Романтика. Ч 2. Бегство. Гл 14. Учитель

                14. Учитель

Грозная опасность нависла над многострадальным дирижером передвижного цирка. Не со стороны дирекции, нет: потратившись на литр коньяка он раздобыл липовую справку о воспалении какой-то селезенки, из-за чего, дескать, и не явился на работу. В селезенку, естественно, никто не поверил, но справкой удовлетворились и гонений не предприняли, хотя Тимофей Яковлевич целых полчаса молча шевелил усами. Но Николаю Викторовичу пришлось писать на своих собутыльников докладную, по которой их немедленно уволили. Двое ханыг возмутились гнусным предательством (в докладной Николай Викторович ни словом не упомянул о собственной деятельности по соображению на троих) и пообещали пересчитать маэстро ребра, маэстро перепугался и обплакал пиджаки и рубашки своего железного триумвирата. Железному триумвирату пришлось вооружиться: Олег извлек из чемодана «аргумент», Алик завернул в газетку кусок ржавой, водопроводной трубы и обвязал его розовой ленточкой, Левка раздобыл огромный и тупой кухонный нож и запихал его за пояс под рубашку, приводя в содрогание, прежде всего своих же друзей. Два вечера после представлений провожали Николая Викторовича до порога его мансарды, два вечера Алла после своего выступления сразу же уходила с Ниной домой. А в воскресенье, после третьего представления, Николай Викторович улизнул от шастающих во тьме ночной убийц на рыбалку и первым влез в цирковой автобус.

Не власть, а даже призрак жалкой властишки прокисшей мочой шибанула Прохожану в мозги и он, ни с того, ни с сего, в ультимативной форме потребовал объяснений, по какому праву Кушаков и Власов намереваются использовать в личных корыстных целях государственное имущество – автобус. Кушаков резонно заметил, что кроме них еще человек пятнадцать едут рыбачить, в том числе артист из его же номера – Агапов. Прохожан сказал, что Агапов за свое ответит и что он, Прохожан, запрещает гонять автобус. На это Кушаков ответил – есть устное разрешение Елдырина Тимофея Яковлевича, а Власов, невзирая на присутствие женщин (на рыбалку ехали Кира, Валя Зывова и дочка замдиректора Наташа), послал профсоюзную власть по профсоюзному же адресу.

За понесенное оскорбление Вениамин Викентьевич уничтожил руководителя велофигуристов и иже с ним инспектора манежа в обширной докладной на имя управляющего Союзгосцирком.

Нина заикнулась, было, что им тоже можно поехать порыбачить, но Олег ласково ее оборвал:
– Завтра двенадцать часов репетировать.

– Будем репетировать, – с грустью покорилась Нина.

К вечеру вторника железный триумвират, охраняющий маэстро от злоумышленников, самораспустился.

– Мне и сегодня уходить домой? – устало спросила Нина, наряженная для выхода в парад. Олег успокоил ее.

– Нет. Хочешь – подожди меня. Наш друг Жора пропил свой билет...

– Какой билет?

– Если увольняют по статье, то покупает уволенному билет до дома. Жорику выдали билет, а он его пропил. А потом спёр чей-то чемодан и его поймали. А в милиции объявил, что он артист цирка. Директора в милицию вызвали на очную ставку. Теперь того, второго приятеля ищут.

– Ведь надо же... Николай Викторович такой интеллигентный человек!

– Угу. Лезет из него интеллигентность, как вата из рваной фуфайки. Сегодня он, как побитый пес – директор его чуть не сожрал.

– Николай Викторович мне заметку в стенгазету дал. Про дирижера Тосканини. Вот!

–...Как дирижер Тосканини разбил об пол золотые часы, а музыканты ему купили...

– Вот противный! Ты откуда все знаешь?!

Олег смеялся.

– А когда ваша газета выйдет?

– Проснулся. Сегодня с обеда висит.

– Пойду, почитаю.

