Романтика. Ч 2. Бегство. Гл 13. Будни

                13. Будни

«Пусть обливает водой, – думала утром Нина, не имея сил оторвать щеку от горячей подушки, – мокрая лежать буду... не встану... Замучил! Десять часов гонял по манежу за кольцами! Собачку не дает...»

– Подыматься пора, Нина.

«Какой голос просительный!.. Наверное, совесть мучает за вчерашнее... Встать, что ли?..»

– Ласточка, вставай! Репетировать надо!


«Прицепился... Репетировать...»

– Эх, ты! Артисткой хочу!.. Артисткой хочу!..

«Хочу! Репетировать не хочу...»

– Лапочка...

«А может попробовать? Восемь часов в день... Ох! Руки от стоек саднят, пальцы от булав ноют! Восемь часов? А водой не обливается».

– Ласточка...

– Да встаю уже! Иди отсюда! Зануда...

Олег ушел на кухню, скоро оттуда донеслось звяканье посуды. Нина, протирая кулачками заспанные глаза, вошла к нему.

– Вот новости. Я тебя должна кормить, а не ты меня.

– Варила-жарила ты. А я только разогреваю.

– Все равно... Пойду умоюсь...

Волшебное свежее утро обняло Нину и Олега тонким прозрачным туманом.

– А ты бы сейчас спала. Смотри!

Нина, затаив дыхание, любовалась кустиком с красными цветами.

– Гранат цветет!.. Как красиво!..

В цирк пошли через урюковый сад и на полпути остановились, забыли и о музыке, и о кольцах с булавами. Над зеленой росистой травой повис беззвучный бело-розовый звон цветущего урюка, расчерченный коричневыми, неподвижными и причудливыми кораллами ветвей. Окраины сада растворялись в редком тумане и сад казался бесконечным – на всей земле ничего не было, кроме цветущего урюка. Нина зажмурилась и глубоко вдохнула тонкий аромат цветов. Многое должно забыть человеку в своей жизни, но многое хранится в памяти до конца дней...

– Пойдем... Надо заниматься...

Нина очнулась.

В конюшне мимо них из своей загородки прокатилась с визгом и лаем свора дрессированных собачек и лавой посыпалась в манеж, огибая, не глядя, вагончик инспектора.

– Мне булавы брать? – вздохнула Нина.

– Нет. Булавы о землю бьются. Бери баланс и мяч. С балансом учись ходить, поворачиваться в обе стороны, приседать и приплясывать. С мячиком у тебя какой последний Энский рекорд?

– Пятьдесят два.

– Пятьсот раз набьешь – значит научилась.

– Ого! Пятьсот... Лоб треснет!

– Не треснет. Занимайся, а я Баха поучу.

«Партитуру ре минор из оперы «Не тяни кота за хвост!» – подумала Нина, но вслух, разумеется, ничего подобного не высказала. «Холодно как! – поежилась она. – Анна Федоровна говорила – как урюк зацветет, так и холод нагоняет. Это из-за урюка, что ли?»

Во избежание нового скандала, трудилась терпеливо и честно. Знала, что Олег сквозь дебри скрипичных пассажей приглядывает за ней. А вот и Алла в вязаном, приталенном темно-розовом платье. «Красивое! – позавидовала Нина. – Я себе такое свяжу!»

– Привет, Нина!

– Здравствуй, Аллочка!

– Нина, помоги кольца повесить на оркестровку.

– Ага! Только... Он же меня караулит, рычать будет, что репетировать бросила!

Тогда Алла вошла в музыкантский вагончик. Обратно не показывалась минут десять. Вышла и молча взяла Нину под руку.

– Что?..

– Не будет он рычать. Я ему сказала, что мы каучук будем делать. У тебя классный номер может получиться. Сказала, чтоб в наши дела не лез. Пойду, кольца возьму.

Нина положила баланс и мячик на чей-то кофр и побежала за Аллой в ее вагончик.

