Романтика. Ч 2. Бегство. Гл 10. Открытие цирка

                10. Открытие цирка

Потом Нина залетела в пустой вагончик инспектора манежа; в вагончике, во второй его половине, в белом халате восседала женщина с совиным носом, совиными глазами, но с лягушачьим ртом и с чудовищно жирными бедрами. Нина покосилась на болтающийся на ее шее фонендоскоп, аккуратно повесила на спинку стула халат и прошмыгнула в зал, на облюбованное место.

На манеже ее глазам снова представился белый халат – Изатулин; он уронил с носа очки, в пять раз поболее очков Сержа Шантрапановского, и разыскивал их на ковре нюхом, а несчастный больной с огромной повязкой на челюсти стонал гулким басом и мерно качался на стуле. Рыжик нанюхал очки, водворил их на нос и метровыми клещами выдрал у пациента больной зуб, величиной со среднюю дыню.

Кушаков заглянул в ее закуток и что-то сказал униформисту, Димка тотчас поманил и провел Нину в зал, заставив публику потесниться на скамье.

– Через номер медведи будут работать, там стоять нельзя, – пояснил он.

Ага, акробаты-вольтижеры! Там этот, как его... Генка! которого Женька отгонял от нее. Посмотрим, посмотрим.

Но смотреть оказалось не на что. «Наши Федя с Осей в тысячу раз лучше работают! – с презрением думала Нина. – Артисты! Да Анатолий Иванович таких артистов из нашей студии выгнал бы!» «Этот белобрысый, билетершин муж, артист? Наверное, час ремень затягивал на себе, пузо ужимал! Ловит партнера в стойку и аж глаза вылазят от натуги. Бегает с ним по всему манежу, чтоб не уронить!» «И партнер – плечи не может выключить и носки плохо тянет!» «А теперь они что собираются делать? О, господи!!»

В конце номера сам Прохожан, руководитель горе-акробатов и белесый пузан подбрасывали с четырех рук Генку Агапова и после двойного сальто ловили обратно на руки. Барабанщик же в оркестре должен был ударами по тарелке подчеркивать эффект трюка. В первой же попытке Прохожан с белобрысым запустили Агапова куда-то в сторону, чуть ли не под сорок пять градусов, Левка успел хрипло шепнуть: «Хана котенку...», Алик замер с поднятой в руке палочкой, вольтижеры бросились ловить улетевшего, поймали где-то у самого барьера, Агапов плюхнулся им на руки, покачнулся, присел, ухватился за их головы и выпрямился. И в этот момент Алик изо всех сил заехал палкой по тарелке. Нина тряслась от смеха: Алик, конечно, не хотел ничего плохого, но неуместный звон тарелки сам по себе явственно провозгласил: все видели, как плохо?! Видели все, многие зрители с улыбкой поворачивали головы к оркестру.

Вениамин Викентьевич Прохожан рассердился. Нет, не на своих убогих партнеров. Такого рода артисты ищут виноватых где угодно, только не у себя: то униформисты плохо разровняли опилки в манеже, то сморщился край ковра и инспектор манежа не усмотрел этого, то осветитель не так повернул прожектор, то... не так играет оркестр, а барабанщик стучит не то слишком громко, не то слишком тихо, но не так как надо. Да, именно оркестр!

Взбешенный Вениамин Викентьевич тоже обернулся к музыкантам и принялся махать руками на дирижера и ударника. Маэстро побагровел, Алик злобно прищурился, Олег, сидящий у самого края, в шутливом ужасе округлил глаза и прижал руку к сердцу.

Выяснение отношений последовало в антракте, после завершающего первое отделение номера с дрессированными медведями.

– Не смейте указывать с манежа ни мне, ни моим музыкантам! Мы не дурнее вас!

– Самодеятельность!!

– Очень рады познакомиться с коллегами! – ехидно парировал Алик. – «Хам-вольтиж»!

– Самодеятельность!

