Роман глава девятнадцатая

1
В такие дни тело проклинает свои мозги за выбор стать офицером. С утра и до вечера в поле, на стылом ветру, на морозе. И хоть на ногах валенки и ватные штаны, подвязаны шапки и одеты тёплые бушлаты – холод всё равно лезет вовнутрь, сковывает несчастные руки и ноги. Впрочем, скоро и мозги, получая от обмороженного лица отчаянные сигналы бедствия, начинают каяться в своей промашке – сидел бы сейчас на институтской скамье рядом с девушками и горя не знал!

Четвёртая рота окапывалась: в мёрзлой земле пехотинцы уныло ковырялись сапёрными лопатками, отколупывая крошечные куски. Над ними стояли и покрикивали то преподаватели с кафедры тактики, то родные командиры. Офицеры были в валенках, в бушлатах с погонами, подпоясаны портупеями.
 «Напророчил Лялин познание холода», - думал Тураев, примериваясь в отрытую им ячейку. Оказалось тесно – летом бы запросто залез, а в толстом бушлате - шиш! «Очень даже быстро познали. Всё по-настоящему - хоть ложись да помирай! И вечером согреться негде – проклятый холодный сарай, в нём только свиней держать»!

Драпук, выбился из сил, колготясь с лопаткой, но окоп вырыл мелкий и приседал в нём на ноги, словно на унитаз, пытаясь скрыть недодел. Взамен глубины он навалил побольше снега на бруствер.
- Землю, землю копай! – тыкал ему Худяков. – Снег пулю плохо держит!
И курсанты копали. С матами, пробежками, хлопаниями себя по бокам, с суетливым, отчаянным дыханием на бедные скрюченные пальцы. С бессильными втыканиями штыковой лопаты в неподатливую землю, с невольными слезами, с обильными соплями.
Уже не хотелось ни лейтенантами становиться, ни родину защищать – скорее бы в училище. Казарма, в которой плюс восемнадцать казалась раем; наряд по кухне, где у плиты всегда жарко – достижимое ли теперь счастье? Или привиденное во сне?

Рягуж размашисто долбил землю, громко ругался:
– Работаешь как экскаватор, а на какие калории? Мне в три раза надо больше яму выкопать, чем Васильцу, а в столовой пайка-то одна! Как воевать, спрашивается?
Несправедливость было очерчена очень явно: все получали одинаковые порции, а в окоп Рягужа можно было пристроить двух Васильцов. Но ответа на эту несправедливость не существовало.

- На войне наркомовских сто грамм нальют! – сказал Круглов. – Те же калории. И настроение боевое.
- Калории хорошие, - Рягуж отложил лопатку, потёр лицо. – Сейчас бы не помешали.
Драпук, суетясь с окопчиком, сначала от мороза подпрыгивал, повизгивал как побитая собака и приговаривал: «Мама дорогая! Какого же хрена я в военное училище попёрся»? Затем как-то сник, побелел и замолчал.

Когда поблизости не оказалось офицеров, он встал на свой высокий бруствер, осмотрелся. «Была - не была»! – воскликнул Драпук и размахивая сапёрной лопаткой посеменил к березовому околку. Угадав затею сослуживца, на подмогу кинулся Тураев.
Возле костра, что запалили из десятка сухих веток, собралось полвзвода. Все с вожделением тянулись к небольшому пламени, чуть согревалсь.
На дым сразу появился Лялин.
- Демаскировка! – строго показал он на костёр, но ни у кого не поднялась рука затушить. Демаскировка – это когда противник настоящий, а тут игрушечный. А вот холод что ни есть самый главный враг!

- Замёрзли? – поинтересовался подполковник, накидывая валенком снег на костёр. Вопрос был излишний, ответ тоже.
- Между прочим, при переходе к длительной, позиционной обороне, между индивидуальными ячейками роются ходы сообщений, - сказал офицер, намекая на то, что у курсантов ещё работы - океан.
Несмотря то, что ходы в этот раз не требовались, бескрайняя тоска с лиц подопечных не исчезла.