Газета получилась шикарная. Аркаша постарался – разукрасил огромный лист ватмана не хуже Кукрыниксов. Чего только в газете не было! Помимо заметки о Тосканини, с Мафусаиловой бородой анекдот о легендарном Мусле, забравшемся в клетку со львом, огромная, железобетонного стиля передовица – творение могучей мысли Тимофея Яковлевича, где он писал о партийности цирковых кувырков и с этой позиции ставил всем в пример сатирика Динкевича и клеймил возмутительную узость лифчика и плавок воздушной гимнастки А. Козловой. «Почему бы, – гремела далее публицистическая канонада, – почему бы акробату не нарядиться в дружинника, а акробатке в пионервожатую?!!» Имелась в газете и карикатура на пресловутую кучу мусора за цирком и саркастический вопрос-загадка – когда сия куча сравняется по высоте с самим цирком?

Здесь же красовалось творение Олега, за которое ему очень скоро пришлось поплатиться, ибо за спиной поэта неслышной тенью возникло его «алтэр эго», змий-барабанщик, и нищенским, попрошайницким голосом затянуло преглупую мелодию на рефрен стихотворения:
– «Тра-ля-ля! Алле-ап, дружок!» Зело корявые и гудроноподобные вирши! «Тра-ля-ля! Потешай!..» Итак, Олег Васильевич, вы теперь пишете для слезливых дам? Сам видел, как одна с мокрым носом переписывала ваши стишата в альбом! «Тра-ля-ля!! Где ваш стыд, дружок? Тра-ля-ля! Ай-яй-яй!»

Олег попытался улизнуть от насмешника, но безжалостный зоил не давал ему покоя весь вечер.

– Чтоб ей сгореть, вашей стенгазете, вместе с моим стихотворением! – ругался дома Олег.

– А что?! Хорошая газета! И стихи хорошие. Там такие слова: «замирает в волненьи душа» и... и... вот: «с цирком ночью бежать он решил»! Валька чуть не плакала, когда себе переписывала! И Жанка переписала!

Олег схватился за голову.

– Больше я не плету рифм. Перехожу на прозу. В романостряпы!

– Ну и дурак, – спокойно сказала ему Нина.

Слово свое не писать стихов Олег нарушил почти сразу же. Смертельно усталая Нина не уследила, как он воровато подкрался к Вале Зыковой и тихонько спросил:
– Любишь стихи?

– Да
– А где мое?

– Вот.

Валя раскрыла книгу, которую захлопнула когда Олег подошел к ней и вынула листок. Олег стремительно его выхватил и смял. Валя покраснела от обиды и огорчения.

– Это не честно!

– В оркестре у нас говорят – «не в жилу»! Валечка, ну, дрянь же стишок...

– Я его опять перепишу!

– А я уже содрал его с газеты и у Жанки выменял на шоколадку. Ты не огорчайся. Вот, тебе... Для тебя сочинил и тебе посвящаю...

Не чуя ног от счастья, читала девушка посвященные ей стихи:


Блики размытые солнца,
Мне ли на вас не глядеть!..

Снова под синим оконцем
Струнам усталым звенеть...



Что наяву – то все ложно,
То, что в душе – не манит...

Время от времени можно
Месяцы путать и дни.


Блики размытые солнца...

Вечности древний мотив
Будет плести под оконцем
Струн одиноких разлив...


– Никому только не говори.

Валя мигом упрятала стихи.

– Господин дерево! Морду набью! – донеслась ругань Миронова.

– Виталя, не лезь в бутылку, – увещевал его Кушаков. – С темечком у человека непорядок, что обижаться?

– Я тоже десять лет ношу партбилет, пусть мне в нос своим не тычет! Что он понимает в искусстве?! Мне наряжаться в дружинника, Алке в пионервожатую?!

– Терпеть надо, Виталя. Я сорок лет терплю, каких только... балетмейстеров не перевидал! Елдырин-то еще относительно безвредный.

– Я эту редколлегию...