– «Хам-вольтиж»!

Поздним вечером того же дня руководитель акробатов-вольтижеров изготовил за «хам-вольтиж» отчаянное письмо в адрес Союзгосцирка, где излагал мнение всего коллектива о том, что работать под оркестр означенного цирка-шапито можно только с риском для жизни.

Нина с трудом пробралась за кулисы – ей пришлось идти навстречу густой толпе, спешащей проветрить головы после первого отделения. В конюшне она столкнулась с директором, хотела увильнуть от встречи, но Тимофей Яковлевич наградил ее покровительственной улыбкой. Дело в том, что какое-то среднее начальство даже из директорской ложи заметило огромные, чудесные синие глаза Нины и снизошло до милостивого вопроса: будет ли выступать во втором отделении эта девушка.

– Да. Гм. Чудесно. Чудесно.

Так директор выразил свое благорасположение Нине, а вот Ивану Ивановичу предназначались грозно нахмуренные брови:
– Что?! Во время манев... парада?! Произошло?!

– Что произошло? – Кушаков пожал плечами. – Я объясню, если мне объяснят, чья умная голова и на какой свалке выкопала Арнольда Станиславовича.

– Э-кгм-м-хм-гм, – сказал на это Тимофей Яковлевич и удалился: искомой умной головой был он сам.

Нина заметила Ромео, который ее выслеживал и бросилась под защиту Олега, он как раз сошел вниз со скрипкой и смычком.

– Ой, Олешка, как интересно!

Нина забежала перед ним и прислонилась спиной к его груди, а руку со скрипкой прижала к своей.

– Как интересно! – Нина искоса смотрела на турниста.

Физиономию Женьки исказили растерянность, досада и злоба, он скривил губы и медленно пошел прочь. А тут еще Агапов, сволочь такая... Наверняка пронюхал, что эта сучка замужем и хитрыми расспросами только что спровоцировал его на вранье: Нинка, по словам Женьки, уже сегодня договорилась ночевать с ним... А теперь ухмыляется и за Киркину задницу держится, попробуй теперь Кирку выцарапай у него. И Кирка над ним лыбится, рассказал ей, гад...

– Нина, – прошептал Олег, – после представления тяни меня домой!

– А что? – тоже шепотом спросила Нина.

– У нас новенькие в оркестре, будет вступительный банкет. Это по-французски, вам не понять, а по-русски – напьются, как свиньи.

– Вот я их! – вознегодовала Нина, а сама все оглядывалась. Ей хотелось убить кроме зайца и зайчиху, но Валя Зыкова по какой-то причине на конюшне не показывалась. «Ничего, завтра», – мстительно подумала Нина.

Подошел Кушаков. Нина вырвалась от Олега и схватилась за рукав черного фрака:
– Ой, Ван Ваныч, спасибо за халат!

– Пожалуйста, – инспектор хотел поговорить с Олегом, но к тому подкатился толстенький сатирик.

Невероятно, но факт: Динкевич, дабы разделать в фарш почти окончательно сгнивший капзапад и для этого кривляющийся во образе растленного интуриста, применял бутафорию, которая на Серже Шантрапановском совсем не являлась бутафорией, а именно – картонный нос и огромные черные очки, поддельные джинсы с поддельным же бронзовым  лейблом величиной с блюдо, на котором можно поместить юношеского возраста поросенка с хреном, и клоунские башмаки на платформе, лишь весьма незначительно уступающие по толщине той, на которой возвышался, хоть и на одной ноге, «штатский вариант». Серж, как раз, подлез поближе и замер, лицезрея свою карикатуру, но, может быть, и оригинал. Динкевич, почему-то успевший снять с себя лишь нос с намертво приклеенными к нему очками, Сержа не заметил, а схватил за руку Олега, затряс и забормотал: 
– Благодарю!.. Благодарю!.. При случае... Коньячок...

– Пианист у них сильный, но вы, Марк Захарович, не по адресу – это скрипач.

