Романтика. Ч 3. Дорога. Гл 4. Егерский марш

                4. «Егерский марш»


Кто опишет душевные муки бывшего гобоиста, бывшего артиста оркестра театра оперы и балета, бывшего солиста филармонии, а ныне, по несчастным жизненным обстоятельствам, саксофониста передвижного цирка-шапито, когда он в семь утра явился в красный уголок безымянной конторы и застал репетирующий... Но что репетировало?! Что оно было такое?! «Штатский вариант», его тезка, лупил в большой барабан, а Сашок и Виталька Миронов – один на духовом теноре, другой на альтушке – выдували с ним в такт грязную квинту, а поверх этого безобразия Лев Григорьевич Шерман вдохновенно исполнял «Егерский марш».

– Давай с нами, Александрыч! – бодро пригласил Левка, делая в середине такта паузу.

Хряп! Хряп! Хряп! – рьяно рявкала ритмгруппа. У музыкально честного усача потемнело в глазах.

– Лева!.. Лева!.. – взвыл саксофонист.

Левка отмахнул, оркестр умолк.

– Смотри, как руки` слушаются! – восхитился он и успокоил: – Назад ходу нет – я уже задаток получил.

Левка потряс четырьмя новенькими десятирублевками. Чудовищное бесстыдство ухмыляющихся разгильдяев морально растлило Сергея Александровича – он вынул из раструба эсик и покорно изготовился к игре.

– «Егерский» повторим. Все вместе. Потом «Мамбо».

– Какое «Мамбо»? – простонал несчастный бывший гобоист, бывший... И так далее.

– Да Зыковым что играем. И «Чарлъстон».

– Который Изатулину?..

– Угу. Поехали.

Едва доехали, как в дверь просунулась широкая и широко улыбающаяся физиономия:

– Ребята, поиграйте во дворе. Да повеселей.

– Идем! – бодро воскликнул Левка и, чуть слышно Сергею Александровичу: – Председатель профкома! Сам!

У Сергея Александровича почему-то противно заслабило в подколенках, а Левка громко шипел своим ландскнехтам:

– Главное – дуйте во всю ивановскую!

И, уже во дворе, громко и с достоинством:

– «Мамбо»!

Великолепная пятерка взлабнула «Мамбо», нарядные веселые люди потянулись к музыке: кто притоптывал, а кто подтанцовывал больше, конечно, в шутку, чем всерьез. Председатель профкома озабоченно носился мимо, распределяя флаги, транспаранты, портреты и на оркестр не обращал ни малейшего внимания. Несмотря на столь благоприятные условия существования, Сергея Александровича одолевал синдром Кисы Воробьянинова, удиравшего некогда с междупланетного шахматного конгресса, а после исполнения «Чарльстона» нечто похожее (назовем это для разнообразия синдромом Паши Эмильевича, тоже безошибочно чуявшего, когда его начнут бить) посетило и Льва Шермана. Виталия Миронова синдромы не беспокоили – он имел первый разряд по вольной борьбе, но он отличал хорошую музыку от плохой и поэтому просто сказал, с любопытством оглянувшись:

– Не начистили бы нам рыла!

Сашок ухмылялся – по присущей ему хамоватости он не испытывал никаких угрызений совести, а Шантрапановский имел иммунитет: Шантрапановского всю жизнь чихвостили за неритмичную и грязную игру. К тому же мысль «варианта» лихорадочно работала в другом направлении: он делал в уме перерасчет предстоящих за май доходов с учетом сегодняшней двадцатки и такие рисовались радужные перспективы, что пришло великодушное решение прокатить Левку и Витальку Миронова на будущей «Волге». Разумеется, бесплатно, если не очень далеко и не подорожает бензин.

– Это саксофон? А это труба? – морща в воспоминаниях лоб спросил музыкантов Миронов.

– Саксофон. Труба.

– Мадэ ин не наше?

– «Сельмер».

– «Лигнатон»'.

– Сколько я такого железа в море перетопил! Вот этими руками!

Пройдисвит и Левка разинули рты.

– Помните, космополитов гоняли?

– Еще бы! – у саксофониста злобно задергались усы и подусники. – От саксофона недалеко до финского ножа! Синкопа – буржуазное извращение!

– Я на тихоокеанском флоте служил, так милиция пособирала по побережью такие вот дудки... мадэ ин не наше, на наш эсминец погрузили, на палубу, вот такую гору! отошли, где поглубже и утопили. У нас матросик был, музыкант, хотел себе трубу взять, чуть не плакал – не дали! Охрана стояла. А механик просил кусок трубки от... от... вчера на чем я дул?

