Мой друг Максим

Угораздило же зайти в эту пивную, где и столиков-то нормальных нет. К тому же – толпа неимоверная. Вышел на улицу с одноразовым бокалом в руках. Тогда я ещё не знал, что через каких-то полгода в моей жизни произойдут события, после которых дам страшную клятву на иконе: до конца моих дней не пить и даже в рот не брать ни вина, ни водки, ни коньяка, ни пива, ни вообще чего бы то ни было спиртного, нигде, никогда, ни по какому поводу, ни по какому случаю, ни при каких обстоятельствах. Но, обо всём этом не буду здесь говорить. Это уже другая история. И она – о другом.

Вокруг сияют фонари. Фонари над подъездными дверями жилых домов, над учреждениями, над аллеями и тротуарами, тянутся вдоль дорог, которые здесь сходятся и расходятся, переплетаясь самым невероятным образом. Всё сияет. Вообще, эта часть города похожа в вечерний час на взлётную полосу аэропорта. Дальше – сплошная темнота. Там степь, прорезанная полоской шоссе, ведущего в нашу областную столицу Ростов-на-Дону. Если в это время ехать, кажется, что мгновенно проваливаешься из этого светового пространства на самое дно океана сгустившейся мглы, лишь за тем чтобы минут через сорок снова вынырнуть навстречу такому же огненному пространству, сверкающему и искрящемуся на все лады, всеми цветами и оттенками, но уже – в Ростове.

Вдруг, над самым моим ухом:

-Привет. Ты меня помнишь?

Да, да… Конечно же помню… Конечно же я узнал его… Хотя, и не сразу… Максим…

Но в чём же он так изменился? Почему мне понадобилось время, чтобы окончательно удостовериться: да, это он.

Ах, вот в чём дело… Это странное, противоестественное выражение лица, искажённое нервным тиком… Это нервное переступание с ноги на ногу… Как ужасно он всё время растирает ладони, постоянно заламывая их, что тоже является признаком крайней нервозности…

А само выражения лица, должен сказать, не только странное, но и страшное. Не могу и сам этого понять, не могу объяснить, но это так. По совершенно непонятной и необъяснимой для меня самого причине, моё тело, на мгновение обдало неприятным холодом.
-Пивом не угостишь, а то я, как всегда, без денег,- и голос его вроде тот же, что и был, а всё равно какой-то не такой, и интонация…

…Как давно это было! Аж, не верится! Я только пошёл в школу. Первый раз в первый класс.

Видно не догулял, не доиграл. А иначе и быть-то не могло. Родителей почти и не видел. Всё бабушка с дедушкой мной занимались. Так и они оба работали. Как позднее узнал, родители мои и поженились-то исключительно по причине неожиданной беременности, в результате которой и появился я на свет.

Бабушка, помню, с дедушкой частенько ругались из-за того, что дедушка, когда был моложе, не давал бабушке работать, в результате чего она просидела дома, ни много, ни мало, двадцать лет. А потом всё же пошла на работу, желая выработать стаж. Сама она была медик. Работала в лаборатории городской скоропомощной больницы. Дедушка мой – полковник в отставке, но тоже продолжал работать, преподавая в одном из здешних институтов курс Гражданской Обороны. В том же институте училась и моя мать, да со второго курса бросила. Зато, успела познакомиться там с моим будущим отцом, о дальнейшей истории их отношений я, кажется, уже успел сказать выше.

Отец пропадал то в институте, который, вопреки всему, закончил, то на работе – работал он грузчиком на молзаводе, хотя учиться продолжал на очном отделении. Как он только успевал!

А ведь, при всех его хороших качествах, имел он, увы, пагубную страсть к спиртному – это было наследственным. В конце концов, пьянка его и погубила. Имею в виду, прежде всего – погубила как личность.

После института – распределение. Мы оказались на севере. Родители, было, записали меня в детский сад, да ничего хорошего из этого не вышло. Забрали. Днями сидел дома. Один. А по выходным – пьянки. Зимой в нашем доме случился пожар. Отец горел заживо у меня на глазах. Остался он жив только чудом, и благодаря самоотверженности врачей из областного ожогового центра. Мы вернулись домой, в Новочеркасск. Здесь – те же пьянки, только ещё больше, та же самая ругань, только ещё страшнее. А у меня врачи обнаружили неоперабельный порок сердца, да ещё и серьёзную болезнь почек, практически тоже неизлечимую. Да ещё нервный тик и противная дрожь в руках, появившиеся после этого злополучного пожара.