Марк Захарович уставил рачьи глаза на Ивана Ивановича.

– Ой, Ван Ваныч! – запрыгала Нина. – Так это же Олешка играл! И на скрипке, и на пианино! И на...

Нахмуренные брови Олега осадили ее. Нина показала ему язык, но умолкла.

– Ты еще и пианист? – протянул Кушаков. Нина аж извивалась от нетерпения выболтать, кем еще есть ее несравненный Олег, но Олег смотрел строго. Пришлось смолчать.

Вадим Шамрай, увидев Алика, положил свои гантели и подошел к нему. Гладкая бронзовая кожа блестела от пота.

– Донял вас Прохожан? Склочная публика. Павлик Морозов, доживший до старости. Все писал бы ябеды. У меня к тебе два дела. Пластик не нужен?

– А есть? – осторожно спросил Алик.

– Есть.

– Дорого? Мне бы на малом барабане сменить и тройник одеть.

– С тебя за все четвертак.

– По рукам?

– По рукам. Местным не надо?

– Я спрошу. У нас тромбонист и контрабасист местные. Так покажи пластик-то.

– Пойдем,
Велофигурист отомкнул кофр и достал рулон пластика. У Алика кровожадно засверкали глаза.

– Оттяпай полкилометра! А это – вместо чемодана? – Алик кивнул на потертый аккордеоновый футляр.

– Ты ведь аккордеонист?

– Бывший. «Карусель» и сейчас могу зашмалить.

–Мне маэстро сказал. Клавиши западают. И справа и на басах. Посмотришь? Наладишь – двойной комплект пластика дам.

– По рукам?

– По рукам.

– Зачем тебе аккордеон?

– Учусь. Кости переломаю на велосипедах – музыкальный номер сделаю.

– С одним аккордеоном?..

– Он еще на гитаре играет, – гордо сообщила Лида Шамрай. – Не хуже вашего скрипача!

Алик неопределенно хмыкнул. У него на этот счет было другое мнение.

Итак, Женька отвязался, Вальки все нет, так что нечего больше торчать около Олешки и Нина подъехала к вагончику Дун-Цин-Фу, ибо здесь творились чудеса. Крякала утка, выставлялись какие-то тумбочки, коробочки, сам старый фокусник с бесстрастным желтым лицом в загадочном черном, разрисованном золотом плаще или халате, осматривал свой реквизит, помогала ему жена, в такого же цвета и разрисовки, как плащ, шароварах и рубахе. Нина с удивлением соображала: на сколько лет младше она своего мужа – на тридцать? сорок? Говорят, что... Но это к делу не относится, это лишь прибавляет почтения и восхищения к старому колдуну!

Партнер фокусника, молодой здоровый китаец в желтых штанах и в желтой расшитой рубахе разминается с длинной палкой – где она у него только не летала и не крутилась! И под ногами, и над головой, и вокруг шеи и бог знает, где еще! Китайцу польстило удивление Нины и он взял две маленькие узорчатые палочки, подцепил ими третью и такое с ней начал выделывать, такое!..

А жена молодого китайца вертит толстую веревку с чашками на концах. Нина догадалась – во время выступления в чашки нальют воду. А еще, при ближайшем рассмотрении, выяснилось, что она такая же китаянка, как и Нина. Глаза подвела и нарядилась!

Но самое удивительное зрелище – восемь тарелочек! Тарелочки крутились на восьми бамбуковых тросточках, и крутила тарелочки Жанкина мама. Нина с глубокой завистью следила за фантастичным вращением тарелочек и еще более глубоко завидовала Жанке. «Ну, почему я не родилась в цирке? Почему? Сейчас бы тоже крутила тарелочки!»

Черные, прекрасные, лукавые глаза Жанки следили за Ниной. Одета была Жанка в темно-коричневые шелковые штанишки и рубашку, подпоясанную алым кушачком.