- Защитники никакие! – рассмеялся Лялин. – Потому в глубине позиций сооружаются блиндажи, - пояснил он. – В окопах остаётся дозор, а личный состав отводится к буржуйкам. Мы на учениях обойдёмся палатками.
Курсанты замерли – они не ослышались? Будут палатки и буржуйки?!
- Дозорные – Рягуж, Круглов и …, - Лялин посмотрел на Драпука, отрешённого закрывшего глаза, - Агурский.
Всех остальных охватила радость - пронесло! Сейчас в палатки!
- Сержант Кулеша - отвести взвод! По пути повторить глубину ротного опорного пункта! Своими ногами протопаете - запомните на всю жизнь. Дозор сменить через час!

Строились все с небывалой скоростью. Агурский подковылял к Тураеву, жалобно попросил: - Антоха, подмени в дозоре! Похоже, ногу отморозил. А я потом с тобой, когда захочешь поменяюсь!
Агурский не отводил глаз от Тураева, а тот думал как поступить. Злобствовать из-за джинсов до выпуска Антон не собирался, гнев давно вышел. Память у него была, а вот злопамятности – нет.

Антон осмысливал эту черту, даже мечтал изменить себя – после сильных обид зуделся планами мести, но… прошедший день-другой снимали желание предъявить счёт. Обида казалась не слишком важной, а намеченная месть больше смахивала на новую войну. Он же желал мира или нейтралитета, с ярыми врагами даже полного вакуума, но не бесконечных стычек.
- Что там? – нетерпеливо окликнул переговорщиков Кулеша.
- Ладно! – Тураев махнул, направился к дозору. «Со Славкой зато побуду, поддержу» - подбодрился он.
Агурский на крыльях кинулся в строй.

Рягуж и Круглов, как было приказано, разошлись - на фланги, Тураев остался в центре. Через полчаса унылого топтания, все потихоньку подтянулись к серёдке. Заваленный снегом костёр курсанты попробовали оживить, но поленья уже покрылись льдом от талого снега.
- Хоть бы Кулёк вовремя смену прислал, - со знанием дела вздохнул Круглов. Отрывать сейчас кого-то от печки и гнать на мороз непросто.
- Пусть попробует задержать! – без всяких шуток погрозился Рягуж и признался. - Полжизни бы за погреться отдал. Никогда так не мёрз.

Тураев лишь кивнул. Он хоть и сибиряк, да что толку? К холоду, как и к голоду не привыкнешь. Сибиряк тот, кто от мороза хорошо укрывается, и вовсе не тот, кто холод терпит. А укрыться в чистом поле никакой возможности.
- У нас наркомовская порция есть, - разлипая обмёрзшие губы сказал Круглов. – Возле казармы.
Глаза Рягужа мечтательно раскрылись – «угостите»? Тураев помотал головой: «Какие вопросы? Дожить бы до учебного центра»! Вспомнив прежнее пристрастие Рягужа выпить, в шутку попрекнул его - «Ты же спортсмен»! «Одно другому не помеха!» - заявил Рягуж.

Для своей молодой натуры и крепкого организма боксёр оказался прав. К тому же его стремление выпить водки имело совсем иную природу, нежели природа алкоголика. Рягуж будто жил по составленной ему программе: положено употребить водочки – пусть так и будет! А кем положено? Да самим образом жизни в Советском Союзе! Традициями, что он видел в родителе своём, соседях и прочих мужиках. Всё значимое, верное, святое и трагичное – всё через стаканчик!
- А мне в деревне чуть в ухо не заехали, - Круглов попробовал улыбнуться, но мороз цепко держал лицо загипсованным. Тураев понял – когда друг бегал ему помочь.