Валя мигом спряталась в вагончике. Остальная редколлегия попряталась еще ранее, а со своим другом, Маратом, Миронов не разговаривал три дня.

Жестокие репетиции все более и более отдаляли Олега и Нину друг от друга. В далекий черно-белый сон превратились воспоминания о новогодней ночи и страстных поцелуях в подъезде Нининого дома. Да был ли он, тот сон?..

А через пару недель после открытия и вовсе произошла жестокая ссора. Прямо в манеже, при Алле, Вадиме Шамрае и «студентах цирка».

– Носки тяните! Складку! Ну что, старички? Молодые старички? Тянись! – командовал велофигурист.

– Больно...

– Тянись, не жалей связок. Все! Давай с фуса попрыгаем.

Парни показывали явные успехи, а вот Нина, как ни выбивалась из сил, – а шары, булавы, кольца летели все хуже, падали все чаще. С пластическим этюдом и стойками не лучше: каждый раз выискивалось все больше разных неправильностей, шероховатостей, белых мест. То, видите ли, неграциозно на полупальцах прошлась, то колесо корявое, то на шпагат не вышла, а плюхнулась, а то и вовсе: «чего физиономия несчастная?!» А где ей счастливой взяться, когда сил нет?

Но с Алкой хоть разговаривать можно, а с Олешкой никакой возможности – шпыняет и шпыняет ее:
– Ты больше половины работы делаешь впустую! Не смей репетировать каскад тремя булавами, ты одну не научилась перебрасывать! Они у тебя как попало летят!

Четыре булавы – новая ругань, новые придирки:
– Не трогай четыре! Возьми в одну руку две и научись выбрасывать одну булаву двойными оборотами! Я еще в Энске твердил тебе об этом!

– Зачем?... Я хорошо умею двойные обороты!..

– Когда одна булава в руке, у тебя хорошо получается! А когда четыре начнешь бросать?

– Не все ли равно?..

– Не все равно. Делай, как я сказал. Зачем ты три кольца одной рукой кидала?

– Я просто так...

– Ты просто так выбросила драгоценное время и силы! Надо отработать вертикаль с одним кольцом, чтоб подбросила до самого купола и чтоб оно вернулось обратно в руку сантиметр в сантиметр. Прежде всего с одним предметом научись обращаться.

– Да что ты пристал ко мне с этим одним предметом?! Мне уже тошно!

И Нина швырнула булавы на ковер.

– Не могу. Ничего не могу...

– Подними булавы.

– Не получается... И не получится ничего...

– Подними булавы. Кому сказано!

– Не могу...

– Ах, «не могу»? Вот тебе за «не могу»! – и влепил ей не очень больную, но звонкую пощечину. Нина села на барьер и тихо заплакала.

– Что ты из себя изверга строишь?! Как тебе не стыдно?! Не все же такие двужильные, как ты! – набросилась на Олега Алла. Ее поразила приоткрывшаяся бездна фанатизма. «Такие вот и шли на костры! Сами!»

– Не твое дело, заступница. Ненавижу людей, которые не могут, не тянут, не понимают, не соображают, у которых все кое-как, все на живульку, все на халяву!

– Ты все можешь. Гений доморощенный. Распустил руки – рад, что она тебе тем же ответить не может!

– Тогда катитесь от меня, лодыри! Можете спать до двенадцати, и весь день баклуши бить, и по магазинам шастать, – я вас больше не касаюсь.

– Сам катись со своими булавами. Нина, не плачь, мы с тобой такой каучук отрепетируем – ему и не снилось.

Шамрай и три его «студента» смущенно переминались и переглядывались Все они осуждали жестокость Олега, но вступиться, как Алла, не решались.