– Это разве кольца? – изумилась она. – Это треугольники!

– Цирковой вариант. Вот за эти петли затянем и начнем штицы качать. Сколько раз подтягиваешься?

– Не знаю...

– Фю-й-и-ить!.. Как так?! Поэтому у тебя руки слабые, болтаешься в стойке!

Девушки подошли к оркестровке и задрали головы вверх.

– Вот здесь, слева, подвесим.

– А как? Не достать!

– Надо бы чей-нибудь ящик подтащить...

– Алла, гляди, вот! Пустой!

Алла махнула рукой.

– Отойди от него. Это вольтижеров. Узнают, что тронули их ящик, в главк напишут. Потому, дескать, и работать не можем.

– Тогда я залезу на оркестровку и сверху подцеплю.

– Лезь.

Нина взлетела по металлической лестнице, бесцеремонно отодвинула в сторону стулья и пюпитры и улеглась на дощатый пол.

– Здесь?

– Повесь, а петлю не затягивай. Потом подвинешь в сторону.

Нина старательно подвесила кольца и вопросительно поглядела вниз. Алла прищурилась на стальные тросики.

– Подвинь немного. Хорошо.

Подпрыгнула и повисла на кольцах, тяжестью тела затягивая петли. Подтянулась и легко выполнила штиц.

– Слазь, будем заниматься.

Нина спрыгнула вниз и встала под кольцами.

– Каждый день подтягивайся, но не налегай сильно, если хочешь жонглировать. У жонглера руки не должны быть затянуты мускулами.

Дрессировщица заканчивала репетицию. Щеголяла она узкими брюками и ноги, под толстым задом и выпяченным животом, казались безобразно тонкими. «Дура, – думала Нина, – кадушка с солеными груздями! Если мне что-нибудь не идет – ни за что не одену! А эта... Вырядилась! Чучело!»

Девушки молча сидели на пятом ряду и глядели, как маленькая, светло-каштановая гладкая собачка на тонких передних ножках-спичках бежала по барьеру.

– Алла, – прошептала Нина, – а чего она щелкает собачку по задним лапкам?

– А что надо делать?

– Ну... погладила бы, или сахару дала...

– А она работать не будет. Нужен и пряник и колотушка. На один пряник десять колотушек. Не люблю дрессировщиков.

– А... маленького медвежонка тоже бьют?.. – упавшим голосом спросила Нина. Ей вспомнилась слепая медведица.

– Еще как! Думаешь, он от удовольствия мычит перед зрителями? От страха!

Собачка вдруг споткнулась, слетела с барьера и испуганно заскулила. Дрессировщица стегнула ее стеком и грубым голосом заорала на весь цирк:
– Кто заправлял барьерную дорожку?! Униформа!!!

– Униформа – это одежда, – угрюмо огрызнулся Аркаша, дежурный униформист. Он-то и заправлял дорожку.

– Учить меня будешь?! Понабирали хамов и тунеядцев! Почему не в ту сторону заправил?!

– Какая разница...

– Разница!! В цирке все движется против часовой стрелки, почему края торчат навстречу животному?!

Униформист вспомнил инструктаж Ивана Ивановича Кушакова по недомыслию нарушенный сегодня и не стал оправдываться, только сказал:
– Можно повежливей. Зачем обзываетесь?

Дрессировщица тоже не стала больше шуметь, лишь махнула рукой, приказывая убрать реквизит и собак с манежа.

– Теперь мы пойдем заниматься, – сказала Алла и насмешливо улыбнулась скисшей Нине.

– А что мне сейчас делать? – спросила она старшую подругу.

– Стойки, стойки и стойки. Тогда у тебя номер будет что надо. А выход и комплименты репетировала?

– Репетировала.

– Что Олег сказал?

– А я сама. Я при нем стесняюсь.

Далекие звуки скрипки умолкли. Нина подумала, что Олег сейчас явится в манеж и вздохнула. Но Олег не появился, а скрипичные пассажи прервала Валя Зыкова:
– Олег, можно? – постучала она. Олег открыл.