- Какой-то мужик – здоровенный, пьянющий. Дверь открыл и с порога –«Ты, говорит, Люську обрюхатил»! Я - какую Люську? Я водку ищу. «Знаем, какую водку! Палки стоят как у жеребцов! Бегаете тут, суёте»! Уже за грудки схватил, баба в ночнушке выполза, посмотрела - «Не тот». Я бегом оттуда!
Как могли смеялись. И Тураев сквозь смех лишь глубже точил себе зарубку – отплатить Вячеславу добром. А потом он и вспомнил, как когда-то на посту тормозил ходока до деревенских девушек. «Два часа её уговаривал» - вновь донеслись до него слова весёлого самовольщика.

Прошёл положенный час, но в ранних сумерках смена не показывалась.
- Сука, Кулёк! – злобно матерился Рягуж. – Сейчас сменят и команда придёт палатки свернуть. Или опять всех в окопы выгонят! Затеят подлость какую-нибудь!
Он как в воду глядел - вместо трёх курсантов показалась вся рота. Выходившие на позицию товарищи за полтора часа отогрелись, пришли в себя.
- Занять рубеж! – скомандовал Резко, и подчинённые дружно рассыпали строй. «Не повезло», - с великим огорчением пробормотал Тураев, поняв, что тёплая печка уж не появится перед глазами воочию. И никому до окоченевшего курсанта нет никакого дела! И не будет.

Так устроен здешний мир - трагедия маленького человека – всего лишь его личная трагедия. И чем меньше человек, тем больше хотел плевать на эту трагедию мир. Если бы с заиндевелым деревянным лицом ходил Щербаченко, к нему бы уже сто раз подскочили: «Не хотите ли чаю, товарищ генерал?! А может, что покрепче? Согреться-то надо»! «Товарищ генерал, для вас палатку развернули! Уже натоплено, прошу»! 

«Терпеть»! - вздохнул Тураев. Как говорил отец: – «Нет возможности неприятность перебороть делом - свыкайся нутром! От жалости легче не станет». Однако же, что первое, что второе совсем не просто.
Расстроился не один Тураев. Кулаки Рягужа приложиться к замковзводу чесались как никогда. Наброситься на Кулешу он сейчас не мог – слишком много офицеров. Еле живым дозорным осталось сидеть в своих ямах и отрешённо ждать перемен.

Через сорок минут, со стороны наступательного рубежа других рот батальона, в небо поднялась красная ракета, замелькали вспышки, загрохотали выстрелы, разнеслись крики «ура»!
Скоро из сумеречной темноты выскочили словно картонные фигурки сокурсников - с автоматами наперевес. Оборонявшиеся встретили их холостым огнём, но те не падали, а бежали, вяло обтекая окопы…

На построении батальона подполковник Лялин объявил, что «красные» успешно прорвали первый эшелон «синих» и вклинились на глубину тактической обороны. Занятие закончилось и не веря своему счастью курсанты направились в учебный центр.
   
2
Павел Горелов прекрасно осознавал чей он сын, как и осознавал полагающиеся выгоды. Психология парня была отрепетирована до поступления в училище и он её выдержал все четыре года – с коллективом не конфликтовать, но на трудности и лишения грудью не бросаться. В крепкие друзья никому не лезть - из друзей потом ходатаи бесцеремонные получаются.

При внешнем равнодушии и кажущейся апатии ко всему, ситуацию во взводе Горелов внимательно отслеживал, был готов ко многим неожиданностям. Он напоминал хорошего вратаря, только если тот высматривал мяч или шайбу, чтобы кинуться на нёё, то Павел действовал наоборот: вовремя уходил, уворачивался от проблем, забот и просьб.
Его аморфность вовсе не была тестом, к которому дозволялось тянуться каждому и лепить по своему усмотрению. По большому счёту Горелов стоял выше всех отношений в роте, не принимал их всерьёз. «Играйте, играйте в этой песочнице! – словно говорил он сослуживцам. - Как хотите играйте. По любым правилам. А я уже вас всех переиграл».

