Глава 10 Ночь на морозе

     В Николаеве стояли трескучие морозы. Таких небывалых холодов, по дружному мнению  местных старожилов, они не припоминали. Всегдашняя ветреная погода этой местности усугубляла и без того едва терпимый, особенно по первым месяцам, армейский неуют, помноженный, вдобавок,  на непростые условия службы в учебном подразделении. Колючие трёхпалые солдатские рукавицы не спасали, шинель, казалось, не грела совсем, а воротник её, словно наждачная бумага, немилосердно елозил по шее, вынуждая курсантов, не имеющих возможности держать расстёгнутым верхний крючок шинели (чтоб по уставу!), передвигаться неестественно прямо и ворочать, при необходимости, не головой, а целиком всем туловищем.   Со стороны это выглядело жалко и забавно. Ноги в сапогах мёрзли постоянно, мёрзли и уши, потому что сержанты не позволяли опускать клапана шапок, грозя нарядом вне очереди и любыми, имеющимися в широком ассортименте, мелкими пакостями. Лютовал, в особенности, Ивко. Григорьев лютовал тоже, но больше для вида, хотя и он вполне мог довести некоторых курсантов до исступления. Угрюмый, как всегда, старший сержант Ровный, строй водил редко, сержантов для этого хватало и без него, но и он, при случае, заприметив ослушавшегося молодого солдата, просто, молча, загребал снег обеими руками и аккуратно и неспеша просовывал его за шиворот проштрафившемуся и не смеющему сопротивляться курсанту.   Надо ли говорить, что настоящим праздником, событием, оказывался редкий эпизод, когда роту на танкодром вёл младший сержант Герасимов! С ним и шагалось бодро, и холод отступал, и портянки можно было перемотать на коротком привале, и уши у шапок он сам давал команду опустить, и песня выходила звонче и задорней, и настроение царило у всех, без исключения, приподнятое. Но все знали, что панибратства Герасимов не допускал, решительно пресекая любые, попервоначалу многочисленные попытки неопытных ещё молодых солдат наладить более приватные отношения с либерально настроенным сержантом. Однако, по прошествии трёх месяцев службы, и командиры, и подчинённые достаточно притёрлись и изучили друг  друга, чтобы, наконец, начать  понимать текущую ситуацию и предвидеть вероятное развитие событий. Конечно, кое-кто изгалялся, кто-то филонил, но в целом и потихоньку армейская служба стала обретать более-менее внятные очертания, и с каждым днём неуклонно множащиеся слаженность и выучка курсантов начинала нравиться даже им самим. Более того. Всё чаще и настойчивей в сердцах молодых ребят вдруг закипало чувство искренней и уверенной в себе гордости. За свою страну. За могучую технику, им, вчерашним бесшабашным пацанам, доверенную и за то, что техника эта, в итоге, им покорялась.  За своих родных и любимых, которые были почти у каждого и за своих близких, проживающих в разных концах необъятной Страны Советов.  За то, что они призваны были защищать их покой и мирную жизнь, за то, что любили и были любимы. И за себя, поскольку каждый начинал осознавать, что непреодолимых трудностей, оказывается, не существует и  что любые трудности только закаляют характер и волю. Незаметно для себя ребята матерели и крепли и сейчас даже слегка посмеивались, припоминая стартовые фрагменты собственной службы. Такие настроения, сами по себе, уже были, безусловно, хорошим признаком и, во всяком случае, способствовали общему укреплению духа молодых солдат и подпитывали их закаляющиеся души спасительной и необходимой верой в будущее.
 
     И вот как-то однажды, во второй половине  одного из неприветливо-пасмурных зимних дней, Илью и четверых его сослуживцев, после обеда, во главе с никому незнакомым  ранее штабным офицером, ничего толком не объяснив, погрузили в крытую брезентом машину и куда-то повезли. Внутри кузова покоился внушительных размеров тюк, мягкий на ощупь, дальше – печка-буржуйка, рядом с которой лежало несколько ржавых, в густой саже, видавших виды секций вытяжных труб  и шесть штук, немилосердно грохочущих при езде, пустых походных кухонных фляг. Почему весь этот груз находился в кузове, курсантов совершенно не интересовало. Раз кто-то сюда его закидал, значит, так надо. Впрочем, один из сослуживцев Ильи, деревенского вида веснушчатый парень с четвёртого взвода, высказал глубокомысленное предположение, что их, должно быть, повезли, чтобы всё это где-то выгрузить.
 