В школу я пошёл неподготовленным, больным и задёрганным. Лишь в сказках я находил спасение. В мир сказок убегал я в те безрадостные дни от всех свинцовых мерзостей жизни. Я жил в сказках. Сам выдумывал их, и по возможности старался рассказать другим. Жило в моём сказочном мире целое государство котов. Государство кротов. Государство медведей. Государство страшил и государство приведений. Было и государство зайцев. И государство игрушек, само собой, тоже было. Были травяные гномы. Да, много чего ещё… Меня считали странным, психически больным. Даже к психиатру водили. У нас же так. Если человек хоть в чём-то не такой, как прочие, значит – ненормальный, со всеми вытекающими из этого последствиями.

Один только человек понимал меня. Мой одноклассник по имени Максим. Он рос слабым и болезненным ребёнком. Страдал каким-то врождённым недугом, который, впрочем, с годами прошёл. Как говорят в подобных случаях: организм перерос болезнь. Кстати, на сколько я знаю, даже врачи так иногда говорят. Но это будет уже потом, спустя годы. И не при мне.

Знаю, что примерно за год до поступления в школу Максима возили на море, там снимали отдельный флигель с верандой, потому, что врач велел Максиму в летнее время есть и спать только на свежем воздухе.

В период тёплых дней раннего сентября Максим, в отличие от других ребят, не бегал на время перемен в школьный двор поиграть, заранее зная, что ему там нечего делать. Я вскоре, по его примеру, тоже перестал.

И возвращаться из школы, как вскоре выяснилось, нам было по дороге.

Но дружба наша очень быстро прервалась. Прервалась на долгие годы. При чём, случилось это самым неожиданным образом.

Однажды, глубокой ночью у меня случился приступ неукротимой рвоты. Пришлось вызывать скорую. Я оказался в больнице, где пролежал больше месяца. Да потом ещё и дома – почти столько же. А случилось это в самом начале второй четверти.

Первый класс, начало второй четверти, помимо того, учился я тогда, действительно, неважно… Короче говоря, продолжать не было смысла. Родители решили, что в этом году мне лучше вообще оставить школу, а в следующем году начать всё заново. Это называется: «академический отпуск». Так и было сделано.

В следующем же году мать предложила, что если начинать всё с чистого листа, то пусть это будет действительно всё до конца с чистого листа. В том числе – и выбор школы. И отец, и бабушка, и дедушка сочли это предложение разумным. Меня записали в другую школу, находившуюся даже чуть ближе к нашему дому, на одной из тихих, тенистых улочек. Учительница, между прочим, оказалась совсем молодой – только из педучилища. Тогда же мы узнали, что она всё ещё продолжает учиться – в педагогическом институте на заочном отделении филологического факультета, который планирует закончить как раз к тому времени, когда мы будем переходить в четвёртый класс, и если всё выйдет так, как она задумывает сейчас, то она останется у нас преподавать русский язык и литературу, а, кроме того – скорее всего, будет ещё и нашим классным руководителем.

Всё это радовало. Она была действительно неплохим человеком. По крайней мере, так казалось в начале. В первом же классе она создала у нас клуб с таким романтическим названием «Алые Паруса», у которого был даже свой устав, своя форма и свой гимн. Правда, некоторые скептики из числа родителей, да и учителей – тоже, высказывали свои сомнения в таком духе, что, мол, не рановато ли, и с позиции сегодняшнего дня вынужден признать: в какой-то мере они были даже по-своему правы. А ещё – драмкружок, в котором и я участвовал. Пыталась даже создать секцию по игре в шашки – учительница наша и в этом неплохо понимала. А к концу учебного года мы отправились в поход. Правда, учительница попросила отца одного из наших мальчиков быть нашим проводником.

Но, как говорят в подобных случаях, не долго музыка звучала. К концу второго класса клуб распался. Драмкружок – тоже. Секция по шашкам и вовсе превратилась в глупую пародию на саму себя. А наша учительница постепенно сделалась самой обыкновенной истеричкой.

