Россия внутренний диалог. Часть 1

Россия – внутренний диалог.

Я мечтаю вернуться с войны
На которой родился и рос,
На руинах нищей страны
Под дождями из слёз.
Но не предан земле тиран,
Объявивший войну стране,
И не видно конца и края этой войне.
Я пророчить не берусь,
Но точно знаю, что вернусь
Пусть даже через сто веков
В страну не дураков, а гениев.
И, поверженный в бою,
Я воскресну и спою
На первом дне рождения
Страны, вернувшейся с войны.
           (Игорь Тальков)

    В начале своего внутреннего диалога, мне бы хотелось вспомнить замечательного русского философа, доктора филологических наук Алексея Федоровича Лосева. Лосеву дорого стоило напечатание книг 20-х годов. Так «Диалектика мифа», где он раскрывает действительность мифов научных, философских и литературных, а главное – социальных, в эпоху «великого перелома» и «построения социализма в одной стране», была запрещена цензурой, выбросившей все идеологические места. Алексей Федорович не убоялся запрета и вставил в печатавшийся текст то, что было исключено цензурой. Предлог для ареста книги и ее автора был найден. М. Горький, выступивший в «Правде» и в «Известиях» одновременно (12 декабря 1931 г.), также осудил взгляды философа. К счастью сегодня мы живем в свободной стране, наполненной ароматами демократии! Теперь слово «МИФ» никого не пугает. Еще не так давно по всей Москве несколько месяцев висели билборды с рекламой трехтомника "Мифы о России". Автор был крайне признателен правительству Москвы. «Я, честно говоря, не ожидал этого: они сами прочитали мои книги и предложили поддержку,— говорит он — Эта рекламная кампания свидетельствует о том, что в московском правительстве работают люди глубокие и патриотически настроенные». Наверное, сегодня московское правительство с удовольствием поддержало бы душевный порыв П. Я. Чаадаева и вместе с ним предпочло  «бичевать  свою  родину,  предпочло  огорчать  ее, предпочло унижать ее, только бы ее не обманывать». И думаю, им не было бы никакого дела до того, что «патриотизм в понимании Франклина не означал слепого благоговения перед всеми институтами страны, в том числе и перед теми, которые позорят ее честь и достоинство в глазах других народов. Так же как и великий гражданин Америки Авраам Линкольн, Франклин считал, что любить свою родину – это значит не скрывать ее недостатки, а говорить о них, стремиться их преодолеть».
   Но, к сожалению, пути истории неисповедимы, тем более, если эти пути пролегают через человеческое сознание. Сознание, которое бесконечно творит… И вот в 2003 году до русского читателя донесся из далекого Буэнос-Айреса «исполненный любви и боли за Отечество» голос И. Л. Солоневича (1891 – 1953 г.): «Что делать? Нам сто лет подряд Бердяи Булгаковичи и Булгаки Бердяевичи с кафедр, трибун, столбов, из пудовых томов и копеечных шпаргалок втемяшивали такие представления о России, и о нас самих, что мы и России, и самих себя стали как-то конфузится».
    Конечно, Солоневичу не нравился Н. Бердяев, но он явно не был виноват в том, что летом, 1922 года Бердяев попал прямо в кабинет к Дзержинскому. Там «Бердяев высказал все свои «за» и непримиримые «против» того, что он считает неправильным у большевиков, а также настаивал на том, что он свободный философ — не более»… Можно лишь догадываться, что Дзержинского не интересовало то, что Бердяев считал Радищева родоначальником русской интеллигенции, который  «предвосхитил и определил ее основные черты». И потому Бердяев промолчал о том, что «когда Радищев в своем "Путешествии из Петербурга в Москву" написал слова: "Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала", — русская интеллигенция родилась». А ведь «Радищев — самое замечательное явление в России XVIII в. У него можно, конечно, открыть влияние Руссо и учение об естественном праве. Он замечателен не оригинальностью мысли, а оригинальностью своей чувствительности, своим стремлением к правде, к справедливости, к свободе». Но всем было известно, что когда Екатерина вторая прочитала книгу Радищева, то заметила, что он «бунтовщик хуже Пугачева». Радищев был арестован и приговорен к смертной казни. Императрица заменила смерть 10-летней ссылкой в Сибирь.
   В 1829-1831 гг. П. Я. Чаадаев тоже взглянул окрест и написал цикл «Философских писем». Относительная стабильность российского жизнеустройства была в его понимании свидетельством косности, пассивности общественных сил. За свое выступление Чаадаев по повелению царя был объявлен сумасшедшим и посажен под домашний арест.
     Вспомним  и В. Шаламова. Одной из тем его творчества является идея подобия лагеря остальному миру: «Лагерные идеи только повторяют переданные по приказу начальства идеи воли... Лагерь отражает не только борьбу политических клик, сменяющих друг друга у власти, но культуру этих людей, их тайные стремления, вкусы, привычки, подавленные желания». К сожалению, при жизни писателю не суждено было опубликовать эти произведения на родине. «Даже во времена хрущевской оттепели они были слишком смелы для того, чтобы быть изданными. Но с 1966 года рассказы Шаламова стали выходить в эмигрантских изданиях. Сам же писатель в мае 1979 года переехал в дом инвалидов, откуда в январе 1982 его насильно отправили в интернат для психохроников - в последнюю ссылку. Но добраться до места назначения ему не удалось: простудившись, писатель умирает в пути».
     На самом деле в России очень много замечательных людей, но наша история не об этом.
     В своей демократической тайне нам можно, было бы, гордится упомянутыми выше людьми, но они в нашем национально-историческом сознании и в нашей расовой душе вызывают, то когнитивный диссонанс; то комплекс неполноценности. Либо кто-то, как бы невзначай, пытается организовать наше восприятие происходящего в нашей жизни и в нашей истории определенным образом. Иногда для этого используются очень хорошие приемы. Я говорю: «Мы – великая нация». Они говорят: «Мы – великая нация». Мы говорим: «МЫ – великая нация». И скромная. Все партии говорят. Мы даже не хотим знать о том, что в 1918 г. в своей лекции «О русском уме» И. Павлов говорил про достижение истины. Оказывается оно « сопряжено с большим трудом и муками».  И  «понятно, что такой человек, в конце концов, постоянно живет в покорности истине, научается глубокому смирению, ибо он знает, что стоит истина. Так ли у нас? У нас этого нет, у нас наоборот. Я прямо обращаюсь к крупным примерам. Возьмите вы наших славянофилов. Что в то время Россия сделала для культуры? Какие образцы она показала миру? А ведь люди верили, что Россия протрет глаза гнилому Западу. Откуда эта гордость и уверенность? И вы думаете, что жизнь изменила наши взгляды? Нисколько! Разве мы теперь не читаем чуть ли не каждый день, что мы авангард человечества! И не свидетельствует ли это, до какой степени мы не знаем действительности, до какой степени мы живем фантастически!».
