакое другое лицо невозможно представить! Красивая, что ли? Нет, совсем не красивая!.. «Артистка? Не похожа, робкая. И зачем ей здесь прятаться? Отдала ноты и свою музыку слушает? Да нет же! Жена кого-то из оркестрантов? Едва ли – слишком молодая. Интересно, какая Олешку окрутила? Этакая ражая, дебелая девица...»

Тут как раз началась эпопея с «Романсом», Олег встал со скрипкой, начал играть, а юная, в платьице колокольчиком, девушка вся затрепетала и вся ее душа, казалось, излучилась одним обожающим взглядом.

Аллу как кипятком ошпарило. «Олешкина! Это Олешкина жена! Чья же еще она может быть?! Только странно: неужели вот... это существо может ночью обниматься с мужчиной?..»

Алла встала рядом с Ниной.

– Твой муж в оркестре играет? – спросила она.

Нина растерялась и кивнула, хлопая длинными загнутыми ресницами.

– Его зовут Олег?

– А вы откуда знаете?!

– Ну... Ты ничьей другой не можешь быть. Давай, познакомимся. Меня зовут Алла. А тебя?

– Нина... А я про вас...

– Про тебя.

– ...про тебя знаю! Олешка рассказывал!

– Болтун. Он хороший парень, даже самый лучший, но жалко, что совсем не в моем вкусе! – Алла равнодушно зевнула. «Ври, ври, не в твоем вкусе!» – подумала Нина.

– А вы... а ты! воздушная гимнастка?

– Да.

– А... это страшно?

Алла пожала плечами.

– Как сказать. Привыкаешь! Пойдем, сядем на последний ряд.

– А эти... смотреть будут! – Нина кивнула в сторону оркестровки.

– Пусть смотрят. Наплевать нам на каких-то алкашей. Расскажи, как вы познакомились. Я за тебя рада!.. О, как раз мою музыку играют! Пойдем посидим, послушаем.

Оркестр играл долго. Так долго, что Нина и Алла обо всем успели поговорить и успели полюбить друг дружку.

– Репетиция закончена, – сказал, наконец, маэстро, – благодарю всех.

И, вместо прощания, пригрозил выгнать Шантрапановского с работы, если он к открытию не выучит фортепианную партию «Романса».

Олег с немалым смущением ожидал встречи с Ниной и Аллой после репетиции. Сложил свои инструменты и не очень резво побрел в зал, где сидели девушки. «Тянули меня за язык – чего Нинке рассказывал, как был в Алку втюрившись?.. Но кто же думал, что опять вместе работать придется?..»

– Успели познакомиться? – Олег собирался с мыслями.

– Успели! Олешка, Алла за кинотеатром живет, недалеко от нас! Ой, пойдемте в кино? Алла, пойдем?

– Пойдемте. Что ж ты, Олешка, сам играешь, а жену дома запер?

– Я ее звал, не пошла.

– Олешка, ты ушел, а мне так скучно стало! Я почти сразу пошла вслед. Слышала, как вы играете.

– Понравилось? – иронически прищурился Олег.

– Да! Очень! – Нина не заметила иронии.

– Олешка, а я сразу Нину узнала. Смотрю – стоит у ложи такая скромная печальная девочка и глаз с оркестровки не сводит.

– А ...

– Да, да! Я сразу подумала – она больше ничьей не может быть, только твоей!

(Алле так понравился этот романтический оборот, что она сама в него уверовала).

На тротуаре Олег осмелел:
– Как мы пойдем? Давайте, я в середине, а вы по бокам...

– Жирный будешь. Иди с краю. Нина, меня под руку возьми, а его не бери. Кавалеров себе сшибем, на нем свет клином не сошелся!

Билеты купили на последний сеанс, а до сеанса просидели на черном диване Анны Федоровны. Олег, впрочем, сидел на стуле – его, как обычно, заставили играть на гитаре и петь.

А после сеанса, на прощание, Алла неожиданно поцеловала Нину и прошептала:
– Ты счастливая, Нинка!..

А дома вынула «альбом», то есть, толстую общую тетрадь в клетку со стишками, чувствительными, – вроде:

«Поспеши, смерть, поспеши.

Я устал от любовных обид.

Не дыши, моя грудь, не дыши.

Я жестокой подругой убит»


и игривыми:

«Не робей, краса младая...»,

изречениями, такими, как: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» или: «Любовь без радости – обида». Было в «альбоме» и что-то о звездах, которые умрут, но еще веками светят людям, были страницы с цветочками – и нарисованными цветными карандашами, и тщательно вырезанными и наклеенными, в виде аппликаций, была пропасть экранных красавцев – Баталовых, Тихоновых, Яковлевых и, наконец, жемчужина альбома: небольшая, засушенная между страницами красная роза.

Алла взяла ее в руки.

– Дура, тысячу раз дура...

Резко стиснула пальцы, и хрупкие лепестки рассыпались в прах.