Романтика. Ч 3. Дорога. Гл 2. Чимкент

                2. Чимкент

Леонид Семенович Вертухайский, как известно, работает в цирке админи¬стратором. Работа эта не пыльная (а может быть и пыльная, черт ее знает?) – Леонид Семенович должен давать объявления о найме квартир, записывать адреса и раздавать эти адреса артистам и персоналу цирка. Леонид Семенович обязан закупать хлеб, морковку, рыбий жир, сгущенку, мед и даже толику вина для медведей. Леонид Семенович озабочен также покупкой билетов на поезда и автобусы при переезде из одного города в другой. Леонид Семенович... Ну, и так далее.

Человек Леонид Семенович сытый, гладкий, в минуты спокойствия похожий на холеного откормленного таракана, а в минуты жизни трудные на толстого взъерошенного воробья. Леонид Семенович всегда имеет очень озабочен¬ный и даже надменный вид, но попадаются на эту удочку лишь люди малозна¬комые, своя же цирковая сволочь считает его неплохим мужиком, вот только дураком и жуликом, но кто из нас без недостатков, кто безгрешен?

Главное достоинство Леонида Семеновича – портфель, не менее фундаментальное явление, чем яичная куртка Сержа Шантрапановского, так гнусно вчера переименованного, или синий том в кабинете Тимофея Яковлевича на веки вечные раскрытый на «Государстве и революции».

Вне зависимости от личности его обладателя, портфель внушал почтение сам по себе, внушал даже некоторый трепет. Быть может, в него вселился дух крокодила, прирезанного в заморских краях ради своей шкуры.

Леонид Семенович очень уважал Олега Колесникова. И было за что! Уж хотя бы за то, какую он себе чувиху отхватил. Фигурка – м-м-м! Гнется – м-м-м!!! Но не это главное, главное – как Колесников к нему относится, к Леониду Семеновичу, значит. Олег одинаково радушно (или равнодушно, бес его поймет) здоровается и с грязными униформистами и с заслуженными артистами, а вот при встрече с ним, с Леонидом Семеновичем, даже как будто ростом меньше делается и глаз не может оторвать от портфеля, будто бы даже пугается его грозного обличья (портфеля, не Леонида Семеновича).

И вот этому портфельному почтению наносится ущерб, наносится прямо на второе утро чимкентской жизни: Колесников убеждается, что крокодил, по¬шедший на портфель – искусственный (может, и не весь крокодил, но шкура-то – точно), ибо разве можно обходиться непочтительно с обладателем крокодила настоящего?

Представьте довольно грязный пустырь – выделенную городскими вла¬стями площадку для цирка-шапито. Посреди пустыря сиротливо синеют вагон¬чики директора и бухгалтерии, да стоит прицеп с разобранными мачтами. Ме¬жду этими тремя островками будущего циркового континента вьется по спи¬рали, как муха с одним крылом, потный Леонид Семенович и едва успевает отлаиваться от группы несознательных и невоспитанных граждан, а именно – Марка Захаровича, сатирика, дрессировщика Ромэнского (он же Курячий) с же¬ной, двух вольтижеров, одного велофигуриста и бородатого викинга-шапитмемстера, еще в Фергане лишившегося жены, срочно уехавшей по вызову хво¬рой тещи, а не далее как час назад изгнанного из предоставленной ему квар¬тиры.

– Лабазник!!

– У меня животные, а с квартиры до цирка на автобусе четыре остановки!

– Я семейный, а ты меня суешь в двухкомнатную, у хозяйки трое детей!

– Лабазник!!

– Надо самому ходить по квартирам, искать, а то дадите объявление в га¬зете и сидите ждете в гостинице, пока вам адреса принесут! Работнички!

– Вот и устраивайтесь администратором, а я посмотрю, как вы, а я по¬смотрю, как вы! – Леонид Семенович отпихивал крокодиловым портфелем объемистое пузо Марка Захаровича.

– Лабазник!!

