Романтика. Ч 3. Дорога. Гл 15. Мансарда

                15. Мансарда

В день репетиции Олег пришел в цирк раньше всех, если не считать Шумилина Ильи Николаевича. Так уж повелось, что он всегда помогал старому товарищу втаскивать и расставлять на оркестровке пюпитры и стулья.

– Стерва бухгалтерша, – ругался Илья Николаевич. – Зачем мы в каждом городе принимаем местных музыкантов? Не даем экономить на фонде заработной платы, премии директору и бухгалтеру срезаем... А ты сиди дуйся, как проклятый, кишки горлом лезут по воскресеньям...

– Кого маэстро нашел?

– Маэстро... Я нашел! Маэстро глаза никак не продерет. Спирт, видите ли, холеру уничтожает. Теперь у него не пьянка, а профилактика. Тромбониста нашел, тенориста и контрабасиста. Сегодня обещались прийти. А когда сюда ехали, что творилось! В вагоне маленькой девчонке живот скрутило, проводница посинела, бегает взад вперед, карантина боится. Пройдисвит и Чахотка трясутся, вещи складывают, чуваки, говорят, давайте смоемся с поезда, пешком дохиляем, Алька затылок чешет, Иван Иванович и Иван Никифорович друг в дружку вцепились, Левка и Зямочкин новую бутылку водки распечатывают. Шантрапановский на третью полку забился, до самого Балашова не ел, не пил, в уборную не ходил. Все напереживались. Заперли бы на сорок дней, были бы нам гастроли.

– Чем кончилось?

– На какой-то станции врачи зашли, проверили. Рыбой девка объелась. Я в Китае пережил холеру. А там так: на каждом перекрестке санитар и полицейский – есть у тебя талон о прививке против холеры, ступай мимо, нет талона – задирай рубаху. Много народа перемерло, некоторые из-за талонов...

– Как это?

– Нищие китайцы. Собирали по санитарам талоны, один укол, второй, десятый и дуба врезают.

– А зачем им талоны? – поразился Олег.

– Некоторые американцы боялись уколов, вот и покупали талоны.

– Тьфу! – плюнул Олег. – На чем только люди не зарабатывают!

– Голод не тетка, заставит зарабатывать.

Спустились с оркестровки, на конюшне уже стояли маленькой кучкой трое местных музыкантов с инструментами.

– Здравствуйте, Илья Николаевич.

– Привет, ребята.

– Илья Николаевич, я сегодня не смогу на репетицию. Извините, – сказал контрабасист.

– Ничего страшного. Приходи сразу на открытие. Все равно половину на слух играть будешь.

– А контрабас оставить можно?

– Тащи в вагончик.

Музыканты потихоньку собирались, разыгрывались. Маэстро же отсутствовал.

– Где Зямочкин? – приставал инспектор к Левке.

– Я почем знаю? – лаялся Левка. Был он сильно не в духе. Явился и Серж Шантрапановский в рубашке немыслимой, умопомрачительной расцветки: на ней было намалевано нечто, среднее между павлином, козлом и обезьяной. Где он ее откопал – аллах знает. То ли успел раздобыть уже в Балашове, то ли она лежала у него, до поры до времени, на дне чемодана. Пока музыканты доставали инструменты из футляров, он вертелся перед зеркалом, по клочкам обозревая себя и вдруг издал апокалиптический вопль:

– Вот это Штаты!!!

Левка шарахнулся и чуть не упал на контрабас.

– Караул! – застонал он. – В дурдоме день открытых дверей!

Алик же тыльной стороной ладони прислонился к затылку Сержа и скорбно прошептал:

– Тараканы!

– Но, но! Ша! Полегче на поворотах! Хау ду ю ду! – и Серж удалился из вагончика.

Пришел маэстро, чрезвычайно напрофилактированный против холеры, но Алик и Илья Николаевич купились на его выбритую физиономию и выутюженный костюм.

– Сели!

Сели. Не глядя грянули увертюру. Но вот барабанщик ни с того ни с сего чуть не вдвое замедлил темп, кто-то остановился, кто-то замедлил с ним и опять погнал, короче, понеслись кто в лес, кто по дрова.

