Романтика. Ч 3. Дорога. Гл 9. Свадьба

                9. Свадьба

– Собирайся, – объявила на другое утро Олегу Нина, – пойдем покупать тебе костюм.

Олег взвился:

– Не хочу! Терпеть не могу пиджаков!

– Потерпишь. Хватит щеголять в куртке и свитере. Ты теперь не свободный художник, а отец семейства.

– Что, уже отец?.. – пробормотал Олег.

Нина покраснела.

– Это я так... Собирайся!

– А репетировать? Стоп, а откуда у нас деньги?! Мы столько на пьедестал угрохали!

Нина глазом не моргнула:

– Есть деньги! Я экономила! Ты больше препираешься, давно бы собрался.

– Нина, – вкрадчиво начал Олег, – ты лучше купи себе сережки, а костюм потом...

У Нины даже во рту пересохло, но она мужественно поборола искушение:

– Нет, сережки потом, а костюм сейчас.

Олег сдался и через два часа сделался обладателем светло-серого, очень ему личившего, костюма.

– Вот, а ты свою жену не хотел слушаться, – важно сказала Нина, любуясь на красавца мужа. – Не жмет в проймах? – вдруг озаботилась она,
– Нигде ничего не жмет.

В воскресенье, двадцать девятого мая, после коротких фанфар, заменяющих на двенадцатичасовом представлении полновесную увертюру, Илья Николаевич осторожно привстал и оглядел амфитеатр.

– Мало народа.

– Что ж вы хотите – месяц работаем. Смотреть на нас по второму заходу – дураков нет.

– Маэстро, правда, что мы завтра работаем вместо вторника?

Николай Викторович не ответил инспектору и неопределенно пожал плечами.

– Маэстро...

Но маэстро отвернулся, а Левка пихнул Илью Николаевича локтем под дых.

– Неправда, – обернулся Алик. – Завтра выходной, а во вторник закрытие.

– Чушь собачья, – сквозь зубы сказал кто-то,
– Игнат говорил нашему ушибленному – надо дать объявление в газете и по местному радио, что представление переносится со вторника на понедельник, мы бы целый день выигрывали.

– А шеф?

– Не могу, рыпит, нарушать трудового законодательства, гым! – понедельник выходной день, гым! не могу, говорит, тратить народные средства на ваши вредные, гым! фантазии, на объявления!

– Дурак. Лишний день – лишнее представление, лишняя выручка!

– Ты умный – взял бы и объяснил.

– Он еще и не такое сотворит, увидите!

– Вышибут его когда-нибудь с работы...

– Это точно. Вышибут и назначат завбазой, а ишака с базы нам в директора`. Те же штаны, только назад пуговицей.

– Алик, откуда ты все знаешь?

– Ему и не знать! Алька, когда на твоей свадьбе пить будем?

Маэстро вдруг издал странный мычащий звук и выкатил глаза.

– Чуваки, поехали! – панически воскликнул Алик и, не дожидаясь дирижерского жеста, взмахнул палочкой.

Оркестр исподтишка с любопытством поглядывал на своего дирижера, гадая, в чем дело, а он отвернулся и смотрел на манеж. И за всё представление не вымолвил ни слова!

В перерыве между представлениями Нина и Алла выследили Алика и с двух сторон взяли его в клещи. Трудно было расслышать, о чем шла речь, но отдельные фразы до слуха доносились:

–...с Наташей! Не опаздывать!..

–...Николая Викторовича и Леву!..

–...и ни гу-гу!..

Затем силуэты двух подруг нарисовались у вагончика Зыковых. Дверь не закрылась и можно было разглядеть, как Валя страдальчески держала ладонь у щеки, а лица Нины и Аллы поскучнели.

– Очень кстати у нее зуб разболелся, – еле заметно усмехнулась Алла.

– Что?

– Да ничего... Бедная Валька! Теперь к Изатулиным, что ли?

– Ага! Имби, можно к вам?