- А нам то что? – Изрёк он почти что по-философски,

- Нам, что грузить, что выгружать, разницы нет никакой, - И, подумав, добавил:

- Лишь бы время шло.

- Ага, - Поддержал его, прикуривая сигарету, кто-то из курсантов,

- Солдат спит – служба идёт.

- Во-во… Куревом-то угости, земеля! Благодарствую. Только вот думаю, что-то народу многовато они для такой поклажи набрали.

- Ну, может, ещё какая работёнка есть…

- А может, что и так… Лишь бы к ужину возвернули. Не околеть бы. С холоду-то…

- Поплотнее надо садиться…

- Э-эх! Жизня наша, солдатская…

     Короткий январский день клонился к вечеру. Затянутое тучами небо, казалось, навсегда и до скончания вселенского века упрятало в своих недрах робкое солнце. Но мороз немного отпустил, и в воздухе явственно запахло скорым снегопадом. Курсанты, воспользовавшись короткой передышкой и, в общем-то, даже довольные неожиданной перемене в своей, расписанной по минутам, армейской жизни, дружно задремали, и никакая ухабистая дорога не могла бы вывести их теперь из состояния глубокой и сладкой дрёмы. Да что там дрёмы! Дё, тоже случайно оказавшийся в группе, смачно похрапывал, вдыхая морозный воздух с забавным посвистом.  Даже штабной офицер закемарил, впрочем, он сидел рядом с водителем, а в кабине, как известно, гораздо теплее, чем в кузове, и спать там, соответственно, намного комфортней. Не спал лишь Илья.  Он с грустью смотрел на убегающую в сгущающемся сумраке дорогу, по обе стороны которой темнели ряды искусственной лесопосадки, и думал о том, что вот так же, должно быть, убегают в невозвратимую даль годы человеческой жизни и что в том же стылом пространстве навсегда  остаются декорации тех, или иных событий, из которых, собственно, и состоит сама жизнь. И всё это, оставшееся ТАМ, называется былым, называется прошлым. Прошлым, которого уже не изменить. Прошлым, которого не исправить. Прошлым, на которое можно только оглядываться, всматриваться в него и, при желании, анализировать, пытаясь уловить призрачную и постоянно ускользающую связь между прошлым, настоящим и будущим. А тем  единственным, что в состоянии воскресить фрагменты прошлого, является память. «Но почему», - Думал Илья, глядя на убегающую дорогу, - «Почему память сохраняет именно фрагменты событий, их отдельные только куски, а не всё прошедшее целиком? Почему, казалось бы, ничего не значащие выборочные моменты сохраняются в нашей памяти с отчётливой контрастностью и  в насыщенной цветовой раскраске, а огромные отрезки собственной жизни не вспоминаются никак? И не просто не вспоминаются, а забываются напрочь? Почему?» Крупными хлопьями повалил снег. Сумрак сгущался. И ничего уже не было снаружи и, как-будто, во всём белом свете, кроме этого тоскливого, расползающегося сумрака и снежного замысловатого хоровода. Ни одного огонька на горизонте. Пустынно вокруг. Пустынно и на душе…

     Всё, приехали.  Штабной офицер, с поднятым воротником шинели и повязанными бантиком у подбородка шнурками своей шапки, суетливо отдавал распоряжения по выгрузке находящегося в кузове машины имущества. Видно было, что офицер явно торопится.

- Так, бойцы, - Обратился он к курсантам совершенно ненатуральным бодрым голосом,

- Завтра в дивизии начинаются командно-штабные учения. Вот. – Он вдруг повысил голос,

- И поэтому наша задача, поставить для командования, - Офицер многозначительно поднял вверх правую руку,

- Для самого высокого командования, на этом самом месте, вот эту палатку – Офицер указал на выгруженный из машины здоровенный, и едва подъёмный тюк.  Под палаткой оказался большой и тяжёлый ящик со сложенными в нём разного размера стальными опорами и  заточенными с одной стороны стальными же кольями. Там же обнаружился и кое-какой инструмент: пара топоров, молотки, навсегда заржавевшие и, по-видимому, уже давным-давно не раздвигающиеся плоскогубцы, ручная пила со сломанными в нескольких местах зубьями и ещё куча всякого барахла, неизвестно, когда и как сюда попавшего. Курсанты переминались с ноги на ногу, и настроение их портилось с каждой минутой.
 
- Так. Кто назначен старшим?

- Я! Курсант Соколов.

- Вот и давайте, товарищ курсант, командуйте.