– Алик, имей совесть!

– От холеры лечишься?

– От триппера! – огрызнулся ударник. – Я точно по руке играю!

Все взоры обратились к маэстро. Воцарилась тишина.

– Валторны!.. Проведите мне это соло... – Николай Викторович ткнул указующим перстом в престарелых саксофонистов-альтистов и двинул вправо-влево выпяченной челюстью. – Соло... проведите...

– Опять до валторн узюзюкался... – горько проговорил инспектор оркестра.

– Кто – узю... зю?! – озлился маэстро. – Вы себе... позволяете?!

Репетиция продолжилась, но уже без Николая Викторовича, которого увели проспаться, и без Левки, который как раз и командировался на это мероприятие.

– Я что, должен холерой заражаться?! – орал маэстро и порывался вернуться в цирк, дабы уволить с работы Илью Николаевича, посмевшего ссадить его с оркестровки, и заодно истребить презренного Роберта Фурсова :

– В администрации – были! В артистах – были!! И ко мне – пробрались !!! Пятая колонна!!!!

– «Домино, домино, ваша морда не бита давно!» – угрожающе напевал Левка рычащему и брызгающему слюной дирижеру и немилосердно волок его за рукав.

– Чья морда... не бита?!. – продолжал свирепеть Николай Викторович.

– Твоя. Кому говорю – иди смирно!!!

За день до открытия Нина то смущенно улыбалась Олегу, то прятала глаза, а в день открытия с утра исчезла из мансарды. Не было ее и в цирке, Олег до двух часов репетировал в одиночестве, то есть, без Нины: народу на манеже хватало. А когда пришел домой, Нина его «обрадовала» :

– Олешка, мама приехала...

У Олега черные пятна пошли перед глазами, он кое-как сохранил самообладание.

– Надолго?

– Ну... не знаю. Я ей написала, просила выслать... а она сама приехала...

– Я могу у ребят пока перебиться, или в гостинице.

– Да нет, Олешка! Она у нашей бабушки с дедушкой поживет, там много места, она и сейчас там отдыхает...

– Я, наверное, пойду в цирк, Илья Николаевич просил...

– Олешка... ну, зачем? Ай, она уже сюда идет... – и Нина выбежала на крыльцо мансарды.

– Здравствуйте, Олег.

– Здравствуйте, Полина Илларионовна.

Молчание. Олег прислонился спиной к стене.

– Полина Илларионовна, ни вам ни мне, наверное, не хочется вытягивать из себя полумертвые любезности... Вы с Ниной соскучились друг по дружке, так что... Я лучше оставлю вас двоих, вы не обижайтесь.

– Да нет, но как же...

– Ничего страшного. Я не на край света удаляюсь, еще свидимся, была бы охота.

Олег ушел, а мать и дочь еще раз обнялись и еще раз всплакнули, но уже не так горячо и не так горько, как на вокзале.

– Похудела, – всхлипывала Полина Илларионовна.

– Много занимаюсь, – Нина утерла глаза. – Потрогай! – и ткнула рукой матери в твердый как железо, пресс. – Алка меня знаешь, как гоняет? Почище Олешки!

– Алла? Эта самая? Семья у них приличная?

Нина пожала плечами.

– Понятия не имею. Алка хорошая! Она моя лучшая подруга! В Фергане она такого любовника отхватила... Ой... Я хотела... В общем, она с мотогонщиком познакомилась, очень приличный мужчина, с усами...

Нина хотела поддать форсу, ляпнув об Алкином любовнике, но тут же и пожалела.

– Он на чемпионат? Спортсмен? Они поженятся?

– Он не на чемпионат, он, это самое, по стенке ездит... Страшно! Да еще с завязанными глазами! А на Алке он не женится, он уже женатый… то есть, я хотела сказать, на черта он Алке нужен?! Он в гимнастике ни бэ ни мэ ни кукареку. Что она, в самом деле с ним делать будет? Повесит рядом на трапецию, чтоб в трубу дул?