– Здравствуй, Валя. Заходи.

– Нет... Доброе утро! Вот, возьми.

– Ого! Откуда у тебя? – Олег перелистывал потрепанные нотные страницы, отдельное издание четырнадцатой сонаты Бетховена.

– Арнольд Станиславович, помнишь? я его встретила случайно и попросила. Он достал.

– Надолго?

– Можно насовсем.

– Это хорошо. Как выучу – верну тебе.

– А мне зачем? Я играть не умею.

– Научись. Наука примитивная: нужную клавишу нажать в нужное время и все.

– Привет! Здравствуй, Валюша. Любезничаете? Держи, – Алик протянул Олегу «Мемуары» Талейрана.

– Богатая у меня сегодня добыча, – усмехнулся Олег и раскрыл книгу.

– Я пошла... – заторопилась акробатка.

– Спасибо, Валя.

– За три дня прочитаешь? Надо вернуть.

– Прочитаю, – Олег задержался на портретах баронессы Сталь и императрицы Марии-Луизы.

– Клёвые бабы, – заглядывал Алик через плечо.

Олег неопределенно приподнял брови.

Пока Олег разрывался между книгой и сонатой, Алла гоняла Нину на стойках, причем еще жесточе, чем Олег в жонгляже. Но странное дело: натаскивания подруги переносились гораздо спокойнее. Наверное, потому, что Олега в глубине души она считала своей собственностью, а каково это когда твоя собственность да тобою и командует?!

– Давай отдохнем, – сказала запыхавшаяся от криков Алла, – на студентов цирка посмотрим.

«Студенты цирка» – два молодых парня, шофер и униформист, незнакомые Нине, и Аркаша, чуть-чуть Нине знакомый. Ректором «студенты» избрали себе Вадима Шамрая.

– Чем занимался? – строго спросил Шамрай молодого униформиста.

– Бегал... прыгал... штангой! Акробатикой... немного...

– А ты? – шофера.

– Я в гимнастику ходил. В детстве. Потом заболел. Обратно не приняли. В волейбол играл.

– Аркаша?

– Ничем! – порозовел «шнурок». – Чему-нибудь бы научиться!

– Научишься. Разминку!

Подруги сидели рядышком на барьере и серьезно наблюдали за «студентами».

– Вот этот, – тихо сказала Алла и кивнула на водителя, – способный! Остальные – дубы.

Потом приблизила свои цыганские глаза к синим:
– Слушай, – зашептала на ухо, – Эдька завел блиц-блат в Фергане, ему обещали достать махровые простыни, хоть десяток, но только с «крышей». Он себе две берет, я себе пару возьму, тебе надо?

– Надо! Конечно!

– Тогда после моей репетиции пойдем к нему.

– Ага! Только надо удрать от Олешки, чтоб не видел.

– Ты ему скажи, зачем идешь.

– Да... скажи!.. Он в тряпках понимает, как я в его партитурах!

(Нина решительно не собиралась запоминать слово «партита»!)

– Поймет! Как искупает тебя, да завернет в ту простынь, да обратно развернет, – все поймет!

Нину до ключиц залило краской.

– Девочки, вы не очень заняты?

Алла и Нина обернулись. У директорской ложи переминалась Наташа и робко им улыбалась.

– А что?

– В редколлегии не хотите участвовать?

– Ой! – Алла схватилась за щеку. – Боль зубная! Ни за что! Комсомольские взносы дерут – и хватит с меня.

Нина переводила взгляд с подруги на секретаря-машинистку и не знала, что ответить.

– А кто еще будет? – спросила она, выигрывая время.

– Униформист новенький... вот он!

– Аркашка!

–...он хорошо рисует, а из артистов – Марат. Еще бы двух девушек – и все.

Принадлежность к редколлегии Марата склонила чашу весов:
– Ладно, я тоже запишусь. Давайте еще Жанку возьмем.