Правда, педагогический она всё же закончила. И, в самом деле, осталась у нас классным руководителем. Но через год ушла. Говорили, что у неё какие-то неприятности в семье. Больше я о ней ничего не знаю.

К седьмому классу за мной крепко пристала кличка «диссидент». Это было на почве моих крамольных стихов, которые я тогда, бывало, сочинял, руководствуясь, исключительно, если сказать откровенно, каким-то природным духом противоречия. Здоровье тоже совсем расклеилось. Всё шло к тому, что после восьмого класса придётся попрощаться со школой окончательно. Так и вышло. В общем, как в пословице: была без радости любовь, разлука будет без печали. О Максиме я за эти годы успел позабыть окончательно.

Однажды, правда, дошла до меня весьма неприятная новость. Максим и его старшая сестра Ирина с её мужем попали в автокатастрофу, в результате чего Максим сломал позвоночник, а у его сестры, которая в то время, к тому же, была беременна, случился выкидыш, а муж её и вовсе разбился в лепёшку. Ирина сошла с ума, и была отправлена в специальное заведение, поскольку её теперь было практически невозможно оставить без присмотра даже - на несколько минут.

Правда, у Максима была ещё одна сестра – Екатерина. Она была самая старшая в семье. Слышал, что работает она где-то в журналистике, кроме того – пишет стихи. Это и всё, что я знал. И ничего больше.

…Годы идут. Отец уходит. От нас уходит. Насовсем уходит. А время идёт. Отец нас навещает, живя уже с другой женщиной, с которой у них трое детей: двое – от моего отца (стало быть, мой родной брат и родная моя сестра, которых я и в глаза-то не видел – подумать только! – и увижу только много, много лет спустя) и ещё мальчик – от первого брака той женщины. А время идёт. И отец навещает нас всё реже и реже. А время дальше идёт. И отец вовсе к нам дорогу позабыл.

А время летит. И мать моя летит в самолёте. Летит с пересадками. Снова на север. Только теперь – ещё дальше. Счастья ищет. Да напрасно всё это, напрасно. Через год возвращается. А дальше-то, спрашивается, что?!

А время движется. И похоронная процессия движется, провожая в последний путь моего дедушку. А листва на деревьях ещё зелёная – будто лето. А это и в самом деле лето, если по старому календарю считать, который мой дедушка ещё застал, когда было ему столько же, сколько мне в эти печальные дни.

А дни-то всё дальше, дальше. В годы сплетаются. Шуршат листья под ногами. Снегом их заметает. Гроб по снегу несут люди в фуфайках. Только процессии нет никакой. А ведь хоронят ту, которую я любил.

Зима холодная. Скорбь великая. Как дальше-то жить?! Как?! А жизнь не спрашивает. Дальше идёт, дальше. То идёт, то летит, то под откос несётся.

Завод, гараж… Был я здесь, был, работал… Редакция… И здесь я тоже работал…

И рассказы мои уже напечатаны. Страны уже нет той, в которой родился. Бабушка моя пока жива ещё. Мать жива, но для нас, можно сказать, умерла.

Работаю. На новом месте. В частной газете. Хозяина её так и не видел, хотя знаю, что живёт он за углом. Но с ним только редактор общается. Его это привилегия. Вернее – её. Редактор у нас женщина. Екатерина Фёдоровна. И, представьте себе… старшая сестра моего позабытого друга Максима. А хозяин газеты – их отец Фёдор Петрович Привалов. Немолодой уже. Но выдвинулся как-то в это смутное, подлое время.

Тогда, как раз, зарплату стали задерживать. Случалось, задерживали по многу месяцев. У людей задержки до полугода доходили. Да и то, рассказывали, кое-где это был далеко не предел. А здесь, если на неделю задержат, так потом Екатерина Фёдоровна ещё недели две извиняться будет за то, что так получилось.

Не подумайте, что стал я вдруг апологетом частной собственности. Но, что было, то, действительно, было.

Спросил как-то у Екатерины Федоровны и про её брата, и тут меня как громом поразило:

-Пристрелить этого алкаша некому, - вот и весь её ответ. Сам видел, что неприятна для неё эта тема. Потому и не стал пускаться в дальнейшие расспросы.