– Смотри, – сказали черные глаза синим.

Жанна положила красный бумажный цветок на чистый коврик, плавно прогнула назад спину и достала цветок зубами.

– И я так могу! – охладила ее Нина.

– Ну?!

– А вот увидишь. Завтра разомнусь и покажу.

Жанка, по-видимому, зауважала Нину и шагнула к ней. Пожалуй, им можно стать и подружками.

– Ты занимаешься?

– Я, когда маленькая была, в художественную гимнастику ходила, а потом в цирковую студию.

– А тебя как зовут?

– Нина.

– А меня Жанна.

– А я знаю!

– А ты в каком классе учишься? В десятом?

Нина покраснела и не ответила.

– В девятом? – улыбаясь, спросила мать Жанки.

– Я...   я... 
Но тут Иван Иванович дал второй звонок.

– Ой, я побегу. Второе отделение смотреть.

– Итак, ты еще и пианист. И собираешься мне на гитаре сыграть. Я люблю гитару. Что-нибудь цыганское. Завтра принесешь? – спросил Кушаков Олега, когда удалился Марк Захарович и удрала Нина. – За час до представления?

– Принесу, – кивнул Олег, – а вы на концертино.

– Я не музыкант.

– Э, нет! Баш на баш!

– Ладно.

– Иван Иванович, не связывайтесь с ним. Он болтун, нельзя ему доверять, – это было сказано с глубокой грустью и укоризной.

– Рудик?!

– Ты кому разболтал про вино?

– Какое вино? А... По шестьдесят две копейки? Левке. Он обнищал, а опохмеляться то надо...

– А он маэстро.

– Ну, так что?

– Что, что... Иду сегодня мимо того магазинчика, а из дверей вываливает ваш Николай Викторович и две хозяйственные сумки – ручки рвутся, а за ним еще один ваш, седой, с рюкзаком, согнулся от тяжести. А в магазине на полках одни отпечатки от донышек. Все выгребли.

– Виноват!.. Язык мой – враг мой. Но сегодня у нас все до единого трезвые.

– Посмотрим, какие завтра будут, – саркастически отозвался Кушаков
– Рублей на тридцать набрали, – добавил Рудольф.

«Это все после представления вылакают», – подумал Олег и оказался совершенно не прав: вино являлось личной собственностью маэстро, а поить оркестрантов должны были Жорик, Фурсов и Пройдисвит. Местные музыканты не в счет, а Шантрапановского списали за профнепригодностью.

Нина с удовольствием нырнула в поток зрителей в зале. Ей было страсть как любопытно, узнают ее в толпе или нет. Не узнавали, хотя и смотрели на нее. А, вот в чем дело: кому придет на ум, что артистка толкается в зале, среди зрителей? Нина добралась до директорской ложи, обошла, и здесь ее увидел Рафик. Рафик поздравил с открытием и пригласил в осветительную будку. Нина не пошла бы, но электрик успокоил – сказал, что в будке уже есть две его знакомые девушки.

Смотреть из будки оказалось очень удобно. Нина устроилась между двумя прожекторами и потешалась над безропотным маленьким петушком, – Изатулин посадил его на рукоятку длинной сабли, а сам взял в зубы кинжал, на его острый конец концом же поставил саблю. И если бы он стоял при этом на твердой земле! Нет, Рудольф стоял одной ногой на проволоке (проволока не тугая, как у Вальки, а болталась, это, наверное, еще страшнее), а другой ногой балансировал и очень лихо играл на балалайке. Конечно, не так, как Олешка, с Олешкой вообще никто не может равняться, но все равно хорошо. Так вот, петушок, очевидно в знак презрения к несерьезному роду человеческому, совершил некое деяние, встреченное одобрительным оживлением битком набитого амфитеатра и неудовольствием хозяина. Хозяин снял его вместе с саблей и прочитал внушение, очевидно на каком-то загадочном немом языке: все видели, как шевелятся губы клоуна, но никто не слышал ни слова.