– От дурака слышу. А тебе чего? Отдельная комната, одинокая хозяйка, близко! С жиру беситесь!

– С жиру?! – борода викинга злобно встопорщилась. – Сегодня утром к твоей одинокой два амбала явились, рожи – семеро с похмелья не обсмотрят, сказали, чтобы выметался, а не то помогут сами!

– С-с-сучья дочь! – простонал администратор. – Мужчину просила! По¬симпатичней!..

– Ты что?! Ошизел?!! Ко мне жена через три дня приезжает!!!

Леонид Семенович на всякий случай заслонился крокодилом, то есть, портфелем.

Посочувствовал разочарованный Олег распинаемому администратору и поднялся в вагончик директора. Подождал, пока Игнат Флегонтович накричится по телефону, покосился на замкнутую дверь кабинета Тимофея Яковлевича и осторожно поставил на край стола бутылку вина.

– Чего тебе? Это зачем?

– Вам от поклонниц, Игнат Флегонтович.

– Что за чушь? – но возмущаться замдиректора не торопился.

В последний месяц его Наталья Игнатьевна ожила, расцвела, похорошела, стало быть, ожило и сердце отца, а кто причиной? Друг и товарищ вот этого самого мушкетера. Хорошие ребята. Бог знает, что получится в дальнейшем, но пока дочка счастлива – пусть их... Ведь ни дня светлого не видела – прямо на свадьбе напился, варнак, до изумления. Чертова любовь – ум отшибает, глаза застилает, ведь нарочно, ведь врагу такого не найдешь, какого себе сыскала...

– Игнат Флегонтович, хозяйка моя к вам просится, она два года назад работала...

– Как фамилия?

– Муссалимова.

– Шурка? Так бы и сказал. Пусть вечером приходит, я ее старшей поставлю, она баба шустрая. А вино убери.

– Никак нет, Игнат Флегонтович.

– Я же знаю, ты его сам купил!

В вагончик ввалился шапитмейстер. Еще раз перечитал бумажку с новым адресом и засунул ее в карман.

– Как насчет автокрана?

– Через несколько минут. Говорят, уже вышел из гаража.

– А солдаты?

– Солдаты будут в десять.

– Так я пошел, Игнат Флегонтович. Не забудете насчет Шуры?

– Не забуду. Э, ты куда? Постой. Владислав Георгиевич, нас Олег угощает. Видишь?

Шапитмейстер с любопытством взглянул на Олега.

– За какие чины?

– Ни за какие. Из уважения.

– Гм. Посуда есть?

Замдиректора извлек из какого-то загашника три стакана, викинг штопором перочинного ножа ловко вытянул пробку и с аптекарской точностью разлил вино.

– Ап.

– Хорошее вино.

– Плохого не держим!

– Все равно, в следующий раз вздумаешь уважить – купи водочки.

– Учту.

Олег спрыгнул на землю.

Администратор стоял у прицепа, к которому его притиснула бесноватая толпа, отдувался, вытирал пот на шее и приходил в себя.

– Колесников, ты куда вчера сбежал из гостиницы? Возьми адресок, – Леонид Семенович полез в портфель, лязгнули его крокодильи челюсти.

– Мне не надо, я на старой квартире.

– Уважаю сознательных. А то... хватают за грудки! – Леонид Семенович и в самом деле поправил галстук. – А маэстро хотел на старую, а его послали, ко мне прибежал! – захихикал он. – С Левкой поселились, я им отдельную двухкомнатную предоставил, без хозяев!

Олег охнул.

– Что ты наделал, Леонид Семенович?!

– А что? Я ничего! – у Леонида Семеновича забегали заплывшие глазки. За отдельную квартиру цирковой ярыжка слупил с Левки и маэстро коньяк, за деньгами на бутылку и вламывались они вчера к Олегу.

Шапитмейстер прохаживался по пустырю, присматривался, прикидывал, чуть ли не принюхивался, наконец, остановился и торжественно вбил в землю металлический прут – центр манежа, полюс цирка. На прут одел петлю тонкого тросика, во вторую петлю на другом конце вставил длинный острый штырь и, как циркулем, очертил по земле магический круг – первый абрис манежа.