А на следующий год скончался Фёдор Петрович. Не живут у нас, видно, долго честные предприниматели. А может, и помогли ему умереть… Кто знает…

На похоронах-то с Максимом и встретились. Впервые за столько лет.

Назад шли с поминок, он мне ещё даже стихи свои почитал. Хотя и совсем то было, как теперь говорят, не по теме. Оно-то, на самом деле, не так говорят, но мы здесь смягчим, поскольку людьми надо оставаться всегда и везде. Даже – в России.

Кстати, я помню подборку стихотворений Максима размером на целую полосу, появившуюся в нашей газете в первые дни после моего прихода туда.

Газета наша всего лишь на пару месяцев своего основателя пережила. Хотела Екатерина Федоровна сама отцовские дела вести, да хватка не та оказалась.

Мне, одно время, чтоб с голоду не помереть, вообще пришлось на стройку в разнорабочие податься. При моих-то «сердечных» делах. Впрочем, вышеупомянутый порок у меня, к тому времени, лет десять как зарубцевался – и я, видно, свои болячки перерос.

Но сейчас не об этом. С работы возвращаюсь. Усталый. Голодный. Возвращаюсь пешком через весь город – денег даже на автобус нет. И тут, будто из под земли… Максим… Собственной персоной! И вместо «Здравствуй», или чего там ещё подобного, сразу же, что называется, с места в карьер:

-Ты мне рублей тридцать-сорок не займёшь? - а то похмелиться не хватает.

Я б, может, и занял. Но получка у меня только на следующей неделе. И то – если не задержат. Как бы самому в голодный обморок не свалиться. Так я Максиму и сказал. А он, как ни в чём не бывало:

-Ну, ничего. Я сейчас в одно место пойду, где жратва, бухло, девушки…

Я недослушал, пошёл дальше. Да, всех нас подкосила смерть Фёдора Петровича. Дело в том, что Екатерина Фёдоровна, как бы на словах не изощрялась в адрес своего брата, не очень-то выбирая при этом выражения, однако, в нашу же газету его оформила ответственным секретарём, сама же выполняя его работу, фактически две ставки тянула. А он свою зарплату бессовестно получал, палец о палец при этом не ударив. А оно, если разобраться, и самой Екатерине Фёдоровне было б нелишним эти деньги себе оставить, на что она имела моральное право – сама, по мимо всего, двоих детей воспитывала. И муж её, между прочим, у нас же, в газете трудился – дизайнером. Такие-то дела невесёлые.

Между прочим, сам Фёдор Петрович всё это прекрасно знал, но закрывал глаза, поскольку Максим был всё же, как никак, его сыном, хотя и – прямо скажем – непутёвым.

Впрочем, как я сам узнал немногим раньше, сама Екатерина Фёдоровна тоже смолоду была – не подарочек. Только по другой части – по политической. Ещё едва ли не на первом курсе института связалась с анархистами-синдикалистами, нелегальную организацию которых в нашем городе возглавлял один весьма известный на местном уровне профессор, пребывавший в те дни под подпиской о невыезде. А тут, как раз, в Москве – их съезд, нелегальный, разумеется, для которого он подготовил обширнейший доклад, а озвучить тот доклад оказалось, таким образом, некому. Послал Екатерину, свою, так сказать, молодую соратницу. Она же, зачитав на том съезде доклад, выступила при этом ещё и в роли содокладчика, конечно же, с ведома и согласия его автора. А по дороге обратно её взяли. Продержали несколько месяцев, да отпустили за недоказанностью. На прощание следователь так ей и сказал:

-Ты, девочка, по молодости, да по глупости сама не знаешь, во что вляпалась. Может, думаешь, что у нас за политику подержат малость в местах не столь отдалённых, да и выпустят потом, чтоб ты могла на Запад свалить, столь милый сердцу нашей интеллигенции, и там, как бывший узник совести, ничем толком не занимаясь, жить в своё удовольствие. Так ты глубоко ошибаешься, если на такую перспективу надеешься. Чтобы подобный путь пройти, для этого в нашей стране, точно так же, впрочем, как и для всего остального, блат нужен. А те, кто без блата на политике попадаются, их просто отправляют в психушку, где они и умирают. И пиши ты оттуда пламенные письма – хоть запишись. Пиши, куда твоей душе угодно – хоть в Политбюро, хоть в Верховный Совет, хоть в Организацию Объединённых Наций. Всё равно – не дойдут. А если, впрочем, и дойдут – так это ничего не меняет. Так и представят дело: мол, сумасшедший – что с него взять… Так-то вот… А потому, мой тебе совет: бросай-ка ты это грязное дело, пока есть ещё у тебя такая возможность. И живи тихо и спокойно.