Но тут Нина вспомнила, что дудение на трубе относится не к вертопраху Эдьке, а к пьянице Левке и сморщила нос, пытаясь выпутаться из противоречий, но, наконец, сообразила, что мать не имеет никакого понятия ни о каком Левке и ни о какой трубе.

– И в таком обществе вращается моя дочь! – возопила Полина Илларионовна.

– А чего? Общество – как общество, – с досадой возразила Нина.

– Подруги с женатыми любовниками, какой-то балаган, езда по стенкам, незаконный брак, аборты!

– Ну и что? Зато я счастливая. Олешка меня любит, знаешь как!

– Что за любовь?! Это не любовь! Как вор увел из дома, сделал ребенка, погнал на аборт!

– Никто меня не уводил, я сама удрала с ним, – хладнокровно отбивалась Нина. – Сама пришла в гостиницу и попросила взять с собой.

– Стыда у тебя нет!!

– Мне стыдно! К нему один раз милиция являлась! А он в тот день меня ждал! А я его ни за что оскорбила! А ребенок случайно получился, нам же не по девяносто лет. Мы не хотели. А аборт он мне не давал делать. Чуть не плакал – не давал. Пока я ему истерику не закатила.

Подавленная мать не отвечала. Это ее дочь? Это тот самый крохотный, синеглазый, черноволосый ангелочек в голубеньком платьице?..

– Ты не любишь мать, иначе бы не говорила такого... – Полина Илларионовна вытирала платком глаза и нос.

– Мамочка, я тебя очень люблю! – Нина бросилась матери на шею. – Очень люблю! И за папу и за Вовку до слез скучаю!.. Только ты не задевай Олешку – я все равно за него буду заступаться.

Помолчали немного. Полина Илларионовна смирилась. Раскрыла чемодан и вынула туго набитый полотняный мешочек, толщиной с трехлитровую банку
– Орехи твои, выбирала на базаре, хорошие.

От радости Нина захлопала в ладоши. Она смерть как соскучилась по кедровым орехам.

– А помнишь... – спросила было мать. – Да нет, не помнишь – купили тебе крыжовника, ты ела, ела, а на самую большую ягоду сказала: «маленький арбузик»! Она полосатая... А еще у бабушки – ходики остановились, ты смотрела, смотрела, а потом спрашиваешь: «Бабуска, а это чисы? А почему они не чисут?»

Нина счастливо улыбалась и нащелкивала орехи. Полина Илларионовна вновь полезла в чемодан и подала плоский сверток.

– Рубашка поплиновая. Это твоему Олегу.

– Ой! – Нина подпрыгнула и выхватила сверток. Мысли лихорадочно метались: «Скажу – я купила! Ведь ни за что не оденет!..»

– Спасибо! Я ее пока спрячу. А это что, в бутылке?

– Спирт. Попивает твой благоверный?

– А чего бы ему не попивать? Если я разрешу, конечно. Он один раз напился в Чимкенте, так я ему таких чертей дала! – похвасталась Нина.

– А это тебе. Тетя Тамара старалась. Импорт. Ты лет пять воздержись от детей, молодая еще.

Нина покраснела и неловко взяла тщательно упакованный сверток. «Черт с ними, – думала Полина Илларионовна, – пусть милуется со своим оборванцем, поймет в конце концов, что это не жизнь. Лишь бы детей не нажили, господи!..»

– Если что понадобится – сразу пиши, достанем.

– Как там Петр Онуфриевич? – увильнула Нина от скользкой темы.

– Петр Онуфриевич! Представь, какой оказался негодяй! Намекал, намекал, изнамекался весь – мы, дескать, посмеялись над ним! Нарочно! Так себя неинтеллигентно повел... Мы с отцом в другом месте теперь работаем.

– Женился? – Нина с аппетитом грызла орешки.

– Через месяц, как ты... как вы уехали. Он на нее давно глаз положил, да рассчитывал, что в другом месте выгорит.

– Ну вот, а вы меня за него хотели отдать, – спокойно сказала Нина.

– Никто ничего не хотел! – вспыхнула Полина Илларионовна. – Ухаживал, ну и ухаживал... Жила бы, как у Христа за пазухой. В центре города, трехкомнатная квартира...