– Тромбон...

– От тромбона. Ему надо было латунную трубку; тоже не разрешили взять.

Пройдисвит вполголоса заматерился.

Наконец колонна тронулась и под «Егерский марш» покинула широкий мощеный двор, так и оставшейся для бывшего гобоиста безымянной, конторы. Левка на ходу старался играть поменьше, а при каждой остановке командовал «Мамбо» и «Чарльстон». Бить музыкантов вроде бы никто не собирался.

Но что такое угроза избиения перед немыслимым позором, когда оркестр под управлением Льва Шермана во главе жиденькой конторской колонны вступил на праздничную площадь? Сергей Александрович никогда не играл на саксофоне на ходу: тяжелый инструмент бил мундштуком по губам, трость киксовала, Сашок с Виталькой хрюкали в свои дудки что есть мочи, Шантрапановский, почти невидимый из-под огромного барабана, хоть и надсаждался весьма усердно, но то и дело мазал не в такт и лишь могучие звуки Левкиной трубы тащили за собой всю эту сволочь. У трибун стоял стройный и нарядный, весь в аксельбантах, военный оркестр и с убийственной вежливостью слушал бушменские, времен Ливингстона и Стэнли, звуки цирковых шаромыг. В довершение всех бед и на потеху густой толпе, плотной стеной стоявшей на обочинах улицы, споткнулся и с оглушительным дребезгом обрушился на бетонный бордюр Шантрапановский. Но сие произошло уже далеко от трибун и от площади.

– Отстрелялись! – облегченно ухнул Левка, за шиворот приподымая оглушенного «варианта». – Теперь руки в ноги – на представление не опоздать!

Отыскал председателя профкома, получил с него оставшиеся шестьдесят рублей и вручил ему большой барабан, не пострадавший при крушении (пострадал нос Сержа – на нем красовалась жирная царапина), тенор и альт. Председатель с чувством пожал руки как руководителю, так и всему его оркестру и душевно поблагодарил достойных представителей циркового искусства.

– Теперь – рысью! – скомандовал Левка.

И без четверти двенадцать пятеро циркистов вбежали под сень родного шапито. Здесь лишь Сергей Александрович опомнился, а опомнившись – матерно изругал авантюриста. Левка заржал в ответ и отправился хвастать своими подвигами.

Николай же Викторович изнывал в тоске и неведении. До начала представления десять минут, а половины оркестра нет на местах. Вот, высунув языки, примчались Олег и Алик, за ними вкатился красный и потный Илья Николаевич.

– Слава тебе... – пробормотал маэстро. – А где Чахотка?!!

– Здесь я, – тромбонист спокойно вышел из вагончика, вибрируя кулисой. – Наплевали, гады, в тромбон, второй день не могу продуть!

Опоздал всего лишь один, местный контрабасист, но это не суть важно. У Николая Викторовича камень с плеч свалился.

Двенадцатичасовое представление отработали, а на трехчасовом духовики запросили пардону: то и дело слышались умоляющие возгласы:

– Олешка, Алик, давайте!..

И гитара с ударными брали игру на себя – подолгу и виртуозно импровизировали где только можно и давали отдохнуть уставшим губам духовиков. Импровизировали они с таким блеском, что даже вольтижеры раздумали жаловаться на оркестр за несанкционированные изменения в их музыке.

– Ну и времечко! – хрипел взмокший Чахотка. – Вчера три представления, сегодня три...

–...с демонстрацией!

– и завтра три!

– Послезавтра два!

Сбылось Левкино пророчество: «на всю мазу`ту» палило солнце, духота и пыль повисли над поблекшим шапито. После третьего представления оркестранты почти поголовно понапивались и если им было тяжело первого, то второго оркестровка была не оркестровка, а «Плот Медузы». Маэстро помавал в сторону саксофонов-теноров и ангельским голоском клянчил:

– Валторны, проведите мне это соло! Ми мажорчик! Аморозо! Дольчиссимо!

Не вызывало сомнений, что он воображал себя Гербертом Караяном, а сидящих перед ним оборванцев Бостонским симфоническим оркестром.

Илья Николаевич пыхтел и отдувался, Чахотка смирился и сгорбился, Левка пристально следил за нотами и время от времени с душераздирающей горечью исповедывался:

– «Я цыпленка ел табака... Коньячку я принял полкило...»