Понимающий ещё следователь, видать, попался. И откровенный. Наверное, и в самом деле, молодость её пожалел. Так Екатерина тогда и оставила подобные делишки. Я об этом от неё же самой узнал.

А спустя некоторое время после описываемых событий снова встретил в городе Максима. Я его теперь, каким-то подозрительным образом, стал встречать всё чаще и чаще. Скорее всего, потому, что часто стал бывать по тем или иным делам в той части города, где все они теперь жили. Он-то и рассказал в припадке откровения, что, спустя много лет после того, о чём только что говорилось, подобная история почти в точности повторилась и с ним самим, когда он, окончив школу, поступил не куда нибудь, а во ВГИК. Там-то на втором курсе его тоже взяли. Но не за политику, а за… провоз наркотиков. Он тогда этим делом увлекался. Отделался принудительным лечением, после которого, и в самом деле, завязал, хотя, правда, несколько раз потом ещё срывался, но ненадолго, а вот на алкоголь подсел, при чём – весьма капитально. Ещё узнал от него, что с первой женой он развёлся, оставив ей дочь, которой лишь в прошлом году перестал платить алименты по причине достижения ею совершеннолетия. А сейчас живёт он с другой женщиной, работающей надзирателем в женском корпусе городской тюрьмы. Живёт фактически на её деньги. Сам же имеет доходы, исчерпывающиеся его пенсией по инвалидности, которую стал получать совсем недавно после того, как дала о себе знать та давняя травма позвоночника, полученная в аварии, упомянутой в начале моего повествования. Ту женщину звали Наташа, я, кстати, потом несколько раз видел их вместе.

Говорил я ему позднее:

-Ведь она тебя любит. Иначе давно бы с тобой рассталась. Тем более ты сам сказал, что у неё есть даже не квартира, а свой собственный дом, и не где-то там, а почти что в самом центре города. Не любила б, так давно бы с тобой рассталась. И кормит тебя ещё. А ты так её благодаришь – пьянками, да изменами.

Он и сам не скрывал ни того, что изменял ей, вплоть до оргий, ни того, что неделю назад пропил в одиночку едва ли не всю её зарплату.

В ответ на мои слова, Максим всего лишь отмахивался:

-Ты тоже про неё всего не знаешь…

Потом он переходил на рассказы о своих похождениях в вытрезвителе, о недавней пьяной драке, за участие в которой пришлось ему заплатить крупный штраф, кстати – деньги для этого он тоже, не терзаясь особыми угрызениями совести, взял у Натальи, о попытке несколько месяцев назад подработать на разгрузке цемента, закончившейся явной неудачей по причине больного позвоночника, о том, как в начале горбачёвской перестройки устроился, было, в одну сомнительного рода фирму, занимавшуюся изготовлением пиратских копий видеофильмов, и как жил он тогда «почти как новый русский» и даже автомобиль приобрёл, да не какой-нибудь, а «Фольксваген» последнего выпуска, впрочем, продав его потом за долги, когда та фирма приказала долго жить.

Кстати, при всём при этом, он продолжал писать стихи, которые иногда читал мне во время наших случайных встреч, и которые, по крайней мере, на мой взгляд, становились всё хуже и хуже.

Потом он спрашивал о моей личной жизни, которая всё никак не клеилась. Я не отвечал ничего – как можно рассказывать о том, чего нет…

Дальше получилось так, что поводов бывать в той части города стало значительно меньше, и Максим снова как бы исчез из моего поля зрения. Прошло года три. И вот теперь…
Эта встреча… В этой отвратительной пивной…

-Знаешь, кто я теперь?,- в голосе Максима, как и на его лице, чувствуется и злость, и отвращение – ко всему и ко всем, включая себя самого…

-Я - рэкетир. Вымогаю у людей квартиры, а потом их перепродаю.