– Ну его, того Петра Онуфриевича. Анжелку не видела?

– Я эту мерзавку...

Примерно в таком же сердечном ключе беседовали они около часа, потом Нина потащила мать в цирк.

– Мамочка, мне надо обязательно порепетировать, я сегодня выступаю!

– Выступаешь? – вытаращила та глаза.

– А что? – небрежно подняла брови Нина. – Я еще не совсем артистка, а вроде как стажер. Вот Олешка сделает музыкальный номер и мы просмотримся. Будем работать в Союзгосцирке.

Несокрушимая самоуверенность Нины объяснялась вчерашним беспокойством сначала Кушакова, а затем и самого Тимофея Яковлевича, которые спросили, сможет ли она выступить на премьере.

Нина подъехала к Кушакову насчет того, как ей провести на представление свою маму, Кушаков сказал, что хотя в директорскую ложу пригласительные розданы под завязку, он посадит Полину Илларионовну на самое лучшее место – перед директорской ложей. Нина набралась нахальства и познакомила мать с инспектором манежа. Элегантный и аристократичный Иван Иванович произвел неотразимое впечатление на Полину Илларионовну. За двадцать минут он наговорил ей столько комплиментов в адрес Нины, что у бедной матери закружилась голова. Ей даже померещилось, что цирк самое подходящее место для ее блудной дочери. А главное – Иван Иванович почти не упоминал имени самозванного зятя. Полина Илларионовна решилась и туманно пожаловалась на постигшее ее семью несчастье. Ничего не ответил Иван Иванович, но как сочувственно взглянул!..

После репетиции Нина с матерью отправились на базар, то бишь, просто вышли из цирка. После представления решено было сообразить маленькое семейное торжество.

– Мамочка, мы Аллу позовем тоже, ладно?

– Зачем? Чужой человек...

– Мамочка, позовем! Она так много для меня постаралась! Она такая смелая! Я бы просто так не полезла под купол, а она оттуда головой вниз бросается!

– Ну, позовем, позовем... – Алла Полине Илларионовне решительно не нравилась. «Не то цыганка, не то жидовка пархатая, такой самое место в цирке».

А Нина надеялась, что с Аллой им будет легче ладить между собой.

Открытие гастролей в Балашове едва не омрачилась глупейшим происшествием. За час до представления инспектор манежа обнаружил, что не хватает левой половины бархатного занавеса.

– Где занавес, мать вашу так?!! – взревел Кушаков и схватил за грудки старшего униформиста.

– Не знаю! – перепугался Димка.

– Искать!!

Все мужское население цирка было мобилизовано на поиски, а женская половина разрабатывала альтернативные варианты – тащили кто что мог и примеряли на роль занавеса. Альтернативы смотрелись вопиюще безобразно, а униформисты, шофера, музыканты и артисты тем временем шныряли по вагончикам и под вагончиками, в вольере у медведей и под лавками амфитеатра, обежали территорию и осмотрели внешнюю сторону шапито.

– Кто в последний раз видел целый занавес и когда?! – казалось Кушакова хватит инфаркт.

– Иван Иванович! Зрители возмущаются! Пропускать?

– Никого не пропускать! Кто и когда?!

– Я видел, в пять вечера, – вспомнил Аркаша.

– А где Федя? – оглянулся Стас.

– Где плотник?!

– Федя, эй!

– Он был! Как раз в пять!

– Федя!! У-лю-лю-лю-лю-у-у-у!..

– Он в прицепе друшляет!

Стас, Димка, Сашок и Аркаша рысью бросились на задний двор цирка, взяли на абордаж пустой прицеп и обнаружили храпящего в обе норки циркового плотника. Спал Федя закутавшись в половинку бордового бархатного занавеса. Под гогот и улюлюканье занавес с Феди смотали, а самого Федю вывалили на грязные доски, вытрясли над ним тяжелое полотнище и сбросили на руки Кушакову. Федя продрал заплывшие от трудов и водки зенки, после чего последовало классическое, злоумышленное, чеховское :

– Ась? Чаво?