Знакомые девушки Рафика почтительно на Нину посматривали, узнали! и Нина напустила на себя важности. Но они набрались нахальства и спросили, когда она будет выступать. Ах, досада!.. Ну, зачем влезла она в эту идиотскую будку? Выкручивайся теперь... Нина отбрехалась, дескать, надо ей еще месяцев восемь поработать над номером, а тогда мол... Милости просим посмотреть!

После свободной проволоки на манеж лохматым пестрым горохом высыпали дрессированные собачки – они танцевали на задних лапках, возили друг дружку в тележках, потом одна собачка катала широкое решетчатое колесо, а другая туда сюда бегала через него.

– А собачек не бьют, когда дрессируют? – с надеждой спросили девушки Нину.

– Конечно, нет! – возмутилась Нина. – Как можно бить собачку?

На манеже ставят турники. Димка, Аркаша, толстомордый Сашок и почти все турнисты в халатах, туго подпоясанные, бегают, цепляют растяжки, натягивают их, как струны, пробуют руками, иногда на секунду другую повисают на турниках, наверное, проверяют, крепко или нет, держатся стойки. Меньше всех суетится Марат, но так властно на всех посматривает, что ой-ой-ой! Бедная, бедная у него жена!.. А, нет, – Алка же обзывала его алиментщиком. Но все равно: если бы не Олешка – Нина влюбилась бы не в дурачка Женьку, не в липкого Генку Агапова, даже не в Вадика Шамрая, она обязательно влюбилась бы в Марата, хотя он и на лицо некрасивый и немного сутулый.

Сейчас объявят. На репетиции Нина мало что рассмотрела, да и некогда было особо глазеть, так – подтянутся, крутнут «солнышко», спрыгнут, а Марат тот и вовсе: больше ругался и понукал.

Вот Иван Иванович набирает в грудь воздуху:
– Гимнасты на турниках – Назаровы!

– Они что, все братья? – вытаращили глаза Рафиковы девицы.

Нина презрительно поджала губы. Ну, дураку же понятно, что артистов объявляют по имени их руководителя! Нина совершенно забыла, что точно такой же вопрос не далее, как два дня назад задала сама.

– Какой мальчик! – изнемогали девицы. Нина проследила за их взглядами. Ну конечно, за Женькой секут! Фигура у него, как на токарном станке выточена, но на турниках он тюфяк. Телепается, как... как цветок в проруби! Перелетает с турника на турник и цепляется как-то судорожно, словно боится упасть, на ковер спрыгивает – плюхается и приседает чуть ли не на раскоряку. Одно слово – амёба.

Еще там есть один, под комика, так тоже бог знает что! Во-первых, ему далеко до Изатулина, во-вторых, он просто неуклюжий. Нина только потом узнала: полгода назад он получил жестокую травму и до сих пор не оправился от нее.

Два брата крутятся – вот это да! Только они сами с собой братья, вовсе не Назаровы. Как стригнут, как стригнут с турника на ковер! Даже не на ковер – на гимнастический мат. Еще бы – разные сальто двойные! Марат их эдак любовно за спину пассирует, когда они приземляются, то-есть, приманеживаются, то-есть... А как же сказать?! А когда один из них вывинтил какое-то сальто да еще с пируэтом, Марат даже укоризненно покачал головой. Но лучше всех – сам Марат. Ух! Вот это да! Как махнет с первого турника на третий, как махнет! В зале аж вскрикивают. Закричишь! Д'Артаньян! А эти две дуры никого, кроме Женьки не замечают – сюсюкают, повизгивают.

Ушли с манежа турнисты и снова Рудольф Изатулин. Нина все животики надорвала от смеха и решила, что отныне и во веки веков – Рудик ее любимый клоун. Он бы даже ничего не делал – просто стоял бы, а она бы все равно над ним смеялась!

