Одиночество

Детство свое помню неотчетливо: всегда рядом младшая сестра и потом чувство неприкаянности, когда она вдруг оказалась в больнице. Тогда сразу всплывают какие-то взрослые, которых раньше как бы и не было. Наверное, наличие братьев и сестер вообще сильно защищает детский мир от вторжения взрослых проблем, но в то же время и обедняет его, сужает границы. Но это отдельная тема.
Есть один день уже позднего детства, восьми лет, запечатлевшийся в сознании так отчетливо, как ни один другой за всю остальную жизнь. День, преисполненный ужаса и тоски одиночества, день, пусть никак и не повлиявший на мою судьбу, но как бы ее выявивший. Была я девочкой сугубо домашней, никогда не оставалась с чужими людьми, не посещала ни детских яслей, ни садиков, но уже тяжело перенесла первый год школы, которого не хватило на то, чтобы понять принципы жизни в коллективе, почувствовать себя сопричастной ему. А тут предстояла поездка в санаторий на сорок дней.
      Поезд в Ригу отходил так рано, что сам момент прощаний и передачи меня на руки постороннему человеку, патронажной сестре, которая накануне уже  приходила к нам домой знакомиться, все-таки тонет в тумане. Оказалось, есть в нашей компании еще и мальчик, почти сразу продемонстрировавший корсет из папье-маше, рыцарским панцирем закрывавший весь его торс под рубашкой, что очень увлекло внимание. Потом суета пересадки на электричку, недолгая поездка в Саулкрасты   – и я потерялась.… Уже прощание с провожатой показалось пугающим, Вову куда-то увели, чемоданчик мой отобрали. Вокруг ни одного знакомого лица, все куда-то спешат, периодически кто-то направляет и мое движение, а потом забывает у очередной двери, у окна, во дворе. Потом раздели – это состояние беспомощной наготы среди взрослых, незнакомых теток! Казенное мытье и переодевание в новую сиротскую одежду: сатиновые семейные трусы, которых не то, что не носила никогда, но, кажется, и не видела; майка и синенькое в мелкий цветочек платьице – на фото я как раз в первой паре на пляже и в похожем платье на групповом снимке. Когда меня привели в столовую на обед, большинство уже заканчивало процесс, и главная сцена происходила  в некотором полумраке, потому что, думаю, когда осталась в столовой одна, лишнее освещение убрали. Чем кормили потом, не помню, поэтому, наверное, неплохо, но это был особенный день – передо мной стояли три блюда, съесть которые не могла ни при каких обстоятельствах: борщ (незадолго до того бабушка пыталась в лечебных целях поить сырым свекольным соком, что отвратило от овоща лет на десять), бигус и кисель с клецками. Есть не могла, встать и уйти не решалась, тем более что настойчивое указание не делать этого, пока не освобожу посуду, восприняла всерьез… Время остановилось, пытка тянулась и тянулась; выловила картошку из супа, горошины – из раскисшей капусты, выцедила часть мутной жидкости из-под бесформенных мучных комочков – свободна! Стою в пустом коридоре, вокруг тишина и ни души. Я все еще ни разу не заплакала, гордость не позволяет подойти к кому-нибудь в белом халате и сознаться, что не поняла, куда велели идти дальше, не помню, в какой отряд определили, поэтому топчусь на месте, поднимаюсь-спускаюсь по лестнице, опять заглядываю в какие-то комнаты с рядами кроватей и уверенно шумящими детьми возле них или уже под одеялами. Кто-то обратил и на меня, жалкую, внимание и отвел в нужную спальню, и в этот момент точно не удержались две-три слезы, но были упрямо и, по возможности, тайно утерты. И еще пара испытаний. Санаторий был для младших школьников, и спальни были устроены по принципу детского сада: мальчики и девочки спали на соседних постелях, через койку от меня расположился давешний попутчик. Пришлось пройти и через это: публичное раздевание с демонстрацией совершенно невозможного белья.   
    Разбудил меня спор детских голосов. Поняв, о чем идет разговор, замерла в ужасе и еще несколько минут пролежала с закрытыми глазами, изображая спящую: Вова бился с кем-то об заклад, что сейчас подойдет и поцелует – именно меня. И подошел, и поцеловал куда-то в висок. Потом уверяла, что спала, ничего не слышала и не видела (видела, впрочем, его спину в рыжем потертом корсете)
И все. Потом пошла простая жизнь, когда нас куда-то вели парами, учили песням, сажали за письма родителям. Мы купались в море, собирали чернику и грибы в сосновых лесах, мылись в бане (и научились использовать трусы вместо мочалки), так подружились, что почти все плакали, расставаясь (и я старалась, чтобы не отстать от коллектива). Вова из воспоминаний исчезает совершенно. Но все эти полтора месяца не запомнились ничем особенным, в отличие от первого дня, который вряд ли что-то изменил в моем характере или судьбе, но с него, наверное, началось мое отрочество.