Разжеванный в блинное тесто мундштук папиросы обвалился с обезьяньей губы на грудь, а там и на пол, тогда Федя сунул в рот довольно жирный бычок, валявшийся неподалеку.

Пока Кушаков решал проблемы глобального масштаба, Николай Викторович занимался региональной – местный саксофонист-тенорист пришел на работу подшофе.

– Приходите, пожалуйста, завтра, – маэстро нежно поддел под локоть невысокого, с негритянской кучерявостью на голове музыканта.

– Да я все слаба;ю! – заговорщически ухмылялся саксофонист.

– Приходите завтра! А если еще раз придете в нетрезвом состоянии – не приходите совсем.

Саксофонист взбеленился:

– Ты то – сам алкаш! Не видел я, что ли?!

– Вполне возможно. Но это не значит, что я потерплю алкаша у себя в оркестре.

Извращенная логика циркового дирижера ошеломила балашовского виртуоза – он расшаркался и раскланялся:

– Я удаляюсь.

Кушаков от пережитого потрясения отошел лишь при виде хорошенькой, бледненькой, нарядной Нины. Нина ему льстиво улыбнулась, он ей, тогда девушка перевела свой и его взгляд на растерянно жавшуюся у ближайшего к выходу из конюшни вагончика Полину Илларионовну.

– Один момент! – спохватился инспектор. – Аркаша!

Аркаша подбежал.

– Возьми в моем вагончике стул с красной спинкой, поставь перед ложей и посади... это мама нашей Нины! позаботься, одним словом. Дежурным в зале скажи, чтоб не цеплялись.

Кушаков деликатно проводил Полину Илларионовну в правый от форганга проход и в щелочку проследил, как выполняются его распоряжения. Аркаша их выполнил безукоризненно.

– Это ваша мама? – в который уже раз умиляясь на синие глаза Нины спросил Николай Викторович.

– Ага! В гости приехала!

– Надолго? А где Олег? Где Колесников?! Илья Николаевич, где наш скрипач?!

– На оркестровке. Уже час мается, не слазит.

– А...

Раздался первый звонок.

На следующий день в местной газетке накропали панегирик отчаянной храбрости воздушных гимнастов, виртуозности клоуна Рудольфа Изатулина, последователю методов гуманной дрессировки, мастеру своего дела Курячему-Ромэнскому (так и напечатали идиоты – Курячему-Ромэнскому), необыкновенному искусству артистов Чернышевых, которые на оглоблях своей телеги чуть ли не превзошли в искусстве Паганини и прочая и прочая. Никого не забыли. Про оркестр тоже не забыли: директор в качестве личной мести маэстро Зямочкину спустил мнение – об оркестре не писать. Ибо вейсманист-морганист от искусства цирковой маэстро Зямочкин и примкнувший к нему менделист от той же епархии Лев Шерман, оба, вдобавок же, пьяницы и космополиты, недостойны пачкать своими презренными именами благородные и правдивые страницы советской печати. И про Нину напечатали, выражая искреннее недоумение, почему номер, не уступающий в классе остальным, не числится в святая святых – в Союзгосцирке. (Репортер в запарке написал «лучший номер программы», но редактор, съевший не одну собаку и наработавший обширную лысину, поправил его. Он же, редактор, добавил абзац о блестящем стиле руководства таким головотяпным... простите! головоломным предприятием, как цирк, осуществляемом майором в отставке Тимофеем Яковлевичем Елдыриным. Про сушеную ящерицу Игната Флегонтовича, викинга-шапитмейстера, Димку, Стаса, Федю и К° не вспомнила ни одна сатана).

После представления в мансарде Нины и Олега состоялся ужин. Полина Илларионовна несколько подобрела к воздушной гимнастке. Кувыркаться каждый день на такой высоте?! Это не каждая может, нет, не каждая. А успех Нины? Как ни гнала Полина Илларионовна грешные мысли, а материнское тщеславие брало верх: не чья-нибудь, а ее дочечка срывала в цирке оглушительные аплодисменты. И все это благодаря подруге, как утверждает Нина. К тому же Алла оказалась москвичкой, а лица, обладающие столичной пропиской автоматически переводились Полиной Илларионовной в более высокий социальный разряд.