– Музыкальный номер откройте, – приказал дирижер, реприза Изатулина подходила к концу. Сергей Александрович Пройдисвит заинтересованно выставил усы над эсиком саксофона.

– Музыкальные эксцентрики? Это самое интересное.

Ему никто не ответил. Стреляные воробьи, его новые товарищи, знали цену цирковым музыкальным номерам. А когда Чернышевы уволоклись с манежа, узнал им цену и саксофонист:
– Тьфу! Я думал – сливки из сливок музыкантов! Шарашкина контора!

К Пройдисвиту обернулся Алик:
– Вы не безнадежны.

– То ли еще будет, – пробурчал Левка. – Целый сезон молотить эту муру!..

В партии первой трубы имелись какие-то арпеджированные загогулины, которые он, при всем своем старании, не мог выбрать.

– Какой-то скот оркестровал! – шипел Илья Николаевич. – На рояле легко играть – значит, и трубачи сыграют! Лучше бы Кастелло Фераро работал, у него хоть настоящая скрипка! – вспомнил он прошлый сезон.

– Фераро в нашу передвину не поедет: у него здесь враги! – ухмыльнулся Левка.

– Какие враги? – повернулся к Левке Чахотка.

– Привет! Какие... Колесников!

– А, правда.

– Они перед каждым представлением устраивали дуэль на скрипках. Олег, помнишь свою «Цыганочку»? Кастелло рвал и метал! Сыграй как-нибудь.

– А ты спляшешь, Лева?

– Спляшу! Лам-ца-дрица...

– Лева! – просительно осадил трубача Николай Викторович. – Иллюзия. Готовы?

– Готовы, – Левка уныло уставился в ноты. – А как китайская музыка, называется? Пентаконика?

– Пентатоника. Начали! Последний номер!

– Еще одно, последнее сказанье...

– Алик, замолчи, надоел! На все случаи жизни сказания, у тебя да у Колесникова!

Кончилось представление. Все, кто еще не перецеловался с открытием, доцеловывались и поздравляли друг дружку, Олег встал у лестницы с усилителем и гитарой в руках, ожидал Нину. Вот она, влетела в форганг со стороны манежа, сияет.

– Ой, Олешка!.. – только и вымолвила. Но потом вспомнила:
– Олешка, с открытием! – приподнялась на цыпочки и поцеловала в губы. – Я только с Аллой целовалась и... и... Олешка, меня Иван Иванович поцеловал! Он такой хороший!

– Ну и ладно. И я тебя поцелую. С открытием! – и поцеловал Нину в уголок губ.

– Мне инструменты надо сложить. Помнишь, что я просил? В антракте?

– Ага! Конечно! Пойдем!

Дирижер в вагончике жал руки музыкантам, растроганно моргал, потряс даже длани Шантрапановского, хотя тот и пробрался в соавторы к Глиэру. Озабоченные Левка, Чахотка и Ко хлопотали над таинственными свертками, попахивало сыром, селедкой и колбасой, позванивало какое-то стекло.

– Ты куда? – ухватил Олега за шиворот Алик, когда тот уложил гитару и со скрипичным футляром предпринял ретираж из вагончика.

– Алик!.. – у Олега были совершенно несчастные глаза. Алик выглянул и увидел Нину, требовательно ожидающую мужа.

– Катись. Предлагаю женатиков из оркестра увольнять!

– Гляди, накаркаешь на свою шею, – предупредил Илья Николаевич.

– Накаркаю?!

Шантрапановский тоже смылся, выспросил у Димки, где может находиться шапитмейстер и похромал к вагончику электрика. Вторая платформа как он ее ни пытался отодрать во время представления, не поддалась и держалась несокрушимо.

Владислав Георгиевич, викинг по фамилии Сидоров, при виде Сержа Шантрапановского от радости заревел диким голосом, глаза у него заиграли людоедскими огоньками, борода встопорщилась. В вагончике велись приготовления, совершенно аналогичные приготовлениям вагончика музыкантского. Суетились: Стас, перепугавший некогда Нину своей нижней гангстерской челюстью и еще два молодых парня, тоже шоферы, но довольно миролюбивой и даже приятной наружности.