Кулеша дружбу с Гореловым очень ценил: тем более на первом курсе довелось пожать руку Горелова-старшего. Павел тогда Кулешу похвалил, сказал о хороших между ними отношениях. (Сержант долго смотрел на свою ладонь и не верил, что здоровался с генералом).
Стараниями сержанта Горелов избегал тяжёлых нарядов и работ. В караулы заступал крайне редко – только летом, а чаще всего, поскольку в такие дни занятий не было, подхватывал кожаный дипломат и исчезал в город.

Здесь, словно навёрстывая упущенное, Горелов вдруг через день зачастил дневальным. Кулеша спасал ценного товарища от невзгод - как ни крути, хоть в фанерной, хоть в холодной, но обжитой казарме лучше, чем на морозе с автоматом и сапёрной лопатой.
Командиру роты, предвосхищая вопрос о дневальстве Горелова, Кулеша с серьёзным видом доложил, что курсант отрабатывает взыскания. Замкомвзвод убивал двух зайцев: внешне проявлял требовательность и непреклонность к генеральскому сыну, на деле шёл у того на поводу.

Глядя как в долгожданную казарму вваливаются замученные и вымороженные товарищи, Горелов по мере сил скрывал радость избавления от военно-полевых игр и нагнетал на лицо печаль и усталость, вроде как говорил - «в наряде тоже не сахар».
Ожидая ужин, курсанты повалились по кроватям как есть – в валенках, бушлатах. Рягуж отходил от мороза, но спускать Кулеше не думал – тем более после обозрения на тумбочке Гореловской физиономии. О генеральском сынке Кулеша-то печётся! А им даже полчаса возле печки не перепало!

Остаток «наркомовских» Рягуж посоветовал прикончить перед ужином: чтобы пробило жаром на голодный желудок, и что бы не мешкая закусить. Потому, когда раздалась команда строиться, дозорная троица оказались единственными, кто выполнил её на удивление быстро.
Пользуясь темнотой, бутылку достали почти не таясь. Круглов похлопал руками по сугробу напротив раздвоенного старого клена, извлёк заветный сосуд. Рягуж к основной доле приложился с наслаждением, Круглов и Тураев не отказались сделать лишь по три глотка. Ради согрева.

После ужина желание встряхнуть замкомвзвода у Рягужа распалилось. «Поговорим»! – прохрипел он Кулеше. Сержант смекнул о надвигающейся беде, но что делать не знал: кричать в голос, или предоставить себя судьбе? Рягуж крепко подхватил Кулешу за локоть и повёл в умывальник.
Без всякого пиетета, размашисто приставил к стене: - О нас почесаться не мог? Чуть не опупели по твоей милости, сука!
Кулеша таращил и без того выпученные глаза, соображал как отвертеться. Природная наглость могла вывезти из передряги доброй конягой, но могла и сработать спусковым курком: было очевидно, что словами Рягуж не утешится - боксёрская рука разок да сорвётся.

Круглов с Тураевым на разбирательство поглядывали из туалета. Кулеша давно просил доброго леща в подлое рыло, но слишком явное созерцание экзекуции превратило бы их в вечных врагов сержанта. Незаметно смотреть всё же приходилось: воспитательный порыв Рягужа мог закончиться плохо. Так и произошло бы, нанеси подвыпивший боксёр сильный удар, или пуще – разойдись в битье, но в то время, когда Рягуж напирал на растерянного Кулешу лишь словами, Горелов огласил казарму командой «смирно».

Затягивая с крутой мерой, Николай посыпал Кулешу руганью, на которую и заглянул Землемеров. Тураев, которому дверь умывальника была видна лучше всех, успел дурацким (совсем как у Швейка возле отхожей ямы) криком «Смирно!» упредить сослуживцев от разбирательств перед комбатом.
Все четверо вытянулись перед полковником.
- Что у вас? – поинтересовался Землемеров, прошаривая водянистыми глазами умывальник. Быстро и гениально нашёлся Кулеша. «Наказываю курсанта!» - доложил он, смыкая пятки громоздких валенок.