– Сроду не пила спирта! – Алла со страхом следила, как медленно наполнялась ее небольшая рюмочка. – Хватит! Ты что, обалдел?! – завопила она на Олега. – Отливай в свою!

Олег отлил.

– Я тебя научу пить спирт! – вертелась Нина, хотя сама намеревалась испробовать его впервые в жизни. – Надо выдохнуть, выпить и поскорее запить! Ой... Или наоборот, – вдохнуть?..

– Выдохнуть, – сказал Олег. – Кричите «ап».

– Что? – не поняла Полина Илларионовна.

– Значит, кричать, когда хватит. Мне «ап», «ап», Олешка!

– «Ап»... О, господи! Табор...

Женщины держали в одной руке рюмки в другой кружки с томатным соком, а Олег приглядел ядреный соленый помидор. Выпили. Алла молча побледнела, Нина в ужасе хлопала мокрыми ресницами.

– А.... а... а... а... Ой!.. ой!.. ой!..

Опомнились и набросились на закуски. Спирт быстро ударил в головы, девушки раскраснелись и наперебой принялись просвещать Полину Илларионовну по части циркового житья-бытья. Нина то и дело оборачивалась к Олегу и ее радостные глаза не умели скрыть горячей и стыдливой страстности. Полина Илларионовна размякла. «Пусть потешится девочка! Надо брать от жизни, пока можно...» Всплыли в памяти дни собственной молодости: Черное море, золотой песок, стройный синеглазый шалопай со шрамом от немецкого осколка на груди и ранней военной сединой в черных волосах. С каким вкусом наставляли они рога безгрешному Василию Алексеевичу! До сих пор приятно вспомнить. Пусть и дочке будет что вспомнить, Олег красивый мужчина, очень красивый.

Олег вполуха слушал женскую болтовню, а вполглаза посматривал на считай что непочатую бутылку со спиртом. Наконец решил, что пауза достаточно прилична и протянул к бутылке руку. Нина и Алла мигом попрятали свои рюмки. Олег вопросительно взглянул на Полину Илларионовну.

– Немножко, – коротко ответила она.

– Ничего себе, – протянула Нина, когда Олег закусил на этот раз огурчиком, тоже соленым. – Лакает спирт, как газировку!..

– Тетя Маша косорыловку делает, почти такую же.

– Косорыловку! – Нина залилась смехом и обвила руками шею Олега. «Косорыловка» покоробила интеллигентский слух Полины Илларионовны, а имя тети Маши она постаралась не расслышать. Василий Алексеевич рассказывал о своей с нею встрече потрясающие вещи. «Мужичка», «плебейка», «деревенщина» – это самые слабые воспоминания, коими он поделился с женой.

– Куда вы из Балашова поедете? – у всех вместе спросила Полина Илларионовна. Алла пожала плечами, Нина вопросительно взглянула на Олега.

– Алик говорит – в Вольск. А оттуда потихоньку на юг, в Азию, зимовать. Хорошо бы елки в этот раз поработать.

– Ёлки?..

– Детские утренники на школьных каникулах, – пояснила Алла, – за десять дней тридцать палок можно заработать.

– Палки?..

«Какая ужасная терминология! – брезгливо думала Полина Илларионовна. Нет, все-таки это не место для Нины. Пусть еще годик поскитается, а там надо выцарапывать ее из грязного шатра. Сейчас бесполезно – она влюблена, как кошка, и, по всей очевидности, в совершенстве постигла курс «науки страсти нежной». Что-то неведомое в осанке, какие-то неведомые синие тени в зрачках выдавали талантливую ученицу...

– Палки?..

– Палка, – значит представление. У нас норма тридцать, а по праздникам за одно представление ставят две палки, да еще переработка, мы тогда больше получаем. В Чимкенте у нас палок сорок было.

– По-моему, больше! – усомнился Олег.

– А, помню! Ты тогда кучу денег получил!

– Да уж, кучу...

Просидели до часу ночи, наконец, Полина Илларионовна захотела спать, они с Аллой покинули мансарду и ушли в дом.