Глухо урчал тяжелый автокран и осторожно пробирался по колдобинам пустыря.

– Цып, цып, цып! – кричал шапитмейстер и в такт «цып-цыпу» руками подманивал кран к прицепу с мачтами.

Прикатили с железнодорожного вокзала три грузовика и притащили два прицепа с лебедками, разобранными билетными кассами, множеством еще разного громоздкого циркового имущества. Из кузовов и кабин грузовиков повыпрыгивала половина бригады рабочих, вторая половина осталась на вокзале разгружать платформы.

Олег увидел измученного, грязного, пропившегося и проигравшегося в лоскуты Левку и подошел к нему.

– Привет Льву Григорьевичу.

– Наше вам, Олег Васильевич.

– Вкалываешь?

– Все. Бросаю это грязное дело – искусство, перевожусь в пролетарии.

– Не переведешься. Гроши-ку-ку?

– Ку-ку.

– Могу субсидировать пятеркой, если не на пропой.

– Какой пропой... Маэстро сегодня утром сожрал горелые хозяйские сухари в духовке...

– Эй, музыкант! Иди сюда. Собирайте мачты.

Левка сунул деньги в карман и крупной рысью побежал к шапитмейстеру.

– Нале-е-е-во! Шаго-о-о-ом марш!

Олег обернулся. От крытого армейского грузовика двигалась шеренга солдат в грубых панамах цвета хаки.

– Стой! Вольно.

Шапитмейстер выдал солдатам кирки, лопаты и ломы. Солдатики поплевали на ладони и принялись копать круглую канаву для барьера.

Олег вернулся домой.

Нина забилась в свой уголок у спинки кровати и тихонько тосковала. Душевная духота томила ее. Она привыкла к тихому запустению квартиры Анны Федоровны – там они часто на целые сутки оставались с Олегом наедине, там можно было в зале репетировать каучук или жонглировать шариками, там буйно рос и цвел в кадке роскошный розан, а здесь – ядовито-зеленый, похожий на выводок осьминогов, алоэ. Там стены были белые и пустые, а здесь везде ковры и обои и подавляющий красно-коричневый цвет... Шура, правда, с утра уходит на работу, но бабушка Сара весь день сидит на своей лежанке в лоджии и перебирает четки. Их ей привезли из Мекки, она говорила. И Миша, хороший мальчик, послушный, но бегает туда сюда с утра до вечера... Ах, зачем они уехали из Ферганы! Работали бы там все лето...

Мысли Нины перекинулись на проклятущее письмо. Сколько от него получилось горя!.. Она еще ничего не писала родителям после их пасквиля на Олега, все не соберется с духом, а надо. Сколько можно тянуть?

И, напоследок, Нина рассердилась на Олега, который из-за дурацкой писанины ударился в амбицию и второй месяц строит из себя бог знает кого...

– Ты завтракала? – спросил вошедший Олег.

– Завтракала! – огрызнулась Нина.

Олег обиделся и умолк. На его лице появилось выражение высокомерия и превосходства и уголки красивых губ надменно загнулись вниз. Ух, ногтями бы по этой противной физиономии!..

– Ничего она не кушал! Совсем не кушал! Плов – две ложки, мяса – совсем не взяла, чай пиалу выпила! – громко и протяжно нажаловалась на Нину бабушка Сара. – Скажи ей, пусть садится и кушает!

– Я не хочу! Я потом! Олешка, где цирк? Пойдем в цирк!

Бабушка Сара трагически всплеснула руками.

– Она в обед хорошо покушает, – пытаясь утишить надвигающуюся бурю сказал Олег, – а сейчас мы пойдем и нагуляем аппетит.

Всем своим видом Нина показывала: ни за что на свете никакого аппетита она себе нагулять не позволит.

Олег увел Нину через дворы в широкий сквер перед театром. Нина молчала и он молчал. В сквере посидели перед неработающим фонтаном и полюбовались на зеленоватую зацветающую воду.

