Письмо в пустоту

Я пишу тебе это письмо, заранее зная, что оно не будет отправлено никогда. Оно не будет никогда отправлено хотя бы по той простой причине, что я не знаю твоего теперешнего адреса. Не знаю даже, есть ли у тебя теперь адрес вообще. Подумать только, я даже не знаю, жива ли ты ещё.

Но я всё же пишу. Зачем пишу? Почему пишу? Впрочем, я часто делаю что-то, сам не зная: зачем.

Была ли это любовь, или я сам её для себя выдумал? Скорее всего, было и то, и другое.

Кто знает, может и хорошо, что у нас не получилось ничего. По крайней мере, не получилось ничего реального. Были одни мечты и фантазии, остались одни воспоминания. Тем не менее, я и сегодня благодарен судьбе за то, что было, и за то, что так, увы, и не сбылось – тоже.

Кто-то считает, что как человек состоялся благодаря спорту, кто-то – благодаря институту, кто-то благодаря заводу, кто-то благодаря армии… Словом, у каждого своё. Своя у каждого судьба, своя путёвка в жизнь, своё дело, благодаря которому он состоялся как человек, свои обстоятельства из которых он вышел. Кого-то вывела в люди заводская проходная, как в песне поётся, кого-то – армия, кого-то – и места не столь отдалённые, бывает иногда и так, хотя крайне редко, но всё же бывает. Меня же вывела в люди имена та наша история. Вернее, не наша, а моя – с твоей-то стороны не было ничего, кроме, разве что, пассивного принятия моих знаков внимания.

…Тогда я ещё не видел тебя ни единого раза. Но знал о тебе, о твоей прежней жизни – благо, было, кому мне тогда об этом рассказать. И рассказывали. На все лады рассказывали.

Я знал, что жила ты в той части города за рекой, за мостом, и часто по вечерам, подолгу глядя со склонов холма, на котором и расположена старая и как бы главная, как бы основная часть нашего города, где я жил, да и сейчас живу, на те городские районы, представлявшиеся в этот вечерний, сумеречный час, нескончаемой мозаикой огней, больших и малых, горящих большими стаями и маленькими стайками, букетами и букетиками, группами и группками, соцветиями и целыми созвездиями, пытался угадать, или на худой конец – просто представить, просто вообразить себе, где же, где должен гореть тот огонь, который каким-то чудесным образом должен обозначать присутствие рядом твоего жилища. А в том, что там должен гореть какой-то особенный огонь я почему-то не сомневался ни минуты. Впрочем, там было много таких огней – особенных, необыкновенных, нисколько не похожих на другие огни.

Позднее мне довелось лежать в одной больничной палате с человеком, жившим именно в той части города, и даже – на той же самой улице, что и ты. И даже болезнь у него была такая же, как и у тебя. И мне почему-то так хотелось, что бы ты была с ним знакома. Я даже не прочь был допустить, и даже помечтать (если, конечно, можно мечтать о прошлом), о романе, который был между вами когда-то, не смотря на то, что человек тот был женат уже много лет, имел двоих детей. Только, чтоб этот предполагаемый роман обязательно был уже в прошлом, и даже – в далёком прошлом. Но человек тот клялся и божился, что не знает тебя, и даже твои имя и фамилию слышит впервые. Тогда ему было 37, мне всего лишь – 16. Таким старым он мне казался… А теперь и мне уже столько, сколько ему. А его нет в живых. Оставил сей бренный мир, стараниями своей жены, заполучившей солидное наследство, которое, будь он жив, принадлежало бы ему. А ведь они когда-то любили друг друга, любили по-настоящему, чему было много подтверждений на протяжении многих лет, на глазах у всех, кто их знал. Но я не буду больше о них. Тем более, что ты не знала этих людей. И теперь уже не узнаешь, скорее всего, никогда.

…Помню и нашу с тобой первую встречу. Ты была в синем больничном халате, лицо белое, как сметана - одновременно следствие болезни и отвратительного казённого питания. Тебя ведь никто не навещал. Зато стал навещать теперь я. Тогда я уже работал. Зарабатывал не меньше, чем твой лечащий врач. Однажды мне довелось с ним поговорить. Зашла речь и «о жизни». Я сказал ему, где работаю и сколько получаю. Он только и ответил: «Стоило ли мне институт заканчивать, и столько лет здесь работать,  только для того, чтобы получать столько же, сколько и ты, бросив школу, получаешь, работая почтальоном!».