Тень жгучей и грозной тайны лишила покоя музыкантов передвижного цирка-шапито: их дирижер Зямочкин Николай Викторович в воскресенье двадцать девятого мая ни до двенадцатичасового представления, ни во время оного, включая антракт, не произнес ни единого слова. Молчал он и на трехчасовом представлении и на вечернем, молчал и между представлениями. И когда отгремели последние залпы духовых, он так же молча скрылся из цирка. В тайну, по-видимому, было посвящено две трети «железного триумвирата», но первая треть на вопросы изнывающих от любопытства коллег несла несусветную чушь, местами порнографическую, Алик же клялся, божился, чуть не рубаху на себе рвал, что ничего не знает. Так и разошлись музыканты, не солоно хлебавши.

Единственный, кто даже и не заметил странностей маэстро – это Олег. Дни тянулись за днями и он все сильнее тосковал по Нине. Нина всего лишь позволяла себя целовать, но с какой-то боязливой сдержанностью и стремилась поскорее выпутаться из его объятий. И Олега все более одолевала страшная мысль, что ненаглядная его невеста возымела неприязнь к сокровенным ласкам... Гордость не позволяла навязываться против воли, деликатность не давала расспрашивать о мыслимых и немыслимых сроках.

В понедельник совсем стало невмоготу.

– Ты пойдешь репетировать? – хмуро спросил он поутру.

– Нет, – почему-то улыбнулась Нина.

– А я пойду. И двенадцать часов отзанимаюсь. С перерывом на обед.

Нина вдруг застыла – чернобровая алебастровая кукла с двумя цветками цикория в глазах.

– Ага... иди... А мне сегодня некогда... Олешка, ты на обед не приходи, а приходи совсем в пять вечера. Ладно?

– Точно в пять? – беспричинная обида сдавила горло.

– Точно-точно! Ни раньше ни позже! А, Олешка?..

– А что такое?

– Ну... не спрашивай... Пожалуйста! В пять! Слышишь? Ровно в пять!

В сумрачном настроении Олегу легче занималось на скрипке, а тут еще музыка подходящая – «Чакона». Грозная мелодия прорывалась через яростные арпеджио аккордов, как будто Агасфер не до конца еще смирился со своей участью и не верил, что судьба его решена навечно. Но вот та же мелодия взлетела наверх и застонала и заплакала, всхлипывала в скорбных терциях: «Иди, Агасфер!» И он собрал свой хурджин и пошел, пошел через пески аравийских самумов и миражи пустынь, через сказочную зелень сонных оазисов и дикую людскую кипень приморских городов... Беги, Агасфер!..

И, как в старые, добрые, печальные времена одиночества, бросился Олег в бесконечный и многоцветный океан музыки. Смычок высекал из струн снопы искрящихся пассажей и созвездия мелодий...

В себя, его привела боль в лопатках и позвоночнике, и тогда Олег ушел под жаркое и пустынное шапито, на обтрепанный по краям прямоугольник репетиционного ковра.

Ровно в пять, как обещал, усталый и голодный явился домой. Из лоджии доносился стук и звон посуды, смех, возгласы, в квартире висел умопомрачительный аромат азиатской кухни, а Нина в белой расшитой батистовой блузке и кремовой плиссированной юбке подбежала и повисла у него на шее.

– Олешка, сегодня у нас с тобой свадьба!

«Все смешалось в доме Облон...» Тьфу!! Я хотел сказать – у Олега потемнело в глазах.

– Так. А почему я последний узнал?

– А ты кто такой, чтобы тебе докладывать? Олешка, я сюрприз хотела сделать! Ты не обиделся? Я боялась – ты брыкаться будешь... Олешка, переоденься в костюм!

– Я сначала умоюсь.

– Ты сначала со мной поздороваешься и с Эдиком познакомишься.

– Здравствуй, Алла.

– Привет! Эдик, сюда!

Из комнаты вышел усатый, гусарского вида мужчина, смуглый, с низким лбом и тяжелым подбородком, с живыми светлыми глазами. Во всех отношениях приятный мужчина.

– Эдуард!

– Олег!

– Очень приятно!

— А...

– Олешка, мы и Леву и Николая Викторовича пригласили! Алик их приведет сейчас. А Валю приглашали, а у нее зуб заболел... Так жалко... А Наташа нам с Аллой с утра помогает готовить! Наташа, иди с женихом поздоровайся!

– Рудик здесь?

– Нет, они к шести придут.