Трезвый Шантрапановский тем не менее отчаянно потел и его мокрые пальцы соскальзывали с черных клавиш на белые, благодаря чему значительно обогащалась гармония музыкального текста.

Артисты выходили с манежа в мыле, тяжело дыша, и с суеверным ужасом поднимали глаза на оркестровку: они окунались в жаркое марево на несколько минут, а музыканты сидели на эстраде два часа с малым перерывом.

– Как они выдерживают такую баню?

– А осенью? Холод, пар изо рта – играют!

– Сквозняки...

– Братва проспиртованная – никакая их холера не возьмет.

– Не все же пьют...

Нина подслушала разговоры и в антракте трехчасового, самого тяжелого представления, подбежала к Олегу и вытерла его мокрое лицо платочком. Кругом засмеялись, Нина смутилась. Олег подтолкнул ее к лестнице на оркестровку:

– Лезь наверх, узнаешь, каково там!

Нина поднялась до половины и задохнулась плотным горячим воздухом, ко всем прочим удовольствиям воздух изрядно сдабривали отнюдь не бальзамические ароматы зрительного зала.

– Ужас!

– Не повезло нам. Если пасмурная погода – ничего страшного, а видишь, что творится! Главное, – он доверительно наклонился к ней, – не быть с похмелья! Посмотри на Левку!

Лев Григорьевич имел сумасшедший вид: рубашка расстегнута, по лицу и голой груди – ручьи пота. Когда раздался второй звонок и Илья Николаевич вяло захлопал в ладоши, он ринулся наверх, проклиная на ходу азиатскую жару, а вместе с ней искусство вообще и цирк в частности.

– Зачем не на месте курила? – зазвенел на конюшне тонкий сердитый голосок пожарника, пожилого невысокого казаха. Он плохо говорил по-русски и потешал циркистов путаницей в падежах, родах и местоимениях. Наседал он на Федю, циркового плотника.

Обезьяночеловек разгуливал по конюшне с дымящим «Беломор-Каналом» в шлепанцах-губах и глумился над беспокойством блюстителя порядка.

– Брось папироса, говорила тебе! Ивана Ивановича, почему не слушается?

– Федя, схлопочешь штраф. Сушь! Цирк как порох вспыхнет! Неужели трудно покурить у бочки! Вот народ...

– Зачем он на меня ругалась? Зачем узкоглазым называла? Казах не человек разве? Езжай тогда в своя Расия!

– Вы возьмите грабли, Халык Хасанович, и промеж глаз ему, подонку, – очень серьезно посоветовал Кушаков. – Будет бухтеть – я от себя добавлю.

Федя злобно втянул голову в плечи и, с ненавистью оглядываясь на инспектора и пожарника, потопал к бочке.

После третьего представления по-щенячьи скулящие музыканты побросали в вагончике инструменты и с непостижимым проворством разбежались из цирка. Олег возился дольше всех со скрипкой, гитарой и усилителем, у него и у Алика, помимо инспектора оркестра, имелись свои ключи.

В пустынной конюшне почти никого не было, лишь глухо ревели медведи да ходил, развесив мокрые губы, ассистент Романского, озабоченный их вечерней кормежкой. Вынырнул откуда-то Фурсов и, не заметив Олега, поманил дурака пальцем. Ассистент заулыбался и прищурил свой единственный глаз, а саксофонист нервным движением достал пачку грязных трешек и сунул ему. Ассистент, чуть не от локтя обслюнивая палец, медлительно пересчитал бумажки и сунул в карман.

«А где Нина?» – удивился Олег. В вагончике Аллы горел свет, но дверь была плотно закрыта, а окно зашторено. Олег не имел желания лишний раз пообщаться с музыкальными эксцентриками или с Виталием Мироновым; в вагончик не постучал, а вышел на фасад. «Может, ждет?» – но Нины не было. Постоял минут десять. «Вот фокусы!» – рассердился и обеспокоился Олег и вернулся в цирк. Через манеж навстречу ему стремглав мчалась Нина.

– Ты где пряталась?

– У Аллы... Боялась, ты уйдешь!

– А закрылись зачем?

– Мы шампанское пили.

– Без меня?!

– Олешка, но ты же не участвовал в конкурсе! А Алка участвовала и выиграла шампанское! Вот мы его и выпили.

– Вдвоем?

– Ты что? – обиделась Нина. – Вдвоем... Скажешь тоже! Я, Алка, Валька, Лева и Алик.

– Левка и Алик?! В компании с вами?! Чертовщина. И почему без меня?! Ну и ну! Хороши друзья!..