…И школу я тогда, действительно, бросил – так уж вышло, - и попытки наверстать упущенное по части образования, предпринимаемые мною позднее, так ни к чему и не привели. Вернее, я хотел сказать: не привели ни к чему хорошему. Не моё это. Не тот я человек.

Спустя многие годы, встретил случайно одну женщину, лежавшую тогда с тобой в больнице, хотя и в другой палате, пытался её расспросить о тебе. А она начала рассказывать о твоём больничном житье-бытье в те годы, которое я знал и без неё. Потом сказала: «Её только и выручали те продукты, что ей какой-то парень из дома приносил. А брат родной жил поблизости, так и не навестил никогда». Я же всё недоумевал: кто б это мог быть, кто кроме меня приносил тебе ещё какие-то продукты?! Потом только понял: это был я сам. Ведь та женщина не знала меня в те дни, когда я навещал тебя.

Потом тебя отправили в другой город, в находившееся там одно весьма мрачное во всех смыслах заведение, куда отправляли людей, страдавших той болезнью, что была у тебя, когда она вступала в хроническую, по сути дела, неизлечимую стадию, если у них не было родственников, на которых можно было просто спихнуть и уход, да и всю ответственность. Отправляли умирать. У многих этот процесс умирания затягивался на долгие, мучительные годы.

Я знаю, ты за это время успела посетить наш город. Это произошло примерно через полгода после того, как тебя туда отправили. Остановилась ты у своего брата, прежде не погнушавшегося присвоить, и выгодно – разумеется: для себя выгодно – продать твою квартиру, опустевшую после твоего отъезда. Лучше б ты этого не делала. Ведь он избил тебя, отняв твою скудную наличность – на выпивку ему тогда не хватало – и сам же отвёз тебя в больницу. И я снова навещал тебя. А когда тебе стало получше – относительно, конечно, поскольку совсем лучше при твоем заболевании просто не могло быть – ты снова поехала туда, в то заведение, куда тебя однажды уже отвезли умирать.

Даже письмо от тебя однажды получил. Хранил его долгие годы. Потом сжёг. Сжёг ради другой женщины, которую любил, и которая должна была стать моей женой. Сжёг, чтобы не расстраивать её, и не вызвать невольную ревность, не осквернить, таким образом, память о тебе.

Та женщина должна была стать моей женой, да так и не стала. И о тебе теперь не осталось никакой вещественной памяти.

Память о тебе… А я ведь до сих пор не знаю, жива ли ты… Как-то встретил одного нашего общего знакомого, сказавшего мне, что видел тебя несколько лет назад в нашем городе. Он сказал тогда, что даже поговорил с тобой, остановившись на улице. Между прочим, он утверждал, что было это на Черёмушках, это ведь там, где я сейчас живу. А когда он мне это рассказывал, я и предположить не мог, что буду когда-то там жить. Вот как всё меняется. Ещё он рассказывал мне, что на его вопрос о том, что ты здесь делаешь, ты ответила, что заходила к подруге. А ещё ты сказала – по крайней мере, он так утверждал, - что уже давно вернулась в Новочеркасск, правда не уточнив, где ты теперь живёшь, и чем занимаешься. О твоём здоровье он не спрашивал, объяснив мне это тем, что счёл подобные расспросы бестактными, и в этом он, пожалуй, был прав, а сама ты – опять же, если верить его словам – не касалась в том разговоре этой темы вообще.

Не знаю и сам: верить всему сказанному тем человеком, или не верить. Теперь, кстати, и его нет в живых – молодым совсем умер, никто даже толком не знает: от чего умер, - всякое рассказывают. Вообще-то был он всегда, во всяком случае – на моей памяти, человеком ответственным и серьёзным, никак не пользовавшимся репутацией сочинителя небылиц, и явно не из тех, кто ради красного словца не пожалеют ни мать, ни отца.

Но и это было давно. Не знаю, жива ли ты. Не знаю, куда писать тебе. Ведь и того, вышеупомянутого учреждения теперь тоже больше не существует. Где ты теперь? И есть ли ты теперь вообще?
Так для чего же, зачем пишу? Да просто потому, что не могу не писать…