     Илья огляделся. Вокруг небольшого пятачка, посреди которого стояла сейчас доставившая их сюда машина, густела и позвякивала голыми заледенелыми ветвями мрачная лесопосадка. Становилось темно, поэтому следовало торопиться. Естественно, что ни у кого из молодых солдат не имелось никакого опыта по установке такого рода палатки. Да это и не палатка  была вовсе, а настоящий шатёр, в котором можно было бы разместить, например, походный лазарет. Но, против ожидания, разобрались быстро, и дело пошло легко.  Как и всегда, на помощь подоспела солдатская смекалка. Илья, всё более вдохновляясь, отдавал чёткие распоряжения. Офицер, некоторое время бестолково попрыгав вокруг закипевших работой курсантов, выдал несколько ободряющих фраз и, в итоге, скрылся в кабине. Но почти тут же приоткрыл дверь.

- Соколов!

- Я! – Обернулся Илья.

- Значит так, ты здесь, давай, заканчивай, а я на полигон поехал. Дел ещё по горло! Через пару часов за вами с полка дежурная машина приедет. Печку не забудьте внутри установить! И имей в виду, чем быстрее управитесь, тем больше шансов будет у печки погреться.

- А дрова как же? – Растерянно развёл руками Илья.

- Дрова? – Грозно вдруг сощурился офицер,

- Вона дров вокруг сколько! Руби – не хочу! И нечего умничать, товарищ курсант! – Дверь захлопнулась, и Илья услышал, как штабник раздражённо скомандовал:

- Поехали!

Илья вернулся к недоумённо замершим сослуживцам.

- Значит так. Дё и, как тебя, с веснушками?

- Курсант Егоров!

- Дё и Егоров, берёте топоры, и в посадку, за дровами. Вы только рубите, потом вместе  всё притащим.

- Да ты чё, земеля, они ж замёршие все, во льду, значит и сырые к тому же. – Егоров шмыгнул носом, и оторопело уставился на Илью.

- А у тебя что, другие предложения имеются? Давайте, мужики, без разговоров и шустрее! Машина неизвестно, когда придёт, а тут, - Он глянул на успешно устанавливаемую палатку,

- Тут работы ненадолго осталось. В палатке и будем ждать. Всё, вперёд!  А мы уж сами, втроём,  как-нибудь, управимся…

     Хмурое небо, неоскудевающей дланью щедро ссыпающее на застывшую вечереющую степь свои нескончаемые, как казалось, снежные запасы,  неожиданно, всё-таки, истощилось, и теперь последние снежинки устало кружили во всё крепчающем и обжигающем ветре. В сказочно красивом, но равнодушном хрустальном мерцании, высыпали над неуютным  и одиноким миром звёзды. Проясняющееся небо, однако же, не предвещало ничего хорошего. Это означало, что мороз станет набирать силу. Впрочем, его ледяное дыхание уже начинало пронизывать насквозь. Поэтому, работали быстро, молча и сосредоточенно. Все  трое отчётливо понимали, что сейчас требуется максимальная отдача от каждого, что сейчас нельзя расслабляться ни на секунду, что надеяться, кроме как на самого себя, больше не на кого. Тут уж было не до соплей! Животворящей нотой из лесопосадки слышалось близкое перестукивание топоров Дё и Егорова. И ещё, их короткое, на выдохе,  покрякивание и сочная, особенно в устах Егорова, матерщина.
     Наконец, всё было готово. Курсанты, прячась от ветра, полезли было вовнутрь просторной, даже по своим краям в человеческий рост, палатки, но Илья их опередил.
- Назад, бойцы, печку сперва затащить надо, да вытяжку наладить.
Нехотя, но дружно повиновались. Печку поставили прямо посередине. Для вытяжки в палатке предусмотрено было круглое, туго обтягивающее трубную секцию, отверстие. Впрочем, отверстие это оказалось, к сожалению, не единственным. По обе стороны палатки зияли пустые оконные проёмы. По два с каждого бока. Когда-то проёмы наглухо закрывались и пристёгивались специальными брезентовыми накладками. Но, по ходу частой эксплуатации данного имущества в полевых условиях, накладки эти, очевидно, были утеряны. И поэтому сейчас вовнутрь палатки немилосердно задувало наружной стылостью. Но от ветра, всё-таки, палатка кое-как спасала, и поначалу казалось, что здесь намного теплее. Но и темень стояла, хоть глаз выколи. Подсвечивая себе, пришлось жечь спички.

- А вот со спичками нам поаккуратнее надо, - Сказал Илья,

- У всех есть по коробку?

- У меня на исходе.