– Ну, слушай, я тебе все по порядку расскажу. Помнишь, Лева объявил конкурс – кто придумает фамилию этому вашему... Шантрапановскому? Каждый, кто придумает, отдавал двадцать копеек, на приз. Ну, Левка только восемьдесят копеек и собрал, остальное сам доплатил, он на демонстрации заработал...

– Олух, тот Лева. Разоряться для кого-то на шампанское...

– Он не для кого-то. Он для Алки.

– А кто бы другой выиграл?

– А никто бы не выиграл, Алка бы выиграла, – таинственно ответила Нина. – Они с Аликом чуть не поссорились, тот знаешь что придумал? – Нина заливисто рассмеялась. – Главначпупсский! И Умслопогасский! Вот! А Лева говорит: ты из книжек украл и тебе второй приз, а Алик говорит: какой это второй приз? а Лева говорит: рукопожатие! Алик рассердился, а Лева говорит: хочешь, поцелуем заменю? и полез к нему целоваться, ой! смехотура! чуть не подрались, а потом мы выпили шампанское и я убежала.

– Хорошо. Если выиграла Алка, то вы-то с Валей при чем?

– А... мы помогали!

– Скажи лучше, втроем придумывали.

– Н-н-нет...

– И что придумали? За что приз?

Нина отрицательно покачала головой.

– Не скажешь?

Тот же жест.

– Наверное, что-нибудь на редкость неприличное! – уколол ее раздосадованный Олег.

– И вовсе нет! – и неуверенно добавила: – Не очень, чтобы уж очень. Олешка, а как после второго представления Нонка с Алисой с шоферами ругались! Особенно с этим, как его... муж нашей медсестры...

– Филипыч.

– Вот! Филипыч. Он и еще один залезли после антракта под сиденья и давай пустые бутылки собирать, а Нонка с Алисой как разорались – это наши, говорят, бутылки! И Игнат Флегонтович на Филипыча орал – мало, говорит, тебе калыма на автобусе! Не лезь в чужой монастырь! Вот.

Нина перевела дух и вновь затараторила:

– Шура вчера две сумки бутылок домой принесла, а сегодня, наверное, целый мешок. А еще ей Игнат Флегонтович дал пригласительный в ложу, а она его за три рубля продала. Куда ей так много денег? На работе – раз, в цирке – два, за нас – три, бутыл...

– Вот останешься с беспомощной матерью и маленьким ребенком на руках и ниоткуда ни от кого ничего, тогда узнаешь, зачем деньги.

– Ой... Олешка, я ничего плохого не хотела сказать!.. А, ладно! Олешка, знаешь, а ваш Алик нашел себе квартиру в одном доме с Игнатом Флегонтовичем, они с Наташкой в гости друг к дружке ходят! Вот!

– Полное собрание цирковых сплетней.

– Никакие это не сплетни. Олешка, а ты читал приказ?

– Какой приказ?

– Здрассьте! Второй день висит! Там тебе благодарность за добросовестный труд! И Алику! И Илье Николаевичу!

– Все лучшие шахматисты... – пробормотал Олег.

– А еще Марку Захаровичу, а еще Проходимцу... ой!..

– Прохожану.

– Ну да, Прохожану. Зыковым, Изатулиным и этому... живодеру... который медвежонка бьет. А Алке нет! Она в пионервожатую не хочет наряжаться! И Марату! Он за них заступался. И Кушакову и велофигуристам! Они директора балетмейстером обзывали! А на Дун-Цин-Фу директор крысится – иностранцы, говорит...

– Господи... – простонал Олег.

– А знаешь, кто первый в списке? Ой, сдохнуть можно! Сам Тимофей Яковлевич! И в конце его подпись! Сам себе благодарность вынес! Олешка, а ты видел? Кто-то кукурузу повыдергивал, директор на сторожа орал! Олешка, а ты бы сделал себе музыкальный номер? Алла и Валька говорили...

– Вот руки покалечу и ничего путного играть не смогу, пойду в эксцентрики.

– Противный! У тебя ничего на уме нет, кроме своей музыки! Лучше бы номер сделал и со мной жонглировал, а то играешь такое, чего никто не понимает!

– Почему никто? Я Вале Зыковой всю «партитуру» ре минор Баха переиграл, кроме «Чаконы», она понимает!

Ну, это уж верх наглости! Нина закипела от негодования и лишилась дара речи. Вальке он на скрипке играет!.. Каков фрукт!..