Показалась Наташа, в цветастом фартуке, пышущая рубенсовскими румянцами и подала Олегу обнаженную до плеча влажную полную руку.

– Привет, Олешка! Без тебя, тебя женили?

– Да! А где Нелли?

– С дедом сидят. Телевизор смотрят.

– Пошел я умываться. До чего ж пахнет хорошо!.. М-м-м!.. Голова кружится!

Алик всегда честно выполнял порученные ему дела. Так он после третьего представления передал Левке и молчаливому маэстро приглашение Нины и ее просьбу соблюдать конфиденциальность и пообещал в пять часов зайти.

И вот Алик зашел за Левкой и Николаем Викторовичем и сердце его было растерзано. В квартире сожителей царил жуткий холостяцкий разгром, Николай Викторович сидел за столом и царапал ногтями чистый лист бумаги, а его налитые кровью глаза свирепо сверлили стены квартиры. Бледный, как смерть, Левка угрюмо клевал носом в стакан с водкой. Забулдыги, видимо, пили со вчерашнего вечера.

– Вай ав-вов-вув-ву! – пролаял маэстро. Алик стоял, засунув руки в карманы, и не торопясь покачивался с носков на пятки.


– «Черную розу, эмблему печали,
В тот памятный вечер
Тебе я принес,
Мы оба сидели и оба молчали,
Нам плакать хотелось,
Но не было слез!» –

– благим матом взвыл вдруг Левка.

– Фу, Лева, какая декадентщина! Ты бы еще про корнета Оболенского затянул! Спели бы лучше вы, маэстро, как на ферганской помойке, помните? «Ты свинья и я свинья»! Или Леву научили бы, раз сами не можете. Вот то песня! Соцреализм! Правда жизни! Художественное хрюканье! У вас оно дуэтом хорошо получится, порепетируйте. А то – «черная роза» !

– Вай ав-вов-вув-ву!!

– Маэстро, я не из племени «ням-ням», я вашего наречия не понимаю. Я вам дам авторучку, вы напишите, что вам с меня стрясти надобно.

– Дурак, – прохрипел Левка, – он у тебя авторучку как раз и просит. Я у него все ручки и карандаши поотбирал – он жалобу в Лигу Наций строчит. На директора. И на Робу Фурсова. Долой педерастов и Елдыриных! Свободу дирижеру Зямочкину и трубачу Шерману! Уррря-я-я-я!..

– Лиги Наций давным давно след простыл! – опешил Алик.

– А какая ему разница...

– Вай ав-вов-вув-ву!!!

Но Левка налил полстакана водки и маэстро захлебываясь и клацая зубами кое-как процедил ее себе в глотку. Закусил стручком соленого болгарского перца и облился при этом горючими слезами.

– Вот что я вам скажу, барбосы вы неумытые. По-свински вы поступаете! Вас чинно-благородно пригласили на Олешкину свадьбу, проявили к вам дружбу и уважение, а вы надрались, как сукины дети! Не терпелось? Не могли подождать?!

Маэстро вдруг пролил слезу раскаяния и умиления, вскочил, шатаясь, и натянул пиджак.

– Куда?! – загремел Левка и отобрал пиджак. Алик повернулся и пошел прочь. На выходе из подъезда его тяжело нагнал Левка.

– Алька, не злись. Так получилось... Я Алку люблю, а она там будет с хахалем... Чего я пойду? И маэстро там нечего делать, перепортит все.

– Черт возьми! – для Алика это был гром среди ясного неба. – «Повсюду страсти роковые и от судеб защиты нет»!.. И, небось, еще с прошлого года? То-то ты на Олешку целый год дичился... Ладно, раз так. Сиди, пьянствуй.

– Постой. Передай от меня вот... подарок!

Левка вывел из-за спины левую руку с небольшой бронзовой статуэткой женщины, держащей на ладонях чашу с иглой.

– Подсвечник? Славная штучка!

– Передашь? И не протрепись, что я тут... тебе...

– Обижаешь, старик. Ну, пока.

Все уже были в сборе, когда явился Алик.

– Где Лева и маэстро? – затормошили его Нина, Алла и Наташа.

– Погодите, все по порядку.

Алик пожал руку Рудольфу и познакомился с Эдуардом, поклонился Имби, а от Олега шарахнулся в сторону и перекрестился.