– Жанка мала`я, – возразила Алла. – Вальку возьмите.

Нина хлопнула себя по лбу:
– Сейчас позову. Она уже здесь!

На конюшне Нина едва не сшибла Олега, который направлялся на оркестровку.

– Ой, Олешка!.. Олешка, у нас заседание редколлегии, мы будем газету выпускать! мне так некогда, мне еще надо Валю... еще Вале... ой.., – не зная, что соврать, Нина махнула рукой, – в общем, мне некогда.

И только Олег ее и видел.

Объявилась лишь в два часа дня с объемистым свертком.

Олег спрыгнул с катушки и печально уселся на ковер. Марат и два брата партнера уносили с манежа последние турники и растяжки.

– По магазинам шлялись? Стойки репетировали? Редколлегия....

– Олешка... – чуть не плакала Нина. «Уж лучше бы орал, чем так смотреть!..» – Я сейчас переоденусь и до вечера буду репетировать!

– Чем оббарахлились?

– Не оббарх... барахта... Посмотри!! – Нина торжественно развернула пакет.

– Полотенце?

– Сам ты... Махровые простыни!

– На кой они?

Нина вскинула глаза и неизвестно почему отвела их в сторону.

– Ну... вот будет жарко спать под одеялом, так можно ею укрываться.

– Ясно. Переодевайся и бери булавы. Обедала?

– С Аллой. А ты?

– В кафе ходил.

Вечером в вагончик музыкантов вторгся руководитель велофигуристов.

– Какими судьбами, Валентин Афанасьевич?

– Плохо вам играем?

– Хорошо играете. Кто на рыбалку едет? На водохранилище? В воскресенье после работы грузимся, во вторник утром ворочаемся. Чернила и харчи запасать заранее, ждать никого не будем. Возьмем кусок шапито, палатку соорудим. Кто поедет? Надо кворум собрать, не меньше пятнадцати человек.

– Я поеду, – прокашлял Шантрапановский, с трудом отвлекаясь от созерцания заново приклеенной платформы и стараясь забыть безвозвратно сгинувший за приклейку червонец.

– На своей «Волге»? – невинно осведомился Алик.

– Не берите Шантрапановского, – зловеще предостерег Левка, – он на свою фиксу, заместо блесны, всю рыбу переловит, вам шиш останется!

Серж надулся.

– Пожалуй, я поеду, – нерешительно сказал Илья Николаевич. – Поедем, Сергей Александрович? – обратился он к Пройдисвиту.

– Поеду.

– Давайте, я вас запишу. Музыканты...

– Шумилин... Пройдисвит... Шантрапановский...

– Я поеду, – добавил Алик.

– Рейнгардт... Запишите!

– Записал. Ну, я дальше пошел.

Хотя Чернышевы работали во втором отделении перед иллюзионным аттракционом, они зачем-то собрали свою телегу задолго до парада. Принцип номера музыкальных эксцентриков был прост, как репа: телегу выкатывали на середину манежа и после убогого соло на гармошке ломали на части и на каждом куске разыгрывали русские народные мелодии. Олег, Левка, Алик и саксофонист-тенорист с почтением окружили музыкальную колымагу эксцентриков.

– Карета, – сказал Левка.

– Ландо, – поправил более образованный Алик.

– Кабриолет! – переплюнул всех Олег и легкомысленно сунул скрипку под мышку.

– Это вам не скрипка Страдивари, – Пройдисвит почти обнюхивал телегу.

– И не саксофон. Подумаешь, «Сельмер»!

– Тут уметь надо. Музыкально-шанцевый инструмент!

– Еще бы. Сыграй-ка на дышле!

– Цэ нэ дышло, цэ оглобли, – саксофонист заговорил с украинским акцентом.

– Откуда такие познания, Сергей Александрович?!

– У меня дед извозчиком служил. Уважаемый человек был! Не то, что я. Дышло промеж двух лошадей или волов, а одну лошадь ставят в оглобли.