    Изменились ли мы за долгие годы?  Если да, то мои рассуждения могут также попасть в категорию осуждения! Если нет, то «до какой степени мы не знаем действительности»… и кто нам помогает понижать и повышать степень фантастической жизни?
    В 2000 г. В. В. Ерофеев переплыл «Пять рек жизни». И он делится своими впечатлениями с читателем, которому  «и сытней и проще на твердом берегу»: «Ну что, - сказал я, обратившись к присутствующим. – Выживет Россия или пойдет ко дну? Мы лучше всех. – Раздался общий ответ. Еще раз о национальном запахе, - сказал я немке, медленно возвращаясь к ней за столик. Я иду сквозь строй бомжей, проституток с площади трех вокзалов, железнодорожных ментов, поднимаюсь по лестнице к гардеробщикам престижных казино, барменам, крупье, клиентам, стриптизеркам, и мне все говорят: мы лучше всех. Я захожу в новейший туалет со стереофонической музыкой. Кабинки заняты. Дверцы распахнуты. В Европе блевать – жизненное событие, как аборт, об этом в конце жизни пишут в мемуарах. Здесь – рутина. И все эти «мы лучше всех», по-флотски расставив мужские и женские ноги, блюют. И, кажется, если в богатейшей стране на излете архаического мышления мы не разуверимся в своей превосходной степени, то мы заблюем весь мир».   
    Но вернемся к Павлову. Я думаю, что размышления И. Павлова русскому человеку не так известны, как работа Истархова В. «Удар русских богов»: «Лживая официальная история России рассказывает народу басню о том, что якобы революция 1917 г. была результатом народного порыва, возникшего в период экономического загнивания “отсталой” России. На самом деле Россия в этот период не только не загнивала, а бурно развивалась, и темпы её экономического роста опережали темпы роста ведущих стран мира. С 1907 по 1913 г. рост производительности труда в промышленности России опередил по соответствующим показателям США, Англию и Германию, долгое время считавшихся индустриальными гигантами  (Ральф Эпперсон “Невидимая рука”, 1999.). Параллельно этому процессу шло быстрое развитие среднего класса – основного врага мирового коммунистического заговора. Быстрый рост нефтяной промышленности обострил конкуренцию между еврейскими кланами Рокфеллеров и Ротшильдов, имевших свои интересы в России (Эпперсон Р.). Бурный рост России испугал её евр(оп)ейских и американских конкурентов. Им необходимо было Россию остановить и ослабить»…
    Всем известно, что у любой реальности есть свои защитники и есть свои враги. У любого человека есть свои темные уголки сознания и он, что бы чувствовать себя комфортно, объявит врагом любого, кто попытается вторгнуться, намеренно или случайно, на его территорию, а тем более на «запретные объекты». Он будет оберегать свое государство, каким бы оно ни было. Иногда, человек, зашедший в тупик, в результате внушенных неверных идей, или их неэффективности в настоящее время, либо в результате собственной глупости, может решиться на реформы. Глядя на более успешных товарищей он возьмется за дело… И если у него ничего не получится, то…?... Оправдать себя легко (устранение когнитивного диссонанса), а зависть может приобрести гипертрофированные формы.
    Однако, как любит говорить М. Леонтьев, - мне трудно понять одну простую вещь. Эта простая вещь, касается простого отношения к спору западников и славянофилов. Казалось бы, чего проще? Но ведь что-то формирует наш менталитет. Лучше всего это удается нашему образованию. Оно не обязано формировать самостоятельное мышление, хоть и претендует на это, но обязательно формирует стереотипное мышление. Масса штампованного мышления штампует массу однотипных учебников. Годы, как и академии,  над этим процессом не властны. Можно только иногда заметить небольшие корректировки, которые подталкивают нас смотреть на исторические факты под нужным углом. Не всем удается остаться беспристрастными, ведь есть стандарт, или гос. заказ. Например, в 2000 году, выползая из хаоса 90-х годов, я читаю «Основы курса истории России» Орлова А. С. и др. из этого учебника я узнаю о том, что «развернувшиеся в обществе споры вокруг «Философского письма» П. Я. Чаадаева сыграли значительную роль в общественной жизни России, ускорив оформление исподволь вызревавших крупных идейных течений», а к «концу 30-х годов в русском обществе сложились течения западников и славянофилов». Западников представляли историки, юристы, литераторы, которые «исходили из мысли о единстве исторических путей России и Запада». А сторонники славянофильства были «по своему социальному положению богатые помещики, представители старых дворянских родов». Но это не мешало им, наверное, как и западникам,  увлекаться французскими просветителями, а когда «труды французких просветителей потеряли былую популярность», их заменил  Гегель. И вывод: «А. И. Герцен сравнивал славянофилов и западников с двуликим Янусом: они смотрели в разные стороны, но в груди у них билось одно сердце». Все по-доброму. И на душе двуглав(н)ого орла свет и в головах - покой.
     Из  учебника «История России» под редакцией М. Н. Зуева (1996 г.) можно также узнать, что славянофилы  были в основном мыслителями и публицистами, а западники – преимущественно историками и литераторами. К тому же, Киреевские и К. С. Аксаков, представители славянофил, в прошлом были членами кружка Н. В. Станкевича и «увлекались немецкой философией, особенно Гегелем». Конечно, в том нет ничего ужасного. Так же как нет ничего ужасного в том, что здесь «П. Я. Чаадаев стал самостоятельной фигурой в идейной оппозиции николаевскому правлению». Ну и что?
     В 2007 году, выступая «На трибуне реакционера», политолог Владимир Пастухов говорил: «Сегодня книги вроде «Заката Европы» или «Гибели Америки» пользуются в России все большей популярностью. Одновременно растет цена авиабилетов на европейских маршрутах. И мест все равно не хватает. Видимо, слишком много желающих посмотреть на красивую смерть… Из всех достижений европейской культуры русские больше всего дорожат комфортом. Собственно, с комфорта все и начиналось…». (Получается, что в России все реформы начинались с отсутствия оного. На самом деле – это характерно для всех стран. ). А на десерт звучит следующее: «Начало года, как правило, располагает к прогнозам. Кого не спроси, прогнозы эти звучат не утешительно. Чем бодрее звучат голоса телевизионных ведущих, тем растеряннее себя чувствует обыватель. Обыватель уже давно вынес свой приговор – дело дрянь. Барометр общественного мнения зашкаливает на минусовом поле. Зрелая, играющая определяющее значение в формировании общественного мнения часть русской элиты сегодня в России не живет, а доживает. Кто мог – уехал, кто остался – сожалеет. Уныние, отвращение ко всему происходящему, неприятие окружающей действительности, стремление отгородится от политики – вот доминирующие черты современной частной жизни образованного слоя». Зло я…
     И вот, в 2008 г. я уже читаю историю России под редакцией академика РАН А. Н. Сахарова. Здесь я уже не чувствую особого доверия к «западникам», а мои симпатии склоняются на сторону «славянофилов». Приходится  сдерживать свой эмо(на)циональный порыв под ваши дружеские улыбки. Ведь спор о прошлом бесполезен. Но в данном случае суть дела не в прошлом, а в НАСтоящем. Эти СЛАВные брать-Я и меНя порядком утомили, чувствую сЕбя в ЗАПАД-дне. Мне тоже хочется жить достойно в настоящем и не переживать за будущее. Но я спотыкаюсь о корни истории и неудачно падаю лицом в грязь.