– Свят, свят, свят!.. Кто этот пижон во фраке? Я его не знаю. Нина, что ты сделала с Колесниковым?

– Не морочь нам голову. Ты заходил?

– Заходил. Выдаю страшную тайну. В субботу маэстро «пил нектар большими дозами и ужасно нанектарился», что с ним случается часто. А в воскресенье утром ему пришла фантазия подышать с балкона свежим воздухом. А так как от него на полтора километра разило нектарным перегаром, то налетели осы и две осы влезли ему прямо в рот. Пока Николай Викторович отплевывался, они его укусили за язык и теперь он лежит ужасно больной и несчастный, а верный друг Лева, каждые пятнадцать минут вливает ему ложечку лекарства. Просили меня передать извинения и вот этот маленький сувенир.

Известие о несчастном случае с маэстро было встречено самым бессердечным хохотом и общество расположилось за двумя сдвинутыми столами. Роль официанток взяли на себя Шура, Алла и Наташа.

– Чей тост первый? – спросила Алла.

Алик вскочил и живо подхватил бутылку шампанского.

– Прежде, чем выступать, задам молодым вопрос: почему свадьба так поздно?

– А мы убежали, то есть, я с Олегом убежала из дома. Ночью! На самолете! Не до свадьбы было.

– Ясно.

Алик раскрутил проволоку, бутылка выпалила к извечному ужасу женщин с их айканьем и ойканьем.

– Люблю шампанское. И поэтому тост будет посвящен исключительно моей собственной драгоценной особе. Сейчас я пью шампанское на свадьбе и мне охота выпить еще раз – на этой же свадьбе, только серебряной. Но по природе я человек жадный и никак не могу пропустить даровой выпивки, поэтому я дождусь и золотой свадьбы, а там недалеко и бриллиантовая...

Хохот и аплодисменты прервали речь любителя шампанского.

– Это мне... сколько же мне будет? – заливалась Нина. – Восемьдесят... девяносто два!! Ой!! А Олешке – сто! Ой! Ой!

Шампанское выпили и сели за стол. Бабушка Сара тоже выпила, хотя и вздыхала: строгий Коран запрещал вино, но что же было делать, глядя на счастливую пару? Гости и хозяева живо расправились с закусками из балыка и сервелата, Алла, Наташа и Шура, дожевывая на ходу, устремились на кухню и перед гостями появились глубокие кисайки с божественно аппетитной шурпой.

– Водочку! Перед шурпой только водочку! – с чувством заговорили мужчины и Олег потянулся было за бутылкой. Нина отдернула его руку.

– Это не про вашу честь.

– Ласточка!..

Но Нина взглянула ему в глаза. У нее мгновенно расширились смородины зрачков, а губы неслышно прошептали:

– Не пей!..

А потом слышно:

– Еще бокал шампанского – и все!

Олег нашел под скатертью ее руку, Нина на мгновение прижала его ладонь к своей упоительно упругой ножке. Второй тост исполнил Рудольф Изатулин.

– С кем поведешься, от того и наберешься. Алик для себя старался и я для себя постараюсь. Пожелаю себе через год работать в одной программе с музыкальным эксцентриком Олегом Колесниковым и акробаткой Ниной Колесниковой! Но я не такой эгоист, как Алик, и кое-чего пожелаю молодоженам. Детишек, не менее... – Рудольф поднял свои добрые с грустинкой глаза к потолку и произвел на пальцах какие-то сложные расчеты, –...не менее двух! И не более... – опять те же манипуляции, –...не более трех! Ап!

Он поднес рюмку ко рту и вдруг скривился:

– Какая гадость... Вы мне чего налили?!

Возмущение его было удивительно искренним и на удочку попалась вся компания.

– А... а... что? В чем дело?..

– Да горько ж, горько! Не могу пить!

Вопль радости и облегчения раздался за столом, все заорали, надсаживая связки, «горько!», «горько!», а когда Олег и Нина поцеловались, Шура погрозила улыбающемуся Рудольфу пальцем, а Алик даже и кулаком:

– Артист! Перепугал до смерти. Разливал-то я!

 После шурпы подали селянку по-грузински. Алик втянул ее аромат, закатил глаза, застонал и возмутился:

– Я протестую! И с такими поварами больше не связываюсь! Добро переводят!