 – Давай ботинок!

Шапитмейстер достал банку с густой темно-серой массой и флакон с янтарной жидкостью.

– Сейчас мы его!

Обломком ржавого напильника выгреб солидный шматок шпаклевки и плеснул на глазок желтой смолы.

– Будет держать – бульдозером не отдерешь!

Стас хотел что-то возразить, но смолчал и загадочно ухмыльнулся. Владислав Георгиевич долго перемешивал шпаклевку со смолой, потом густо намазал подошву и отлетевшую платформу и торжественно приляпал их одна к другой.

– Завтра утром – о'кей!


«Штатский вариант» опешил.

– Э-э-э... хе-хе! Джентльмены! А как я домой?..

– Хм... – задумался шапитмейстер.

– У Рафика где-то сапоги валялись, кирзовые... – у Стаса странно булькал голос.

– Давай сапоги.

Стас полез в шкаф. Нашел, но левый сапог прикрыл какой-то гнилой ветошью, а на свет божий, то есть, электрический, вытащил один правый.

– Нету второго сапога.

– Ну и хрен с ним. С вас бутылка, маэстро!

– Хе-хе! Завтра! – радовался «вариант», натягивая разбитый правый сапог на левую ногу. «Плебеи! Надо было вперед требовать! Скажу, что плохо приклеилось, опять отлетело и не куплю бутылку!»

– Адью, сэры!

– Чао, дорогой! Заходы исчо!

Все бы ничего, да по пути через конюшню Сержа Шантрапановского изловил Чахотка и до того, как Серж вырвался из его тощих, но цепких рук, успел скликать остальных. Сержа окружила толпа (подоспели и униформисты) и воспела дифирамбы: самому Сержу, правому с платформой туфлю Сержа на ноге, левому со свежеприклеенной эпоксидной шпаклевкой платформой туфлю Сержа в руке, правому на левой ноге Сержа кирзовому сапогу Рафика. Во время провозглашения Сержа лауреатом «шнобелевской премии», он скользнул в образовавшуюся в толпе брешь и утёк.

Хозяин мансарды, где жил маэстро, цирковой сторож, за время зимнего ремонта уперший из цирка неисчислимую гибель краски, досок, металлического уголка, а также непомерный кус брезента, отечески охранял музыкантский вагончик (ибо нелегкая занесла на конюшню заместителя директора, – пришлось потушить свет, закрыться и затаиться на десять минут) и до часу ночи наблюдал периодически сменяемые картинки: то маэстро и новый усатый музыкант хватали друг дружку за грудки, а Чахотка и Левка их растаскивали, то они же обнимались и с пьяной пылкостью лобызались, при этом Пройдисвит клялся в вечной дружбе и орал:
– Хорошо сидим!!! – на что маэстро чувственно поскуливал:
– Мой железный триумвират!..

Потом опять рвали друг на дружке рубашки, очевидно ввиду разногласий в оценках творчества Пауля Хиндемита и Арнольда Шёнберга. Роберт Фурсов, посеявший было панику в оркестре своей пудрой и помадой, реабилитировался – принес целых четыре бутылки водки и хлестал ее совершенно заурядно – стакана`ми.

Восторг переполнял Нину, она подпрыгивала и тарахтела без умолку:
– До чего интересно! Олешка, а как это у фокусника искры изо рта сыпались? Он же губы себе обожжет! А откуда у него утки в тумбочке взялись?

– Там чудеса, там леший бродит...

– А как девочка-китаянка гнулась! Какая она хорошенькая! Ее зовут Жанна! Я познакомилась! А вот та, что восемь блюдечек крутила на удочках... ой... то, наверное, не удочки? ну, в общем, ладно! это ее мама! Жанкина! Ой, Олешка! а какой медвежонок! Прелесть! Ты видел? «Калинку-малинку» танцевал! И под музыку! Ой, это, наверное, вы под него играли... Прямо потискать его хочется!