- А у меня ещё один запасной есть.

- Ну, вот и ладно. Ну, что, потопали, служивые? За топливом?

- Здесь ваще, блин,  этот ветер гадский когда-нибудь прекращается? – Натягивая поглубже шапку, успел обронить на ходу один из солдатиков. Согнувшись от ветра, они почти бежали по направлению к лесопосадке. Дё с Егоровым постарались на славу, с краю посадки темнели две немаленькие кучи. Не сговариваясь, все трое остервенело кинулись в посадку и прямо руками наломали то, что смогли.
 
- Ну, всё, - Сказал Илья,

- На пару часов, я думаю, нам точно хватит.

- Ёлки-палки, вот холодрыга-то! Я уже ног своих не чувствую!

- Проклятая здесь погода, братцы! – Выругался Дё. Лицо его, и без того смуглое, сейчас совсем почернело.

- Ну всё, кранты!  - Пробовал шутить Илья,

- Если уж сам Дё заговорил, значит, совсем хреново.
 
Наконец, собрав всё до последней веточки, группа в полном составе двинулась с поклажей к трепещущей на ветру спасительной палатке.

- Разожжём ли? – Тревожно вопрошал веснушчатый Егоров,

- Штабной, зараза, хоть бы бензинчику отлил чуток.

- Не боись, земеля - Успокаивал, подражая Герасимову, Илья, сам, впрочем, далеко не уверенный, что им удастся разжечь ледяные ветки,

- Прям об печку отобьем их ото льда и, самое главное, надо правильно ветки в печке разместить. Я, когда на гражданке был, часто в горы ходил с корешами. Там научили костры разжигать. – Уже приходилось кричать, чтобы превозмочь шум нарастающего ветра.

- А чё за горы-то?

- Чимган. Есть Малый, есть Большой. Ещё - Чаткальский хребет. Слышали, наверное? Там ещё много всяких названий.

- Не-а, - Отвечал веснушчатый,

- Я таких гор не знаю.

- Ну как же?! Предгорья Тянь-Шаня! Про Тянь-Шань-то хоть слыхивал?

- А то! Но я гор-то, вживую, отродясь и не видывал. По телеку разве что. Ещё в журналах разных.

- Тебя, Егоров, как зовут-то?

- Сашкой кличут…

- Вот, Саня, как дембельнёмся, приезжай  ко мне. Всех, мужики, приглашаю! Слышите? В поход пойдём. В горы! Вы бы знали, какое у нас там солнце! А какая вода в горных  ручьях! Черпай и пей! Э-х-х, мама родная! Когда это ещё будет…

     Сгрудившись у печки, какое-то время колдовали над промёрзшими насквозь ветками. Выбирали, для начала, самые тонкие и, по виду, сухие. Ломали их на мелкие кусочки, и ледяная корка, панцирем мумифицировавшая каждую ветку, крошась хрустальным песком, разлеталась вокруг, попадая на почерневшие от холода лица. Чиркали спичками, курили и, кто как умел, матерились.
 
- Доставайте, братки, свои записные книжки, - Дрожащим и уже почти неповинующимся  ему голосом обратился к товарищам Илья,