– Не нравится?! – шумно обиделись повариха. – Не нравится?!

Алик строго на них взглянул.

– Водка зря пропадает. Прикиньте, сколько надо выпить, чтоб окосеть при такой закуске? А? Вот то-то. Никакой зарплаты не хватит. Ее и без закуски не хватает.

– Будто ты много пьешь!

– В данный момент я веду речь от имени почивших в бозе Левки и маэстро. Левка за столом спит, есть у него такая мода, а маэстро может быть и под кроватью. Я раз вытаскивал, за ноги.

– Алик, – уличила его Нина, – значит, ты нас обманул?

– Гм, – Алик поскреб загривок. – Про осу – низменная правда, остальное, – извиняйте, святая ложь.

Наконец подала голос бабушка Сара. Робко улыбаясь, она попросила Олега спеть «тройку почтовую». Песню эту, несмотря на слова «как злой татарин», бабушка Сара любила до беспамятства. Олег принес гитару и запел. Когда песня дошла до щемящего душу: «а ей не быть уже моей», бабушка Сара начала ронять слезы и странно, – полезли за платками и Наташа с Аллой. Гусар-мотогонщик, который влюбленно разглядывал незнакомое ему общество, но сам больше отмалчивался, после пения Олега воскликнул:

– Ты – лермонтовский человек! И Нина – лермонтовская!

 Разошлись в двенадцатом часу. Нина и Олег проводили гостей до почтамта и Рудольф, прощаясь, с глубокой грустью пожаловался:

– Это разве свадьба? Это гуляли? «Ой, мороз, мороз» пели? Под стол кто-нибудь свалился? И хоть бы одну морду побили! Свадьба, называется…
– Накаркаешь. Тебе и набьют, пока до дома доберешься, – сказала Имби. Она поцеловала Нину и протянула Олегу руку.

– До свидания. Будьте счастливы.

– Спасибо! До свидания!

Эдуард долго тряс руку Олега и дотряс бы до утра – Алла уволокла его за другую. Алик попрощался, сохраняя феноменальную корректность и сногсшибательную ясность изложения, затем его журавлиная фигура под крылышко с пышненькой уточкой Наташей чрезвычайно ровно ушагала в темноту.

Дома почти до часу убирали посуду и прибирали зал, наконец, уставшие и взволнованные отправились спать. С бьющимся сердцем Олег выключил лампу и в темноте нашел Нину. Нина торопливо и жадно прильнула к нему и легонько куснула за подбородок. И полетели на пол перины и подушки, а на голые сетки полетела сорванная одежда. Олег подхватил на руки нагую Нину, покружил по комнате и упал коленями на жаркое ложе. Со сдержанным и стыдливым нетерпением отдалась Нина возлюбленному и в горячке объятий простодушно проболталась:

– Как много времени зря пропало!.. С шестого января!..

– Да!.. А ты почему меня так долго мучила?..

Почему? Гм. Как же, будет она отчитываться за полосу мелких женских бед – и за ту, что раз в жизни случается и что каждый месяц досаждают...

– Хотелось помучить – и помучила! А может быть, я и сама помучилась... Вот...

Бог знает, когда они уснули, но проснулись в полдень. Медленно уходил сон и так же медленно на смену ему приходили воспоминания вчерашнего дня, огромного, как жизнь. Олег повернул голову. Рядом с ним лежал бесформенный сверток махровой простыни, из свертка торчало пол ноги, рука, локоть и плечо Нины. Олег его размотал, хотя сверток возмущенно стонал и яростно брыкался.

– Олешка, бессовестный!.. Всю меня облапал, где только мог...

 Но Олег быстрыми короткими щипками пробежался по гладкой коже её спины и у Нины даже дыхание пропало.

– Ой, как сладко... Ой, ой, ой, Олешка... Ты меня любишь?..

– Люблю!

– А разлюбишь?..

– Обязательно.

– А когда?..

– Скоро.

– А когда – скоро?..

– После бриллиантовой свадьбы...

– Так быстро... Бессовестный... Я упала с сеновала, тормозила головой! Я упала...

– На мой чубчик намекаете?..