    И. П. Павлов помогает мне встать и, глядя своими добрыми глазами в мои вопросительные глаза, говорит: «русская мысль совершенно не применяет критики метода, т. е. нисколько не проверяет смысла слов, не идет за кулисы слова, не любит смотреть на подлинную действительность. Мы занимаемся коллекционированием слов, а не изучением жизни». И мне хочется крикнуть ему: «Вы, что – западник»? Но он, молча, уходит за кулисы слова, а я остаюсь на сцене действительности.
     А. Ф. Лосев говорил, что Вл. Соловьев столкнулся  с общим непониманием его дела. «В Москве (март 1887 г.) им были прочитаны в пользу студентов две лекции на тему «Славянофильство и русская идея». То, что он выставлял в качестве идеала деятельность Владимира Святого,— это принималось еще более или менее сочувственно. Но когда он доказывал, что подлинным прогрессом православия была западническая деятель¬ность Петра I или что русскую идею целиком воплотил Пушкин,— это воспринималось тогдашней московской публикой либо без всякого сочувствия, либо даже враждебно».
     Каким-то странным образом, но и Бердяев был чем-то инородным на теле России! По всей туманной видимости, у России есть определенный стиль мышления, которого следует придерживаться! Вы можете говорить о ком угодно, но только не трогайте яйцо, там – иголка!!! Ведь не случайно И. Павлов вспоминая свои студенческие годы, писал: «Говорить что-либо против общего настроения было невозможно. Вас стаскивали с места, называли чуть ли не шпионом. Но это бывает у нас не только в молодые годы. Разве наши представители в Государственной Думе не враги друг другу? Они не политические противники, а именно враги. Стоит кому-либо заговорить не так, как думаете вы, сразу же предполагаются какие-то грязные мотивы, подкуп и т. д.». Поэтому  Бердяев и писал о том, что «Соловьевым  могла бы гордиться философия любой европейской страны.  Но русская  интеллигенция Вл. Соловьева не читала и не знала, не признала  его  своим. Философия Соловьева глубока и оригинальна, но она  не обосновывает социализма, она чужда и народничеству и марксизму, не может быть удобно превращена в орудие борьбы с самодержавием и потому  не   давала  интеллигенции  подходящего  "мировоззрения",  оказалась чуждой,   более   далекой,  чем   "марксист"   Авенариус,   "народник"   Ог. Конт  и  др. иностранцы.  Величайшим русским метафизиком был, конечно,  Достоевский,  но его  метафизика  была совсем не по  плечу широким слоям   русской   интеллигенции,    он    подозревался   во   всякого   рода "реакционностях", да  и действительно давал  к  тому повод.  С грустью нужно сказать, что  метафизический дух великих русских писателей и не почуяла себе родным  русская  интеллигенция, настроенная позитивно». С таким под-ходом мыслей Бердяеву не было места и в Советской России. Ведь он был из тех редких  людей, которые, как и Павлов, не боялись смотреть на ПОДЛиннУЮ действительность… 
      А. Сахаров помогает нам понять то, что Чаадаев действительно был сумасшедшим. (А вот Шпенглер, описавший «Закат Европы», таковым, к сожалению не является).  Таково мое отражение смысла следующего сюжета: «Большинство современников П. Я. Чаадаева не приняло и не поняло его историософии. В числе критиков оказался и давний приятель П. Я. Чаадаева, его старинный добрый знакомый А. С. Пушкин. В октябре 1836 г. он отправил автору обстоятельное письмо, где выразил несогласие по ряду принципиальных умозаключений и заметил, что в истории России, в отличие от стран Западной Европы, «было свое особое предназначение». Эта точка зрения была не нова. Тот же факт, что ее разделял такой универсальный мастер и великий интеллектуал своей эпохи, как А. С. Пушкин, придавало ей особую значимость».
      Мне же теперь совсем не ясно, почему Н. А. Бердяев в своей «Русской идее» считал, что «предшественником славянофилов был хорват Крижанич». Но, думаю, Пушкину было бы очень приятно узнать о том, что он стал праотцом славянофилов. У Ницше его история идей не такая красивая. Но давайте вспомним, что писал А. С. Пушкин в защиту «Карамзин»а . «…Ничего не могу вообразить глупей светских суждений, которые удалось мне услышать насчет духа и слова «Истории» Карамзина. Одна дама, (Кн. Е. И. Голицына) впрочем весьма почтенная, при мне,  открыв вторую часть, прочла в слух: «Владимир усыновил Святополка, однако не любил его… Однако!.. Зачем не но? Однако! Как это глупо! Чувствуете ли вы всю ничтожность вашего Карамзина? Однако!» …  У нас никто не в состоянии исследовать огромное создание Карамзина – зато никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых двенадцать лет жизни безмолвным и неутомимым трудам».
   Сумасшедшим можно было бы объявить и  П. Л. Капицу, однако времена были уже не те, да и масштаб личности самого Петра Леонидовича был слишком значителен. Статья «Ломоносов и мировая наука» была написана в 1965 году. Но стоит ли удивляться, что с нею мало кто знаком? А ведь в этой статье отражена целая веха «уникальности исторического пути России». Хотя Болховитов В. и написал в 1965 году для Человека Советского книгу о «Столетов»е, но многие любители науки наверное и без нее уже знали, что «Столетову уже в 1861г. было ясно, что «настоящим физиком можно стать, только гармонически соединив в себе экспериментатора и теоретика». И «эту идею, прошедшую красной нитью через всю деятельность Столетова, провозглашал задолго до него великий Ломоносов. Ломоносовская традиция, являвшаяся руководящим принципом для всех передовых русских ученых, была глубоко воспринята Столетовым еще в молодости».