«Кого?» - комбат посуровел. Понимая, что Рягуж подгружен водкой больше всех, Тураев не мешкая выступил вперёд: «Меня, товарищ полковник»! Землемеров презрительно взглянул на курсанта, как в былые времена на ярмарке цыган смотрел на полудохлую клячу.

Задорные крики, что доносились до уха полминуты назад, офицер принял на счёт сержантского воспитания, потому заключил - дело здесь поставлено верно! Полковник расслабился и вальяжно похвалил Кулешу: «Правильно! Действуйте, сержант»! 
Наяривай Рягуж в миг появления комбата по Кулеше, как по груше - отчисление было бы мизером, что перепало бы задиристому боксёру. А то и тюрьма. Это Николай понял даже на полупьяную голову.

3
Недельные учения, где для батальона ещё устроили и ночные боевые стрельбы, закончились, и курсанты, не веря своему счастью рассаживались на грузовики. Поджимаясь на лавках друг к другу раздутыми от ватников плечами, они шутили и веселились: через каких-то полтора часа будут в училище. Перетерпели! Впереди обычная жизнь, которая совсем не страшна и даже прекрасна! А если ещё по приезду получить денежное довольствие – семь рублей, да потратить на себя в буфете рублик-другой! Просто сказочное житие!

Рягуж сидел рядом с Тураевым и Кругловым, беззаботно поблёскивал ровными зубами. Прошедшая неделя многое изменила в их отношениях. По прежнему мнению что Тураева, что Круглова - Рягуж был неспособен к здравым логическим делам и полагался лишь на силу. В этом друзья имели единый взгляд.
Теперь Николай открылся им с более приятной стороны. Способным оценить дружеский поступок и быть ответственным перед товарищами. Полагать важным в отношениях не только способность засветить между глаз, а нечто другое, более человечное, прочное. По крайней мере, к Тураеву и Круглову Николай прокинул персональные мосточки, которыми во взводе никто больше не мог похвастать.

Тураев тоже радовался. Ему казалось, что в лице Николая Рягужа прикормлен громадный свирепый пёс. И теперь его не надо бояться – он понимает человеческий язык, отзывается на имя и может даже подать лапу.
- Уже представляю в правой руке бутылку кефира, а в левой килограмм коврижки, - размечтался «прирученный» Рягуж.

- Думаешь Землемер даст в буфете посидеть? – вздохнул Тураев, хотя сам сейчас думал о том же самом – о горячем крепком чае и бутербродах с сыром. – Для него в чипке сейчас самый сенокос будет!
- Прорвёмся! – не хотел расставаться с мечтой Николай. - У нас на рожах что - ли написано?
- Как раз на рожах и написано! – Круглов ткнул себе в красное, здорово обветренное лицо.
* * *
Когда последний ЗИЛ -131 поравнялся с КПП учебного центра, Землемеров, было сунувшийся в уазик, вдруг вспомнил про свою ловушку. Он направился к сугробу перед казармой.
Полковника ждало разочарование – под тонким слоем снега лежала порожняя бутылка. «Употребили! – остолбенел комбат. – Ещё и своими руками подсунул»!

4
«Чипок», как именовался курсантами училищный буфет, имел массу толкований своего названия. Тут было и «Чрезвычайное происшествие» и «Чайку попьём». Однако верное происхождение странного слова никто не знал, хотя оно было в ходу во всей многомиллионной советской армии. 

Ютился буфет на первом этаже старинного здания замысловатой архитектуры. Трехэтажное строение глубоким каре выходило в небольшой скверик с оборудованной курилкой, а центральный вход своими массивными лакированными дверями смотрел прямо на плац. Оконные проёмы и углы здания, как и полагается постройкам девятнадцатого века, были окантованы выступающей зубчатой кладкой и покрашены в белый цвет.