- Сейчас самое интересное начнётся…

      Хотя палатка и спасала, хоть и не совсем, от никогда не прекращающегося и опостылевшего ветра, холодно в ней, всё равно, было ужасно. Ног уже почти никто не чувствовал. Впрочем, и всего остального тоже.
      Каждому из курсантов во внутреннем кармане гимнастёрки  полагалось носить, помимо документов, небольшие блокноты. Так что бумага для розжига нашлась. Илья лихорадочно сминал в кулаке выдранные из блокнотов драгоценные листы, аккуратно, насколько позволяла ситуация, укладывал их в остро пахнущее давним костром чрево буржуйки и равномерно, по конусу, вконец закоченевшими руками, распределял поверху готовую к растопке партию веток. Непослушными и дрожащими пальцами зажёг спичку и поднёс её к выглядывающему смятому краю бумаги. Огонь, словно раздумывая,  робко занялся, будто крадучись, лизнул, как бы  проверяя на вкус, зашевелившиеся под собственной тяжестью ветки, осмелел и, наконец, превозмогая недовольное шипение промёрзшего дерева и изгоняя в вытяжную трубу первые клубы густого дыма, стал разгораться всё ярче и веселей.  Из открытой дверцы буржуйки на Илью дохнуло долгожданным теплом. Он поднёс руки к самой дверце. Закоченевшие пальцы, отогреваясь, нестерпимо ныли.  Остальные курсанты буквально прижались к холодной ещё печке и ухватились руками в колючих трёхпалых рукавицах за понемногу разогревающуюся вытяжную трубу. Илья осторожно продолжал подкладывать в топку ветки потолще. В топке трещало, шкворчало, шипело, но, главное, горело с каждой секундой всё ярче и сильней. Наконец, по прошествии ещё нескольких напряжённых минут, буржуйка сыто загудела, бока её раскалились докрасна, так что теперь понемногу приходящим в себя парням  пришлось даже на пару шагов от печки отодвинуться. Они тянули руки в сторону огня, поворачивались к живительному теплу с разных сторон, тянули обутые в заиндевевшую кирзу ноющие тупой болью ноги. Но вот беда. Палатка оказалась настолько большой, что согреть всё её внутреннее пространство походная печка была не в состоянии. Хоть как не подкидывай дрова. Лютующий снаружи мороз без труда проникал внутрь их временного убежища, и пока они отогревали одну сторону своего туловища, повёрнутую к огню, другая сторона тела почти тут же замерзала. Но всё равно, это теперь казалось пустяком. Можно было и повертеться на месте, не велика трудность! Главное – в их распоряжении находился источник живительного тепла! А уж  как-нибудь продержаться пару часов до приезда полковой машины, да ещё с печкой, да ещё надёжно спрятавшись от ненавистного ветра, да ещё с запасом дров и курева и в отсутствие опостылевших сержантов – так это ж настоящий глоток свободы и просто подарок судьбы! Тут, главное, под каким углом зрения рассматривать сложившуюся ситуацию.

- Знаете, мужики, - С удовольствием закуривая сигарету, сказал Илья,

- О чём я больше всего теперь мечтаю?

- Пожрать чего? – Откликнулся с вытянутым к самой печке носком сапога Сашка Егоров. От сапога валил пар.

- Нет. Порубать, оно, конечно, тоже, это само собой разумеется, но больше всего, мне, братцы,  другого хочется.

- Выспаться, - Улыбался Дё. Он настолько осмелел, что даже разулся, то есть снял правый сапог и, опёршись на плечо Ильи и  гарцуя на одной ноге, тряс над печкой, как флагом,  зажатой в пальцах, некогда белой, но пожелтевшей сейчас, в разводах, портянкой.

- Я, братцы вы мои, - Мечтательно глядя на огонь, отвечал Илья,

- Я мечтаю о том, что когда домой вернусь, лягу всем телом на раскалённые под нашим жарким солнцем камни и лежать буду так, сколько сил хватит! Что б впитывать и впитывать в себя солнечное тепло. Мне кажется, я теперь уже больше никогда в жизни тени искать не стану. Буду только под солнцем ходить. А оно у нас там, ох, какое жаркое! Не поверите, мужики, асфальт плавится! Идёшь, бывало,  по дороге в летний день и кажется, что как-будто по подушке, или по одеялу шагаешь. Это асфальт под ногами прогибается! Во, братцы, как жарит! – И Илья унёсся мыслями к невообразимо далёкому родному дому, к отцу с матерью, к своей младшей сестрёнке и до болезненности отчётливо увидел себя, смеющегося и счастливого, рядом с ними.  Их летний сад, благоухающий в объятьях щедрого азиатского солнца, тяжелел наливающимися плодами, повсюду ярко пестрели выпестованные постоянной хозяйской заботой сказочные цветы, а над ними, перелетая с цветка на цветок, кружились весёлые стайки неутомимых, в ярких нарядах, бабочек. Гроздья поспевающего винограда, словно драгоценные камни, переливались в струящемся сквозь густую листву солнечном свете. И в центре сада, на старом, длинном и большом гостеприимном столе, приютившимся под вековой орешней, пыхтел только что принесённый отцом  закипевший ведёрный самовар. Вот сейчас мама закончит сервировать стол собственноручно приготовленной, непередаваемо вкусной  выпечкой, и они все, оживлённо переговариваясь, усядутся пить заваренный волшебным отцовским  рецептом чай.  Пьянящие ароматы струятся от стола по всему саду, смешиваются с запахом поспевающих фруктов, с запахом томящегося в солнечном зное разнотравья и зависают над их домом, образуя буквально на ощупь осязаемую ауру родного жилища и неповторимого и единственного в мире уюта и душевного тепла. Короткое видение оказалось настолько живым, настолько отчётливым, что у Ильи к горлу подкатил удушающий ком, и он даже начал непроизвольно принюхиваться, пытаясь уловить врезавшиеся в память запахи родного дома.
     В раскалившейся докрасна буржуйке потрескивали дрова. По брезентовым стенкам колышущейся от ветра палатки метались отражённые сполохи печного огня. В морозном воздухе грустно и сиротливо тянуло дымком. Нет. Этот запах был совершенно другим. Ничего родного и близкого в нём не чувствовалось. Ничего, кроме тоскливого одиночества и затерянности в чужом, холодном и неприветливом мире. Илья посмотрел на товарищей. Сослуживцы молчали, находясь под явным впечатлением от нарисованной им картинки. Может он, на самом деле, забывшись, только что вслух рассказывал им о своём доме, о своём фруктовом саде и о щедром и жарком солнце? Что и говорить, сейчас такого жаркого солнца хотелось каждому.