     Но Капица пишет: «Если на Западе почти не знали научных работ Ломоносова как физика и химика, то и у нас они оставались или неизвестными, или забытыми до самого недавнего времени. Во всех обширных материалах по исследованию Ломоносова до начала нашего века есть только две юбилейные статьи о Ломоносове как физике, обе напечатанные в 1865 году, одна - Н. А. Любимова, которая представляет бесталанный пересказ нескольких работ Ломоносова, вторая — всего в пять страничек — Н. П. Бекетова. В обеих больших русских энциклопедиях, как Брокгауза, так и Граната, так же как и в Британской энциклопедии и во французском Ларуссе, ничего не говорится о достижениях Ломоносова как физика и химика. Даже в нашем основном и дотошно цитирующем литературу курсе физики О. Д. Хвольсона до появления работ Меншуткина (1904 г.) не было ни одной ссылки на Ломоносова.
   С другой стороны, А. С. Пушкин в своих заметках «Путешествие из Москвы в Петербург» (1834 г.), разбирая деятельность Ломоносова, говорит: «Ломоносов сам не дорожил своей поэзией и гораздо более заботился о своих химических опытах, нежели о должностных одах на высоко торжественный день тезоименитства». Пушкин говорит о Ломоносове, как о великом деятеле науки; в историю вошли его замечательные слова: «Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом». Пушкин видел гений Ломоносова как ученого. Для нас очень важно мнение Пушкина, как одного из самых образованных и глубоко понимающих русскую действительность людей. К тому же Пушкин мог еще встречать людей, которые видели и слышали живого Ломоносова. Таким образом, даже современниками Ломоносов был признан большим ученым. Но характерно, что никто из окружающих не могли описать, что же действительно сделал в науке Ломоносов, за что его надо считать великим ученым.
   Так продолжалось до начала нашего столетия, когда профессор физической химии Борис Николаевич Меншуткин как ученый стал изучать оригинальные научные труды Ломоносова по химии и физике. Меншуткин перевел с латинского и немецкого работы Ломоносова, критически изучал не только основные труды, но и переписку, и личные заметки Ломоносова. Начиная с 1904 года, Меншуткин систематически публиковал этот материал. Позднее эту работу стали продолжать С. И. Вавилов, Т. П. Кравец и ряд других ученых. Таким образом, только через 200 лет мы узнали, над чем и как работал Ломоносов. Теперь, зная по какому пути развивалась наука после Ломоносова, мы можем безошибочно оценить его научную работу по химии и физике. Таким образом, только теперь выяснилось, что для своего времени научная работа Ломоносова была наиболее передовая и, несомненно, должна была оставить глубокий след в развитии мировой науки. Сделанная Пушкиным более ста лет назад интуитивная оценка Ломоносова как великого ученого была правильной. Все это еще больше заставляет нас недоумевать: как могло случиться, что вся эта научная деятельность Ломоносова прошла так бесследно не только за границей, но и у нас? Об этом приходится говорить со скорбью, так как вследствие этого и наша, и мировая наука понесли значительный урон. Конечно, такая изоляция научной деятельности Ломоносова от мировой науки не могла произойти случайно, она имела свои исторические причины. Я думаю, что таких случаев, когда открытия и достижения русских ученых не оказали должного влияния на развитие мировой науки, было у нас немало».
       Не смотря на это «славянофилы являлись высокообразованными людьми, прекрасно знавшими историю своего отечества. Имели они основательные знания по истории стран Западной Европы. Сравнивая, сопоставляя и размышляя, они пришли к выводу: «Россия слишком самобытная страна, чтобы можно было считать, что она пойдет тем же путем, каким пошли некоторые другие страны. Уникальность исторического пути России они видели в отсутствии здесь классовой борьбы, в наличии крепкого сословного строя, в существовании сельской общины, в православии».
    В чем же заключалась самобытность России? Об этом можно узнать! У кого? У выдающегося русского экономиста? Или у Пушкина? Нет, об этом расскажет Д. Менделеев: «Землевладелец — вот истинный распределитель щедрот земных, вот истинный кассир промышленности — это утверждение физиократов полностью устраивало Екатерину II, крупнейшую землевладелицу Европы. И в своем знаменитом «Наказе» она не уставала повторять: «Земледелие есть первый и главный труд, к которому поощрять людей должно». И так прочно укоренилась эта мысль в головах не только русских высокопоставленных чиновников и помещиков, но и западноевро¬пейских теоретиков, что даже учение Адама Смита, направленное против учения физиократов, непостижимым образом оказалось согласным с ним, когда дело дошло до судеб России. В противоположность физиократам Смит считал основой народного богатства не землю, а труд. Ему, в частности, принадлежит тот знаменитый пример, который вошел во все учебники политэкономии: о том, как разделение труда при изготовлении швейных игл дает колоссальный выигрыш в производительности. По-видимому, этот пример навел Смита на мысль о том, что во всечеловеческом ансамбле целые государства могут играть роль своего рода специализированных работников. Так, в одной стране может быть особенно выгодно производить избытки железа, в другой — тканей, в третьей — хлеба. Тогда каждая из них может не развивать у себя производство всех видов продукции, а обменивать произведенный в избытке продукт на те изделия, которые в избытке изготовляют соседние страны.
     «Спеша к практическим выводам... — писал Менделеев, — А. Смит и особенно его последователи чересчур развили понятие о пользе специализации труда, и дело дошло до того, что между странами думали видеть по¬требность специализации усилий. Оттуда и родилось учение о том, что Россия есть страна «земледельческая» и даже специально «хлебная». На этом, в сущности, и основывается вся русская  промышленная  отсталость».
     На первый взгляд в таком рассуждении была логика: выгоды специализированного производства, снижение себестоимости, товарный продукт. Да и практика отчасти подтверждала эту логику — львиную долю российского вывоза издавна составлял хлеб, и, казалось, не было видимых причин менять установившиеся обычаи и порядки. Но Менделеев был слишком опытным экономистом, чтобы не понимать: кончились те времена, «когда можно было с истощенной земли переходить на другую, свежую... когда страдный труд в немногие летние месяцы был достаточен для снискания насущного хлеба миллионам народа, когда провозглашена была Россия житницей Европы и считалась исключительно страною земледельческою...». Эти времена кончились, ибо Западная Европа стала покупать дешевый хлеб из других стран, а это снижало цену русского хлеба до того, что вести рентабельное сельское хозяйство стало почти невозможно.
      Секрет такого удушения русского сельского хозяйства крылся в самой природе хлебного рынка, который по необходимости ограничен. Поэтому оптимальная, наивыгоднейшая для производителя цена на хлеб устанавливается тогда, когда его произведено ровно столько, сколько готовы купить потребители. Малейшее перепроизводство мгновенно сбивает цену на всю массу хлеба, что приводит к кризису, губительному для чисто земледельческой страны. После отмены крепостного права ориен¬тация правящих кругов России преимущественно на земледелие привела к тому, что «русский мужик, переставший работать на помещика, стал рабом Западной Европы и находится от нее в крепостной зависимости, достав¬ляя ей хлебные условия жизни».