Саксофонист наклонился над раскрашенными металлическими трубками.

– Я вчера не разглядел...

– Оглобли у них, как тромбоны работают. Труба в трубе.

– Так. А вместо развода – саксофон. Харцизяки! Изуродовали инструмент.

Он попытался определить марку разогнутого по прямой линии саксофона-тенора, но клеймо фирмы было старательно вытравлено кислотой. Саксофонист хмыкнул и задумался.

– Это немецкий довоенный саксофон. Так что тут еще та марка была…
– А в колеса они что вмонтировали? Вроде, валторна...

– Какая валторна? Две духовые альтушки разорили. Вентили на ступице приделали. Дывысь!

Олег наклонился.

– Чем только люди на хлеб не зарабатывают!.. Раз ты такой профессор, – как вот этот ксилофон называется? – Олег щелкнул ногтем по металлической перекладине лесенки борта.

– Драбына, – профессор щелкнул по второй.

– Терция, – скривился Олег, – как раз между большой и малой.

– Драбына!.. Ты переведи! Лева, например, у нас только по-казахски шпрехает.

Усы Пройдисвита почтительно шевельнулись.

– Точно. За пять лет всего одно слово выучил – «москванын»!

– Москванын?

– Московская водка, – с достоинством пояснил Лев Шерман, первый трубач передвижного, тоже московского, цирка-шапито.

– Не прикасайтесь к аппарату! – донесся угрюмый голос. Музыкальный эксцентрик, не глядя на них, взвалил на музыкальную телегу разрисованную павлинами гармошку и вязанку музыкальных же дров.

– Простите пожалуйста! – Олег поклонился. – Только я вот что думаю – держу я свою скрипку в руках уже двадцать лет и она жива-здорова, даже играет. А скрипка моя понежнее вашей Антилопы-Гну, так что не бойтесь.

Эксцентрик не удостоил их ответом.

– Маэстро нет! И тех двух хмырей! – к музыкантам подкатился растревоженный Илья Николаевич.

– Опять надрызгались?

– Что делать?!

– Ничего. Алик отмахает.

– Выгонят дурака по статье! – простонал инспектор оркестра. Левка почесал затылок и вполголоса выругался.

– Баритониста тоже нет! – продолжал плакаться Илья Николаевич.

– А это уж чепуха. Роберт не из их компании.

– А из чьей? – вкрадчиво осведомился Пройдисвит и музыканты проследили направление его пристального взгляда. Саксофонист-баритонист воровато выбирался из медвежьей вольеры.

Заботы, но несколько другого порядка, обуревали и двух подруг.

– Нина, Эдька просил несколько пригласительных. Для дела. Может, еще, что по блату достанет.

– Ну?..

– Я для себя взяла один, у Вальки выпросила, попроси и ты у Игната Флегонтовича.

– Ой, мне неудобно... Давай, я билет куплю...

– Билет не годится. Не тот шик. Слушай, попроси у Марата и Кушакова! Они к тебе неравнодушны – дадут!

– Ага!

Подруги накинули халаты и подкараулили Ивана Ивановича в глубине форганга.

– Иван Иванович! Можно у вас пригласительный попросить?.. Ну, пожалуйста!.. – бессовестно умильным голоском обезоружила Нина инспектора манежа. Иван Иванович долгим взглядом посмотрел ей в глаза и вынул из кармана билет.

– Ой! – Нина подпрыгнула и чмокнула Кушакова в бритую, пахнущую помадой и пудрой щеку.

Так же бессовестно обобрали и руководителя турнистов, а потом наедине между собой еще и высмеяли всех мужчин вообще, а Кушакова и Марата в частности.

Первый звонок. Ни дирижера, ни двух его присных, Жорика и урода тромбониста, в наличии не оказалось. Илья Николаевич ожесточился и объявил, что ему наплевать.