Центральную часть заселял учебный отдел – главный мозговой орган училища. Здесь разрабатывались расписания занятий, планы учебного процесса, как известно процесса очень серьезного, подбивались результаты обучения. Высокая значимость учебного отдела подчёркивалась тем, что его начальник считался заместителем начальника училища с самыми большими полномочиями из всех заместителей.

Коридоры учебного отдела всегда пребывали в торжественном спокойствии и передавали атмосферу кропотливой напряжённой работы. Офицеры училища без особой нужды сюда не заходили, а курсанты тем более.
В левом крыле корпуса, с отдельным входом, размещались кафедры тактики, связи и комнаты секретной части училища. Из-за секретки, собственно говоря, тут и был выставлен караульный пост, поскольку военные секреты без присмотра не положено оставлять ни на минутку.

Правое крыло, также имевшее собственный вход из скверика, занимали кафедры физики, математики и черчения. Охранять интегралы и законы Ома от агентов империализма надобности не было никакой, поэтому ветер свободы витал по здешней половине здания беспрепятственно в прямом и переносном смысле: преподавателей сугубо гражданских дисциплин никоим образом не интересовала ни военная выправка питомцев, ни их умение яростно шагать строевым шагом. А обветшалые двери и окна крыла, скрытого от посторонних глаз, последние лет сто стояли без замены и тоже не мешали атмосфере вольнодумства.

Тут-то на первом этаже и пристроился курсантский буфет – по многократному признанию Землемерова - гнездилище разврата и злачных прихотей. В чём заключалась порочность буфета, никто толком не знал – самым крепким продаваемым напитком был кефир - но о патологической ненависти комбата к заведению знали все. 

Сама мысль, что какое-то ничтожество, не нюхавшее ни службы, ни пороха, здесь могло утолить чувство голода, не оставляла Землемерова в покое. Данное желание курсантов он расценивал как коварный и беспредельно циничный прием избежать полагающихся тягот и лишений военной службы. А то, что этим делом грешили будущие офицеры, приводило полковника в неописуемый гнев. 

Подтверждение правоты своего сурового умозаключения комбат находил ещё и в том, что в распорядке дня, утвержденном начальником училища, не было определено время для отправления этого мерзкого мероприятия. А значит, и самим генералом обозначалась полная беззаконность посещения буфета субъектами рядового состава.
Вдобавок, Землемеров заточил зуб на буфетчицу Зину - мадам средних лет с крашенными белыми волосами и печальными глазами. К чести, в обсчётах курсантов Зина замечена никогда не была, наоборот, она относилась к молоденьким парням как к своим детям. Подавала нехитрую еду с прибаутками и жалостливыми причитаниями: «Кушай, на здоровье, миленький», «Подкрепись, мой, голодненький».

Поскольку от скромного законного пайка курсантские желудки никакого удовлетворения не обретали, то желающих подкрепиться толкался бесконечный легион. Старшие курсы, подбадриваемые чувством морального превосходства, норовили пролезть к Зине без очереди, в результате чего у отполированного курсантскими локтями прилавка частенько вспыхивали потасовки.
Завсегдатаев буфетчица знала по именам, а со старшекурсниками по какому-то неписанному соглашению она обращалась на равных. Неугомонный комбат, как-то услышав диалог Зины и здоровенного четверокурсника с вытянутым угреватым лицом, сделал однозначный и только ему понятный вывод: под носом у учебного отдела процветает разврат.

С той поры Землемеров повадился совершать частые набеги в буфет, где бесцеремонно выхватывал из толпы очередников и уже обедающих курсантов своего батальона и строгим окриком отправлял их «выполнять распорядок дня». По счастью, в лицо Земелемеров знал не так уж и много человек, но с каждым годом количество таких несчастных росло.

Основными страдальцами от буфетной антипатии комбата стали комсомольские активисты, сержанты и отличники, коих тот научился узнавать ещё на первом году обучения, хотя полковник Землемеров вообще не любил выделять из строя лица по отдельности, а тем более запоминать их. «Строй – это монолит»! «Коллектив – это монолит»! - такую идею Землемеров не только вбивал в курсантские головы, но и сам придерживался того же мнения, стараясь держать свои мозги в безупречно монолитном состоянии - не распыляясь на мелкие и вредные мысли.