     Если бы у американцев было побогаче воображение, то они так же могли годами рассуждать о своем особом предназначении, а, следовательно, и уникальном историческом пути. Последователи Александра Гамильтона называли бы себя «западниками», а последователи Джефферсона – «американофилами».
Первый министр финансов в истории Америки, Гамильтон, намеревался освободить добившиеся независимости штаты от английской экономической зависимос¬ти. Он стремился построить такую национальную экономику, в которой бы существовали благоприятные условия для развития бизнеса, и с этой целью, желая рационализировать финансовый рынок страны и способствовать росту межрегиональной торговали, основал в 1791 году центральный банк — «Первый банк Соединенных Штатов». Его деятельность встретила ожесточенное сопротивление, особенно на аграрном Юге.
В те времена политическую философию американцев опре¬делял глубоко коренящийся страх перед сильным правительством и концентрированным капиталом. Последователи Джефферсона, республиканцы, отвергавшие взгляды Гамильтона на будущее страны, считали, что ее экономика должна основываться не на сильном федеральном правительстве и национальном коммерческом рынке, а на децентрализации, индивидуальной свободе и преимущественном развитии сельского хозяйства. Они полагали, что относительно слабое правительство будет способствовать развитию местной автономии и уравнительной демократии, а естественно развивающийся экономический порядок станут устанавливать не живущая в городах аристократическая элита, а работающий на своей земле экономически самостоятельный фермер. «Если у Господа и есть среди людей избранники, то это несомненно те, которые работают на земле, — писал в 1781 году Джефферсон. — Если оценивать значимость всех классов общества, то в любом случае получается, что фермеры-землепашцы — это самая здоровая его часть, и вообще, отношение здоровой и нездоровой частей общества является Достаточно точным показателем уровня его разложения». Их спор разрешила Гражданская война. Западники победили, но победою злоупотреблять не стали…
Последняя треть XIX века в американской истории оказалась самой беспокойной и породила большое количество противоречивых толкований. Этот период называли по-разному: «позолоченным веком», «эпохой крайностей», «эрой реформ», «эрой активности», «эпохой предпринимательства», «розовато-лиловыми десятилетиями», «коричневыми десятилетиями», «временем популизма», «годами уверенного движения вперед», «американским ренессансом», «эпохой, в которой нет места милосердию», а его самыми заметными фигурами были: «бароны-разбойники», «сильный пол» и «немногие одушевленные». Большая часть разногласий по поводу оценки этого периода, как тогда, так и сейчас, была связана с деньгами.
В 1870 году национальное богатство США составляло тридцать миллиардов долларов, к 1900 году оно возросло до ста двад¬цати семи миллиардов. При этом стремительно увеличились размеры личных состояний. После смерти отца в 1877 году Уильям Генри Вандербильт унаследовал семьдесят миллионов долларов и за семь лет увеличил эту сумму более чем вдвое — большей частью за счет продажи акций компании «Нью-Йорк сентрал», — оставив после своей кончины в 1885 году капитал в двести миллионов долларов. Джон Д. Рокфеллер в 1892 году имел собственный капитал, который оценивался более чем в восемьсот милли¬онов долларов (приблизительно двенадцать миллиардов по курсу 1990-х годов).
В опубликованной в 1889 году журнальной статье «Хозяева Соединенных Штатов» утверждалось, что средний ежегод¬ный доход ста самых богатых людей страны составляет от  1,2 миллиона долларов до 1,5 миллиона (доходы европейских монархов были существенно ниже), в то время как восемьдесят про¬центов семей США имели доход меньше пятисот долларов в год. Выходцев с юга среди новых миллионеров не было, и лишь немногие обитали в Новой Англии — в конце XIX века самые круп¬ные состояния были сделаны на железных дорогах, в промышленности и финансах, а центрами формирования капиталов являлись Нью-Йорк, Пенсильвания, Иллинойс, Огайо и запад.
Незашоренный Михаил Веллер сегодня может позволить себе заметить как «издевается» над всеми «зашоренный американец: «Если ты такой умный, то отчего ты не богатый?»  А так как мы с вами знаем, что американцы сами ничего пр-и-думать не мо-good, то и эти высказывания, возможно им кто-то продвинутый и привез из дальнего далека…
И хотя Михаил знает «Все о жизни», он все же упустил из виду тот факт, а может и посчитал его незначительным, но в советской России некоторые люди знали, что «В 1859 году в России была опубликована книга Ефима Дыммана «Наука жизни, или как молодому человеку жить на свете». Добролюбов Н. А. эту «науку» называл «новым кодексом русской практической мудрости». Молодому, советскому человеку можно было узнать, что Дымман подводит «научные» аргументы под стяжательство: «Бедного человека нельзя считать умным, — говорит он. — Чрезвычайно много есть людей, пользующихся в свете репутацией умных, которые, пройдя поприще своей жизни, живут в большой бедности, то есть без средств к жизни. В великость ума этих людей и верить не могу как потому, что истинно умный человек должен скорее и ловчее найтиться к приобретению средств к жизни, как самой необходимей¬шей потребности к существованию, чем глупый». Умницы, по Дымману, — это те, у кого мошна набита потуже: «По самой строгой справедливости, — пишет он, — нельзя не уважать того, у кого много средств к жизни, потому что если он приобрел эти средства, или, лучше сказать, этих свидетелей ума, сам, то нет сомнения, что он человек умный, а умных людей должно уважать». 
     В конечном итоге, под легким давлением «современной истории», у меня сложилось впечатление, (абсолютно субъективное, абсолютно личное), словно мне опять хотят напомнить о «своем пути России». И не просто напомнить, а укрепить в моем со-знании… Возможно это паранойя. Что ж, я слишком мнителен. Либеральные реформы в России провалились и это надо как-то объяснить. Надо напомнить о том, что не надо смотреть на других, ведь мы не Япония, которая однажды вообразила себя Англией… Поэтому нам предлагают восхищаться славянофилами, которые призывали к сближению с народом, к изучению его быта и культуры.  Ведь «ими самими не мало было сделано в этой области. Они собирали памятники культуры и языка, а затем издавали книги и сборники документов. Славянофилам Россия обязана первым сборником русских народных песен П. В. Киреевского и уникальным «Толковым словарем великорусского языка» В. И. Даля. Славянофилы положили начало изучению быта крестьянства в России, истории промыслов, ярмарок и т. д.». А вот «родоначальники, особенно многочисленные последователи западничества, обладали удивительной способностью не видеть плохого там, где им не хотелось его видеть. Петровская эпоха, наполненная насилием, невероятными жестокостями и кровопролитием, интересовала их лишь как время преобразований. Вопроса о цене этих преобразований для них не существовало».