– Наплевать, – ворчал Левка, – а вот пришлют нового, да как начнет репетировать по пяти раз в неделю – будет вам наплевать.

– Ну, по пяти то раз не начнет, – утешил Алик.

– Мне и одного раза не надо! – огрызнулся Левка.

Но когда поднялись на оркестровку, тромбонист совершенно непостижимым образом оказался на месте. Был он в таком состоянии, что никто и не спрашивал, где обретается остальное собутыльное воинство. Пьяница нагло усмехался и даже для вида не прикладывал к губам мундштук.

Развязка пьянственой эпопеи последовала после увертюры, когда объявился Жорик. Пока выступали воздушные гимнасты, он из последних сил карабкался на оркестровку и к концу номера прополз три четверти лестницы. На том восхождение на вершины и закончилось: могучая длань Кушакова за штаны стащила альпиниста вниз, после чего Жорика вывели за пределы территории цирка и ему было дадено по шее.

Задний ряд оркестрантов с восторгом лицезрел боевые действия Кушакова, а Кушаков, вышвырнув пьяницу, сам поднялся на оркестровку.

– Ребята, кто-нибудь уведите вашего капельдухеля. Если он явится на конюшню, я уже не смогу, не имею права его не заметить. Вы меня поняли?

– Где он?

– Только что возле уборной топтался. Ширинку застегивал.

– Илья Николаевич, идите.

– Не пойду.

– Илья Николаевич!

– Он меня не послушает. Пусть Олешка идет или Левка.

– А играть кому?!

– Тогда Алик, а я постучу.

– Да! Точно! Алик, иди! – загалдели музыканты.

– Тише вы!

Алик покинул ударную установку, а инспектор оркестра пробрался на его место.

– Смотрите, Илья Николаевич! – Олег кивнул в сторону директорской ложи. Там Игнат Флегонтович вытуривал двух расфуфыренных девиц: те заметили в ложе свободные места и простодушно перебрались на них из глубины зала. Публика оглядывалась, шикала, но замдиректора своего добился – пресек узурпацию в корне.

– Жалко им, что ли? – кисло отозвался Илья Николаевич. – Сами для нужных людей направо и налево швыряют пригласительные, а музыканту – один на город и будь доволен! Только бы маэстро не попался директору...

Но маэстро в данный момент качался у подножия мусорной кучи, рядом с обломком дивана, и пел. Качался он только взад и вперед, так как ноги у него приняли вторую балетную позицию, вследствие чего во фронтальной плоскости сохранялось несокрушимое равновесие. Руки в карманах серых мятых брюк, нижние веки порой приподнимались, закрывая до половины радужку и тогда рожа приобретала совершенно свиное выражение, удивительно совпадающее со словесами песни:
– «Ты свинья и я свинья, все мы, братцы, свиньи!»

Местоимения выпевались на форте, остальной текст – в основном меццо, а мелодию Николай Викторович увел у «Блохи» Модеста Петровича Мусоргского.

– Маэстро, – осторожно заговорил Алик, – пойдемте домой.

Маэстро прекратил петь, сощурился и изрёк нечто, равняющееся по смыслу «в гробу я всех вас видел».

Герберт Уэллс как-то обмолвился, что образованного человека можно узнать по искусству, с каким он ругается. В этом случае Алик состоял бы членом-корреспондентом по меньшей мере десятка зарубежных академий, таким замысловатым, таким кудрявым в стиле рококо матом обложил он своего дирижера. Маэстро протрезвел и с перепугу дал себя увести.

И последнее действо: в антракте тромбонист остался сидеть на оркестровке и на предложение Кушакова сойти вниз не реагировал. Тогда, с его благословения и принятии ответственности на себя, Илья Николаевич, Левка, Олег и приданный им в помощь Димка стащили тромбониста вниз, причем негодяй яростно отбивался и чем мог, цеплялся за лестницу. Алкаша вышвырнули вслед за Жориком, Илья Николаевич честил почем зря дирижера, Левка ухмылялся, Олег брезгливо морщился и пошел мыть руки.