Вокруг цирка толпились зрители, не спеша расходиться. Молодежь, вплоть до возраста, когда перестают загонять в девять вечера домой, бродила стайками перед фасадом и глазела на разноцветные, как на елке, гирлянды лампочек, украшающих цирк. Более солидные неторопливо делились впечатлениями и приходили к выводу, что клоун смешной, что самые лучшие номера у медведей и собачек, что старый китаец отводит глаза. Ну, как, скажите на милость, можно вытащить из-под полы халата полный таз воды? А директора цирка, по чьему-то мнению, надо под суд отдать, за то, что разрешает артистке бросаться головой вниз из под самой верхотуры. Убьется ведь, бедолага!

Нина прыскала в кулачок, но все же соглашалась:
– Какая Алка смелая! У меня сердце остановилось, когда она полетела с рамки! Я бы ни за что не смогла. Да, Олешка, ты знаешь, только по секрету! она с мотогонщиком познакомилась! Красивый! У него такие усы! Он вверх ногами, то есть, вниз головой... ай, что я! в общем, по стене ездит! Страшно! Я видела! Еще давным-давно, в Энске! Она поэтому и нас с тобой не подождала. Олешка, а ты видел, как Имби и Рудик жонглировали? Вдвоем? Ай, что я, конечно видел... Олешка, и я хочу! Давай вместе, а?

– Во-первых, я скрипач...

– И пианист.

–...и пианист!

– И гитарист.

–...и гитарист!

– И...

– Хватит. Мне нельзя руки бить булавами. Во-вторых, ты не очень-то много жонглируешь с тех пор, как в Фергану приехали.

– Я буду, – без особого энтузиазма пообещала Нина. Она рассчитывала, что львиную долю работы будет делать Олег, а она, особо не перетруждаясь, прокантуется в помощницах.

– А еще около тебя какой-то тип вертелся.

– Ой, Олешка! Смех! Выходи, говорит, за меня замуж! Дурак и не лечится.

– Ты поэтому и спряталась за мою скрипку? – очень сухо спросил Олег.

– Ага! – радостно ответила Нина.

– Напиши своим родителям. Они тебе сразу благословение пришлют. Им за верблюдом легче тебя видеть, чем за мной...

Одно неосторожное слово и – все... Переполненная радостью, праздничной яркостью впечатлений, Нина и думать забыла о письме родителей и сегодня с легкой душой отдалась бы любимому. Зачем, зачем он вспомнил всю эту грязь?.. «Что я наделал?» – похолодел Олег, но было поздно. Так до самой квартиры больше и не перемолвились ни словечком.

– Будем ужинать? – не глядя, спросил Олег дома.

– Ешь сам, мне не хочется, – Нина тоже не поднимала глаз.

В комнате, не зажигая света, она встала в уголке у стенного шкафа и тихонько заплакала.

Олег мрачно стоял над газовой плитой и глядел на синий шипящий венчик пламени. «Какой тут ужин!..» В сердцах выключил газ и потушил на кухне свет.

Неслышно ступил в темную комнату. Нина затаилась. Олег разглядел в полумраке ее тонкую фигуру и положил руки на хрупкие плечи. Нина яростным движением стряхнула их и снова расплакалась.

Багровый румянец обжег лицо Олега. А кроме стыда – отчаянная обида на себя, на Нину, на судьбу, на весь свет. Олег скатал в толстый рулон свою постель и унес в зал, на диван. Там и устроился на ночлег.

– Поссорились? – громко прошептала Анна Федоровна, заглядывая в зал. Олег не ответил.

Ледяная лавина вновь обрушилась на Нину и погребла под собой чувства уюта и защищенности, всегда так согревавшие ее рядом с Олегом.