    Возможно такое изящное нападение на западников связанно с тем, что «Петр Великий, ненавидевший весь стиль Московского царства и издевавшийся над московскими обычаями, был типичный руссак. Только в России мог появиться такой необычайный человек, Русскими чертами в нем были —простота, грубость, нелюбовь к церемониям, условностям, этикету, своеобразный демократизм, любовь к правде и любовь к России. И вместе с тем в нем пробуждалась стихия дикого зверя. В Петре были черты сходства с большевиками. Он и был большевик на троне. Он устраивал шутовские, кощунственные церковные процессии, очень напоминающие большевистскую антирелигиозную пропаганду. Петр секуляризировал русское царство и приобщил его к типу западного просвещенного абсолютизма. Московское царство не осуществило мессианской идеи Москвы — Третьего Рима. Но дело Петра создало пропасть между полицейским абсолютизмом и священным царством. Произошел разрыв между высшими руководящими слоями русского общества и народными массами, в которых сохранились старые религиозные верования и упования». Но это домыслы…
Сдерживая слезы, я читаю «Беспристрастную историю царя Петра Алексеевича» Дефо.  И все же из-под груды наспех переписанных источников, из-под маски «беспристрастия» прорывается личное отношение Дефо к Петру I. Как он сочувствует государственному деятелю, который, «дробя стекло, кует булат»! Можно прямо сказать, что в отношении Дефо к своему герою есть что-то пушкинское — понимание исторической оправданности позиции Петра.
Книга открывается буквально апологией Петра, вовсе не восторженной, взахлеб, а деловитой, с перечислением по пунктам, что сумел совершить Петр. Допустим, это списано с других источников — ведь к приезду русского царя в Англию были составлены два специальных меморандума с очерком его деятельности, но то же самое Дефо говорил и от своего собственного лица в «Обозрении» или в трактатах по торговле, ссылался на петровские реформы как на пример гигантских преобразований. Что особенно интересует Дефо в деятельности Петра, так это ресурсы, изыскание средств и рабочей силы. Дефо имел определенное представление о той цене, которая была заплачена за петровские преобразования. Он согласился бы с мнением Пушкина: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и муд¬рости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом» — все это подчеркнуто самим Пушкиным и отмечено    у него в набросках к его «Истории Петра » в связи с 1721 годом, тем самым годом, которым примерно и заканчивается «Беспристрастная история» Дефо. И в то же время Дефо говорит: «Покажите мне в Европе еще такого государя, который бы» не имея прежде ни одного корабля, за три  года   построил   бы   флот!».
Здесь мне вспоминаются слова Малышева сказанные  в 1946 году: «Наша танковая промышленность за годы войны прошла в области внедрения техники и технологии путь, на который в довоенное вре¬мя было бы затрачено 10—15 лет. Несмотря на трудности, вызванные войной и, в частности, переводом сотен и тысяч предприятий на восток, Советское правительство сумело выделить танковым заводам большое количество нового оборудования, которое и создало базу для массового выпуска танков»… И к этому следует добавить «Воспоминания» Г. Жукова: «Никто не может оспаривать то обстоятельство, что главная тяжесть борьбы с фашистскими вооруженными силами выпала на долю Советского Союза. Это была самая жестокая, кровавая и тяжелая из всех войн, которые когда-либо пришлось вести нашему народу. Достаточно сказать, что свыше 20 миллионов советских людей погибли во время войны.
Ни одна страна, ни один народ антигитлеровской коалиции не понес таких тяжелых жертв, как Советский Союз, и никто не приложил столько сил, чтобы разбить врага, угрожавшего всему человечеству. На американ¬скую территорию не было сброшено ни одной бомбы. На города США не упал ни один снаряд. В войне с Герма¬нией и Японией Америка потеряла убитыми 405 тысяч человек. Англия — 375 тысяч человек. Тогда как, например, Польша — 6 миллионов человек, Югославия — 1 миллион 706 тысяч человек.
Война, развязанная гитлеровскими правителями, обошлась очень дорого и немецкому народу — 7 миллионов только убитыми потеряла Германия в этой войне. Погибли и те, кто самоотверженно боролся против фашизма. В авангарде антифашистских сил всегда стояла Коммунистическая партия Германии. Более трехсот тысяч коммунистов было уничтожено в фашистских застенках. Немало погибло и борцов из числа левого крыла социал-демократии. Германскому народу, в числе других народов мира, пришлось перенести тяжкие страдания и муки».
Даже не знаю, что должно являться побудительной силой для развития человека, да, и страны; внутренние или внешние факторы!?!
И если меня восхищает мужество русского народа, то я не имею никакого морального права относится с уважением к западникам. Ведь они в конечном итоге «ничего конструктивного, созидающего не предлагали. Свой интеллект, свою энергию они тратили на пропаганду буржуазно-парламентского устройства Англии и Франции и беспощадную критику общественных порядков в России».
В действительности Менделеев был далек от взглядов славянофилов. Но если есть необходимость то, и Менделеева можно поставить в один ряд со славянофилами. И тогда к песеннику и словарю добавится периодическая таблица химических элементов. Однако, историю не перепишешь, как не старайся.
Если в екатерининскую эпоху никакие рекомендации не могли свернуть Россию с сельскохозяйственных рельсов на промышленные, ибо не созрели еще на то объективные условия, то во второй половине XIX столетия объективные же условия настоятельно требовали учреждения заводов и фабрик. Промышленность, зачастую сама создающая все новый и новый спрос и быстро изменяющая ассортимент выпускаемой продукции, дает населению устойчивый, в принципе неограниченный заработок. Менделеев подсчитал, что в США в те годы сельское хозяйство давало населению всего лишь 5 процентов дохода, а промышленность — 95 процентов! И в этом секрет тех периодических голодовок, которые время от времени поражают преимущественно сельскохозяйственные страны, у населения которых просто нет денег, чтобы в неурожайный год прикупить хлеб на стороне.
Вот почему ориентация России на одно только зем¬леделие, по мнению Менделеева, была равнозначна ориентации на бедность, на экономическую зависимость, на систематическое отставание, на утрату исторического имени. «Без заводов и фабрик, развитых в большом количестве, — писал Дмитрий Иванович в 1884 году в журнале «Вестник промышленности», — Россия должна или стать Китаем, или сделаться Римом, а то и другое по приговору истории опасно. Либо народность сохранится, да силы ослабнут до того, что горсть французов может завоевать полумиллиардный народ, как это было с Китаем, либо, как в Риме, и народность не сохранится, и вандал все возьмет, что хочет, все истребит, что ему не нравится.
Заводы и фабрики, таким образом, исторически необ¬ходимые, сами собой, однако, не вырастут... Надо сознание, необходимо историческое понимание, нужна последовательная связь с прошлым, превращенная в волю, хотя необходимые зародыши уже имеются в готовности, уже носятся в воздухе времени».