– Где цирк?

– Цирка еще нет, строят.

– Все равно, пойдем!

Олег молча поднялся с лавочки.

На площадке вовсю кипела работа. Двое дюжих молодцов ловко взмахивали кувалдами и приколачивали на грунт последнюю лебедку. Утробно заурчал автокран и первая мачта медленно поползла вверх. Солдаты побросали кирки и лопаты и, задрав головы, следили, как встает на попа стальной решетчатый столб.

– Олешка, правда, что диаметр манежа тринадцать метров?

– Правда! – насмешливо отвечал обозленный Олег. – Все цирковые ловеласы-самоучки трандят об этом местным Дульсинеям...

– Зато ты – профессор! – отрезала Нина.

– Они еще такую лапшу на уши вешают: кто переступит круг манежа – обратно не выходит! И еще так: я умру на опилках манежа! Дульсинеи разевают на мистеров иксов рты и падают к ним в объятия, вот только дульсинеи все больше подержанные, Бэ У, так сказать...

Нина вспомнила, каким безжалостным и жестоким бывает Олег и не стала разговаривать. На ее счастье, на другом крае пустыря мелькнули яркие пятна блузок и юбок Аллы и Вали и она, ни слова не говоря, убежала к ним.

Мачты поставили к вечеру. Верхушки их скрепили по периметру и крест-накрест канатами, другие растяжки, по две от каждой мачты, крепились к вбитым в землю ломам. Свезли вагончики и составили прямоугольником, некоторые артисты уже отомкнули двери и доставали чемоданы. Рафик, черный и потный, укреплял на своем вагончике прожектор. Димка, не менее чумазый, доводил до ума барьер. У вагончика директора собралось несколько женщин, вышел Игнат Флегонтович, падишахским взором окинул их и остановил его на Шуре.

– Муссалимова? Будешь за старшую.

– Проныра ты, Шурка! – загалдели женщины.

– Не шуметь. Не шуметь. Зайдите в вагончик. Паспорта взяли?

Нина пропадала долго, Олег дожидался ее на скамейке у подъезда. Явилась вся великолепная компания – Нина, Алла, Валя, почирикали еще о чем-то своем, с Ниной подруги попрощались тепло, с Олегом – рассеяно и удалились. Тут же подошла веселая хозяйка, поблагодарила Олега и вволю назлословилась по адресу конкуренток.

Бабушка Сара суетилась с таинственным видом, в руке она держала какой-то пузырек, а светло-голубые глаза так и обещали сюрприз. Перед ужином она торжественно обнародовала пузырек – то были мятные капли, чудодейственное средство для возбуждения аппетита. Нина покорно проглотила десять капель и терпеливо съела все, что было перед ней на тарелке.

– Видишь! Видишь! Хорошие капли! Хорошее лекарство! – ликовала бабушка Сара. – Каждый день пей – кушать будешь!

Нина кивнула, сказала «спасибо», озабоченно приложила тыльную сторону ладони ко лбу и ушла в комнату.

– Что она такая – как в воду опущенная? – осторожно спросила Шура.

– Путешествовать не привыкла. В Чимкенте по Фергане скучает, уедет дальше – по Чимкенту плакать будет.

Нина сидела в своем уголке, прикрыв ноги купленной в Фергане махровой простыней, и читала «Остров Сокровищ». Джим как раз познакомился с одноногим поваром и Нина злилась: неужели трудно догадаться, кто это? Вот балбес...

– Я тебя чем-то обидел? – спросил Олег. «А теперь этот... нудит душу!.. Чего привязался?»

– Нет.

– Плохое настроение?

«Шел бы и пиликал своих занудных Бахов и Бетховенов...»

– У меня хорошее настроение.

– Хочешь, на гитаре тебе поиграю?

«Вишь, Валька попросила его сыграть сонату, рад стараться... Вот Вальке и играй...»

– Не хочу.

Олег замолчал.