И начались дни золотые. Если Нина просыпалась раньше Олега, она бесшумно одевалась и удирала из дома, а если раньше просыпался он, – девушка терпеливо «спала», пока не оставалась в квартире одна. Они и впрямь каждый день выбирались с Аллой в какой-нибудь магазин или на базар, не пропускали и кинотеатр и два раза ходили на аттракцион «Мотогонки по вертикальной стене». Балаган мотогонщиков казался игрушечной копией внушительного цирка шапито. Вечером она повадилась допоздна болтать с Анной Федоровной, безумно этому обрадовавшейся. Тогда Олег перенес свою постель в зал на диван, чтоб не стеснять Нину. Хозяйка пробовала было вразумить их, но квартиранты отмалчивались.

Весь жонглерский реквизит Нина принесла домой и демонстративно сложила на чемодан Олега, у нее к этому времени появился свой изящный мягкий чемодан на молниях.

Но это была просто ссора, а не разрыв: Нина не отдала Олегу полученные от него деньги, продолжала кухарить и ни намеком не упоминала Энск, и Олег утешался, наливая себе в миску супчик, сваренный...

Кем, кстати, сваренный? Кто ему Нина? Жена не жена, невеста не невеста, ученица... но ученицы не варят учителям супы и соусы, не прикарманивают бесцеремонно учительских денег! Олег терзался, ругался про себя и на себя, но вкусную Нинину стряпню подметал за обе щеки.

Нина, в пику Олегу, усиленно занялась пластическим этюдом – даже дома подолгу стояла на руках и без конца повторяла и заучивала движения, выходы и комплименты, показанные Аллой. И номер двигался семимильными шагами, Олег исподтишка наблюдал и не мог не признать очевидного факта. Но горечь на душе лишь усиливалась: он то, значит, более не нужен Нине?..

Мир воцарился довольно забавным образом. Имби вдруг вспомнила о своем обещании показать Нине элементы парного жогляжа.

– Где твои булавы и кольца?

– Дома... Я их совсем забросила, – не очень охотно отозвалась Нина.

– Возьми побросай наши. У Рудика голова разболелась, я с тобой порепетирую.

Нина в прохладном настроении взяла четыре кольца и начала жонглировать. Что-то было не так. Она поймала кольца и беспомощно оглянулась. Снова выбросила кольца, снова поймала. Кольца летали сами. Почти без ее участия.

– Алла, – тихо позвала она. – Смотри.

– Смотрю. Ну и что? Четыре кольца. И я могу.

 – А если вот так?..

Нина плотно зажмурила глаза и продолжала, как ни в чем ни бывало, жонглировать. Открыла глаза. На лице Аллы выступила краска. Молча подала подруге три булавы. И до чего же легко летали они в руках Нины!

Вот она выбросила все три двойными оборотами – подготовительный трюк к пяти булавам – поймала и не уронила, начала бросать из-под обеих ног, из-за спины – правой и левой рукой, булавы не падали. Рискнула выполнить каскад – получился и каскад, хотя и коряво немножко.

– Да ты здорово жонглируешь! – удивилась Имби. Алла кусала губы.

– Мы с тобой две дуры, только ты дура необразованная, а я дура дипломированная, тебе простительно, а мне нет. Иди в магазин, купи самого хорошего вина и попроси у мужа прощения. И скажи, чтоб почаще бил тебя. Оно иногда полезно!..

– Давай сначала кольцами перебрасываться, – Имби встала против Нины. – Лови три кольца. Ты жонглируй, а как я брошу тебе одно в левую руку, ты мне сразу выбрасывай правой.

– Подождите, Имби, давайте сначала одно кольцо перебрасывать!..

На перебрасывание одного кольца ушло всего несколько секунд, двух и трех чуть поболее. Главное было приноровиться бросать точно в руку партнеру минут через тридцать Имби и Нина кое-как, со скрипом, но перебрасывались шестью кольцами.

– На первый раз хорошо! – похвалила Имби. Нина была счастлива. «Как интересно!»

– Теперь булавы. Одну пока что. Надо выбрать расстояние, булава должна делать два с половиной оборота. Давай! Лови!

Нина поймала точно брошенную булаву, перебросила в другую руку и отправила обратно. Имби едва увернулась, а Нина покраснела до слез.