Предчувствие близящихся перемен и подвинуло Менделеева на то, от чего за 115 лет до него в панике отказался де ла Ривьер: он взялся сформулировать условия и предложить рекомендации для развития заводского дела в России. Если его предшественника повергла в отчаяние пассивность крепостных крестьян, их незаинтересованность в усовершенствованиях, то Дмитрий Иванович столкнулся с иным явлением. В среде малообразованного крестьянства, мещанства и купечества отношение к фабрично-заводскому делу было гораздо более зрелым, чем в образованной дворянско-чиновничьей среде, более склонной «к слащавым тужениям об идиллии чисто сельскохозяйственных наших прошлых отношений».
Эту склонность Дмитрий Иванович объяснял отчасти тем, что вся система высшего образования отвращала учащихся от практического, промышленного дела. «Спрашивалась и продолжает спрашиваться государством, обществом и литературою от нашей образованности, — говорил он на промышленном съезде в 1882 году, - начитанность, служба административная, да подвиги самоотвержения ради общего дела — и наша образованность дала, что спрашивали: ученых, литераторов, художников, военных героев, администраторов, лиц, интересующихся политикою, и между ними лиц, фанатически самоотверженных... Мы не искали... лиц, понимающих практическую деятельность, — их и не является, потому что нужда жизни еще не успела настоятельно сделать этого вызова».
Вот почему первым главным препятствием к разви¬тию в России заводского дела Дмитрий Иванович считал не просто недостаток предприимчивости, но недостаток предприимчивости, подкрепленной настойчивостью и знанием, а вторым — недостаток капиталов.
Изучая экономические труды Менделеева, нетрудно убедиться, что в речи на Московском промышленном съезде в 1882 году в зародыше содержались почти все те направления и проблемы, которые составили главный предмет его занятий в последующее двадцатилетие. Не случайно в списке своих трудов он подчеркнул номер, под которым значилась брошюра «Об условиях развития заводского дела в России», тремя черточками — так, как он подчеркивал номера лишь тех статей, которые он считал самыми важными. «Считаю, что с этого момента мое отношение к промышленности в России получает ясную определенность...» В этом мне видятся практические рекомендации западников того времени.
«Избранные воспоминания» Витте С. Ю. напомнят нам о том, что «когда Дмитрий Иванович Менделеев был жив, его у нас очень мало ценили: его не выбрали в Академию наук и даже распускали инсинуации, что будто бы он, поддерживая в различных своих статьях и книгах промышленность и видя в ней всю будущность России, находился чуть ли не на откупе у некоторых промышленников, что, конечно, была злостная клевета. Но с тех пор, как Менделеев умер, его у всех не сходит с языка, все говорят о нем как о действительно великом»… А в этом мне видится результат деятельности «славянофилов» и народников. Конечно и Яблочков, и Лодыгин хотели работать в России, но ведь их путь развития не совпадал с «уникальностью России».
Остается м(не)удивляться тому, что в Японии трамвай впервые появился в городе Киото в 1885 году, и практически сразу его линии начали прокладывать во многих других городах страны. Можно отметить быстроту, с какой трамвай был воспринят в Японии как перспективный вид городского транспорта. Прототип первого трамвая был продемонстрирован всего за пять лет до этого на Берлинской промышленной выставке в 1879 году, а первая коммерческая трамвайная линия была пущена в эксплуатацию в 1881 году в пригороде Берлина. В 1880-х годах трамвай стремительно завоевывал популярность в крупных городах Европы, а в это время в Японии царил бум западного. Однако заимствовали японцы прежде всего то, что было рационально, удобно и полезно для развития страны. Воспринят был и трамвай.
Первый трамвай в Российской империи пустили 2 мая 1892 года в Киеве, строил его инженер А. Е. Струве.  В азиатской части России первая трамвайная линия была открыта 9 октября 1912 во Владивостоке. В столичных же городах — Петербурге, Москве — ему пришлось выдержать борьбу с конкурентами — конками (в Киеве такой борьбы практически не было из-за сложного рельефа — лошади не справлялись с крутыми подъёмами).
Владельцы конок, частные и акционерные общества, получившие в свое время права на устройство «конно-железных дорог», долго не хотели возвращать эти права обратно. Закон Российской империи стоял на их стороне, а в выданных правах говорилось, что городская управа в течение пятидесяти лет не может без согласия «коночных» хозяев использовать на улицах какой-либо другой вид транспорта.
В Москве трамвай пошёл только 26 марта 1899 года, а в Петербурге — лишь 16 сентября 1907 года, несмотря на то, что первая трамвайная линия там была проложена ещё в 1894 году прямо по льду Невы.
И в завершении одного из внутренних диалогов нашей страны попросим напомнить нам об «уваровской теории» Орлову А. С. и др. «Основы курса истории России». Так вот, именно самодержавная власть, согласно уваровской теории, наиболее глубоко и полно отражала чаяния простого народа. При этом Уваров подчеркивал принципиальное отличие исторического пути России от Европы. Министр народного просвещения полагал, что просвещение и культура, развиваясь в русле "официальной народности", не будут колебать существующего в России порядка, гармонично впишутся в его рамки. Рупором правительственной идеологии стали популярные журналисты Ф.В.Булгарин и Н.И.Греч, издававшие газету "Северная пчела"; идеи "официальной народности" нашли отзвук в творчестве плодовитого драматурга Н.В.Кукольника. Идейно обосновывали и подробно разрабатывали правительственную концепцию профессора Московского университета историк М.П.Погодин и филолог, специалист по русской литературе С.П.Шевырев.
Шевырев и Погодин резко противопоставляли Россию "гниющему Западу": Запад сотрясают революции, в России же царит спокойствие. Связано это было, по мнению сторонников официальной идеологии, с благодетельным влиянием самодержавия и крепостного права — попечительная власть самодержца и патриархальная забота помещика о своих крестьянах обеспечивали России социальный мир». И самое любопытное во всей этой истории то, что «…бур(н)ые темпы промышленного подъема 90-х годов во многом стали возможны благодаря экономической политике министра финансов СЮ. Витте. Талантливый финансист и государственный деятель, Сергей Юльевич Витте, возглавив в 1892 г. министерство финансов, обещал Александру III, не проводя политических ре¬форм, за двадцать лет сделать Россию одной из ведущих промышленно развитых стран. Для этого он широко использовал традиционные методы государственного вмешательства в экономику: был усилен протекционизм, в 1894 г. введена винная монополия, значительно увеличившая государственный доход. Важным мероприятием его финансовой политики стала денежная реформа 1897 г.: благодаря собранным в результате повышения налогов, роста до¬бычи и покупки золота, заключения внешних займов средствам стало возможным ввести в обращение золотые монеты вместо бумажных купюр, что помогло привлечь в Россию иностранные капиталы и укрепить денежную систему страны. Затем была осу¬ществлена реформа торгово-промышленного налогообложения, с 1898 г. стал взиматься промысловый налог». Тогда почему, разразившийся «в 1900 г. мировой экономический кризис, который распространился и на Россию», подействовал на нее несравненно сильнее, чем в какой-либо другой стране? «В 1902 г. кризис достиг наибольшей глубины, а в последующее время вплоть до 1909 г. промышленность пребывала в состоянии застоя, хотя формально кризис продолжался лишь до 1903 г».