Проснулся он в одиночестве. Бабушка Сара, чуть не плача, пожаловалась, что Нина ничего не ела, даже чай не пила. Грустно поплелся Олег на площадку, а там уже подняли шапито, собирали амфитеатр, оркестровку и директорскую ложу. Левка пыхтел и отдувался, зарабатывал себе на хлеб: помогал ставить координаты, подтаскивал и укреплял под ними козлы, срывался с места по первому зову и мчался куда бы его ни послали и при каждом удобном случае увеселял публику: отпускал скабрезные шутки в адрес Филипыча. Филипыч определил себе ответственейшую работенку – копал яму для циркового фанерно-разборного нужника. Скорбная звезда Сержа Шантрапановского приперла его на площадку и остановила, раскрыв ему рот, перед гнусной ямой и сопящим на ее дне Филипычем. Левка узрил сие и завопил:

– Филипыч!! Мы же про Шантрапановского забыли! Рой в два раза глубже!

«Вариант» не сразу уяснил причину густого гогота презренных пролетариев, а когда, что называется, врубился, то злобно лязгнул на Левку золотым зубом и дробной трусцой ушился в туманную даль.

Даль, впрочем, была не туманная, а безжалостно солнечная.

– Достанется нам в Чимкенте! – Левка уныло сощурился на слепящее солнце и белое небо, пожал Олегу руку и отер грязный пот со лба. – На всю мазу`ту достанется.

Подошел шапитмейстер, поздоровался с Олегом.

– Слава, дай мне работу полегче, а то скучно.

– Как будто слабак? – шапитмемстер недоверчиво окинул взглядом статную и сильную фигуру Олега.

– Ты посмотри на его пальцы! – громогласно вступился Левка, схватил Олега за руку и сунул викингу под бороду. – Посмотри!

– Да, сразу до мяса... – Владислав Георгиевич разглядывал мягкую, нежную, как у девушки-белоручки, ладонь Олега. – Зато мои мозоли двести двадцать не пробивают. Но знаешь что? У нас работа легче, слышал я, как ты на скрипке пилишь. Иди Рафику помогай – кабель разматывать. Руки целы будут.

Чтоб как-то рассеяться, Олег не только помогал Рафику в его возне с электрохозяйством, но и ввязался в подъем шапито над конюшней и вдвоем с Сашком поставил и укрепил все штурмбалки.

Шапитмейстер никому не давал ни отдыха ни пощады, только и были слышны его возгласы: «Давай! Давай!», а часто и гораздо крепче. С интервалами в час-полтора слетал из кабинетных эмпиреев Тимофей Яковлевич, прохаживался промеж работающих, благостно кивал головой, давал понять, что без его руководства ни одной доске не перевернуться с боку на бок.

– Игнат Флегонтович, когда асфальт привезут? – наседал на зама шапитмейстер.

– Завтра. Я уже говорил – завтра!

Тимофей Яковлевич вставил было меж них свое брюхо, но викинг досадливо обошел его и снова насел на сушеную ящерицу:

– Когда – завтра? Утром? В обед? Вечером?

– Не знаю.

Тимофей Яковлевич с надеждой крякнул.

– Позвони!


– Я звонил.

– Еще позвони!

Тимофей Яковлевич подобру-поздорову отчалил обратно в эмпиреи.

Служивые, несмотря на тяжкие труды, вздыхали и выражали несбыточное желание весь оставшийся срок службы собирать и разбирать цирк за один только ночлег и кормежку.

Нина пришла домой затемно, встретили ее молчанием. Бледный и сумрачный Олег сосредоточенно, уже четвертый час, гонял на гитаре гаммы.

– Где была так долго? – глухо спросил он.

– А что? Нельзя?

– Можно. Все можно. Можно также и не забывать – кто-то о ком-то беспокоится, кто-то за кого-то отвечает. Я целый день думал, как тебя увезли за город и бросили на дно арыка с распоротым животом...

Стыд и раскаяние защемили сердце Нины, но вида она не подала.