– Ничего. Еще раз. Лови!

К концу репетиционного времени Изатулиных они уже перебрасывали друг дружке три булавы.

– А вы еще со мной будете репетировать?

– Буду.

– А Рудик не заругается?

– Он наоборот ворчит, что я ленивая. А ты потом с Олегом попробуй. Сделаете подарок Союзгосцирку.

– Какой подарок?

– У Олега музыкальный номер считай, что готов, он только несерьезно к нему относится – балуется, у тебя каучук должен пойти – хорошо гнешься, хорошая фигура, очень пластичная, и парный жонгляж.

– А почему подарок?

– Два человека – муж и жена – и три номера! Еще какой подарок. Турнистов – шесть гавриков, четверо с женами, двое с детьми. Тринадцать человек, а номер один.

– Ой, правда! Понятно. Только Олешка говорит – ему нельзя жонглировать. Для пальцев вредно!

– Пусть не придуривается. Он просто не хочет. И скажи ему, пусть пьедестал тебе сделает. Что за каучук на ковре!

– И Алла тоже говорит... Я попрошу, вот только мы с ним поругались немножко...

– Помиритесь. Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Сготовь что-нибудь вкусное – он все обиды забудет.

«Чудно! – думала Нина. – Как сговорились – Алла говорит – купи вина, Имби – сготовь закуску!»

Все указания старших подруг Нина неукоснительно выполнила и, когда Олег пришел вечером с представления, в нос ему ударил божественный аромат жаркого. Нина вылетела в прихожую, схватила его за рукав и затормошила:
– 0й, Олешка, умывайся скорее, я такую вкуснятину сделала – пальчики оближешь! С косточками, как ты любишь! Не пальцы, а жаркое с косточками! Ой, а пальцы тоже с косточками...

Камень отвалился от сердца Олега.

– У нас сегодня праздник?

– Праздник! Я опять буду жонглировать и всегда буду тебя слушаться!

– А я больше не буду тебя бить... Прости, пожалуйста!

Нина вздохнула.

– Знаешь, что Алла сказала? Что ты мне мало всыпал. Надо было больше.

– Не надо. Я никогда тебя не трону! Просто псих какой-то нашел...

Нина юлой кружилась вокруг, расточала улыбки и ласковые взгляды, а за столом торжественно поставила перед ним глубокую миску с богатырской порцией мяса.

– Я не съем! – притворно ужаснулся Олег.

– Съешь. Будешь запивать вином и съешь. Вот! – на клеенку стола с глухим, солидным стуком припечаталась бутылка рислинга. – Только сам открой.

Олег ретиво принялся за еду, а Нина подливала в его рюмку вино. Сама она тоже не зевала на жаркое, но вина выпила с наперсток. Когда бутылка с вином опустела на две трети, а глаза Олега умаслились, Нина снова завела о своем:
– Олешка, давай парный жонгляж репетировать! Я сегодня попробовала с Имби, так хорошо получается!.. Давай, а?..

– Ты научись сначала сама, потом меня возьмешь в партнеры! – вывернулся Олег.

– Да?! Хорошо! Ловлю на слове.