– Ну не на мой же! Ой, у меня, наверное, не лучше...

Смущенно глядели они друг на друга заспанными глазами и переживали ласки прошедшей ночи.

– Не смотри... – вдруг прошептала Нина и прижала к груда край смятой простыни. – Не смотри, я буду одеваться!..

Олег положил подушку себе на лицо. Через пять минут и он вскочил и со вкусом потянулся широкими сильными плечами. Нина порозовела, но не отвела глаз от его мускулистой волосатой груди, твердых рельефных мышц живота. «Какой красивый! Я с ним на пляж буду ходить, все от зависти треснут!»

– Ой, Олешка, у нас под глазами синё!.. Я в цирк не пойду...

– Подумаешь, синё. Напудрись. Деньги у нас есть?

– Не... Я даже у Аллы немного заняла...

– Ладно. Завтра, а может и сегодня, получка.

Нина перевела дыхание. Если бы Олег был не такой беззаботный, он бы сообразил, что их собственных денег никак не хватало на пьедестал, костюм и свадьбу и допытался бы до злосчастных родительских ста рублей. Но Олег отдавал все деньги Нине и давно уже не ориентировался в семейных финансах.

– Нина, – встревожился он вдруг и обнял ее за плечи, – это самое... у нас ничего?.. ребеночек не получится? А то будут тебе репетиции...

Нина спрятала глаза и попыталась сбросить его руки с плеч.

– Что молчишь?

– Пусти...

– Я серьезно!

– Ну, отцепись! Ничего не будет. Я знаю.

В день закрытия в цирке царило ликование. Выдали зарплату, а так как при норме тридцать представлений в месяц сделали сорок семь да плюс три праздничных дня, приварок к зарплате составил от пятидесяти до ста рублей. Государственный ум Тимофея Яковлевича превозносили до неприличных высот и называли его не иначе, как наш шеф, и Тимофей Яковлевич купался и млел в лучах заслуженной славы.

– Как здорово! – прыгала Нина. – Всегда бы так!

– Всегда не получается. Надо нашу дирекцию, кроме Игната, разогнать и Геворкяна опять позвать...

– А кто это?

– Наш бывший директор. При нем чуть не каждый месяц переработки были.

– А почему он ушел?

– Он не ушел. Его «ушли».

– За что?

– За то, что дело делал. И в главке – там же удавятся за такие наши доходы! Вот увидишь – с нашим дураком до конца сезона ни одной переработки не будет.

Нина вздохнула.

– Купи себе сережки.

– Не получится... Нам же до пятнадцатого жить...

– Тогда в Уральске купишь. Экономь.

Нина уже совершенно хладнокровно созерцала, как разбирают цирк, она самолично с деловым видом отвинтила ножки своего пьедестала, завернула их вместе с зубником в тряпку и бдительно проследила, чтобы Олег аккуратно загрузил ее драгоценное имущество в вагончик.

– Лева опять работает на разборке? – спросила она.

– Ага, – ответил Олег, – и Алик с ним подписался. За что крестьяне, за то и обезьяне. Левка надеется не пропиться и заодно еще заработать.

– А Алик?

– Алька? Наверное, нашей свадьбе позавидовал – себе хочет отгрохать.

– А ты почему не за компанию с ними?

– Двадцать лет гонять гаммы на скрипке, а потом за три червонца расколотить ломом пальцы...

– Ой, правда... Олешка, а ты был в Уральске?

– Нет. Посмотрим, где Пугачев и Чапаев воевали.

Несколько дней перед отъездом Нина и Олег прожили затворниками, если не считать, что по вечерам бабушка Сара выгоняла их гулять на улицу. У обоих потрескались губы от поцелуев и ныли кости от неуемных объятий.

– Олешка, – мечтала Нина, – а если бы у нас с тобой все зимой получилось, то совсем не так бы все было.

– А как?

– Ты бы тогда остался в Энске и сейчас бы в театре работал.

– Правда...

– Ой, хорошо, что получилось так, как сейчас!

– Как знать...

Наступил день расставания. Шура попрощалась еще вечером – ей рано утром надо было на работу, бабушка Сара всплакнула на другой день, когда Нина и Олег, по обычаю, присели перед дорогой. Миша попросил:

– Дядя Олег, приезжайте к нам еще!