- Дё! У тебя портянка горит! – Неожиданно закричал очнувшийся от нахлынувших воспоминаний Илья. Задумавшийся было кореец, резко бросил воспламенившуюся портянку и наступил на неё ногой, обутой в сапог. Пол палатки, который никто и не думал расчищать от нанесённого за день и утрамбованного ногами курсантов снега, уже подраскисший вблизи печки от исходящего от неё жара, моментально пропитал упавшую портянку подтаявшей влагой.
 
- Вот чёрт! Сушил, сушил, и на тебе!..

- Да ладно, не расстраивайся. Сейчас враз высушим. На таком то жару… - В другой ситуации любой из находящихся в палатке не преминул бы позубоскалить. Сейчас же никто даже не хмыкнул. Разговаривать, а тем более, смеяться, не хотелось никому. Тепла от на славу трудившейся печки явно не хватало. Мороз, казалось, усиливался с каждой минутой, а припасённые ветки с лесопосадки таяли на глазах. Время шло. Снаружи – только завывание ветра и никакого намёка на шум мотора спешащей за ними машины. Когда от сваленных куч хвороста осталась небольшая горка, Илья понял, что необходимо, невзирая на ночь, страшный мороз и обжигающий ветер, отправляться за новой партией дров. Иначе – гибель. Как бы смешно, нелепо и невероятно это не выглядело, он ясно понимал, что они замёрзнут насмерть, если только не предпримут сейчас же, в сию же минуту, определённых и решительных действий. Он чувствовал и понимал, что не имеет права, даже будучи назначенным старшим группы, отправить кого-то из курсантов в лесопосадку. Но он, безусловно, имел право идти первым  и повести за собой остальных. И сейчас ему это удалось. Гораздо трудней оказалось вывести их из палатки через три с половиной часа, когда удвоенный, против первого раза, запас хвороста, вновь, как они не экономили, исчерпался, а дежурная машина из полка за ними так и не приехала. Парни на глазах теряли присутствие духа. Сначала строили различные предположения относительно чрезмерно долгого ожидания полкового тарантаса и, в итоге восторжествовала версия, что водитель дежурной машины, наверное, попросту, заблудился в степи. И вот-вот найдёт дорогу. На некоторое время такое единодушие внесло шаткое и нервное, на грани истерического срыва, успокоение. Но только на некоторое время. Потом пришло озлобление. Приплясывая и крутясь на месте всем телом, отчаянно матерились, проклиная армейское начальство, бездушие офицеров и своих сержантов, которые, без сомнения,  спали сейчас в тёплых постелях, и которым было наплевать на замерзающих в снежной степи курсантов. Когда запас матерщины, в конце концов,  иссяк, и гнев пошёл на убыль, стало неторопливо подкрадываться отчаяние и что-то похожее на чреватое известной опасностью смирение перед судьбой. Никто больше не разговаривал. Сашка Егоров в голос всхлипывал. Дё до хруста скрипел зубами. Двое безымянных и серых солдатиков вообще перестали подавать признаки жизни. Просто, сжавшись в комки, сидели у самой печки на корточках. Даже уже и не меняя положения. Илья старался отвлечься воспоминаниями о доме и о своей прежней жизни и вышагивал, меняя направление, вокруг старающейся изо всех сил буржуйки. И вот когда их топливный запас исчерпался во второй раз, и надо было снова идти через безумствующую ледяным ветром черноту ночи к лесопосадке, вот тогда пришлось  сначала приложить героические усилия, чтобы совладать, в первую очередь, с собственной убийственной апатией, а уже потом заставить выйти наружу тупо протестующих и едва соображающих своих собратьев по несчастью.