Счастливый, довольный и немного хмельной Олег быстро уснул, а Нина лежала на спине и задумчиво глядела в темноту. Впервые она осознала – профессия артиста не романтичный побег из дома, не увлекательные путешествия по стране, а работа, такая же тяжелая и рутинная, как и все работы на свете. А выступление – только результат. Никто не должен видеть, чем этот результат достигается. Недаром она никогда не слышала от Олега таких слов, как «вдохновение», «служение искусству», «творческий порыв». Он все больше грубые слова употребляет: «пахать», «вкалывать», «как папа Карло»! «Вдохновение» придумали те, кто не долбил восемь часов гаммы и не перебрасывал четыре часа один шарик. Никаких «творческих порывов» нет – есть хорошая работа и есть плохая. И все. Да, надо работать. Ничего не добьешься без работы. А у нее есть шанс, пожалуй, единственный в жизни: она молодая, способная, симпатичная, у нее океан времени – хоть все двадцать четыре часа суток, к ее услугам весь манеж, с ней занимается Алла, занимается Имби, у нее, наконец, есть Олег, он один стоит десяти учителей. Глупо она сделает, если упустит свой шанс выучиться на артистку. Она будет походить на Олега: отрепетирует каучук, жонгляж, а потом, когда они выберутся из этой проклятой ловушки, куда их загнала судьба (да и сами они хороши, чего уж там), когда они по-настоящему с ним поженятся, она возьмется за музыку – зря, что ли, ходила семь лет в музыкальную школу? И на гитаре Олег ее научит, ах, как хочется играть на гитаре!.. На скрипке... нет, скрипку увольте! Скрипка не для нее, на скрипке пусть Олег играет. Олешка!.. Поцеловаться бы сейчас с ним!.. Как хочется поцеловаться!.. А ему? У! Алла говорила – ему небо с овчину! Ему же не только целоваться охота... Впрочем, и сама она не прочь – любопытство одолевает, сил нет... Ладно, пусть помается, пусть!.. В наказание! За свою Елену Леонидовну! А от нее он все равно никуда не денется. На этой утешительной мысли Нина уснула.

Больше Олегу не пришлось ни заставлять, ни подгонять свою ученицу: два часа она положила на каучук, шесть – на жонглирование. Приходили они в цирк в семь утра, занимались до двенадцати, а после обеда еще три часа, с часу или двух, как удастся. Спать ложились очень рано, почти сразу после представления.

Передышка наступила лишь после окончания гастролей.

Прощальное представление в Фергане удручило Нину: еще шли последние номера, а те артисты, что отработали, разбирали и упаковывали реквизит; в некогда уютной привычной конюшне царил хаос, всюду стояли раскрытые ящики и кофры, сновало во все стороны множество озабоченного циркового народа, во дворе разбирали и укладывали забор из металлической сетки и даже ухитрились разобрать фасад. Жаль было цирка. Люди, ломающие его, казались Нине безжалостными.

А на оркестровке зрел заговор. Алик и Левка обменивались зловещими, узкими, как кинжалы, взглядами, а, обменявшись, вперяли их то в костлявую спину, то в темные очки, а то и в золотую фиксу Сержа Шантрапановского. «Штатский вариант» шкурой учуял недоброе и держался настороже. Едва отгремели последние залпы аккордов труб и тромбона, Серж угрем проскользнул за спиной Левки и испарился с оркестровки. Едва не сломав себе ноги и шеи, Алик и Левка ринулись следом.

Олег подбежал к грустной Нине, поцеловал в висок и поздравил с окончанием работы.

– С чем поздравлять то? – уныло протянула Нина.

– Так полагается. Ты подождешь меня? С оркестровки надо снять стулья, пюпитры, вагончик загрузить...

– Подожду, конечно.

Олег пошел было к оркестровке, но показались Алла и Валя и возмущенная Нина видела, как он поздравлял и целовал их. «Поцарапать бы им всем физиономии! – ревниво думала Нина. – Нет, одному Олешке поцарапать. Он ведь целоваться лезет!.. При чем они?.. А Валька покраснела... Ой, «жених» идет!» Нина терпеть не могла Женьку и за его амёбность, и за колкие попреки Олега. А сейчас он пробирался к ней, надеясь урвать поздравительный поцелуй. «Хам!» – возмутилась Нина и убежала под защиту подруг, а к ним троим, он подойти не решился. Зато застиг их всех троих Кушаков, но Ивану Ивановичу девушки охотно позволили перецеловать себя.

Откуда-то раздались ругань и вопли и торжествующий рёв Левки:
– Работать будешь, бармаглот! От кого удрать понадеялся? Да нас хоть сейчас в разведку!