– Обязательно!

Снова сбор на пустой площадке цирка, вокзал и шумное вторжение в вагон поезда. Точнее в вагоны, так как некоторые, в том числе семейство Зыковых и семейство Изатулиных, не любившие бедлама плацкартных вагонов, доплатили администратору из своего кармана и получили билеты в купейный вагон. Но полного счастья все же не выходило, поэтому Зыковы заранее сговорили ехать с ними в одном купе Аллу, а Изатулины – Олега и Нину.

Поезд тронулся, пассажиры начали устраиваться, невозмутимый Руслан Изатулин глазел в окно, чернущий Бабай шнырял под ногами и застывал изваянием лишь тогда, когда из соседнего купе доносилось тоненькое тявканье Антошки. И, когда устроились, произошло переселение народов: Имби и Нина ушли сплетничать в купе Зыковых, а взамен их, минут через пять, короткими перебежками спасся в купе Рудольфа и Олега Владимир Григорьевич. Пять стрекочущих женщин – это слишком сильно. Мужчины молча вздохнули, переглянулись и вскоре Олег, как самый младший, отправился в экспедицию в вагон-ресторан.

Путь лежал через вагон с циркистами и Олег задержался в купе, где почти научившийся говорить маэстро, почти трезвый Левка и тщательно выбритый Алик не на жизнь, а на смерть резались в подкидного дурака.

– Что интересного в новейшей дурацко-картежной мысли? – съязвил Олег.

В ответ международные гроссмейстеры обозвали его аристократом и снобом. Олег двинулся дальше, но в тамбуре его нагнал Левка.

– Ты в кухмистерскую?

– Ага. Идем?

– Подожди. Я сейчас маэстро и Алика раскручу на пузырек.

Левка вернулся и приятели отправились в путь, окунаясь в грохот переходных тамбуров, отворяя и запирая бесчисленные двери, продираясь через цыганский хаос плацкартных вагонов и светло-больничные коридоры купированных.

В ресторане застали своих: Кушаков, Марк Захарович и руководитель велофигуристов с женой расправлялись с жилистыми бифштексами, кляня воровское племя ресторанных поваров, сперших мясо и заменивших его черт знает чем, графинчик рома, тоже наверняка разбавленного дешевой водкой, пока стоял нетронутый.

Заплывший, с грязными руками буфетчик, физиономия которого на тридцать три версты вопияла: «жулик!» продал Олегу и Левке две бутылки водки без ресторанной маркировки, но по ресторанной цене и не отдал им на сдачу мелочь. Олег поймал себя на странной мысли: если бы этот человек сейчас тонул, горел или извивался в какой-нибудь чудовищной мясорубке – ничто бы не дрогнуло в его душе. Буфетчик представлялся даже не животным – какая-то чудовищная разжиревшая мокрица или сороконожка.

– Идем отсюда.

– Пошли. Этот тип свои деньги считает на весах с гирями: пять килограммов трешек, полтора килограмма четвертаков! Ты бы не отказался от пуда червонцев?!

Перед тем как лечь спать, Олег и Нина полчаса стояли в тамбуре и молча глядели в окно на бескрайние Казахстанские степи, над которыми висела холодная луна.

– Напился, бессовестный? – решила попилить мужа Нина. – Я же говорила – только с моего разрешения!

– Ой, уж... Пол-литра на троих...

– Все равно! Ну, ладно. Прощаю. Олешка, на чем мы только ни путешествовали! На самолете, на автобусе, на поезде!

– На верблюдах не путешествовали.

– На ослах! На корабле!

– На корабле я путешествовал.

– А, это когда Левка на мачту залез?

– Да.

– Как-то там мои папа с мамой!.. И Вовка!.. – вдруг загрустила Нина.

В Чимкенте она успела получить ответ на свое письмо, уставшая от вендетты мать благословила, наконец, беглую дочечку и даже передала привет Олегу. И сейчас Нина размышляла: сказать или нет? Но Олег промолчал, промолчала и Нина.

В купе Рудольф галантно уступал Нине нижнюю полку, но Нина наотрез отказалась и забралась на верхнюю, поближе к Олегу. В темноте она протянула ему руку и они долго перебирали друг другу пальцы.