– Вот еще... Мы с Валькой и Аллой весь город облазили, в кино ходили...

И вдруг вспомнила: пивная бочка на углу, и кучка мерзких образин с белесыми свинцовыми глазами над мутными, плохо мытыми кружками... Какие гадости говорили они им вслед... Нина содрогнулась.

– Я больше не буду... Олешка, я есть хочу!

«Кто-то за кого-то отвечает... – размышляла Нина, с неподдельным аппетитом расправляясь с азиатским подобием борща – шурпой. – Не мог просто сказать – я тебя люблю, и дело с концом. В Фергану хочется...»

Увы, женское непостоянство! Едва только шапито раскинуло свои пестрые своды, едва лишь появилась возможность снова торчать в вагончиках Аллы и Вали и вертеться среди разбирающих свое цирковое хозяйство артистов, как Нина вновь почувствовала себя счастливой, в один день позабыла Фергану и примирилась с Чимкентом. По цирку она скучала, а не по Фергане, вот что. Цирк! Горячее солнце пробивается через плотный брезент, зеленеет чехол барьера, желтеют опилки манежа, краснеет драный репетиционный ковер, а с вершины, с самой макушки купола, опять раздаются зычные возгласы – партнер Аллы подвешивает рамку.

Валя помогает отцу собирать аппарат, Алла возится с костюмами, музыкальный эксцентрик ремонтирует свою телегу – не ерзает как надо труба в оглобле и совсем перестало дудеть одно колесо, руководитель вольтижеров сочиняет очередную ябеду на цирковые порядки, Рафик догораживает осветительную будку, карабкается на мачты и крепит к ним софиты.

Городские власти расщедрились на несколько машин асфальта и теперь к фасаду можно подойти без риска вымазаться по уши в пыли, вокруг манежа приятно пройтись, а на конюшне хоть танцы устраивай.

Маэстро, свежий, трезвый, подтянутый, до отвращения интеллигентный, стребовал у дирекции заключить трудовое соглашение на настройку пианино, и Олег засел на оркестровке, орудуя ключом. Охочий до всякой механики шапитмейстер влез к Олегу и целых полчаса, затаив дыхание, глазел в хрупкое деревянное нутро инструмента.

Будущие контролерши и дежурные по залу под командованием Шуры обильно сбрызгивали водой полы амфитеатра, мели их и протирали сиденья. И странное дело – едва Нина убедилась, что ее хозяйка тоже имеет какое-то, хоть и случайное касательство к делам цирка, как воспылала к ней приязнью и теперь даже красно-коричневый колер показался ей приятным, а кухня – вкусной.

В качестве последнего мазка на сверкающем холсте циркового бытия поручено было Аркаше выкрасить небезызвестного назначения будку, а Аркашу всегда влекло к монументальным формам живописи. И вот он вдохновенно вымалевывал на одной стороне будки медвежьи, собачьи и клоунские рожи, на другой – стилизованные натюрморты из деталей циркового реквизита, а третью сторону посвятил музыке.

Тут и свалились на его голову сначала Алик, а через минуту и сам шеф, перепивший пива и переевший воблы.

– Эй, ты, Сикейрос! Где ты видел нотный стан с четырьмя линейками и почему не в ту сторону загнул скрипичный ключ?

– Какая тебе разница! – огрызнулся на Алика уязвленный до глубины души живописец.

– Э-хм. Гм. Все закрасить. Зеленой краской. Да. Не соответствует. Ни духу, ни букве, ни сути. Зеленой краской, – и Карабас-Барабас захлопнул за собой дверцу сортира и звякнул проволочным крючком.

Непреклонные интонации в голосе директора взбесили Аркашу еще пуще.

– Тогда сами красьте! – и швырнул кисть в ведерко с желтой краской. – А я увольняюсь!

Но после недолгого разбирательства с подключением Кушакова и Игната Флегонтовича достигли компромисса: Аркаша не уволился, а фрески остались в неприкосновенности.