Но Джин Строус, рассказывая мне о Дж. П. Моргане, сообщает: «В канун ХХ века в условиях резкого подъема деловой активности, роста доходов, понижения цен, недавней относительно дешево доставшейся военной победы, когда восемь тысяч новых авто бегали по дорогам страны и повсюду ощущалась гордость за ее международный статус, почти все в Соединенных Штатах были полны энтузиазма и энергии».
Как бы там ни было в Америке, но в России в 1906 году П. Столыпин кричал в «левое» ухо Первой Думы: «Правительство желает видеть крестьянина богатым, достаточным, а где достаток — там и просвещение, там и настоящая свобода. Для этого надо дать возможность способному трудолюбивому крестьянину, соли земли русской, освободиться от нынешних тисков, избавить его от кабалы отживающего общинного строя, дать ему власть над землёй», а из «правого» уха вылетало: «Землевладельцы не могут не желать иметь своими соседями людей спокойных и довольных вместо голодающих и погромщиков. Отсутствие у крестьян своей земли и подрывает их уважение ко всякой чужой собственности». Однако, «со всех сторон все городские люди и все кадеты защищали общину — иным совсем и ненужную, непонятную, чужую — но из своих расчётов или из игры политики». Ох, как хочется разогнать такую Думу.
В итоге, обе стороны хотели поднять крестьянство: радикальные интеллигенты — поднять на поджоги и погромы, чтобы развалить и переопрокинуть русскую жизнь, консервативно-либеральный правитель — поднять крестьян в благосостоянии, чтобы русскую жизнь укрепить.
Ну что ж! кесарю кесарево, а Форду нужно было производить и продавать свои автомобили. «В 1905 году его агент доставил в Шотландию «Модель С». В то время испытания на прочность были более популярны, чем автомобильные гонки. Пожалуй, никто тогда и не думал, что автомобиль был больше чем игрушка для развлечений». Конечно, Форд не решал в конгрессе важных  государственных проблем, но ход его «западных» мыслей был не таким уж и тривиальным. Он считал, что «между промышленностью и сельским хозяйством должно быть налажено своего рода сотрудничество или взаимодействие. Промышленник дает фермеру все необходимое, в чем тот нуждается, чтобы быть хорошим фермером, а фермер в свою очередь, как и прочие производители сырья, обеспечивает промышленника всем, что ему нужно, чтобы быть хорошим промышленником. Тогда, при наличии отлаженной транспортной сети, мы сумеем создать прочную и стабильную систему, краеугольным камнем которой станет принцип служения. Если мы будем жить в более мелких сообществах, где жизненный ритм не так высок, а продукты полей и садов достаются нам без вмешательства многочисленных спекулянтов, мы не будем знать ни бедности, ни волнений». Возможно такие мысли приходили к нему из личного опыта и наблюдений, а не из «бизнес - школ». К сожалению, у нас такого опыта не было! И вообще, был ли кто-нибудь из промышленников в Первой Думе? Или опять здесь кроется какая-нибудь национальная особенность?
     А. Солженицын, хмуро наблюдая, как  катится  «Красное колесо»  истории  думал  о  том,  что «любовь к народу бывает разная и разно нас ведёт».  Так «Дмитрий Шипов, заслуженный земец, чистейший нравственный человек, всю жизнь отдавший этому служению народу-богоносцу, донашивал лучшие представления, что все люди в основном добры и народ добр, лишь не умеем мы дать расцвести его судьбе. Шипов отказался принять от Государя возглавление кабинета министров при кадетском в Думе большинстве: возглавить и должны были избранники народа кадеты. И тем более он возражал против разгона Думы — не по взрывоопасности такого действия, но: какая есть, неработоспособная, неработоохочая, бунтарская — пусть, пусть Дума делает ошибки! Куда б она Россию ни завела, это естественное развитие: население будет знать, что это — ошибки его избранников, и исправит при следующих выборах.
А Столыпин возражал, что прежде такой проверки свалится вся телега. Что в России опаснее всего — проявление слабости. Что нельзя так покорно копировать заёмные западные устройства, но надо иметь смелость идти своим русским путём. Мало иметь правильные мысли — нужно проявить и волю, осуществляя их».
Мало кому удается наблюдать за логикой событий в собственной жизни, но мы всегда хотим, чтобы нам нарисовали ясную картину предложенных рассуждений. Однако мы отправимся вслед за Киплингом (1889 г.)  в Гонконг и узнаем, что в тех краях о Китае отзывались почтительно, будто говорят: «Германия собирается сделать то-то и то-то» или «Такова точка зрения России». Люди, занимающиеся подобными разговорами, стараются изо всех сил навязать Великой Поднебесной империи все стимуляторы Запада: железные дороги, трамвайные линии и прочее. Что же произойдет, когда Китай действительно проснется и проложит железную дорогу от Шанхая до Лхасы, создаст судоходную компанию под желтым флагом для перевозки иммигрантов, возьмется по-настоящему за работу на собственных оружейных заводах и арсеналах и сам станет их хозяином? Энергичные  англичане, которые отгружают сорокатонные орудия, сами подталкивают его к такому исходу, но от них можно услышать только лишь: «Нам за это хорошо платят. Бизнес не терпит сентиментов. Так или иначе, но Китай никогда не пойдет войной на Англию».
Было время, когда Вл. Соловьев (1853-1900 гг.) страшился уничтожения западной цивилизации новым монгольским нашествием, на сей раз — из Китая. Эта идея панмонголизма, как и вообще все главнейшие соловьевские идеи, была продумана им обстоятельно и глубоко на основании анализа всей исторической жизни Китая. Он полагал, что китайская идея порядка столкнется с западной идеей прогресса.
 Однако, "Россия - ядро нового мира!" и сегодня  Михаил Леонтьев убежден, что «после 2009 года, скорее всего, сохранится Китай, точно - Индия, что-то произойдет с исламским миром, возможно, в каком-то виде останется Европа. Но вот вопрос: какое место займет Россия? Это даже не вопрос, а вызов! Либо мы станем ядром большей части мира, супергосударством (во всех отношениях!), либо разойдемся и будем разорваны». И не теряя оптимизма он думает, что «у нас получится первый вариант, поскольку все равно некуда деться... Тогда будем говорить, что Россия станет суперцивилизацией, которая создаст в посткризисном мире новый порядок, новую систему взаимоотношений, новую экономическую формацию и так далее. Вот теперь об этом надо думать». И с этим нельзя не согласиться.