     Позже Илья узнал, что в ту злополучную ночь термометры в Николаеве показывали минус тридцать. Значит, за городом, в степи, температура была, скорее всего, ещё ниже. Кошмар той ночи он запомнил на всю оставшуюся жизнь. Запомнил и пришедшее одновременно и неожиданно понимание того, что как, оказывается, легко и просто можно  было угодить в совершенно нелепую историю, прямой дорогой выводящую к вполне вероятному смертельному исходу. К счастью, в ту ночь никто не погиб, никто не замёрз насмерть, но каждый из них, и он это отчётливо осознавал, был тогда на волосок от смерти. Нелепой смерти, время от времени плотоядно и благодарно ухмыляющейся в сторону неистребимого  армейского головотяпства и простого человеческого равнодушия.

     С рассветом послышалось урчание целой колонны автомашин. Курсанты, не в силах оторваться от пожирающей последние запасы дров буржуйки, обернули головы ко входу в огромную палатку. На посветлевшем и ясном небе занималась заря. Два ничем не закрытых окна палатки смотрели на восток. Ветер неожиданно стих, что вообще в этих краях бывало редкостью, и вся природа замерла в торжественном ожидании неторопливо выкатывающегося из-за горизонта оранжевого светила.

- Так, кто это у нас здесь такой, - Обалдело уставился на едва живых курсантов ворвавшийся в палатку майор. Илье, назначенному старшим, следовало изобразить строевой шаг и, как полагается, доложить офицеру. Но сознание почему-то срабатывало с задержкой, и он, не сразу, на деревянных ногах приблизившись к майору, попытался было что-то сказать, но язык и губы не слушались. Майор правильно оценил ситуацию.

- Вы что, хлопцы, замёрзли никак? Давно палатку-то поставили?

- Вечером…

- То есть, как это, вечером? Погоди-ка, вы что, вы всю ночь, что ли, тут куковали? – Слышно было, как прямо у самой палатки остановилась машина.

- Так, хлопцы, бегом к посадке, разведёте там костёр, ждите покуда и на глаза старайтесь не показываться. Я разберусь, как такое могло получиться. Сейчас комдив приедет. Живо к посадке! Ну!

     Где-то часа через полтора, генерал со штабной свитой, вышел из палатки наружу. Как потом понял Илья, палатка этим ранним утром нужна была для того, чтобы генерал, на старте штабных учений, мог в ней позавтракать. До курсантов, жмущихся к полыхающему в лесопосадке костру, доносились обрывки фраз, хозяйский, уверенный в себе смех генерала, аранжируемый якобы чистосердечным весельем подчинённых и ровное урчание заводимых двигателей генеральской колонны. Внезапно генерал обернулся на затаившихся и промёрзших до костей курсантов и смотрел теперь прямо в их сторону. Стоящий рядом с комдивом подполковник махнул им рукой. Илья, ни жив, ни мёртв, бегом направился к генералу. В учебке ротный, старший лейтенант, казался настоящим божеством. А что ж тогда говорить о генерале! Тем более, что так близко и живьём, Илья видел офицера такого ранга впервые в своей жизни. Не помня себя, он звонким голосом отчеканил:
 
- Товарищ генерал-майор, группа курсантов восьмой учебно-танковой роты выполняла задание по установке в полевых условиях палатки для командования. Старший группы курсант Соколов! – Впоследствии Илья удивлялся тому, что смог в тот момент чётко и без запинки отрапортовать перед самим генералом. Тем более, что всё это произошло неожиданно, то есть у него не было времени подготовиться и отрепетировать собственный доклад.

- Что-то группа ваша, товарищ курсант, смотрится недостаточно боевито. – Баритон комдива источал отеческое добродушие,

- А почему, собственно, вы до сих пор здесь находитесь? – Нотки недовольства в голосе генерала обращены были теперь уже к стоящей полукругом позади него свите. Тот самый майор, что первым заглянул по приезде колонны в палатку, направился было к генералу, но Илья, внутренне трепеща от собственной дерзости, майора опередил:

- Разрешите доложить, товарищ генерал-майор!

- Разрешаю, - Обернулся, слегка удивлённый комдив. Правая бровь его вопросительно изогнулась.

- Машина, которая должна была за нами вечером приехать, так до сих пор и не прибыла.

- Вчера вечером?

- Так точно!

Генерал скользнул взглядом по почерневшему лицу Ильи. Потом посмотрел в сторону чадящего из последних сил костра. Перепуганные курсанты, когда Илья рванул с докладом к генералу, спешно забросали костёр снегом. Вновь повернулся к Илье.