На минуту прекратились все работы, вся беготня, и небывалое зрелище представилось глазам циркистов: откуда-то сбоку под шапито конюшни вошли Левка и Алик, под лытки и под мышки тащили они извивающуюся яично-джинсовую мумию Шантрапановского. Тащили его в сторону оркестровки, надеясь взволочь наверх и заставить хотя бы подавать стулья. Но не желал Серж работать: с трудом, но вырвал он одну свою ногу из плена и лягнул обидчика в позвоночник. От верного горба спасла Льва Шермана лишь толстенная и эластичная платформа Сержева туфля. Левка выкатил глаза, оскалил зубы и выпустил вторую ногу. Серж вырвался от Алика и бросился наутек, к Левке вернулось, наконец, дыхание и он зарычал:
– Убью, паразита!

– Бросьте вы его! – Илья Николаевич давился от смеха. – С него работы – как с козла молока. А время не ждет.

Олег снял с оркестровки усилитель и динамик, Чахотка – ящик с нотами, сообща – стулья и пюпитры. Рафик забрался следом и снял лампы, плафоны и распределитель, смотал в бухту провода.

Артисты втаскивали в вагончики кофры, ящики и принесенные заранее чемоданы. Нина тоже принесла упакованную шубу и Олег пристроил ее поверх своего заслуженного чемодана. Потом вагончик до потолка забили стульями.

– Они что, ночью работать будут? – спросила Нина Олега, наблюдая кипучую деятельность рабочих.

– Круглые сутки. От закрытия до открытия.

– А зачем?

– А затем, чтоб Олег Васильевич Колесников смог заработать для Нины не только на хлеб, но и на масло!

– Какой хлеб?.. Какое масло?..

– Чем короче переезд, тем больше представлений можно сделать за месяц. Получается переработка, а с ней и лишние денежки. То есть, не лишние, конечно. Идем домой?

– Сейчас. Я посмотреть хочу. Олешка, а где мы в Чимкенте жить будем?

– Если цирк поставят на старом месте, то у бабушки Сары.

– А ты у них жил?

– Два раза. В первый сезон работы и два года назад.

– А у них хорошо? Как у Анны Федоровны?

– Тебе не хочется уезжать из Ферганы?

– Не хочется... Так бы и жила здесь все лето! И зачем мы уезжаем?

– Пожар.

– Какой пожар?

– Цирк гореть начал.

– Как гореть?! Взаправду?!

– Цирк горит – значит никто не хочет больше смотреть, как ты в парад выходишь и не покупает билетов.

– А чего ты ехидничаешь? Вот я больше не буду выходить!.. А, между прочим, Кушаков сказал, что я красавица.

– Америку открыл...

– Да! А я некрасивая... У меня лицо круглое и нос курносый…
Олег обернулся, глаза у него мерцали. «Когда-нибудь, я тебе порасскажу о твоей красоте...» – подумал он, а вслух сказал:
– Твой Кушаков чересчур любезен и много возле тебя крутится, особенно когда ты каучук репетируешь!

Нина в ответ уколола его:
– А ты Алку с Валькой сегодня целовал.

Олег припомнил свои совершенно беззаконные дарение и посвящение Вале Зыковой стихотворения и, на всякий случай, пошел в наступление:
– А твой «жених» со мной не здоровается со дня открытия.

Нина топнула ногой.

– Отстань от меня с этим противным Женькой! Каждый день дразнишься: «жених», «жених»!

– Мы ссориться начали. Идем домой.

– Идем... Олешка, а мотогонщик Алкин здесь остается. Она грустная сегодня была.

И злорадно добавила:
– А она в него влюбилась!

Олег равнодушно пожал плечами.

Дома он попросил у Анны Федоровны ее паспорт и сел составлять договор на оплату квартиры. Любопытная Нина заглядывала в светло-зеленые бланки. Олег поставил свою подпись и подвинул бланк Нине.

– Распишись, коза.

– И мне надо?

– И тебе.

– Где?

