Ах, лето, тело... Всё оно одно

Косматый космос землю околпачил; сверчками спекулирует во мраке... Границу городскую миновав, сошли с дороги. Улей человечий, горя им вслед тоскливыми огнями, грядой домов ощерился. Над рощей зудят созвездий щедрые прыщи... И всюду льются запахи растений. Устав за день позировать позорно зело тридцатиградусному небу, они, дрожа блаженно, обнажились всецело, мудро, нынче - для себя лишь. Кто знает, каковы мы в темноте?..

Торжественные звёзды, ароматы, загадочные, вкрадчивые звуки... Пустыня внемлет. Богу ли? Едва ли. Но, внемля, отвечает... Отдаётся. Деревья, трасса, поле - всё священно. Всё молится - от звёзд до комаров.

- Как здесь балдёжно, мать твою налево! - блондинка расстегнула ворот блузки.

И вдруг, по небу чёрному скатился неслышимый плевок метеорита.

Девица резко взвизгнула.
- Звезда!!! Петрушка, загадай скорей желанье!

- Хотел бы я не знать того, что знаю, - пробормотал Хромой, кроваво сплюнув.

Они остановились на лужайке. Неровный редкий строй акаций стройных был, видно, децимации подвергнут за отступленье с призрачного поля, которое плыло за их стволами.

- Ты что молчишь? - спросила чудо-дева, пытаясь разглядеть его лицо.

Петров вдохнул степной стеклянный воздух, смахнув со лба букашку. Или мысли.

- Здесь, под открытым небом, на природе ему и ей так просто притвориться не лучшими, но первыми людьми, - сказал Хромой, и вдруг, смешно и грузно, как цирковой слонёнок закружился.

- Пустила благовонье мандрагора! В ущелье скал, под кровлею утёса дай мне услышать голос твой, голубка!

Девица рассмеялась.
- Мама мия! Ты гонишь, чудик!.. Как ты клёво гонишь!

Весь мир, казалось, звал, - настырно, нудно, - обрушиться друг в друга с облегченьем и разогнать скучающую кровь.

- Не ты меня избрала, Суламита, а я тебя избрал... - Хромой заплакал. А может, засмеялся. В полном мраке не слишком различаем смех и плач.

Они, обнявшись, грянулись о землю и обернулись предками людей, и покатились покотом по кочкам, теряя мелочь, зеркальце, блокнотик, ключи, презервативы и расчёски.

- О Суламита, ложе наше - зелень, а наши стены - кедры-великаны, а кровля - кипарисы... Чёрт, застряла, - шептал Петров, девицу раздевая.

- Потише!.. Аккуратнее, родной.

- Живот твой - чаша круглая с вином, пшеницы ворох...
- Тише, мой Петрушка!..
- Пустила благовонье мандрагора!

Вор-ветер пробежал по сонным кронам. Кусты зааплодировали шумно невидимой, но явной наготе. Звенел комар унылым муэдзином. Весьма развеселился соловей. В густых кустах в незримых недрах рощи протискивался кто-то неуклюже, кряхтя, хрипя, выхаркивая старость и суковатой палкой беспокоя чуть чутко задремавшую сирень.

- Ты что, давно ни с кем не занимался -?
- Не делай так!..
- А как?
- Замри.
- Ты странный.

- Молчи, я просто выбрал окончанье...

- Ты так дрожишь! Дай я тебя утешу...

И хрустнула сосна суставом ветви, и комары поют на ноту выше, и бегают ежи в траве упругой, и пальцы копошатся в волосах, и мерзко колет глупая серёжка...

Предутренний туман струистой мглою излился на заросшую тропинку. Ах, лето, тело... Всё оно одно.



Фрагмент из поэмы "Петрушка"