-Не слабо…

Секунда напряжённого молчания. За тем, чтобы хоть как-то преодолеть возникшую неловкость говорю, что первое пришло в голову:

-А стишки-то пишешь?, - спрашиваю исключительно для того, чтобы говорить хоть что-нибудь…
-Нет, я всё оставил в прошлом.

В интонации чувствуется целая гамма противоречивых оттенков – от озлобленности, до полной отрешённости.

-А Наталья как?

-А что она?,- с неподдельным недоумением и несколько наигранным безразличием…

-С ней-то живёшь, или – как?

-Я же тебе сказал, что всё оставил в прошлом!, - теперь в его голосе всё больше ощущаются нотки усталости и даже какого-то страшащего бессилия.

-Друг мой, так не бывает. Оставить что-либо в прошлом – не в нашей власти. Если там и оставишь что-то, оно само тебя догонит, и не отпустит.

-А я оставил, - произносит он, впрочем, без всякого раздражения. Кажется, что не меня, а себя самого он хочет в том убедить.

-Эх…, -Максим вздыхает. Мгновенно меняется выражение его лица. Слетают последние остатки напускной бравады, впрочем, с самого начала плохо ему дававшейся.

-У меня, в самом деле, нет денег. Я погорел. Меня ищут. Мало того, что я в розыске. Понимаешь: в розыске! Меня ещё и свои ищут. Ищут, чтобы убить. Я им задолжал. Я никогда – ты слышишь: никогда – не смогу им вернуть такие деньги. У меня нет паспорта. Я его сжёг. С моим паспортом теперь – верная смерть. Предъявить его – это значит самого себя сдать. А на липовый у меня нет денег. Вот едва наскрёб на автобусный билет. Автобус через полчаса. Кстати, проводи меня до автовокзала. С тобой мне будет хотя бы не так страшно. Там – девять часов езды на дальнерейсовом. А дальше – как получится. Мне теперь терять нечего. Я покойник. Ты понимаешь: покойник. Вот ты говоришь со мной, а меня нет. Меня уже нет.

И тут же, переходя на будничный тон, будто ничего не случилось:

-Так пивом-то угостишь?

-Конечно.

-Только, будь другом, и в саму пивную зайди сам, и там возьми для меня бокальчик. Я просто боюсь. Сам понимаешь, наших можно встретить везде.

Я сходил и принёс ему такой же одноразовый бокал пива, предусмотрительно всё же сначала допив свой. Стал накрапывать дождь. Мелкий такой. Противный. Колючий. Какой и бывает в эти дни, когда осень медленно, но верно приближается к своей невидимой середине.

-А до автобуса, в самом деле, не проводишь?,- произнёс Максим, отхлебнув из принесённого мною бокала несколько глотков.

-Извини, Макс, не могу.

Я, действительно, не мог. Не мог потому, что, во-первых, мне было тоже страшно, а, во-вторых, потому, что не мог преодолеть своего болезненного отвращения к этому человеку, окончательно падшему и разложившемуся, человеку, который когда-то, в дни раннего детства, был моим единственным другом, к человеку, который теперь абсолютно конченный во всех отношениях, и чисто физический его конец – следует называть вещи своими именами – теперь, скорее всего, является исключительно вопросом времени, при чём – самого короткого.

Я хотел уйти, но Максим снова окликнул меня.

-Что тебе?,- я обернулся.

-Пожалуйста, дай мне хоть сколько нибудь денег.

Я порылся в кармане, достал кошелёк, где было две сторублёвых бумажки. Одну из них я отдал Максиму. На другую мне предстояло жить ещё несколько дней. Как я справлюсь с такой задачей, в тот момент не представлял и сам. По лицу Максима я догадался, что он всё понял. На его глазах блеснули слёзы.

-Спасибо, Я всегда знал, что ты мой настоящий друг.

-Земля круглая, Макс,- произнёс я, пытаясь перевести на шутку этот тяжёлый для нас обоих разговор,- если когда-нибудь ещё встретимся, то – помни – твоя очередь пивом в следующий раз угощать. Надеюсь, угостишь тогда…

-Так точно,- Максим попытался улыбнуться. Он и сам знал не хуже меня, что никакого следующего раза больше не будет.