– Вот здесь. Теперь Анна Федоровна пойдет с этой бумагой в бухгалтерию и получит с цирка денежку, за то, что мы месяц ей надоедали.

– Что ты такое говоришь. Олешка! – обиделась хозяйка. – Я скучать по вас буду! Я бы и без денег взяла вас на квартиру!

– Пошутить нельзя, Анна Федоровна!..

– Будете в Фергане – обязательно заходите!

– Обязательно зайдем!

– Здорово, – размышляла Нина. – А я думала – ты заплатишь сам, а когда будешь получать зарплату, тебе кассир отдаст!

Странно наблюдать, как постепенно исчезает цирк, и грустно немного на душе, и вскипает она предчувствием новой дороги, нового города, новых людей. Душа раздваивается: ей бы и здесь остаться, и вдаль бы улететь. Один за одним увозят на вокзал синие вагончики, барабан разобрали в первую же ночь и погрузили щиты на прицепы. На прицепы же сложили и сиденья разобранного амфитеатра. Выкорчевали из круглой канавы секции барьера и манеж сразу приобрел жалкий вид. Привезли из других районов города две фанерные цирковые кассы, опустили и расшнуровали шапито, вновь скатали его в тугие бунты и бережно упрятали в вагончик шапитмейстера. Подъехал автокран, с его помощью опустили четыре мачты, развинтили каждую на две части, погрузили и увезли. Автокраном же повыдергивали вбитые в грунт ломы с петлями на концах.

В назначенный день нахлынула толпа домохозяек и выстроилась в очередь, получить у кассира плату за проживание артистов и служащих цирка. Анна Федоровна, получив около шестидесяти рублей, обняла Нину и всплакнула:
– Уезжаешь, доченька!..

Нина охотно всплакнула тоже, за компанию.

Исчезает цирк! Умирает, как Феникс, в одном городе и возрождается за сотни километров в другом!.. Вот грузят клетки с медведями, животные глухо ревут, чуют дорогу и мечутся в своих темницах, царапают железо стен и пола, грызут толстые прутья решеток. Собачки же в фанерных, выкрашенных белыми белилами клетушках, поднимают оглушительный лай и скулеж, каждую из них одолевает панический страх – вдруг все уедут, а его то, или ее, и оставят!

Нина и Олег, да и не только они, каждый день приходили на площадку цирка. Все беднее и беднее становилась она, пока от всего былого великолепия не осталось лишь желтое пятно опилок манежа, затоптанное, покинутое капище. Под открытым небом оно казалось крошечным, не верилось, что на нем может развернуться хоть один акробат.

Когда совершенно отпала опасность, какого бы то ни было физического трудоустройства, выявился и Серж Шантрапановский. Болтался, ковырял краем платформы опилки и скалился под черными очками золотой фиксой.

– Невольно к этим грустным берегам... – насмехался над ним Олег.

– Хе-хе! – не улавливая насмешки пыжился «штатский вариант» и чесал джинсы, чуть пониже лейбла.

Нина состроила ему за спиной нос и взяла Олега под руку.

– Хочу гулять! Какие чинары красивые! Олешка, я никогда каштана не видела! Ты обещал показать!

– Я не замечал их поблизости. Надо к центру города идти.

– Пойдем. Я гулять хочу! Я так устала от булав и колец...

– И я устал. Ничего не будем делать в эти дни.

– Ничего! Только гулять и в кино ходить.

Они неторопливо пошли по улице, заглядываясь на вековые чинары. Вдруг Нина остановилась, поглядела вперед и потащила Олега на другую сторону.

– Что?

– Не хочу здороваться вон с тем... выродком!

Олег оглянулся и увидел дрессировщика медведей.

– Знаешь, как он учит медвежонка «Калинку» танцевать? Он его бьет железной палкой сначала по одной лапке, потом по другой, а он, бедный, от боли их поднимает! И он плачет... Как ребенок! Да он и ребенок – только медвежачий! А этому я бы его палкой всю рожу расквасила!




                КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