Полковник боготворил слово «монолит», ибо по собственному мнению сам обладал несокрушимой цельностью натуры. Столь серьёзный жизненный принцип, которым Землемеров не собирался поступаться, обязывал ставить перед собой только масштабные боевые задачи. Одной из таких важных задач полковника стали буфетные облавы.
Принудительная изоляция от необходимых калорий пришлась второму батальону не по вкусу. Теперь, чтобы не попадать под землемеровские перетряски, требовалось «мозговое» прикрытие «продовольственных» операций. И курсанты старались всячески приспособиться к начальственным наскокам.

Самый доступный и безотказный метод заключался в том, чтобы прикинуться «чужим». К курсантам других батальонов Землемеров охладел после первого же инцидента: за поголовный разгон из буфета всего и вся ретивый офицер был приглашён к начальнику училища и получил не только нагоняй, но и напоминание, что полковнику следует прореживать свои грядки и не соваться в чужие. И хотя такое напоминание шло в разрез с Землемеровским принципом «монолитности», комбату пришлось с генералом согласиться. На «чужих» полковник внимание обращать перестал, но для своего батальона спуску не делал.

 Чтобы закосить под «чужого» от курсанта требовалась определённая смелость, наглость и выдержка. Этот тактический приём имел в народе и другое название «Морда клином». Голодному курсанту во время облавы достаточно было насупиться и сделать вид, что команда полковника его не касается, поскольку при всём уважении к большим звёздам офицера, он из другого батальона.
Землемеров чувствовал такие подвохи, и частенько одними командами не ограничивался. В зависимости от настроения полковник или строго пробуравливал взглядом недрогнувших курсантов, пробуя взять их на испуг, или по-отечески брал за локоть, словно ласковая бабушка берёт своего внука, и дружелюбно заглядывал в глаза, ожидая увидеть там добровольное раскаяние. Если раскаяние не наступало, комбат суровел и требовал предъявить военный билет – источник самой верной информации. Истина неизбежно расцветала чудным цветом, как в далёкой Испании летом расцветают магнолии.

Но горе было тому, кого Землемеров узнавал безошибочно, особенно если несчастный уже уплатил деньги и разложил закупленное на столе. Он грозно нависал над ни в чём не повинным молодым человеком и неистово кричал: «Товарищ курсант! Я вам приказываю немедленно покинуть буфет»!
Жертва землемеровского гастрономического бдения инстинктивно подскакивала со стула, вытягивалась во фрунт и жалобно озиралась в поисках знакомых, чтобы сделать едва видимое завещание на стакан молока и кусочек коврижки или на горячий чай с аппетитным сочником. Если на скромный курсантский харч не находились ближайшие наследники, Зина выбегала из-за стойки, прибирала содержимое стола и говорила: «Приходи потом, миленький, всё будет лежать». 

 Проклиная судьбу, несчастный курсант покидал буфет, а те, кого миновала сия напасть, сочувственно смотрели вслед понуро удаляющейся фигуре и в душе радовались, что не имеют такого дурня-комбата.
«Лучше бы в столовую каждый день ходил! Там жрать невозможно»! – яростно ругались курсанты после очередного набега. Но эти призывы оставались несбыточной мечтой, ибо как любой настоящий вояка Землемеров знал, что в курсантской столовой должностных лиц хватает и без него, начиная от заместителя начальника училища по тылу и кончая начальником столовой. А раз так, значит, там всё в полном порядке и иначе просто быть не может.

 Зато факт, что в курсантском буфете заправляет гражданское, да ещё сомнительное лицо в образе Зины, никак не давал покоя полковнику и заставлял его собственной грудью бросаться на важный участок борьбы с расхлябанностью и безобразием.

Глава 20
http://www.proza.ru/2009/10/29/565