Скандал на конюшне. Дрессировщица собак выпустила, наконец, своих артистов и они, изнывшие в клетках, рванули в манеж. Но вольеру с клетками в Чимкенте поставили с другой стороны форганга, а собачки привыкли не глядя заворачивать влево, что они проделали и сейчас, и вот вместо манежа вся их орава кувырком полетела под колеса вагончиков, под реквизит, кто-то ушиб нос, кто-то лапу, один лохматый барбос налетел на Нину, прижавшуюся к металлическому кофру. Визг и испуганное тявканье наполнили конюшню. Свирепо багровая дрессировщица накинулась на шапитмейстера, тот послушал ее, засунул руки в карманы, засвистал: «Капитан, капитан, улыбнитесь...» и спокойно пошел прочь. Тогда артистка налетела на Ивана Ивановича, инспектор разводил руками, каялся, клялся, наконец, нашелся главный стрелочник: старший униформист. Но Димка осатанел от круглосуточной работы и сделался непробиваемым.

– Пишите докладную хоть директору, хоть в главк, мне до фени. Я спать хочу.

Кушаков вывесил расписание репетиций, но его никто не соблюдал; в оркестр были временно приняты четыре местных музыканта: два студента из музыкального училища на второй саксофон-тенор и контрабас и два бывших военных музыканта – трубач и тромбонист и Николай Викторович, дабы никто не смел усомниться в профессионализме его оркестра, тоже назначил репетицию и музыканты, зевая и потягиваясь, играли до тошноты знакомую музыку.

Левка отмылся, надел белую рубашку и выглядел очень мило.

– Мой железный триумвират! – сладострастно стенал Николай Викторович, но взглядывая на саксофониста-баритониста и замечая глумливые и двусмысленные ухмылки на рожах оркестрантов, мрачнел.

Под правым глазом у несравненного Роберта Фурсова сиял синяк. Но бес с ним, с синяком, мерзость заключалась в истории его приобретения, синяка то есть. Якобы вчера вечером надушенный и напомаженный музыкант, запасшись бутылкой водки и грудой альбомов, отправился в гости к цирковому художнику-монументалисту, с которым эту бутылку распивал комариными дозами до трех часов ночи, одновременно беседуя о живописи и о неких тайных мотивах в поэзии Шекспира. Имелись в виду его «Сонеты», вернее – сонет номер двадцать.

Малообразованный, а в поэзии и вообще ничего не смыслящий Аркаша, по прочтении Робертом Фурсовым последнего двустишия сонета, почему-то заехал ему в глаз (Роберту, не сонету), а потом схватил со стола вилку и попытался поддеть его (Фурсова, не сонет) под ребро. Саксофонист увернулся и успел выскочить из дома, а Аркаша, говорят, гнался за ним с вилкой несколько кварталов.

Все худшие подозрения подтверждались и маэстро минутами заходился в праведном негодовании на незаслуженный позор, свалившийся на его оркестр.

Ниной никто не занимался, всем некогда, и она увивалась вокруг Жанки и ее матери и их партнерши, которая с необыкновенным проворством жонглировала веревкой с подвешенными на концах чашками с водой. Но пуще всего завораживали Нину тарелочки. Ах, божественные тарелочки! Нина купила в магазине две штуки, Жанка стащила у матери две бамбуковые трости. Понадобилось ровно шесть секунд, чтобы от тарелочек остались белые фаянсовые брызги и лишь тогда Нину вразумили, что заниматься надо с фанерными кружками. Нина потребовала с Олега четыре удочки на трости и четыре фанерки на кружки, но Олег рассердился, Алла рассердилась, Имби отрицательно покачала головой и все вместе сказали, что Нине это ни к чему. Лишь маленькая Жанка, с которой они гасали по цирку, осталась на ее стороне. Они с ней купили на рубль конфет и потихоньку, чтобы не попасться, скармливали сидящим в клетках медведям, не обижая, разумеется, и себя.

Ах, цирк! Птица Феникс вновь расправила крылья, и отряхивала с них последние хлопья пепла!