- Сухим пайком вас обеспечили?

- Никак нет!

И тут Илья чуть не отдал Богу душу. Глядя ему прямо в глаза, генерал вдруг громоподобным голосом закричал:

- Начальник тыла! – Комдив ещё не закончил фразы, а у Ильи уже сердце провалилось куда-то под землю, и он решил, что теперь ему, точно, пришёл конец и он проклинал себя за безрассудность. «Ну что, покалякал с генералом?» - Вспышкой молнии полыхнуло в мозгу. Однако, почти одновременно с этим, он краем глаза увидел бегущего к комдиву подполковника. Илья никогда прежде не видел, чтобы подполковники так резво бегали. «Да это же начальник тыла нашей дивизии!» - Догадался Илья. Дыхание его остановилось совсем. Подполковник, держа правую руку у виска, замер перед генералом. Продолжая смотреть прямо на Илью, на той же громоподобной ноте, комдив грозно впечатывал:

- Согреть! Накормить! Отправить в полк!

- Есть!

- Значит, говоришь, Соколов? – Добродушным, враз изменившимся голосом обратился к Илье генерал, и Илье на мгновение представилось, что он милостиво допущен до беседы со сказочным Дедом Морозом,

- Так точно!
 
- Ну, и как, товарищ курсант, служится?

Илья ответил не задумываясь:

- Осваиваем боевое искусство, товарищ генерал-майор!

- Что ж. Похвально!  - Щурясь от яркого солнца, генерал свёл к переносице густые чёрные брови,

-Ну-ка, зови своих бойцов…

Илья развернулся и, не помня себя, со всех ног помчался к замершим в отдалении курсантам. В двух словах объяснил ситуацию, и строем, в колонну по одному, подвёл вмиг согревшихся от неожиданности и измученных от проведённой бессонной ночи бойцов к одобрительно смотрящему перед собой комдиву.

- Товарищ генерал-майор, - Начал было Илья, но генерал его перебил:

- Отставить! Встать в строй!

- Есть!

- Равняйсь! Смир-р-на! – Комдив взял под козырёк,

- От лица командования и от себя лично, за умело организованную подготовку к встрече в полевых условиях командира дивизии, за активное участие в мероприятиях, относящихся  к проведению командно-штабных учений и проявленные при этом выдержку и находчивость, всем пятерым курсантам объявляю благодарность!

- Служим Советскому Союзу! – Одновременно, хором, захлёбываясь от восторга, с загоревшимися глазами, прокричали они в ответ. Не часто случается, чтобы сам командир дивизии объявлял благодарность ещё, в сущности, зелёным и не оперившимся солдатам. Они уже предвкушали, какой фурор данное известие произведёт в полку, и понемногу начинали чувствовать себя настоящими героями.

- Вольно! – Улыбнулся комдив.

- Веди, Соколов, свою бригаду, прямиком в палатку! – И генерал направился к поджидавшей его машине. Эстафету перехватил начальник тыла. Сухим и недовольным голосом он сказал:

- Так, у вас десять минут, перекусите и в машину, - Он указал рукой на стоящий неподалёку новенький, снятый с хранения, ЗиЛ-131. К палатке их повёл незнакомый прапорщик. Внутри всё оказалось по-другому. Зияющие отверстия окон теперь были заделаны кусками брезента, причём через одно окно выходила труба здоровенного и фыркающего кипящей водой титана.  По периметру тянулись как-будто только что сработанные плотником дощатые столы, а вдоль столов – такие же, свежеструганные скамейки. Повар, старослужащий солдат, в белом халате, надетом поверх бушлата, собирал со столов остатки разложенного по тарелкам  хлеба и сала.
 
- Налетай, гвардия! – Махнул он рукой в сторону не прибранного ещё стола,

- Рубайте, сколь душе угодно! Чай вон наливайте, покуда горячий. Сахар только по карманам не тырьте…

     Уже находясь в расположении своей части, Илья выяснил, что машину за ними в тот вечер не отправили  по причине отсутствия должной информации у вновь заступившего на смену нового дежурного по полку. То есть, сдавший дежурство офицер, вероятно, попросту не сделал в нужном месте нужной отметки. Так что не оставалось ничего другого, как уже далеко не в первый раз, горько усмехнуться обыкновенной человеческой нерадивости.  С другой стороны, теперь у Ильи в активе была благодарность самого командира дивизии. И сохранившиеся на всю оставшуюся жизнь яркие воспоминания о проведённой бессонной ночи в пронизываемой всеми ветрами морозной степи.