Нина лишь мельком взглянула, как волокут из конюшни какую-то пьянь. Ей было не до этого: она сидела на каких-то деревянных ящиках и с невообразимо важным видом дулась в нарды с Владимиром Григорьевичем Зыковым. И зары бросала, подражая ухваткам завзятых цирковых гроссмейстеров. Дела Владимира Григорьевича шли очень плохо: то Марат, то Миронов, то Кушаков подсказывали Нине лучший ход, и она беззастенчиво эти ходы делала, а простоватый ее противник морщил лоб и из множества вероятных ударов выбирал самые слабые и неудачные.

Олег встал за ее спиной и вздохнул:
– Я за пять лет не выучился, а она за два дня!

– Ничего, я тебя научу, – снисходительно пообещала Нина и выбила две шашки у своего бесталанного противника.

– Где дирижер? – Прохожан, с тех пор, как попал в председатели профсоюзного комитета, сделался важен и несуетлив, научился щурить глаза и выпячивать нижнюю губу.

– Нету. Болеет, – ощетинился Илья Николаевич, а остальные музыканты в тревоге пододвинулись поближе.

– В профсоюз жалоба поступила, на... – Вениамин Викентьевич заглянул в какой-то талмуд, –...на Пройдисвита.

Сергей Александрович вылупил глаза.

– Получает за игру на втором инструменте, а не играет.

Илья Николаевич зашипел от злобы:
– Кто написал?!

Ябеду написал Иван Никифорович, первый альт.

Саксофонист достал гобой и в номере музыкальных эксцентриков сыграл несколько нот написанных для кларнета. Транспонировал с листа.

– Эй, ты, фиолетовый, я играл сейчас на втором инструменте?

– Не в жилу, Иван Никифорович!..

– Я не Иван Никифорович!

– Я с таким духовиком, как ты, – продолжал через Ивана Ивановича (гоголевского, не Кушакова) задираться Пройдисвит, – на толчок рядом не сяду!

– Сидишь ведь.

– Серега, брось!

– Вы бы совесть имели, Иван Никифорович.

– Раз получает – пусть играет.

– Вам полегчало оттого, что он две ноты сыграл?

– Полегчало.

– Иллюзия! – Алик поднял барабанную палочку.

– Не в жилу...

– Ой, не в жиляку...

Дома, после представления, Олег долго читал книгу, а изнемогающая от трудов дня Нина полулежала на дерматиновом диване и не сводила глаз со своего обожаемого мучителя.

– Ты бы ложилась спать, завтра опять работать.

– Нет, я здесь... Ты читай.

Олег вновь погрузился в «Мемуары». Вот изумленно трясет головой и поднимает глаза:
– Надо же: гигантский ум на службе утробы!

Увы! Не оценила подруга его глубокомысленного восклицания: взгляд Нины выдавал ее несокрушимую философскую девственность.

– Олешка! – вдруг встрепенулась Нина. – Напиши стихотворение в газету!

– Отродясь не занимался глупостями.

– Да нет, в нашу!

– А! В цирковой брехунец?

– Вот еще! Брехунец! Бессовестный.

– Тогда – «Арена». Точно?

Нина сердито молчала. Стенгазету действительно назвали «Ареной».

– Напиши! Жалко, что ли? Про цирк. Напишешь?

– Напишу.

– Я уже с Марата стребовала заметку, – похвасталась Нина. – Он хотел в главные редакторы пробраться и ничего не делать, а только командовать, а я заставила!

– Это руководитель турнистов?

– Ага.

– Попроси своего жениха Женьку. Я видел, как он репетирует. Пока не скажут – сделай то, сделал сё, пальцем не двинет. Одноклеточное.

– Вот прицепился! Я причем?! Если он дурак?! Без тебя знаю, что одноклеточное... Амеба! Так напишешь стихотворение? Я уже пообещала.

– Без меня, меня женили? Придется сочинять.